Всего лишь маленькая девочка (джен)

За окном одной из многочисленных палат госпиталя Святого Мунго с белеющих в предрассветной дымке яблонь осыпались лепестки. Поёживаясь на утреннем холодке, через внутренний двор пробежала молоденькая сестричка в лимонной мантии; в окнах соседнего корпуса загорался свет. Госпиталь был переполнен — лишь недавно отгремела битва за Хогвартс, и пал режим Волдеморта. Жертвы его тирании нуждались в лечении; Министерство Магии бурлило, заваленное работой, среди которой не последнее место занимали хлопоты по раздаче наград, расчёте пенсий вдовам, сиротам и инвалидам войны.

Кингсли Бруствер отвернулся от окна и взглянул на стоявшую перед ним целительницу: высокая, дородная дама с серьёзным лицом — она была некрасива, но в её неправильных чертах всё равно сказывалась порода. Миссис Бейтс заведовала детским отделением госпиталя уже не первый десяток лет, и сумела удержаться на своей должности даже при Волдеморте. Кингсли изрядно тревожили люди, удержавшие за собой высокие посты в это сложное время. Разве что педагогический состав Хогвартса... но не стоит обманываться — Макгонагал, Флитвик и многие другие остались в замке исключительно стараниями покойного директора Снейпа. Если бы не он... но об этом лучше не думать. В Министерстве или здесь, в госпитале, всё было сложнее. Будь у Кингсли возможность, он немедленно сменил бы всех, абсолютно всех, но где найти взамен столько хороших специалистов, годных для руководящих должностей? Вот и приходилось оставлять тех, кто не скомпрометировал себя за прошедшие годы. Репутация миссис Бейтс была безупречна. Бездетная вдова, она жила работой, почти не тратила свой заработок — её счет в Гринготтсе был весьма внушителен; сотрудники отзывались о ней как о чрезмерно строгой, суховатой особе, но неизменно отдавали должное её целительским познаниям и опыту. Словом, Лукреция Бейтс осталась на своей должности, и ей приходилось доверять.

— И что вы скажете? — спросил Кингсли.

— По результатам осмотра — вполне здоровый ребёнок, нормально развитый для трёх месяцев. Вес маловат — это всё. Вот документы, — она протянула министру папку, и Кингсли пролистал исписанные Прытко Пишущим Пером листы целительских заключений и справок.

— Да... всего лишь маленькая девочка, — вздохнул министр магии, потирая подбородок. Надо сказать, эта маленькая девочка, ныне заливавшаяся неистовым рёвом в казённой кроватке, доставляла ему немало беспокойства. Ещё бы. Дочь Томаса Риддла, именуемого Волдемортом, и Беллатрикс Лестрейндж, урождённой Блэк. Наследница Слизерина. Круглая сирота — одна из многих сирот военного времени. Безжалостный бег истории уравнял их всех.

Разумеется, у неё были родственники со стороны Блэков, но Нарцисса Малфой, например, уже воспитала одного Упивающегося Смертью, так что для неё племянница умерла. Да Малфои и не стремились облагодетельствовать малышку. Об Андромеде и думать нечего — ей бы внука вырастить.

— Ребёнка можно отдать на удочерение, — подсказала миссис Бейтс, — принимая во внимание наследственность, она нуждается в дополнительном внимании, и...

— Разумеется, — кивнул министр, уже не раз обсуждавший этот вопрос с доверенными лицами, — нельзя оставлять её в интернате. В конце концов, сейчас её можно подержать и здесь, а потом мы подыщем подходящую семью.

Это было нелегко. Кто возьмёт на себя подобную ответственность? А возьмёт ли сам министр на себя иную ответственность — не открывать приёмным родителям тайну происхождения девочки? Нет, это просто-напросто бесчестно.

— Время не терпит, — возразила миссис Бейтс, — госпиталь переполнен, у нас не хватает рук, а волонтёры... не всегда приносят пользу. Между тем...

Между тем не все Упивающиеся смертью находились за решёткой. Некоторые ещё скрывались. Кто-нибудь мог и выкрасть девчонку из госпиталя — наверняка не обошлось бы без жертв, — и сделать из неё идеальное знамя для борьбы...

...И, кстати, отнять у ребёнка шанс на нормальную жизнь. В конце концов, Дельфини Лестрейндж — так её именовали в документах, — тоже человек. Кингсли это очень хорошо понимал, особенно последние полгода, когда в одном маленьком, затерянном в шотландских горах домишке у него самого родилась дочь.

— Я понимаю, — кивнул Кингсли, — спасибо, целитель Бейтс. Мне пора. До встречи.

— Постойте! — миссис Бейтс остановила его повелительным жестом. — Возможно, я знаю человека, готового взяться за воспитание девочки. Это я. Я... и моя сестра.

Кингсли удивлённо взглянул на неё. Честно говоря, целитель Бейтс не производила впечатления подходящей приёмной матери. А её сестра?..

Миссис Бейтс была урождённая Роули. Родня (пусть и дальняя) Торфинну Роули, носившему Тёмную Метку и убитому в битве за Хогвартс. Министерству было известно, что ветвь семейства Роули, породившая Торфинна, имела весьма натянутые отношения с той ветвью, к которой относилась Лукреция. Так у неё была ещё и сестра? Кто она такая, сколько ей лет?

Во всяком случае, с этим следовало разобраться, прежде чем давать окончательный ответ.

— Я знаю, что выгляжу недостаточно добросердечной для такого дела, — миссис Бейтс пошла напрямик, — возможно, это правда. Зато я целитель, и не последний. За мной не водится вредных привычек. Я могу дать ребёнку уход, защиту, образование, обеспечить её будущее. Моя сестра — человек иного склада. Она уже далеко не молода, безусловно. Собственных детей она потеряла много лет назад и долгое время не могла оправиться от этой потери. Но, я думаю, она смогла бы дать ребёнку ту заботу, какую, возможно, не могу дать я. У моей сестры всё ещё живёт эльф — идеальная няня. Мы обе состоятельны. Мы вне политики и никогда не поддерживали режим Того-кого-нельзя-называть.

Кингсли вновь задумчиво потёр подбородок.

— Едва ли вы найдете кого-то ещё столь же подходящего. И едва ли вы найдете кого-то, кто пожелает взять на себя такие обязательства безо всяких корыстных целей, — продолжала миссис Бейтс. — Я предлагаю свою кандидатуру только потому, что не вижу иного выхода. Я всегда исполняла свой долг. Что же до моей сестры, то здесь... пожалуй... имеются сентиментальные причины. Я полагаю, что ребёнок необходим ей так же, как и она ему.

Кингсли кивнул. Да, целитель Бейтс была очень сурова, но он и сам далеко не всегда был таким милым и приятным человеком, каким его видели близкие друзья. Он знал, каково это — быть начальником. Тут без жесткости не обойтись. И потом, порой самые строгие и сдержанные с виду люди скрывают под этими доспехами честное и доброе сердце. Сколько детей спасла Лукреция Бейтс?

Разумеется, Кингсли Бруствер был далёк от того, чтобы принимать поспешные решения. Он поблагодарил целительницу и обещал со всей тщательностью рассмотреть её предложение, а затем слился с потоком людей в обширных коридорах госпиталя Святого Мунго. Его то и дело останавливали, окликали; конечно, проще было выйти через какой-нибудь боковой ход для служащих, но у Кингсли были свои соображения. Во-первых, ему надо было навестить кое-кого, а во-вторых — новоявленному министру следует почаще появляться на людях, всем своим видом демонстрируя — война окончена, всё будет хорошо, власть в надёжных руках.

Вскоре голова Кингсли уже гудела от приветствий, просьб, жалоб, наставлений и всего прочего; старый Элфиас Дож, навещавший здесь какого-то друга, прилип к нему, как репей. Кингсли огляделся в поисках спасения, и тут его окликнули снова — требовательно, звонко. Да ведь это Гермиона Грейнджер! В лимонной мантии, со значком волонтёра на груди, она неслась на всех парусах к министру. Схватив его за рукав и болтая что-то о домовых эльфах, разумных существах, их правах и зарплатах, она утянула его от мистера Дожа куда-то на лестницу.

— Мисс Грейнджер, не думаю, что я в состоянии... — начал было Кингсли.

Девушка так и прыснула со смеху:

— Вы что, думаете, я правда вам свои проекты так преподношу? Эх вы, а ещё министр!

— Спасибо, Гермиона! — Кингсли крепко пожал ей руку. — Ты спасла мне жизнь!

— Ну вас, — рассмеялась она и распахнула маленькую белую дверь, ведущую в сад. — Или вам лучше к камину?

— О нет, здесь будет в самый раз. Так, значит, ты теперь метишь в целители? Бросаешь меня одного — решать проблемы магических существ, а?

Гермиона вновь усмехнулась в ответ на его шутку. Она улыбалась, но глаза у неё были усталые. Глаза человека, видевшего всё.

— Нет, это так, временно, — пояснила она, — пока есть необходимость в волонтёрах. Потом сдам экзамены, поступлю в какой-нибудь магический университет... Страсбург, наверное... выучусь и вернусь. Я вам ещё надоем!

— Смотри! Я тебя жду — мне сотрудники позарез нужны! — полушутя-полусерьёзно сказал Кингсли. Махнув Гермионе рукой, он исчез с коротким хлопком — трансгрессировал к себе в кабинет. Среди всех работ и забот ему необходимо было дать задание надёжному человеку — подыскать более полную информацию о Лукреции Бейтс и Юфимии Роули, а затем на тайном совещании вынести решение относительно будущего Дельфини Лестрейндж.

* * *

За окном кабинета министра плакал сентябрьский дождик. Вечерело. Совещание выдалось поздним, но что делать — работы невпроворот. По счастью, один из первых вопросов был рассмотрен довольно быстро и почти без споров. Небольшая тайная комиссия собрала достаточно подробное и положительное досье о сестрах Лукреции и Юфимии Роули.

Родные сёстры, они выросли в поместье Роули на севере Англии. Сейчас там жила Юфимия, которая сразу после окончания Хогвартса вышла замуж за своего кузена, сохранив тем самым фамилию — и, надо сказать, немалые семейные богатства. Миссис Бейтс вышла замуж позже, за своего коллегу по работе в госпитале; он погиб во время Первой магической войны — был убит Упивающимися смертью, совершенно случайно, на улице — попал под проклятие. С тех пор Лукреция жила одна и все свои силы посвящала работе. Супруг Юфимии скончался давным-давно, всего через три года после свадьбы, но успел оставить ей двоих детей — дочь и сына. Они умерли от драконьей оспы за год до окончания Хогвартса. С тех пор прошёл не один десяток лет; но это ведь рана из тех, что никогда не затягивается.

Минерва Макгонагал, которую опрашивали сотрудники Министерства в ходе своеобразного расследования, училась в Хогвартсе в одно и то же время с Юфимией и Лукрецией; ничего дурного о них вспомнить она не могла. Обыкновенные девочки; ничем не выделялись из толпы, дружили больше между собой; в межфакультетской борьбе активного участия не принимали; Юфимия училась посредственно, Лукреция — гораздо лучше. Гораций Слагхорн подтверждал это мнение; да, учились на его факультете, не доставляли особых хлопот, хотя и звёзд с неба не хватали.

С Торфинном Роули, его родителями и ближайшим окружением обе никогда не поддерживали связи. Сестры были уже очень стары, но для волшебниц возраст не имеет особого значения. Психически и физически здоровы. Дом Юфимии Роули содержится в идеальном порядке. Есть домовой эльф, нянька, вынянчившая не одно поколение детей.

Кое-кто сомневался, стоит ли отдавать Дельфини в руки слизеринок. А с другой стороны — разве слизеринцы не понимают друг друга лучше всего? Разве есть другие кандидатуры?

Словом, решение было принято. Дельфи отправилась к Юфимии Роули. Была назначена специальная комиссия, которая должна была ненавязчиво отслеживать ситуацию: в каких условиях и с какими установками воспитывается осиротевшая дочь Тёмного лорда и Бешеной Беллы — всего лишь маленькая девочка.

