Домой (джен)

Громко стуча колесами, поезд нёсся вперед, оставляя позади прогретую полуденным жаром столицу. Верхнюю полку качает. Холодно — кондиционер работает вовсю, боясь, что мы расплавимся, как Москва. Я сильнее заворачиваюсь в простыню, жмурю глаза, но сон не идёт. Телефон молчит — сеть пропала сразу после отправления, и я не могу посмотреть новый рисунок дочери. Наверное, там будут железная дорога и поезд, уезжающий чуть ли не от мавзолея.

От скуки смотрю на попутчиков.

Их трое: выбеленная по моде девушка, грузный мужик-работяга с пивным животом и седая старушка, похожая на клушу. Мужик спит, громко храпя и изредка поругиваясь матом на невидимых преследователей. Старушка сидит на нижней полке и сонно кивает девушке. Та, как птичка, радостно щебечет об учебе в Москве, и я невольно заслушиваюсь.

Теплый кофе после долгой пары в душной аудитории, слипание глаз от учебы по ночам, но интереснее всего…

— Интереснее всего выбираться куда-нибудь. Я безумно люблю ходить зимой в оранжерею!

Самый снежный день — автобусы задерживают, тротуары не успевают чистить от снега. Остановившись перед оранжереей, отряхиваешь себя: мех слипся сосульками, шапка мокрая. Внутри влажно и тепло, очки запотевают, куртка, как броня, оттягивает руку. Дышать вначале тяжело, но потом чувствуешь запах цветов и, протерев запотевшие очки, снова не можешь дышать — в этот раз от восторга: повсюду орхидеи. Белые, желтые, красные, усыпанные лиловыми пятнами светлые лепестки, будто тысячи райских бабочек, прилетевших прямиком из сказки!

Я несколько раз моргаю, прогоняя мираж. Вере бы туда, она цветы любит — наш дом немного похож на ту оранжерею. Девушка показывает старушке фотографии и спрашивает:

— А вы внуков навещали?

Старушка оживает: в её мутноватых глазах появляется блеск, она улыбается немного беззубым ртом и говорит:

— Да, помогала снохе сидеть с девочкой. У нас теперь мальчик и девочка есть.

Квартирка в добротной новостройке, купленная в этом году. В воздухе еще пахнет клеем и ламинатом — они спешили заехать. В шкафу свежее и выглаженное белье, на столе домашние румяные булочки, весь дом вычищен и выглажен нежными женскими ручками. Внучок водит машинкой по полу и подскакивает от малейшего шороха. Когда её принесут?! «Сестрёнка страшная! — канючит он. — Она вся красная!!!» Но весь дом ждёт, задержав дыхание.

Её приносят, завернутую в розовый лепесток конверта, и все замирают, наклонившись над крошечным лицом. Куклёнка. Губками сонно чмокает, глазки зажмурены, и вся в беленьких кружавчиках.

— Обаяшка, — так её брат назвал. Где слово такое узнал?

Не знаю, когда Маруську принесли, я боялся её взять — совсем кроха, вдруг чего сломаю? Вера у меня сильная женщина, такую дочь родила и воспитает, пока я на заработках.

Поезд замедляет свой ход и останавливается. В стареньком здании вокзала с белыми высокими колоннами и обшарпанной пластиковой вывеской продают промасленные пирожки и пиво втридорога. Смотрю телефон — сеть по-прежнему не ловит. Курю, как и другие.

Когда вечереет, кругленькая улыбчивая проводница несет заварной суп, называет меня соколиком. Резко подорвавшись, просыпается мужик. Ведет носом, чует суп, замечает меня, и я знаю, что он расскажет:

— Эти москвичи совсем зажрались! Обобрали нас, как липку…

Покинь свой дом, хозяйство, семью, деревню и езжай туда каждый месяц, как вшивый пёс на побывку. Работай за гроши, живи в бараке, и никто за человека не считает — смотрят, как на грязь! Господи, разве это жизнь?! Дома — речка, пирог от жены, тихие рассветы и закаты, а здесь — грязь, ругань, мерзость. Так продолжается из года в год: две недели в аду, а две зализываешь раны дома.

— Алло! Это ты мне, Семёныч, звонишь? — кричит мужик в разрывающуюся трубку.

Девушка кривит губы, не понравился рассказ. Она едет из сказки, а мы… отстали и выброшены на обочину. Старушка сопит. Я закрываю глаза.

…И открываю их ровно на своей станции. Хватаю сумку и шагаю.

— Доброго пути! — желает напоследок проводница.

Ночь темна, вытянешь руку — пальцев не увидишь. На небе горят звезды, их непривычно много, будто щедрый бог рассыпал над головой нищих сокровище. Одинокий фонарь освещает разбитую станцию, я щурю глаза, как слышу:

— Па-па! Папочка приехал!

Маруська обхватывает меня за колени и задорно смеется. Как она выросла, а я не заметил. Вера мягко улыбается мне и кивает в сторону синенькой семерки — нашей ласточки. Я смотрю на звезды, смотрю на Тебя и молю.

Господи, пусть эти две недели будут вечными.