Тьма (джен)

Над раковиной расползалось ржавое пятно. Небольшое, глубокое. Луна тронула его пальцем, чтобы проверить, реальное ли оно. Шершавое, слегка влажное — след от него лег крошками на кожу. Пятно было здесь и раньше, точками на стенах, словно отпечатки пальцев. Теперь оно концентрированно занимало пол-ладони, как бы говоря: «Привет».

Хрустальное освещение осталось за дверью, вместе с пациентами, рассованными по палатам. Как забытые кнаты в карманах. Их было так много в год, когда Гарри Поттер одержал победу.

В больнице святого Мунго Луна навещала своего отца, которому нездоровилось, его только выпустили из Азкабана. Целители говорили, что он просто истощен. Два-три дня покоя и укрепляющих зелий — и можно будет вернуться к прежней жизни.

К жизни до.

Луна им не верила, потому что не верил Ксенофилиус.

Лицо его исхудало, а узловатые пальцы с ногтями, которые не мешало бы укоротить, слегка дрожали. И эта вибрация передавалась ей, когда она держала его за руку, и…

Луна спряталась от мира за веками, погрузившись в теплый красно-кирпичный мрак закрытых глаз. Но чувство вины нашло ее и там.

Папа похож на дементора, укравшего чью-то душу.

Она зажмурилась, думать так — это почти преступление, но мысли бегло тянулись за ней, и она думала, ловила себя на том.

Будто вся радость ушла из мира.

…И когда она садилась рядом с ним так близко, что, наклонившись, можно прижаться к нему плечом, он вытягивал из нее тепло.

Луну это немного пугало.

Если честно, пугало жутко.

Ксенофилиуса это пугало еще больше, но он тянулся к ней, прилипляясь, как пластырь. Впервые он не знал, чем заполнить пустоту.

После разгрома, учиненного схваткой Пожирателей смерти с Гарри Поттером, дом Лавгудов нуждался в ремонте. Сам Ксенофилиус — в отдыхе и покое. Времени на восстановление хватало, но он слишком погружался. Раньше заполнял мир вокруг себя чудными изобретениями и говорил о существах, которых нельзя ни рассмотреть, ни поймать. Но сейчас? Он погружался в темноту своей головы.

Никаких границ. Круг не просто лишен углов — у него ни конца не было, ни начала.

— Пу-сто-та. — Луна попробовала ее на вкус, облизнув губы.

Об этом она знала все.

Ветер гулял по коридору, подхватывая голоса, и уносил их за двери, где разбивал о стены. Так это ощущалось — разбиться о что-то твердое и глухое.

Выйдя в коридор, Луна выглянула в окно, чтобы убедиться, что мир существует до сих пор. И он был — там, за стеклом — светлый и далекий. Но уличный воздух казался не свежим, а колючим, соленым, если задержать его на языке, потому что так пахло в Азкабане. Будто разбили губы, и кровь заливала рот.

Луна встряхнула головой и шагнула дальше.

В палате Ксенофилиус устроился на кровати, где шуршал газетой и читал все подряд, но не жадно, не голодно. Взгляд Луны успевал пройтись по странице дважды, пока Ксенофилиус не перелистывал. Лицу его не хватало цвета, больнице не хватало цвета.

Цвета не хватало целому миру.

Даже мантии на плечах целителей потускнели — лимонно-желтый превратился в лимонад.

Все вокруг сделалось тихим, сонным.

— Тебе нужен воздух, пап. Мы можем пойти погулять?

Подальше от призраков его страхов.

Ксенофилиус не ответил, но усталый излом его плеч чуть просел. Бумажная ее рука невесомо легла на его руку. Статья в газете о погибших в Хогвартсе и сбивчивое, пунктирное его дыхание сложились для нее воедино. Плечи Ксенофилиуса вздрагивали, но он не плакал.

— Просто я боялся, — зашептал он, ловя ее взгляд, — что больше тебя не увижу.

Трещина разбила его лицо — он улыбнулся.

— Больно? — спросила Луна, глядя на это.

Он горячо покачал головой, растрепав волосы. Рот его чуть открылся, выпуская пробежавший по сухим губам язык, но ни звука не вырвалось.

Луна понимала и так. Она была единственным его солнцем — мелким осколком в сознании.

Луна Лавгуд.

В газете напечатали ее имя — в колонке погибших. Он не дал ей прочесть, нарочно оттягивал время, раз за разом перечитывая строчки, чтобы не перелистывать. Боялся, что на том, как она это увидит, все и закончится.

Но Луне не требовалось читать.

Она знала это, потому что знал он.

И пока он смотрел на нее, не желая терять из виду, ему даже не было больно.

Он держал ее в этом мире.

В темноте своей головы.