Маленькая девочка жила в огромном доме. Когда-то этот дом был красив, но его золотые дни давно прошли; некогда он, чистый и свежевыкрашенный, поражал глаз своей причудливой архитектурой, но ныне все вычурные украшения фасада, балкончики и мансарды в викторианском стиле только подчёркивали его запустение и уродство.

Запущенным выгядел и парк, окружающий особняк; но парк это ничуть не портило. Деревья и кустарники, которые давно не подстригали, разрослись как им вздумается — как и положено природой. В некоторых местах заросли казались непролазными, но они непролазны только для всяких неповоротливых старух, а не для маленьких девочек. Девочка могла исцарапаться и порвать платье, но непременно забраться в свой домик с зелёными стенами и потолком, где никто не мешает её мечтам и играм. Здесь, в зелёном королевстве, жили её друзья; среди них, эфемерных порождений детской фантазии, девочка звалась Розамундой и проживала самые счастливые минуты и часы. Они жили удивительной, прекрасной, полной событий и приключений жизнью. Дети — такие же маленькие дети, как она, и совсем без взрослых. Взрослые только мешают. А в зелёном королевстве, в отличие от старой недоброй Англии, никто не заставляет детей жить со взрослыми. Они всё умеют, всё могут — и живут сами по себе.

Девочка любила, когда её королевство становилось зелёным. Но оно бывало и белым, покрытым снегом или изморозью, или чёрным, прозрачным, без единого листочка, как осенью. То есть сейчас.

Стоял сумрачный, холодный, туманный октябрь, часто шли дожди, и девочке приходилось быть целыми днями в доме. В огромном, холодном доме со множеством закоулков и тёмных углов, где прячутся боггарты и другая нечисть. Дом скрипел, охал и стенал, как живой… как полуживой. Девочке было страшно, но единственная крошечная свеча не разгоняла темноту, а госпожа и благодетельница не любила расходовать свечи попусту.

Девочка привыкла терпеть. Она сворачивалась калачиком на огромной, не предназначенной для ребёнка постели и ждала. Ждала, когда вернутся солнечные дни, а ещё лучше — тёплое лето. А ещё лучше…

Девочка знала, что она не навечно здесь, в огромном доме госпожи и благодетельницы. Когда она вырастет (девочка, конечно, а не благодетельница, та уже слишком старая, чтобы расти), ей можно будет уехать отсюда. Она закроет за собой тяжёлые кованые ворота, за которые никогда прежде не ступала, и больше не вернётся в огромный тёмный дом. Она выучится какому-нибудь ремеслу и будет жить своими трудами. Так говорит благодетельница, только при этом так фыркает, точно не верит, что девочка сможет научиться чему-нибудь дельному. Госпожа и благодетельница постоянно повторяет, что «эта девчонка плохо кончит».

Пускай повторяет. Она ещё увидит! О, девочка станет, быть может, именитой портнихой, или даже учительницей, или путешественницей. А ещё, когда она вырастет и станет тётенькой, то непременно возьмёт на воспитание какую-нибудь никому не нужную девочку. И они будут жить в светлом, уютном доме, и есть всякие вкусные вещи, и никогда у них на столе не будет подгоревшей жидкой овсянки или прогорклого масла. Она будет покупать своей воспитаннице книжки с красивыми картинками и разные игрушки. Они даже заведут кошку. Или собаку. Или рыбок в аквариуме. Они будут гулять по паркам, садам и улицам, и ходить по магазинам. Потому что девочка, сами понимаете, никогда не ходила по магазинам, а только видела их на картинке в старой книжке с рассказами, которую принесла ей эльфийка Нани.

Нани служила огромному дому и госпоже-благодетельнице; но, конечно, она ухаживала и за девочкой. Девочка думала, что Нани любит её, но боится выказать это, даже когда они наедине, ведь госпоже и благодетельнице это не понравилось бы. Нани — грамотная эльфийка, она научила девочку читать, писать и считать. Для этой цели и были принесены из библиотеки детские книжки — старые, выцветшие, истрёпанные. Но некоторые из них ещё были хороши и, возможно, когда-то стоили недёшево. Здесь была книжка с рассказами о маленьких мальчиках и девочках; из неё девочка узнала, как дети могут дружить и играть. Были там и «Жизнь великих волшебников в пересказе для детей», и «Первооткрыватели волшебного мира», и «Краткая история магической Британии», изданная около ста лет назад, и сборник сказок без обложки, но с такими дивными картинками, что девочка любила его больше всего.

А ещё Нани научила девочку шить и вышивать. Нани смастерила ей единственную куклу из разного старого тряпья; у куклы есть ручки и ножки, и даже волосы из пряжи неопределённого серо-коричневого цвета. Куклу зовут Марианной, и девочка любит её больше всех на свете, как своё единственное дитя. Ради того, чтобы нарядить Марианну, Нани и выучила девочку шить. Эльфийка откуда-то доставала старые лоскутки и даже обрезки кружев, которыми девочка особенно дорожила. Благодаря этим упражнениям с иглой девочка и думала, что, возможно, в будущем станет портнихой.

Впрочем, у девочки была ещё одна мечта. Но она осмеливалась думать об этом редко, очень редко, тогда, когда становилось совсем невмоготу. Девочка мечтала о том, что когда-нибудь найдётся её мама. Может быть, она вовсе не умерла. Может быть, она ищет её по всему белому свету, и никак не найдёт из-за злых чар, наложенных госпожой и благодетельницей. Но однажды настанет день, и откроются тяжёлые ворота, и мама уведёт свою маленькую дочку из огромного, мрачного дома. Она обнимет её и прижмёт к сердцу, и всё у них будет хорошо.

А пока за окном завывал ветер, скрипел и стонал старый, обветшалый дом, и на потолке расползались мокрые пятна, а дождь колотил в стекло. В комнате было совсем темно, и девочка, прижимая к груди тряпичную Марианну, мерзла в огромной постели с высокими столбиками и многослойным балдахином, полным пыли.

«Не бойся, Марианна. Я тебя не дам в обиду».

Девочка закрывала глаза и мечтала о том, что однажды случится чудо. Она мечтала об этом так пылко, так горячо, что её желание просто не могло не исполниться.

Гермиона Грейнджер жила в небольшой, скорее даже маленькой, квартире. Квартира эта была совсем новой и, честно говоря, ещё не слишком обжитой. Цвет обоев, вид из окна, мебель и её расположение — всё ещё являлось непривычным для глаз хозяйки.

Гермиона жила здесь недавно: всего-то три недели. А учитывая, что она немало времени проводила на работе, в Министерстве Магии, то ей ещё долго предстояло привыкать к новому месту.

Да-да, этим холодным октябрьским вечером исполнилось ровно три недели с тех пор, как она сняла эту квартирку при помощи маггловского агентства. Гермиону устраивало всё: расположение, размеры, состояние бытовой техники; не нравились ей лишь цвет обоев, пола, мебели… словом, дизайн помещения, на её взгляд, оставлял желать лучшего.

И вот теперь она сидела за ярко-синим столом посреди винно-красной кухни, пила чай и думала… нет, не о прошедших трёх неделях, а о том, что привыкнуть к таким бурным расцветкам и несочетающимся между собой стилям и фактурам ей не удастся даже за тридцать лет. Неважно, что Гермиона не собиралась проводить здесь столько времени, у неё просто руки чесались что-нибудь изменить, сделать так, чтобы обстановка нравилась ей и радовала глаз. Она же волшебница. Когда придёт время съезжать, можно будет вернуть всё на свои места парой простых заклинаний.

Гермиона допила горячий чай, удивляясь тому, какой он вкусный и ароматный. Давно она не получала столько удовольствия от простой чашечки чая. Поставив упомянутую чашку на блюдце, она несколько раз лениво взмахнула палочкой, и чайная пара мигом очистилась от следов напитка; сухая и чистая посуда полетела, слегка покачиваясь в воздухе, на полку. Выглядело, как колдовство в диснеевском мультфильме. Гермионе нравилось чувствовать свою силу и ловкость, ведь это только в маггловских сказках все волшебники с легкостью совершают любое колдовство, а на самом деле некоторые люди не могут правильно рассчитать свои движения и часто промахиваются, бьют посуду и вообще создают одни неприятности.

Но не Гермиона. Сейчас она была одна (если не считать верного кота Косолапуса, мирно дремавшего в корзинке), и ей не надо было оглядываться, чтобы проверить, нет ли рядом кого-нибудь неловкого, чьё самолюбие могли бы уязвить её умения. Она могла быть самой собой и делать всё, что считает нужным. Это окрыляло.

Гермиона с задумчивой улыбкой огляделась по сторонам и медленно взмахнула палочкой. Красная пластиковая кухня подёрнулась дымкой и светлела до тех пор, пока не превратилась в деревянную. Громоздкая барная стойка исчезла вовсе, вместе с высоким табуретом. Полоска плитки над рабочей поверхностью кухни (ах да, её называют «фартуком»), переливавшаяся оттенками красного и оранжевого, изменилась до бледно-золотистого. Серебристо-серый холодильник, как хамелеон, сменил цвет в тон стене. Синий стол уменьшился вдвое и приобрёл восхитительные оттенки светлого дерева, как и стул, на котором сидела Гермиона. Лампа под потолком, напоминавшая кусок арматуры, долгие годы валявшийся на заброшенной стройке, сжалась до небольшого белого плафона. Тяжёлые алые портьеры с жёлтой бахромой заколыхались, и вскоре от них остался только тоненький полупрозрачный тюль. На пол вместо линолеума, неумело притворявшегося дорогим наборным паркетом, легла светлая крупная плитка.

Гермиона улыбнулась и удовлетворённо вздохнула. Может быть, немодно, неоригинально, но зато в помещении будто стало больше воздуха и света; более того, у неё было такое ощущение, словно только что перестал орать и завывать кошачий концерт — недаром же чересчур яркие цвета зовут «кричащими».

Тишина была великолепна, и Гермиона двинулась вместе с этой тишиной в переднюю, окрасив зелёные стены и чёрный пол в те же кремово-золотистые тона; в ванной она заменила чистейшей белизной парочку ярко-голубых дельфинов, резвящихся среди водорослей возле самого песчаного дна.

Комнату, служившую ей спальней и рабочим кабинетом (гостей она не принимала, поэтому гостиная была не нужна), Гермиона оставила напоследок. Здесь было особенно много работы. Ей почти ничего не нравилось: ни рыхлый оранжевый ковёр на полу, ни коварное кресло-качалка, ни искусственный камин с полками в том месте, где должен гореть огонь, ни полосатые шторы из грубого льна, ни служивший ей постелью диванчик с вычурно изогнутыми ножками и торжественной спинкой, чем-то напоминавший о Версале и Людовике Четырнадцатом. Торжественная спинка этого диванчика прислонялась к обоям, изображавшим старую кирпичную стену, какие бывают где-нибудь на задворках, рядом с мусорными баками. Засыпая возле этой стены, Гермиона чувствовала себя уличной бродяжкой. Впрочем, прямо из кирпичной стены торчали — нет, не ржавые фонари, а изящные бра, украшенные крупными искусственными хрусталями.

Не нравились Гермионе и шкафы с узкими и хлипкими полками, предназначенными для безделушек, а не для книг — и даже не для одежды. Из-за этого книги стояли аккуратными стопками на полу, а одежда так и лежала в саквояже. Единственное, что Гермиону устраивало, это простые стол и стул, две вещи, которые она трансфигурировала сразу, как заселилась. И настольная лампа, взятая ею из родительского дома, такая привычная и знакомая…

Рабочее место было прямо-таки островком покоя в этой ужасной комнате.

Теперь же по помещению словно прошёлся очистительный вихрь. «Кирпичные» обои разгладились и приобрели уже испробованный прежде золотисто-кремовый оттенок, диванчик растерял свою вычурность и превратился в низкую тахту, из камина исчезли полки, и вместо них запылал иллюзорный, но от этого не менее уютный огонь. Полоски со штор исчезли, лён изменил свою фактуру и заструился мягкими складками, деревянные шкафы подставили под ряды книг надёжные, просторные полки, а качалка превратилась в прочно стоящее на ножках ротанговое кресло. В качестве последних штрихов Гермиона избавила бра от хрусталиков и убрала ковёр, обнажив светлый, ровный паркет.

Не хватало ещё каких-то деталей, и вид был не слишком обжитый, но в целом Гермиона была довольна результатом своих трудов. Она с тихим смешком растянулась на тахте и подумала, что уже давно ей не было так легко на душе и так весело.

«С чистого листа» — внезапно подумала она, оглядываясь вокруг и осознавая, что созданный ей интерьер был воплощением её тайных чаяний. Чистый лист — светлый, простой, незапятнанный.

Жизнь не прожить заново, в жизни нет черновиков и чистовиков, но бывает, нам случается поймать тот краткий миг, когда ещё есть силы перевернуть страницу и начать с чистого листа.

Гермиона медленно села на тахте и обхватила колени руками. Да, именно это решение было тем самым, правильным, которому она последует. Ещё будут раздумья и сомнения, но в глубине души она точно знала, что ей необходимо — начать с чистого листа.

И, конечно, это требуется не только ей, но и Рональду Уизли.

Рон всё ещё был её мужем. Официально. Но… не больше.

В самом большом зале старого дома жил авгурей. Потрёпанная птица вечно сидела в клетке; перья его совсем выцвели, он давно уже стал пыльно-серым, как и многое в этом доме. Он часто плакал, особенно когда маленькая девочка оказывалась неподалёку. Раньше она побаивалась его печальных, хриплых криков, предвещающих дождь; но теперь-то она знала, что это ничего не значит. Но госпожа и благодетельница была уверена, что плач авгурея предвещает беду, и беда эта ждёт именно девочку.

Впрочем, недавно девочка начала думать иначе. Возможно, в её присутствии несчастная птица плачет ещё горше оттого, что чует — девочка живёт здесь в такой же неволе, как и он сам, и может подарить ему свободу. И вот сегодня, в один из серых, мрачных осенних дней, девочка проснулась от крика авгурея. И точно — не успела она спуститься в залу, как за окном вновь зарядил дождь. Сильные холодные струи так и колотили в оконные стёкла, и на подоконниках образовывались лужицы. В зале было страшно холодно — текли не только окна, но и крыша, а огонь в камине не разжигали уже много десятков лет. У девочки даже зубы застучали.

Неужели кому-то охота попасть на улицу в такую погоду? Но авгурею, слезящимися глазами взирающему на окна, очень этого хотелось. Эти странные птицы ведь любят дождь. Так пусть хоть кто-нибудь получит сегодня то, чего он так сильно хочет! Девочка подошла к клетке и, поковырявшись с замком, сбросила его. Это было нелегко; но, кажется, ей помогло волшебство — да, она была волшебницей! Иногда девочка в этом сомневалась — сомневалась, сможет ли она по-настоящему колдовать, слишком маленькими и слабенькими были всплески её магии.

Открыв клетку, обрадованная и согревшаяся от усилий, девочка перебежала через огромную залу и подошла к окну. Все окна были надёжно заперты, хотя и имели ручки; девочка взобралась на подоконник и потянула одну из ручек — и, о радость, рама подалась! Ледяной дождь хлынул в комнату, брызнул девочке на лицо, промочил платье, осел блестящими капельками на волосах. Содрогаясь от холода, она спрыгнула с подоконника и взглянула на авгурея. Он перестал плакать и, странно притихший, смотрел на распахнутую дверцу своей клетки, но не делал попыток выбраться из неё.

— Ну! — воскликнула девочка. — Улетай! Ты что, не хочешь? Неужели же ты не хочешь?

Авгурей, словно поняв человеческую речь, встрепенулся. Казалось, он принюхивался к пронзительно-свежему воздуху, хлынувшему в комнату, пропахшую сыростью и затхлостью, пропитанную тоской по прошлому. Когда-то эта комната была модным салоном, а птица в клетке — его не менее модной частью, украшением интерьера. А теперь?..

И авгурей вытянул шею, встряхнулся, приподнял ослабевшие за долгие годы заточения крылья. Неловко, неуверенно ступая когтистыми лапами, выбрался из клетки, встал на стол, скользя и царапая полировку. А затем расправил широкие — надо же, какие широкие! — крылья и, теряя перья, спрыгнул на пол.

Девочка даже немного оробела — она удивилась, какой крупной птицей оказался старый авгурей. Но он был напуган не меньше своей неожиданной свободой; ковыляя и переваливаясь, он добрался по полу до того места, где в комнату засекал дождь. Едва капли коснулись авгурея, он весь преобразился. Это было настоящее чудо! Дряхлая, чуть живая птица посветлела и помолодела на глазах; перья заблестели, приобретая лёгкий зеленоватый оттенок, переливчатый, как на хвосте сороки — только менее яркий. Авгурей захлопал мгновенно окрепшими крыльями, поднимая пыль, и, подняв голову, издал негромкий, но радостный и приятный слуху звук; девочка засмеялась и захлопала в ладоши, прыгая на месте. Робость перед огромной птицей прошла, и ей просто стало весело — она и сама не знала, отчего. Авгурей, не глядя на неё, вспорхнул на подоконник и деловито сложил крылья, задумчиво выглядывая в сад. Наконец он оглянулся на свою освободительницу, снисходительно взирая на её бурное веселье; девочке показалось, что он будто бы приглашает её с собой.

Но разве она могла пойти? У неё нет крыльев, а холодный дождь обещает ей не расцвет и оживление, а крепкую простуду; девочка это уже хорошо знала.

Мгновенно посерьёзнев, она взмахнула руками.

— Ну, лети же! Кыш!

Авгурей снова посмотрел на неё сверху вниз и боком выбрался из узкого окна на жестяной подоконник, а оттуда — вспорхнул на ветку старого вяза, растущего под окном. Он ещё посидел немного на ветке, посматривая на девочку, оставшуюся в тёмной комнате, а потом шумно вздохнул и улетел — поднялся высоко-высоко над садом и растаял в дымке серого дождя.

А девочка смотрела ему вслед, забыв обо всём. О, как бы она хотела улететь!

— Это ещё что такое!? — громкий возглас госпожи и благодетельницы заставил девочку вздрогнуть.

Она, конечно, понимала, что раз госпожа до сих пор не выпустила авгурея, значит, не собиралась этого делать; знала она и то, что на всё надо спрашивать разрешения. Но ведь она не получила бы такого разрешения, а авгурей был такой несчастный! Мучить животных ещё хуже, чем делать что-либо не спросясь…

Собственно, эти соображения были второстепенными; но девочка была ещё слишком мала, чтобы хорошенько разобраться в своих чувствах и понять, что не любит и не уважает госпожу и благодетельницу, а потому и забывает о ней как можно чаще. Выпуская авгурея, девочка действовала под влиянием порыва и просто не думала про хозяйку дома и её реакцию.

Но реакция не заставила себя ждать. Госпожа разозлилась; её выцветшие глаза метали молнии, но лицо осталось почти невозмутимым.

— Ты выпустила птицу? — спросила она свистящим шепотом, который звучал пострашнее иного крика.

Девочка кивнула.

— Зачем ты это сделала?

Девочка молчала — она не могла выговорить ни слова. Наверно, в глубине души она чувствовала, что эта женщина не сможет понять причину, по какой авгурей обрёл свободу, а если и услышит объяснения, то не поверит и только разозлится ещё больше. Кроме того, ей было просто страшно.

— Зачем ты это сделала? — повторила хозяйка, снова и снова, точно заводная. Руки у неё дрожали; она медленно протянула их к девочке, больно вцепилась в плечи и встряхнула; при этом не дрогнула ни одна чёрточка лица госпожи, и это усиливало жуткое впечатление. Казалось, у госпожи не лицо, а неподвижная маска, а под этой маской… о, что может скрываться под этой маской!..

— Ты ещё пожалеешь, дерзкая, испорченная девчонка! — прошипела сквозь зубы госпожа и благодетельница, — Пожалеш-ш-шь!

С этими словами она вытащила девочку из залы, протащила по лестнице, зашвырнула в комнату, отведённую малышке, и заперла дверь на ключ. Затем девочка услышала всё то же злобное шипение:

— Жди, я ещё придумаю тебе наказание! Ты узнаешь! Свалилась на мою голову… одни беды… плохо кончит… эта девчонка плохо кончит…

Наконец ворчание стихло, стихли и тяжёлые шаги. Как ни странно, девочка быстро успокоилась и забыла об обещанном наказании. Прежде госпожа и благодетельница не раз наказывала её, заставляя стоять по полдня в углу, оставляя без обеда или без ужина. Фантазия у неё была небогатая. Девочка привыкла к тому, что к ней придираются за вздохи, шум шагов, взгляд, брошенный не вовремя и показавшийся дерзким; это было очень обидно, но не убийственно, так как она не была привязана к хозяйке и в глубине души ни во что её не ставила.

Поэтому девочка просто постаралась использовать полученную передышку перед наказанием; она поговорила с Марианной, полистала книжки, выученные почти наизусть, а потом свернулась калачиком на холодной постели и предалась мечтам. Воздушные замки, которые она строила, в конце концов стали казаться ей более реальными, чем обстановка старого дома.

Когда она услышала на лестнице тяжёлые шаги госпожи и благодетельницы, её мысли были далеко-далеко; старуха схватила её жёсткой рукой и потащила из комнаты, не говоря ни слова. Девочка шла за ней, спотыкаясь, и прижимала к груди Марианну.

Маленькая эльфийка Нани, бледная и неслышная тень, мелькнула на пороге одной из комнат, но девочка её не заметила. Зато Нани заметила всё.

И когда по дряхлому дому разнёсся полный ужаса детский крик, эльфийка сжала маленькие сухие лапки в кулачки и — и исчезла из особняка с тихим, но отчётливым хлопком, потерявшимся в шуме дождя за окном и звуках судорожных рыданий маленькой сиротки.

Гермиона Грейнджер любила свою работу. Хотя первые её визиты в Министерство Магии никак нельзя было назвать приятными, теперь она не без удовольствия каждое утро входила в сильно изменившийся после войны Атриум и становилась частью большой толпы волшебников, спешащих по своим делам. Ей нравилось чувствовать себя одной из них, неотъемлемым элементом огромной слаженной машины, которая под руководством Кингсли Бруствера с каждым годом работала всё лучше и лучше.

Мрачно-зелёная плитка и статуя посреди Атриума исчезли. Теперь камины были отделаны кремовым мрамором, стены выбелены, а вместо скульптуры в центре зала сверкал серебристыми струями изящный фонтан. В свете волшебных ламп поблёскивали и искрились мелкие брызги. Фонтан был символом жизни, текучей, меняющейся, вечной — и кристально-чистой, как эта прозрачная вода, как искренние слёзы. Многие говорили, что этот фонтан — символ слёз, пролитых за годы двух последних магических войн, потрясших Британию, но Кингсли не очень любил это печальное сравнение. Он предпочитал выдвигать на первый план бодрые и жизнеутверждающие символы.

Когда-нибудь Великие реформы Бруствера войдут в историю, и школьники будут зубрить их политические, социально-экономические и идеологические причины и последствия, писать о них эссе и путать даты на контрольных. А пока это была живая жизнь, которую проживали они все — каждый день и час, вчера, сегодня, завтра. Кингсли говорил, что она, Гермиона, была рождена для того, чтобы стать его сподвижницей в деле обновления магической Британии... Когда не утверждал, что Гермиона Грейнджер-Уизли — это ядерное оружие, наказание ему за грехи, "не-воз-мож-ная Всезнайка" (тоном покойного Северуса Снейпа — как Министр вообще узнал?) и угроза общественному спокойствию. А ещё иногда он грустно смотрел на неё и вздыхал: "Нет, ты не создана для политики. Ты — учёный, общественный деятель, воин, дорогая моя валькирия, но не политик. Смирись, пока не поздно!"

Эти слова он произносил тогда, когда Гермиона в очередной раз попадала в какой-нибудь переплёт из-за интриг министерских крыс. Несмотря на кадровые перестановки и тотальное обновление, бумажных крыс оставалось ещё много. Слишком много.

Но Гермиона не хотела смиряться. Она докажет, что может стать и политиком тоже. Она умела слушать, умела замечать детали, она неплохо разбиралась в людях — так что она научится не попадаться в мышеловки.

Ведь Гермиона больше не являлась той девочкой-идеалисткой, которая собиралась освободить из рабства эльфов одним махом, причинять добро и наносить справедливость. Экстерном сдав в Хогвартсе выпускные экзамены, сразу после войны она поступила в Страсбургский университет высшего чародейства — центр волшебной антропологии, социологии и политологии. Здесь преподавали лучшие специалисты магического мира; здесь было идеальное место для подготовки к тому будущему, какое Гермиона наметила для себя. Все эти годы она с упоением училась, впитывая, как губка, знания и опыт; она вооружалась, готовясь к новой войне, но эта подготовка была для неё смешана с особым удовольствием — учиться, познавать мир и себя вместе с ним; это занятие ей бесконечно нравилось с раннего детства. Иногда Гермионе казалось, что за неделю, даже за один семинар у великого учителя она меняется до неузнаваемости, становясь умнее и сильнее, мудрее и разумнее. Однако энергия и энтузиазм молодости по-прежнему были с ней; по-прежнему в её сердце жила вера в доброе начало, жили те возвышенные принципы, которые привили ей родители и которые помогли ей пережить те страшные годы войны — пережить и остаться человеком.

Семейные неурядицы — их совместная жизнь с Роном Уизли определённо не задалась, — пошатнули душевный покой Гермионы, но на работе это не сказалось. Здесь она была неизменно бодрой, собранной, внимательной и готовой ринуться в бой. Это ведь и был настоящий бой — с косностью, с предрассудками, с устаревшей, громоздкой системой, с непотизмом и корыстолюбием, питавшими её. И если иногда Гермиона чувствовала себя совершенно выпотрошенной, опутанной сотней липких паутинок, если иной раз ей казалось, что у неё ничего не выходит и вреда она приносит куда больше, чем пользы, — никто не догадывался об этом. Никогда.

И поэтому пасмурным осенним днём Гермиона снова вышла из камина с улыбкой на губах и высоко поднятой головой, окинув холл Министерства тем взором, каким полководец окидывает поле сражения. Она раскланялась с Перси, поздоровалась с Артуром Уизли — тепло, но быстро; Гермиона знала, что их с Роном решение "взять тайм-аут, пожить отдельно и подумать" глубоко опечалило его родителей, так как прозвучало в их ушах похоронным звоном. Что ж, они были абсолютно правы. Увы, Гермионе было очень жаль расставаться с Артуром и Молли, с Джинни, с командой рыжих братьев, с весёлой ордой племянников, даже с Флёр — жалко расставаться со всеми, кроме мужа. Да, расставаться — хоть все они разумные, здравомыслящие люди, а прошедшая война скрепила их дружбу узами крепче родства... но всё же после развода многое изменится. Иначе нельзя.

Возможно, их с Роном брак был чересчур поспешным; они поженились сразу после войны, и первые пять лет семейной жизни прожили порознь. Она училась в Страсбурге, он — в Лондоне, в Школе Авроров, которую потом бросил, как и ещё ряд учебных заведений, профессий и занятий. Они встречались на каникулах, бродили по улицам обоих городов, выезжали на уик-энд в самые романтичные места мира, проводили праздники в лоне шумного семейства Уизли или в спокойном и уютном обществе родителей Гермионы. Всё было замечательно. Но стоило им поселиться в одной квартире...

Возможно, Гермиона оказалась плохой женой. Возможно, она не создана для семейной жизни, и её удел — работа, служение обществу, политика и наука.

— Возможно! — вздохнула Гермиона, закрывая за собой дверь офиса Отдела по борьбе с притеснением разумных магических существ. Конечно, она занималась вопросом о правах домашних эльфов — государственные умы Британии готовили проекты ещё тогда, когда она затевала своё революционное ГАВНЭ в Хогвартсе; только их время тогда ещё не пришло. Теперь же её прямой обязанностью было следить за соблюдением нового Закона о статусе домашних эльфов, защищавшего их от насилия и произвола, разбирать жалобы на дурное обращение и многое другое. Это была полезная и нужная работа, и Гермиона справлялась с ней, как и её коллеги Сьюзен Боунс, Джесси Фенвик, Роберт Спраут, внучатый племянник Помоны Спраут, и ещё кое-кто. Кроме того, Гермиона собирала, обобщала и анализировала опыт работы их команды, чтобы совершенствовать сам закон об эльфах, который ещё нуждался в доработке. Всё это было прекрасно, но Гермиона вдруг ощутила странный, неожиданный прилив отчаяния при мысли, что работа — единственное, что будет смыслом и содержанием её жизни. Она хотела иметь семью, она хотела любить, она вдоволь нанянчилась с племянниками и мечтала завести собственного ребёнка...

Ей вспомнилось, что говорил по этому поводу Рональд. Когда они только поженились, оба были согласны — детей им заводить рановато, сначала надо выучиться, получить образование. Когда же Гермиона получила свой блестящий диплом и работу мечты, а Рон махнул рукой на первое и утверждал, что вот-вот добьётся второго, казалось бы, время пришло. Но Рон считал, что ещё всё-таки рано. Потом — они уже вступили в тот кошмарный период, когда ругались буквально из-за всего, — он внезапно переменил мнение и сказал, что им, наверно, стоит задуматься о ребёнке, ведь семья без детей — не семья, а так, чепуха какая-то. Потому-то они и ссорятся. Ребёнок (а лучше несколько) — именно то, что скрепит их брак и сделает их счастливыми. Гермиона подозревала, что сию "гениальную" мысль в пустую голову Рональда заронила миссис Уизли, хотя прямых доказательств этому подозрению не было; в любом случае Гермиона слишком устала, чтобы злиться и раздражаться по такому поводу. Она просто предложила разъехаться — на время...

У Гермионы не было младших братьев и сестёр, и племянники из семьи Уизли были первыми малышами в её жизни. Очаровательные близнецы Виктуар и Доминик, крестник Гарри Тедди Люпин и его неугомонный сынишка Джеймс Сириус — эти ребятишки молниеносно и прочно завоевали её сердце. "Тётя Миона" и сама удивлялась, насколько хорошо ей удавалось заниматься с ними — и ещё больше изумлялась тому, что им нравилось её общество. Последнее время на семейных сборищах Гермиона просто сразу смешивалась с толпой детей; вместе они играли, болтали, и она не уставала отвечать на бесконечные вопросы, иной раз ставившие её саму в тупик и заставлявшие, по возвращении домой, перелистывать тома энциклопедий и перелопачивать недра Интернета. Рон презрительно морщился (что за глупая возня!), но Гермионе было... хорошо. Кажется, общество племянников — любопытных, полных энергии, ещё несколько наивных и доверчивых, искренне привязанных к ней, — стало для неё глотком свежего воздуха после сложной атмосферы Министерства.

Впрочем, и здесь не всё было безоблачно. Иногда Гермиона, глядя на обращённые к ней личики "юной поросли Уизли", чувствовала странную неловкость и глухой страх; она боялась за их будущее. Они все такие славные. А мир такой жестокий и несправедливый...

Что ж, Гермионе было горько думать о том, что она не создана для семьи, что роль жены и мамы ей решительно не по плечу. И всё же сейчас она была именно здесь, в Министерстве, явилась первая на работу и стояла одна в пустом кабинете. А дома её ждало уже принятое решение о разводе.

Пожав плечами, она подошла к окну и взглянула на зачарованный "шотландский" пейзаж, напоминавший вид из окон родного Хогвартса; её охватила ностальгия по тем временам, когда они были детьми, дружили, учились и росли, и всё у них было впереди, все дороги казались открытыми, и не было ничего невозможного. Когда её единственным страхом были плохие отметки... Воспоминания уже подёрнулись золотистой дымкой, и школьные годы стали казаться почти безоблачными по сравнению с сегодняшним днём. Но Гермиона была слишком умна для того, чтобы поддаться этому обманчивому ощущению; на самом деле она помнила всё. Расправив плечи и вздёрнув подбородок, Гермиона Грейнджер отвернулась от окна, готовая встретиться с заботами нового дня.

И вовремя.

Раздался хлопок, и посреди кабинета, возле стола Гермионы материализовалась старенькая эльфийка в ветхом полотенце через плечо. Молитвенно сложив лапки, она бросилась перед Гермионой на колени.

— О госпожа защитница эльфов! Помоги!

Гермиона с привычной сноровкой попыталась усадить просительницу на стул, подать ей стакан воды, дабы она успокоилась и изложила свою жалобу — но на этот раз всё было тщетно.

— Скорее, скорее! — умоляла эльфийка. — Не то она её убьёт!

— Кто кого убьёт? Хозяин? Другого эльфа?

— О нет! Дельфи! Мою маленькую Дельфи! Хозяйка!

Эльфийка схватила Гермиону за полу мантии, и через секунду они уже стояли на дорожке перед старинным особняком в викторианском стиле, который выглядел, как декорация к фильму ужасов. Полуразвалившийся дом, запущенный сад, и всё это под свинцово-серым осенним небом. Ну и ну!

— Кто твоя хозяйка, эльф? — спросила Гермиона, оглядываясь. — И как твоё имя?

— Я Нани, госпожа! А хозяйка моя — Юфимия Роули...

Роули. Гермиона знала, что это за семейство, и слыхала, что Юфимия Роули, вдова, не поддерживала своих радикально настроенных родственников. Она была вне политики.

Что ж, имея на руках жалобу от имени эльфийки, Гермиона должна была войти; она прошагала по мокрой дорожке, поднялась по жутко скрипящим ступенькам на крыльцо и, не найдя звонка, осторожно взялась за дверной молоточек в форме змеи и постучала.

Никто не откликнулся. Щелчком пальцев Нани заставила дверь распахнуться.

— Я всегда открывала, госпожа заступница эльфов. Хозяйка не стала бы...

С волшебной палочкой наизготовку Гермиона вошла в просторный, пыльный холл. Нет, это точно сон: всё как в фильме ужасов! Старинная мебель, поблёкшие и потрёпанные обои, пустые портретные рамы, холод... и высокая, прямая фигура на широкой лестнице. Призрак красавицы эдвардианской эпохи, чьё лицо покрыли уродливые морщины, чьи волосы поседели, руки высохли, но спина осталась прямой. Только чёрное платье с тяжёлым шлейфом и объёмной вышивкой было прежним — такое, как тогда, сто лет назад, когда Юфимия Роули овдовела...

— Чему обязана подобным вторжением? — спросила хозяйка безжизненным голосом.

— Я Гермиона Грейнджер, Отдел по борьбе с притеснением разумных магических существ, на вас поступила жалоба, — ни разу не запнувшись благодаря многолетнему опыту, Гермиона проговорила стандартную фразу и привычным движением развернула удостоверение. Это тоже было как в кино — как в боевике про спецслужбы, которые любил смотреть её папа... Опять же, опыт заставил Гермиону выставить магический щит. Но удара не последовало — Юфимия Роули лишь мельком взглянула на документ в руках пришелицы и метнула ненавидящий — впервые что-то живое! — взор на эльфийку.

— Я слышала, что по закону полагается выслать уведомление и вызов в суд, а не... — холодно произнесла хозяйка.

И тут по старинному дому, сотрясая его до основания, пронёсся отчаянный крик — истошный, тоненький, детский. Нани схватилась за голову.

— Я тоже кое-что услышала! — воскликнула Гермиона и, отстранив окаменевшую от такой дерзости миссис Роули, побежала на крик...

За тяжёлой дубовой дверью скрывалась гардеробная, полная пыли и жутко выглядевших нарядов прошлых веков — полинявших, отсыревших, выцветших. У стен громоздились коробки, узлы, мешки — страшные, бесформенные. Воняло плесенью и гнильём. Стоглазое клыкастое чудище выступало из темноты, нависая над худенькой маленькой девочкой...

— Ридиккулус! — и боггарт, всего лишь боггарт, развеялся в один миг.

Гермиона склонилась над ребёнком, которого била мелкая дрожь.

— Тише, маленькая, это всего лишь видение, его уже нет... — она обняла несчастную малышку, и та подняла на свою спасительницу блестящие карие глаза. — Его уже нет, всё хорошо, я тебя не дам в обиду...

— Мама! Ты пришла! — вдруг улыбнулась сквозь слёзы девочка и обвила шею Гермионы слабенькими ручками; та попыталась взять пострадавшую на руки, чтобы унести из ужасной комнаты. На пол что-то упало. Гермиона увидела тряпичную куклу, замызганную, страшненькую — и, наверно, горячо любимую; кое-как высвободив руку, Гермиона сунула куклу в карман.

На пороге уже стояла Юфимия Роули — с тем же непроницаемо-надменным лицом.

— Что ж, вам выставят обвинение не только в притеснении домашнего эльфа! — воскликнула Гермиона. — А теперь прочь с дороги! Не беспокойтесь, все бумаги вам пришлют! Нани! Идём!

Эльфийка поплелась за Гермионой, опасливо оглядываясь на госпожу.

— Вы забрали мою собственность! — срывающийся, хриплый голос заставил Гермиону обернуться.

— До конца разбирательства по поводу обращения... — начала было Гермиона.

— Мне это известно. Вы забрали моего эльфа, и забираете другую мою собственность...

Длинный палец миссис Роули указал на торчащую из кармана мантии Гермионы куклу — она высунулась оттуда, перегнувшись пополам, точно пассажир у борта корабля в сильную качку. Лицо Гермионы вытянулось — она подумала, что это издёвка, но потом кое-что прояснилось, всплыло в памяти, и решение пришло.

— Я возмещу ущерб, не бойтесь...

Волшебным образом из другого кармана мантии на покрытый протёртым до дыр ковром пол упали мелкие монетки — упали со звоном, и впрямь издевательским.

Не без страха, с несомненным омерзением Гермиона проследила боковым зрением, как величественная Юфимия Роули согнулась, опустилась на колени, дрожащей рукой подбирая блестящие новенькие кнаты.

— Миона! Ты жива? Аврорат!

Родной голос аврора Поттера раздался внизу, в холле, и Гермиона со своей полубесчувственной ношей поспешила к другу.

— Гарри? Что ты тут делаешь?

— Как — что? Чары слежения засекли, как тебя чуть ли не украл домовой эльф... Ты хоть помнишь, сколько у тебя завистников и злопыхателей?

В саду стояла ещё парочка авроров, и лица их были сосредоточенны и серьёзны.

— О, Гарри, что бы я без тебя делала? Но вызов реальный — видишь? Там в доме сумасшедшая. Я в Мунго...

Гарри кивнул, оглядывая зарёванное личико девочки, повисшей на руках у его подруги. До невозможности ветхое, выцветшее платьице, разбитые ботики на тощих ножках — всюду следы преступного небрежения. Бедный ребёнок! Мелькнули и исчезли мрачные воспоминания детства; Гарри не забыл дурного обращения Дурслей, но этой девчушке, несомненно, пришлось хуже, чем ему когда-то. Он крепко сжал древко волшебной палочки:

— Какая тварь...

— Там сумасшедшая! Невменяемая! — предостерегающе крикнула Гермиона, прежде чем исчезнуть с лёгким хлопком.

Потом был светлый холл госпиталя, узкие коридоры, торопливо-собранные целители, опять заполнение бумажек, будь они неладны, и над всем этим — тихий голосок бледной девочки, взгляд, неподдающийся описанию, объятие слабеньких детских рук...

"Мама! Ты пришла..."

Гермиона осторожно присела на краешек койки, на которой, утопая в подушках, лежала Дельфи. Она была истощена и страдала анемией, в лёгких целители заметили следы застарелых простуд, а уж состояние нервной системы и вовсе пугало; девочке дали питательный раствор, который должен был восстановить силы её организма, и ещё что-то успокоительное. Теперь взор её прекрасных глаз немного затуманился — ох уж эти успокоительные средства! Тут нужно долгое восстановление, огромная, всеобъемлющая работа. Главное, конечно, забота и любовь. Любовь творит чудеса, до этого даже современные маггловские психологи дошли — наконец-то. Ста лет не прошло.

— Мама... я тебя так ждала... я знала, что ты придёшь... — Дельфи улыбнулась и приподняла свою цыплячью лапку, потянувшись к Гермионе. Та взяла ручки девочки в свои тёплые, сильные руки и ласково улыбнулась.

— Отдыхай, Дельфи, а я побуду с тобой. Тебе надо выздороветь. Тут все вокруг — твои друзья. И Нани здесь... она скоро придёт.

— Марианна! — вдруг воскликнула девочка, широко распахнув смежённые было веки. — Моя Марианна! Неужели она осталась с чудищем?

Гермиона изумлённо подняла брови, а потом вспомнила — и вытащила из кармана многострадальную Марианну.

— Вот она, твоя красавица. Цела и невредима...

Дельфи с облегчением вздохнула. Через несколько минут лекарство подействовало, и девочка забылась глубоким сном.

Дверь в палату тихонько отворилась, и в проёме показался растрёпанный и взволнованный Гарри.

— Гермиона... тут кое-что выяснилось... нас Кингсли вызывает. Немедля.

Чувствуя себя предательницей, Гермиона выпустила ручки спящей Дельфи и поднялась, чтобы уйти. В коридоре она заметила знакомые фигуры. Лимонно-жёлтые целительские мантии не могли скрыть военной выправки авроров — часовых и не сумели обмануть Гермиону. Вокруг палаты выставили охрану.

— Что это значит, Гарри?

— Сейчас узнаем...

Через каминную сеть они перенеслись сразу в кабинет министра.

* * *

Кингсли сидел на диване, устало сгорбившись. Гермиона вдруг заметила, как он постарел; много лет она глядела на него — и видела прежнего Кингсли Бруствера, того человека, которого знала со времён войны, а ведь он... изменился. Тёмную кожу прорезали морщины, а коротко остриженные волосы начали седеть.

Гарри, видимо, тоже только сейчас это заметил. Он снял очки и вытер стёкла краем мантии; без очков он казался моложе — и выглядел почти растерянным. Он всё ещё переваривал эту новость — что у Волдеморта и Беллы была дочь, и эту самую дочь, жалкую и замученную, Гермиона сегодня отвоевала у мерзкой старой карги.

Эльфийка Нани в своём ветхом полотенце скрючилась в углу. Длинные тощие пальцы существа задумчиво перебирали край своеобразного одеяния. Кингсли сухо и кратко рассказывал историю Дельфини, а эльфийка иногда кивала, судорожно вздыхая. Эти вздохи звучали так отчаянно горько, что Гермиона положила руку ей на плечо, успокаивая. Нани вздрогнула, будто ожидая удара, а потом уткнулась в мантию волшебницы.

— ...вот мы и решили отдать девочку на воспитание тем женщинам, которые вызвались это сделать. Вы помните... должны помнить... что происходило в Министерстве после войны. Я назначил комиссию из доверенных людей. Мы ещё разберёмся... но, судя по тому, что рассказала эльфийка, основная роль в мошенничестве принадлежала покойной миссис Бейтс и её... родственнику её мужа, входившему в эту комиссию. Они неплохо скрывали, что ведут общие дела.

— Мисс Лукреция крала из больницы. Много крала. Обе мисс любили деньги, только деньги. Кнаты и галеоны, монетки, много монеток! — прошептала Нани. — Я слышала, как совещались обе мисс. Мисс Юфимия любила деньги, ей хорошо платили за маленькую мисс...

— Но дом просто в ужасном состоянии! — ахнул Гарри. — Там же помойка какая-то! Вот-вот рухнет! А уж девчонка вообще!

Гермиона медленно кивнула. Она уже всё поняла. Что ж, Юфимия Роули не первая и не последняя богачка, которая живёт на помойке и трясётся над каждым кнатом. Видимо, она просто больна; такая уж у неё мания — собирать деньги и не тратить их даже на самые насущные нужды.

— Миссис Бейтс умерла два года назад — у неё был рак, — продолжил Кингсли, — а Дельфини осталась на попечении Юфимии Роули. Каждые полгода мне присылали бодрые отчёты о состоянии здоровья девочки и о её воспитании в гуманистических, хотя и несколько старомодных идеалах. Будто бы миссис Роули растит из неё образцовую приличную барышню... Почему я ни разу не взглянул на неё лично?

— Здесь ведь дел выше крыши, — примиряюще произнесла Гермиона, — теперь...

— Теперь мошенники будут наказаны, а Юфимия Роули отправится в Мунго, где ей самое место, на пятом этаже, — устало продолжил Кингсли, — но как быть с девочкой?

Гермиона задумчиво накручивала прядь волос на палец.

— Она назвала меня... мамой, — медленно произнесла она.

— Гермиона! — хором ахнули Кингсли и Гарри.

— А что? Вы думаете, я не справлюсь? — она задрала кверху подбородок.

— Нет... то есть... — начал министр.

— Но Рон... — выпалил Гарри и тут же прикусил язык.

— Рон тут не при чём, мы с ним почти разошлись, — отрезала Гермиона. — Я представляю, что он мог бы сказать. Дело не в этом.

— Гермиона, не поддавайся порыву, — предупредил Кингсли. — Ужасное состояние этого ребёнка — моя вина, но... это дочь Волдеморта. Что из неё может вырасти? Особенно... после Юфимии Роули?

— Да знаю я! Я ничего не говорю... ничего не обещаю. Я думаю.

— Когда ты начинаешь думать... — усмехнулся Гарри. — Какой ужас! Может быть, как раз-таки именно мне...

— Успокойся! Только не тебе, Гарри, — покачала головой Гермиона, — этой девочке нужен родитель, который всё время посвятит только ей.

Гарри коротко кивнул.

— Ты же понимаешь, Гермиона, что если вздумаешь взять на себя воспитание Дельфини, тебе придётся распрощаться с большой карьерой? Ты просто не разорвёшься, — сказал Кингсли, — ты понимаешь?

— Понимаю, — кивнула Гермиона, — всё понимаю...

Она продолжала накручивать на палец прядь волос, а её мысли тоже крутились и накручивались одна на другую, сплетаясь в ровную косичку. Стоило Гермионе Грейнджер столкнуться с какой-нибудь проблемой, как она тут же начинала продумывать способы её решения. И планы о том, что она могла бы сделать для Дельфи, уже начали складываться в её голове.

Разумеется, на этом пути придётся чем-то пожертвовать. Чем-то очень большим и важным. Разумеется, это может окончиться чудовищной неудачей и настоящей катастрофой. Но разве не то же самое она осознавала в самом начале войны, когда решила идти следом за Гарри, быть ему помощницей и другом? Во всяком случае, уничтожить Волдеморта было сложней и рискованней, чем воспитать его дочь...

С ума сойти! Дочь Волдеморта! И Беллы. Гермиона тронула шрам на руке — надпись, оставленная кинжалом Беллатрикс, осталась на всю жизнь. Кое-кто утверждал, что ей следует гордиться этой отметиной... Гермиона считала, что гордиться тут нечем, но и заморачиваться по этому поводу не собиралась. Вот ещё! "Нет уж, Белла, ты меня не переборешь! Ты мертва, и идеи твои мертвы. А я живу, презираемая тобой грязнокровка!" — думала Гермиона. И шла по жизни дальше. Вперёд и вперёд. Всегда в одежде с длинными рукавами, но с высоко поднятой головой.

В голове Гермионы никак не укладывался образ Беллы и понятие "материнство". Мама — это разумная, всё понимающая Джин Грейнджер, или хлопотливая, заботливая ворчунья Молли Уизли, или ласково улыбающаяся Флёр, склонившаяся над кроваткой, или Джинни, показывающая сыновьям основные фигуры полётов на метле... или светлое воспоминание о Лили Поттер, смеющейся на колдографии. Но... Белла?

Вот так ирония судьбы — закачаешься... Дочь Беллатрикс Лестрейндж назвала мамой Гермиону Грейнджер. Кого видела бедная девочка тогда? Кого звала на помощь?

Интересно, чего хотела для Дельфини Белла? Уж наверняка не нищенского существования под гнётом сумасшедшей старухи! Бедная, бедная Белла! Если на том свете можно наблюдать то, что происходит на этом... никаких котлов и кругов Ада не нужно. И так хватает мучений. Гермиона и сама не заметила, как начала от души жалеть бывшую противницу...

Впрочем, Беллатрикс ещё раз перевернётся в гробу, если её девочку возьмёт на воспитание грязнокровка. А может, теперь Белле было бы всё равно, кто и в каких идеях станет растить Дельфи, лишь бы та была сыта, тепло одета и не терпела несправедливых обид и притеснений?

Нет, это едва ли.

"Но тут уж, Беллочка, извини, — подумала Гермиона, — придётся тебе потерпеть ещё... Ведь Дельфи-то надо жить, и жить здесь... и желательно — хорошо жить!"

Продолжая этот мысленный разговор с покойницей, Гермиона невольно усмехнулась, изрядно удивив Кингсли и Гарри.

— Ты чего? — спросил аврор Поттер, водружая на нос очки.

— Да так... вспомнилось кое-что. Белла.

— Белла? — нахмурился Кингсли.

— Да, я подумала, что она, наверно, выдрала бы все седые космы Юфимии Роули за свою дочь. И, может, ей было бы безразлично, с какими идеями её растят, лишь бы была жива...

— Она согнула бы меня в бараний рог в первую очередь, и была бы права, — министр устало потёр переносицу, — а вообще-то я думаю, что Белле легче было бы видеть Дельфини мёртвой, чем воспитанной... по-человечески. Ты ещё очень наивна, Гермиона. Поэтому постоянно попадаешь впросак.

На столе зазвонил телефон. Кингсли затравленно взглянул на надрывающийся аппарат, а потом на Гарри с Гермионой. Они поняли его — и откланялись.

...Как ни странно, день только начинался; они разошлись, чтобы приступить к своим обязанностям; Нани отправили во временное общежитие для домовых эльфов, попавших в беду.

Весь день Гермиона носилась с этажа на этаж, заполняя формы и бумаги, отправляя почтовых сов, разрешая какие-то мелкие вопросы, и думала... думала... думала. Она вспоминала бледное личико девочки, отчаянное движение, каким она прижала к себе куклу, её тихий голос — "мама...". Почему-то министерская круговерть перестала казаться ей почетной и важной. Честно говоря, Гермиона перестала видеть в ней какой-то смысл. Запущенная ими машина набирала ход, но... она сама переводила бумагу, не успевая почти ничего, и глухое отчаяние захлёстывало её внезапными волнами. Неужели это всё? Неужели Гермиона Грейнджер, умнейшая ведьма столетия, превращается в канцелярскую крысу?

Вечером Гарри с Гермионой вместе шли по полутёмному коридору в Министерстве; усталые и обессиленные, они молчали, не в силах что-либо обсуждать. Большинство работников уже отправилось восвояси, и толпа, направлявшаяся к каминам, была не такой уж большой.

— Ты домой? — спросил Гарри, когда они подошли к камину.

— Нет... в Мунго.

И Гермиона исчезла в зеленоватом пламени.

Гермиона вышла из камина в светлом холле госпиталя Святого Мунго, показала привратнику удостоверение — и пошла вглубь здания, бродить по коридорам. С тех пор, как она работала здесь волонтёром, прошло много лет, но ноги помнили каждый поворот, каждую ступеньку, каждую выщербленную плитку на полу.

В свете колдовских светильников четко вырисовывались фигуры дежурных авроров. Вновь вытащив своё министерское удостоверение, Гермиона устало улыбнулась:

— Хочу навестить девочку. Беспокойно.

Тут дверь палаты, за которой находилась Дельфи, открылась, и на пороге возникла высокая фигура в тёмно-сером костюме. Гермиона чуть прищурилась, вглядываясь в будто бы знакомое лицо — внимательные тёмно-синие глаза, крупный орлиный нос, шапка тёмно-русых волос над высоким лбом...

— Профессор Хортон? — Гермиона и сама удивилась тому, что так сильно обрадовалась встрече.

— Миссис... — он немного помедлил; видимо, его мысли были ещё далеко.

— Я Гермиона, — произнесла она. — Вы были у Де... у нашей подопечной? Как она?

— Неплохо, насколько это возможно. Судя по её рассказам, могло быть гораздо хуже.

— Она пришла в себя?

— О да, и уже давно. Я заходил к ней несколько раз, сейчас вот мы разговаривали.

Чарльз Хортон был одним из лучших специалистов по ментальной магии и психиатрии в волшебной Британии, а может — и во всём магическом мире. Разумеется, Дельфини была очень интересным случаем в его практике. Если, конечно, он в курсе, кто она...

"Интересно, почему к нему не обратились раньше, сразу после войны? Если бы он следил за состоянием Дельфини... — подумала Гермиона. — Ах да... он же тогда лежал без сознания здесь, в Мунго. Чуть не погиб в битве за Хогвартс. И, разумеется, ему не сказали, поскольку сам факт существования малышки скрывали от всех... Дельфини Лестрейндж же считается мёртвой. Какая ужасная ошибка!"

— Как... она? — неловко спросила Гермиона. — Она... ведь...

— О, это долгая история. Удивительная, — проговорил профессор Хортон, — я понимаю вас... Гермиона. Мне уже объяснили.

Она вздохнула с облегчением.

— Вы расскажете мне? Пожалуйста! — Гермиона и сама не заметила, как молитвенно сложила руки, глядя на профессора сверху вниз — точно ребёнок, выпрашивающий чудо.

Чарльз Хортон чуть грустно улыбнулся.

— Думаю, я должен вам рассказать.

Он деликатно взял её под руку и отвёл подальше от авроров — к окну, чтобы поведать о состоянии Дельфи. Его краткий отчёт был и впрямь удивителен.

— Думаю, девочка родилась без крупных психических отклонений. Без патологий. Судя по всему, что я знаю, Том Риддл страдал психопатией, причём болезнь развивалась с раннего детства... но неизвестно, каким он вырос бы, попади сразу в нормальные условия. Знаете, я изучал все доступные материалы, и не могу сказать со всей уверенностью, что он с рождения был обречён. Может быть и так, и этак. Так вот, Дельфини — не психопатка. У неё достаточно высоко развит эмоциональный интеллект. Многие люди сказали бы, что даже чересчур. В целом она не так уж сильно отстаёт в развитии; полагаю, это заслуга эльфийки. Она там тоже с ней сидит.

— Нани уже здесь?

— Да, и это замечательно. Я бы не оставлял её одну... Я немного разговорил Дельфи — кстати, ей не очень нравится это имя... Она боится темноты, что вполне естественно после таких... наказаний. Невроз, фобии — всё это налицо. Это не считая анемии, больного желудка...

— Это излечимо, — воскликнула Гермиона.

— Ещё бы!

— Я вижу, вы уже засучили рукава! — улыбнулась она.

"И вы тоже!" — чуть было не произнёс он — видимо, лишь в последнюю секунду остановил самого себя; но Гермиона прочла эти слова на его лице и мысленно согласилась с ними.

— Гермиона, — медленно сказал мистер Хортон, — вы не должны считать, что фантазии ребёнка накладывают на вас какие-то обязательства. Я должен рассказать вам кое-что — ради Дельфини и ради вас самой...

Он объяснил ей, что Дельфи — одинокая сирота, — как и многие дети в такой ситуации, мечтала о матери, которая однажды придёт и заберёт её из холодного и недружелюбного дома Юфимии Роули. И вот Гермиона пришла — и спасла её!

— Я постарался пояснить ей, каким образом вы оказались в доме Роули, и... основную суть вашей работы. Она будто бы поняла. Таково стечение обстоятельств, мисс... Гермиона. И...

— Знаете, сэр, я не верю в случайности. А вы?

Он покачал головой и развёл руками.

В этот момент авроры, чутко дремавшие в коридоре, встрепенулись.

Дверь палаты открылась; в светлом прямоугольнике дверного проёма возникла маленькая фигурка в розовом больничном халатике и великоватых туфлях.

— Мистер Чарльз, вы здесь? Я нарисовала Зелёное королевство! Хотите посмотреть?

Гермиона и Чарльз Хортон переглянулись — и вошли в палату.

* * *

Полтора часа спустя Гермиона медленно вышла из камина в своей квартирке в Лондоне. Она узнала очень много интересного о Зелёном королевстве, населённом маленьким народцем, о принцессе Розамунде и ещё немного — о Чарльзе Хортоне. Всё это надо было обдумать. И Гермиона думала, пока кормила мурчащего Крукса, пока ужинала сама, пока ворочалась на диванчике, устраиваясь поудобнее.

Гермиона оглядывала комнату, сонно щурясь. Неужели это только накануне она заколдовала квартиру? Кажется, это было сто лет назад. Всего один день изменил её жизнь, закрутив вихрем событий, набегавших одно на другое. Воспоминания кружились в голове пёстрой каруселью.

Дельфи в доме Роули, запертая наедине с боггартом. И это за то, что она выпустила на волю несчастного старого авгурея!

Дельфи в больнице, такая крошечная и хрупкая на узкой казённой кровати, со своей жалкой куклой в объятиях.

Дельфи, пришедшая в себя, обложенная рисунками и слегка оживившаяся рядом с профессором Хортоном.

— Вы не могли бы... не могли бы называть меня Розамундой? — спросила Дельфи, ковыряя подушку пальчиком и бросая на своих посетителей совершенно обезоруживающий взор из-под длинных, слегка загнутых кверху ресниц.

"Если её хорошенько подкормить — будет красавицей!" — подумала Гермиона. Вслух она — неожиданно для себя — согласилась.

— Я думаю, можем! А почему?

— Ну-у... мне розы больше нравятся, чем дельфиниумы... они не такие красивые, — пояснила она шёпотом, — а розы очень красивые.

— И то правда, — кивнул Чарльз Хортон, — как я вижу, ты вообще любишь цветы, — и он указал на её рисунки, лежавшие на одеяле и прикроватном столике.

Дельфи — то есть Рози, раз уж ей так хотелось, — кивнула, жмурясь от смущения.

— Если я вырасту, — сказала она, — у меня будет свой сад. Ну, я так мечтаю. Я знаю, конечно, что земля дорогая. Но если я вырасту и буду много работать... я смогу купить немного земли, ведь правда?

У Гермионы болезненно ёкнуло сердце, когда она услыхала это трагическое "если". Несомненно, Чарльз Хортон тоже его заметил. Они оба слишком хорошо знали, что значит не иметь прочных надежд встретить своё "завтра". Как же несправедливо, что в дни мира, когда война давно прошла, несчастный ребёнок испытывает то же самое чувство!

— "Немного земли", — мягко произнёс профессор Хортон, — это похоже на... на слова из одной детской книжки. Это... хорошая книжка. Я тебе её принесу завтра, хочешь?

Рози кивнула, склоняя голову к плечу.

— Это книжка называется "Таинственный сад", — пояснил Чарльз Хортон, — моя... одна девочка очень любила её.

— Там есть принцессы? — спросила Рози.

— Нет. Но там есть девочки и мальчики, и тайна, и волшебство. Особенное, не такое, как обычный "люмос".

У Гермионы в горле стоял комок. Она вдруг вспомнила, что ей рассказывали о профессоре Хортоне в те времена, когда она училась в Страсбурге, а он вёл там несколько курсов по обмену.

Сейчас профессор Хортон был одинок, но когда-то у него была семья. Его родители, магглорождённые волшебники, погибли во время Первой магической войны; он уже учился в Хогвартсе и тяжело переживал эту трагедию. Но у него был друг... точнее, подруга — Эмилия Лаваль, француженка по происхождению; она разочаровала своих родителей, принадлежавших к старинному чистокровному роду, вместо Слизерина поступив на Рейвенкло. Ещё больше она их разочаровала, когда сразу после выпуска вышла замуж за бывшего однокурсника, безродного Чарли Хортона. Вместе они учились в Школе целителей, вместе подрабатывали в госпитале Святого Мунго; семья Лаваль порвала с Эмилией всякие отношения, но она была будто бы счастлива с молодым мужем, хотя жили они более чем скромно. Через несколько лет дела у Чарльза Хортона пошли в гору, его исследования стали замечать, а имя всё чаще начало мелькать на страницах журналов по волшебной медицине; затем у них с Эмилией родилась дочь. Рождение внучки будто бы растопило сердца гордых представителей дома Лаваль; они изъявили желание примириться с дочерью. Чарльзу это не очень-то нравилось, но он смирился ради жены, которая обрадовалась возможности восстановить отношения. Однажды ему пришлось отпустить жену и дочь на выходные к бабушке и дедушке; сам он был по горло занят на службе. Обыкновенное, казалось бы, дело, но... но Эмилия и малютка Катрин не вернулись из этой поездки. У Эмилии был старший брат, ревнитель традиций и чистоты крови, даже привлекавшийся к следствию по делу Волдеморта и Упивающихся Смертью; впрочем, тогда ему удалось оправдаться. Ему удалось и скрыться от властей, когда стало ясно, что именно он убил сестру, совершившую "ужасный" мезальянс, а также племянницу — плод этого мезальянса.

Гермиона содрогалась, слушая эту печальную историю в пересказе однокурсниц; тем более что тогда, во времена учёбы в Страсбурге, она уже немного знала Чарльза Хортона. Сначала она видела его в качестве пациента — он участвовал в битве за Хогвартс и попал под проклятие, — а затем и в роли целителя. Ещё бледный, приволакивающий ногу и норовящий привалиться к стене в любом удобном случае, он бродил по коридорам от одной палаты к другой, выполняя работу самого разного рода. Впрочем, один его вид уже как-то подбадривал. Гермионе очень нравилось его спокойное лицо с чуть грустными и добрыми глазами; он даже "здравствуйте" говорил как-то так, что другой человек невольно обретал уверенность в себе и завтрашнем дне.

Так вот из-за чего на всём его облике был какой-то отпечаток тоски и боли! Вот отчего...

— Он очень горевал, — продолжала Мэри Кент, чей старший брат был отдалённо знаком с мистером Хортоном, — страшно просто. Вроде как даже собирался найти этого Лаваля и призвать к ответу. Но потом всё же ушёл с головой в исследования, в работу. Он огромному количеству людей помог! Но сам семью больше не завёл. Знаешь, я думала, он никогда не сможет забыть Эмилию... она была не то чтобы очень красивая, но умная и энергичная, прямо как ты. Нет, то есть ты очень милая, но... ой, спасибо, я рада, что ты всё понимаешь и не обижаешься. Но знаешь, что я думаю? По-моему, сейчас он влюблён в тебя, Гермиона!

— Что за чушь! — возмутилась она тогда. — Я же замужем!

Мэри, при её несомненном уме и способностях, иногда вела себя точь-в-точь как Лаванда. Ей нередко казалось, что если мужчина и женщина любого возраста и положения проговорили друг с другом полчаса, значит, они влюблены.

Хорошо, что это были только её глупые выдумки!

Гермионе решительно не в чем было упрекнуть профессора Хортона. Правда, они иногда беседовали, пересекаясь в коридорах университета, обсуждая насущные дела — и никогда не касаясь прошлого. Однажды они встретились на вечерней прогулке — Гермиона бесцельно бродила по освещённому всеми огнями волшебному Страсбургу, чтобы проветрить голову перед экзаменами. Они с профессором Хортоном чудесно прогулялись, разговаривая обо всём на свете, а иногда замолкая и останавливаясь перед особенно завораживающим видом — как на одном из старинных, овеянных легендами мостов. Мистер Хортон проводил её до дома и ушёл, очень мило и вежливо попрощавшись. Больше они не встречались так — да и в коридорах останавливались реже. Что было совсем не удивительно, так как у Гермионы была сессия, а профессор Хортон оканчивал свои курсы и собирался вернуться в Британию, к постоянным исследованиям и практической работе.

Гермиона восхищалась им. Его ум, его выводы, его блестяще построенные лекции, его широкий кругозор, мягкий юмор — всё это складывалось в образ замечательного человека, одного из многих великих людей, у которых она училась в Страсбурге. Впрочем, Рон, подобно Мэри, тоже не понимал таких чувств и сделал вид, что ревнует.

Рон... она могла представить себе, что он мог бы сказать о бедной Дельфи... то есть Рози! Последние годы, когда они с Гарри... и Кингсли... и профессором Макгонагал... да и со всеми благоразумными людьми считали, что с межфакультетской войной следует заканчивать, Рональд, кажется, только ещё больше погружался в неё. Наверно, постоянная конфронтация со Слизерином возвращала его к тем временам, когда он был юным героем. В настоящее-то время хвастаться ему было нечем!

Что ж, с Роном всё решено. Это в прошлом.

А что же с Рози... которую всё ещё зовут Дельфи?

Гермиона села на постели. Она знала, что ещё будут раздумья, совещания, посещения Рози в больнице, разговоры с профессором Хортоном. Хорошо, что он занимается с ней!

Но в глубине души Гермиона уже знала ответ на вопрос, что же будет с Рози. На очередном "чистом листе" её жизни — и жизни девочки, — вырисовывались новые строки.

За окном в конце больничного коридора притих покрытый серебристым инеем сад. Точно зачарованные Снежной Королевой, стояли старые яблони, на ветвях которых ещё виднелись ярко-красные плоды. Вечернее солнце освещало кроны деревьев, заставляя их сверкать и переливаться, словно они были усыпаны драгоценными камнями. Долгое время зима была слякотной и серой, все ждали "зелёное" Рождество, но вот пришли заморозки, превратив — безо всякой магии — серый и скучный мир в сияющую сказку.

Гермиона Грейнджер — да, снова Грейнджер безо всяких Уизли, — улыбнулась, бросив взгляд в окно. Как же на душе легко и спокойно, когда все решения приняты!

Они разошлись с Роном почти без скандала. Как-то раз, направляясь в госпиталь Святого Мунго к Рози (она совсем перестала быть Дельфи, даже в документах), Гермиона встретила его в обществе Кэти Белл; Кэти теперь была его коллегой, они вместе работали тестировщиками мётел. Кажется, это дело пришлось ему по душе, и Гермиона искренне надеялась, что это надолго. Бедняга Рональд не знал, куда деваться, поскольку ещё не потерял надежды возобновить отношения с Гермионой, хотя и Кэти начинала ему нравиться; они выглядели, как пара, а не как простые знакомые. Та встреча вызвала у Гермионы смешанные чувства — неприязни и облегчения. Всё-таки хорошо то, что хорошо кончается. Рон попытался извиниться, требовать, просить — и сдался, особенно узнав, что Гермиона собирается удочерить девочку, спасённую из дома сумасшедшей старухи по жалобе домовика.

Истинное происхождение ребёнка, разумеется, оставалось тайной. Иной раз Гермиона сомневалась, точно ли Рози дочь Волдеморта и Беллы. Хотя, присмотревшись, в ней можно было разглядеть наследственные черты Блэков. Но ни Рон, ни кто-либо другой не знал, кто она такая; кроме, конечно, министра, Гарри, самой Гермионы и Чарльза Хортона. Комиссия, отправившая девочку на попечение Юфимии Роули, была распущена; люди, непосредственно задействованные в мошенничестве, были тихо сняты с должностей и получили взыскания. Большего Кингсли не мог себе позволить: все они имели крупные связи, и тревожить паучьи гнёзда было опасно. Юфимия Роули была освидетельствована, признана невменяемой и лишена опеки над своей воспитанницей, но упечь её в госпиталь не удалось: опасности для окружающих она не представляла. По ходатайству Нани миссис Роули назначили предписание: платить эльфийке зарплату и соблюдать установленные законом условия труда. Разумеется, Юфимия на это не пошла, сославшись на свою финансовую несостоятельность; и Нани воспользовалась правом уйти от "разорённой" хозяйки. Теперь она дневала и ночевала в госпитале, подле своей маленькой госпожи.

После всех треволнений и переживаний Рози, как и следовало ожидать, разболелась; в госпитале она подхватила небольшую инфекцию вроде простуды, но начались осложнения, которые могли серьёзно сказаться на её сердце, лёгких или зрении. "Психосоматика..." — вздохнул профессор Хортон, и Гермиона вполне соглашалась с ним.

Больно было смотреть на бедную Рози, бледную, слабую, безучастную, покорно глотающую противные на вкус зелья и отказывающуюся от еды. Гермиона приходила к ней каждый день; вскоре эта обязанность стала потребностью. Были дни, когда Рози так худо себя чувствовала, что ей не нужно было ничего, кроме присутствия сочувствующего человека рядом. С ней, конечно, всегда была Нани, но Гермиона ощущала кожей: девочке хочется, чтобы к ней приходила и она.

Гермиона садилась на стул возле кроватки Рози, брала её за руку и сидела с ней, пока целители не прогоняли посетительницу домой. Поначалу Гермиона бодрым голосом болтала о всяких приятных вещах — о своём коте Косолапусе, о совах в Министерстве, о каких-то книгах, о цветах, но потом поняла, что можно и помолчать. Просто побыть вместе с Рози.

Всю необходимую работу делала Нани, но иногда Гермионе дозволялось помочь ей: подержать завёрнутую в одеяло девочку на коленях, пока дежурная сестра меняет белье, покормить Рози, вытереть полотенцем, когда она начинала сильно вспотевать — сказывались скачки температуры.

Гермиона видела, что эльфийка просто-напросто присматривается к ней. И, кажется, мисс Грейнджер снова блестяще выдерживала экзамен — быть может, самый важный в жизни.

Наконец в болезни Рози наступил перелом. Это была ужасная ночь, когда ни Гермиона, ни Чарльз Хортон не ушли домой. Они сидели в палате, по обе стороны от кроватки слабеющей Рози, надеясь, что сумеют не подпустить к ней Смерть.

И Смерть ушла, оставив свою обессиленную жертву.

Это был великий миг, когда Рози тихеньким голоском вдруг пропищала:

— Извините, а можно мне что-нибудь поесть? Я так хочу кушать...

Гермиона чудом сдержалась, чтобы не сжать девочку в объятиях. Вместо этого она коротко рассмеялась и обняла профессора Хортона, который даже ахнул от неожиданности. Они послали Нани на кухню за куриным бульоном, чаем и белой булочкой; ни одно театральное представление эти двое не смотрели с таким наслаждением и вниманием, с каким глядели они на то, как Рози с удовольствием, почти с жадностью ест. А когда она, опустошив тарелку, помялась и спросила, нельзя ли ей немножко яблочка — очень уж хочется... они готовы были понестись за яблоками на край света, хотя достаточно оказалось, опять же, визита на кухню.

Только потом, со временем, Гермиона поняла, как нелегко было профессору Хортону смотреть на страдания Рози. Ведь он уже когда-то потерял дочь. Однажды, когда они с Гермионой разговаривали по пути к палате Рози, Чарльз показал ей колдографию своей малышки; между девочками мелькало смутное сходство, только Эмили Мэй Хортон была живее и гораздо веселее улыбалась. Ещё бы, ведь семья Лаваль находилась в родстве с Блэками — почему бы и не обнаружиться сходству?..

— Это непрофессионально и неправильно, — сказал профессор Хортон, — но Рози действительно напоминает мне Эмили Мэй. Ничего не могу с собой поделать...

Когда Рози пошла на поправку, Гермионе казалось, что все основные проблемы уже позади. Но впереди их ждало ещё кое-что... интересное.

Вызволив девочку из дома Роули, Гермиона затронула интересы целого ряда лиц; и ей — а также и Кингсли, — решили отомстить за это. Однажды утром она проснулась печально знаменитой. Заголовки газет пестрели чудовищными обвинениями в её адрес. Якобы она злоупотребляла своим служебным положением, продавала данные, манипулировала рабочей силой домовиков. Она! Гермиона Грейнджер! Наружу полезли и выплеснулись подробности её личной жизни, развод с Роном... ей приписали роман с Чарльзом Хортоном и ещё чуть ли не десятком мужчин, с которыми ей довелось хоть немного общаться в последнее время.

Рита Скитер давно сошла со сцены, но её гадкое дело оказалось бессмертным.

Гермиона старалась сделать вид, что ей всё равно. На самом деле она чувствовала себя... убитой. Разумеется, все предъявленные ей обвинения были сняты как ложные; в газетах отпечатали крошечные опровержения в самом нижнем углу страницы. Друзья горячо отстаивали её честь и доброе имя; но и то, и другое основательно пошатнулось. В конце концов дело дошло до того, что ей намекнули — следует уйти из отдела.

Отдел! Её детище, её...

— У вас что-то случилось, мисс Гермиона? — спросила Рози; девочка, разумеется, ничего не знала о грязных газетных новостях и сплетнях.

— Ох... меня обвинили несправедливо... страшно обидно.

Рози обняла её за шею, уткнувшись носиком в плечо, и Гермиона совершенно неожиданно и глупо расплакалась.

И, разумеется, именно такой — заплаканной и жалкой — её застал Чарльз Хортон. Кто, как не он, умел утешить человека? И кто, как не он, накануне прислал ей письмо с предложением должности в аналитическом отделе исследовательского института, соучредителем которого являлся? Правда, профессор Хортон так и не признался, что это было его рук дело, но... чьё же ещё?

Тот разговор — у того же самого окна в конце коридора, за которым лил ледяными потоками осенний дождь, — завершился совсем уж удивительным образом.

— Гермиона... — начал Чарльз Хортон, и в его взгляде было что-то такое, что заставило сердце Гермионы замереть и пропустить удар, — мне очень жаль, что молва... что молва соединила наши имена таким образом. Жаль, что только молва. То есть... таким нелепым способом я хочу сказать, что вы мне очень дороги. Что... я вас люблю. Очень непрофессионально... и я ничего не могу... и не хочу с этим поделать. Я был бы счастлив, если бы вы согласились выйти за меня — и прекратить все сплетни.

Гермиона взглянула на него почти страдальчески — и сострадательно. Он поднял руку:

— Я знаю. Вы меня не любите. Вы только что пережили развод. Но... если... есть хоть малейшая надежда — я готов ждать. Не говорите ничего — я знаю, вам сейчас не до меня.

Как всегда, он был прав. Она знала, что перед ней стоит один из лучших людей на свете, но именно потому он заслуживал любви, а не согласия спрятаться за его спиной.

И вот прошло время. Приближалось Рождество. Бросив ещё один взгляд на покрытый инеем сад за окном, Гермиона вошла в палату к Рози, чтобы задать ей один очень важный вопрос. Девочка взглянула на неё серьёзно и понимающе — ждала. Бедное маленькое сердечко!

— Рози... ты бы хотела остаться со мной? Чтобы я удочерила тебя?

— Мама! — девочка кинулась ей на шею.

* * *

Рози — теперь её всегда звали так! — кружилась вокруг ёлки. Мама — это слово она повторяла каждые пять минут — сняла для них коттедж в сосновом лесу; чуть занесённый снегом и украшенный огнями сверху донизу, он словно сошёл с открытки. Прежде у Рози не было ни рождественской ёлки, ни открыток, ни подарков, ни вообще Рождества, но сейчас всё было чудесно, как во сне.

На рождественский обед к ним был приглашён профессор Хортон — "мистер Чарльз". Рози прыгала вокруг ёлки, разглядывая своё смешное отражение в серебристых и розовых шарах, вдыхая ароматы выпечки, доносившейся из кухни, где хозяйничала Нани. Свободная эльфийка, она вызвалась помогать по-дружески, но в итоге была принята на работу. Так или иначе, но сейчас все существа, которых любила Рози, были здесь.

Девочка взглянула на отражение в зеркальном стекле шкафа, возле которого стояла нарядная ель. Её мама в алом праздничном платье разговаривала с "мистером Чарльзом". Они были похожи на принца и принцессу из книги сказок.

Рози знала, что рождественским вечером принято загадывать желания. Хорошие желания иногда сбываются. Молитвенно сложив ручки, девочка зажмурилась и произнесла про себя одну вещь — свою недавнюю заветную мечту.

Она мечтала об этом так сильно, что её желание не могло не исполниться.

К тому же, возможно, кто-то ещё мечтал о том же самом?

А за окном тихо кружился и падал снег, а где-то за снежной завесой зажигались звёзды...

Яркое весеннее солнце, внезапно выглянувшее из-за лилово-серых туч, осветило старый сад, позолотив ветви деревьев и кустарников. Прежде чем вновь скрыться, солнечный луч ослепительно блеснул на стеклах оранжереи и заставил прищуриться девочку-подростка, стоявшую под старой яблоней с книжкой в руках.

Эта девочка являла собой весьма красивую и умиротворяющую картину — прямо-таки воплощение юности и весны. У неё было белое лицо, чуть тронутое нежным румянцем, большие карие глаза, которые многие называли "бархатными", яркие алые губы; словом, то была идеальная модель для картины в духе прерафаэлитов.

Эту девочку звали... она и сама точно не знала, как её нарекли при рождении; не знала она и фамилии отца. То имя, которым её сейчас величали, девочка выбрала сама, а фамилию ей дали родители — приёмные, конечно; единственное, что было ей известно о родителях кровных — это то, что их давно нет в живых.

Итак, её звали Розамунда Грейнджер-Хортон; пожалуй, это было несколько слишком длинное имя, но девочке оно очень нравилось. Ей исполнилось пятнадцать лет — или около того, поскольку и точная дата рождения была ей неизвестна. Она была волшебницей, но не знала наверняка, каков её "статус крови" — ей посчастливилось жить в те времена, когда это не имело большого значения.

Признаться, последние годы её эти статистические вопросы не очень-то заботили. Всё это была такая чепуха в сравнении с новым сортом роз, высаженным ею в оранжерее, или в сравнении со старой книгой, которую она вновь прочла — или с новой книгой, которую её мама с папой написали. Жизнь Рози — чаще всего её именно так и называли, — была спокойной и приятной с того самого дня, как она повстречала свою маму. Это случилось восемь лет назад; а до этого...

Рози не любила вспоминать то, что было до этого. Иногда ей казалось, что та жизнь была просто дурным сном. А мама пришла и разбудила её, как Спящую Красавицу из маггловской сказки...

Интересно, какие сны снились Спящей Красавице? Уж наверно, хорошие! Про принца...

Даже мама иногда удивлялась тому, какие странные вопросы рождались в голове Рози.

И даже папа удивлялся, хотя ему, великому мастеру ментальной магии и психологии волшебников, казалось бы, не пристало удивляться!

Рози любила своих родителей и гордилась ими. Ещё бы, она сама их выбрала! Обоих. Сначала маму, а потом и папу. Правда, папа сказал ей по секрету, что ему уже давным-давно нравилась мама, ещё до того, как восемь лет назад они сошлись у постели Рози в холодных стенах госпиталя Святого Мунго.

Но роль Рози в их сближении, надо сказать, была велика. Это было так романтично! А Рози имела некоторую слабость к романтическим историям... кто ж её не имеет в пятнадцать-то лет?

Когда мама взяла Рози к себе, им обеим было нелегко. Рози частенько болела, да и вообще... теперь-то она понимала, как сильно отличалась от других детей, как туго иной раз соображала. Поэтому с ней занимался профессор Хортон. "Мистер Чарльз", как она его тогда называла. Он был удивительным целителем, который не прописывал противных на вкус зелий и не наводил на своих пациентов чар. Он разговаривал с ними, даже рисовал и играл, давал задания — и как-то незаметно (для таких маленьких, какой тогда была Рози — незаметно) облегчал жизнь.

Рози тогда, конечно, порядочно отставала в развитии. И разговаривала-то она не так хорошо, и людей стеснялась, и шарахалась от каждой тени. Теперь-то, это, конечно, в прошлом; но и тогда она, пожалуй, кое-что соображала. Во всяком случае, она разобралась, что лучшей жены, чем её мама, "мистеру Чарльзу" не найти. И она оказалась права!

И вот теперь они жили все вместе в старинном уютном коттедже, который тоже выбрали сами. Пожалуй, это очень даже здорово — самому выбирать себе жизненный путь... особенно когда тебе пятнадцать лет, а вокруг цветёт весна, и все дороги открыты перед тобой.

Рози считала, что переживает чудесный период в своей жизни. Она уже не была всего лишь маленькой девочкой — она ощущала себя взрослой и полной сил; до совершеннолетия оставалось всего два года; будущее представлялось ей светлым и радужным. Как много впереди вёсен! И нынешняя весна, теплая, светлая... с первоцветами на лужайках, с готовыми лопнуть бутонами на яблонях в саду... и с подготовкой к экзаменам, надо не забывать...

Сегодня утром Рози проснулась рано-рано; завернувшись в пушистую шаль, она уселась на широкий подоконник в своей комнате и, замирая от восторга, встретила рассвет. Птицы на яблоне под её окном пели гимны весне и восходящему солнцу, и юный, блистающий росой мир казался Рози прекрасным и полным чудес. Розовый отблеск упал на потрёпанную обложку её любимой книги, оставленной на прикроватном столике; Рози взяла книжку, открыла её наугад и прочла:

"Странно, что в этой жизни мы лишь изредка испытываем уверенность в том, что будем жить вечно. Порой это чувство посещает нас на рассвете, если он тих и задумчив. Бывало, выйдешь из дому, станешь поодаль, откинешь голову и смотришь, смотришь в вышину, наблюдая, как неспешно разгорается бледное небо и наступают чудесные перемены, а потом взглянешь на восток и чуть не вскрикнешь от восторга, и сердце замрёт от всегда удивительного, величественного восхода солнца — а ведь это повторяется каждое утро, в течение многих, многих тысяч лет. Тут-то и почувствуешь — на миг или два — уверенность, что будешь жить вечно. А не то бывает, что стоишь один в лесу на закате — таинственный золотой свет тихо сквозит меж ветвей и, кажется, снова и снова медленно говорит тебе что-то, чего ты, как ни старайся, не можешь расслышать. Или ещё, когда глядишь в бескрайнюю синеву ночного неба, усеянного миллионами звёзд, которые смотрят на землю, словно ждут чего-то, проникаешься верой; а порой в этом убеждает далёкий звук музыки или взгляд чьих-то глаз..."⁽¹⁾

У неё было именно такое чувство.

Это утро казалось слишком уж замечательным. Рози спустилась на кухню, где старая эльфийка Нани — наёмная работница, не следует забывать! — уже ставила на стол завтрак, а родители, как всегда, обсуждали всё на свете. Они болтали и смеялись, строили планы на выходные, намазывая яблочным джемом хлеб, и набрасывали нумерологические расчёты на салфетках. Всё было так хорошо!

А потом, после завтрака, когда Рози помогала Нани убирать со стола, пришло письмо, которое обеспокоило и маму, и папу. Они долго совещались в кабинете, а Рози стояла в саду с любимой книгой в руках и ждала, когда они расскажут ей — раскроют тревожные тайны, связанные, видимо, с её происхождением.

Однажды, восемь лет назад, жизнь Рози круто изменилась — и это была волшебно-прекрасная перемена. Но сейчас... сейчас она чувствовала, как новая перемена приближается, крадётся, словно хищный зверь, готовый поглотить их счастье.

В кроне яблони, среди крошечных листиков и готовых лопнуть бутонов, беспечно прыгали и распевали мелкие птички, солнце то выходило, то скрывалось за облачками; старинный коттедж с пристроенной к нему оранжереей по-прежнему выглядел солидно, уютно и надёжно. Родной дом! Родное гнездо!

Рози вскинула голову. Она не знала, кем родилась. Зато ей было известно, кем она стала — и кем намеревалась стать в будущем.

И когда на дорожке показались три фигуры — высокая, худощавая фигура папы, изящная фигурка мамы и маленькая, согнутая Нани, Розамунда встретила их спокойным взглядом и ободряющей улыбкой.

Много воды утекло с тех пор, как она была всего лишь маленькой девочкой в огромном доме, где в дождливые дни плакал авгурей. Но она выпустила бедную птицу на волю, и этот шаг запустил целую цепь событий, благодаря которым она тоже смогла расправить крылья и обрести свободу; никто и ничто не заставит её вновь сложить их! Рози решила, что будет храброй, как мама и папа.

Как мама и папа, кем бы не были те люди, чья кровь текла в её жилах.

Недаром, в конце концов, она сама назвалась "Розой мира"! Значит, будет мир, полный роз, солнца и чудесного чувства полёта сквозь сияющую Вечность.

1) Фрэнсис Бёрнетт, "Таинственный сад".

Вернуться к тексту