Люба (джен)

Любе пятьдесят семь, хотя со стороны ни за что и не скажешь. Лёгкая седина теряется в светлых от природы кудрях, придавая им шарм и тот самый небрежный оттенок мелирования, которого порой приходится добиваться в дорогих салонах. Даже десяток возрастных килограмм не портит её фигуры — спасибо росту за метр восемьдесят: «лишнее» просто незаметно распределилось в проблемных зонах, сделав их ещё более привлекательными.

Огромные незабудковые глаза за стёклами очков всё так же доверчиво смотрят на мир, а на губах играет тёплая полуулыбка, будто Люба только что подумала о чём-то особо приятном.

Она вся — воплощение спокойствия и умиротворённости; глядя на неё, вспоминаешь о балах и кринолинах, приёмах и дворцах, и кажется, что из-за угла сейчас прикатит за ней карета в стиле второго рококо, запряжённая шорной упряжью цугом на шесть лошадей, да и само обшарпанное здание с облупившейся жёлтой штукатуркой вдруг на минутку предстанет во всём великолепии, утраченном ещё лет двести назад.

Но иллюзия рассеивается, когда от чугунных ворот с воем проносится скорая, и Люба вздрагивает. Теперь заметно, что под глазами у неё залегли глубокие тени, а дрожь в руке, когда она заправляет прядь за ухо, выдаёт напряжение.

Она приехала сюда не в карете, а на такси, и вот уже битый час нарезает круги перед крыльцом с колоннами — раньше, до больницы, здесь был институт благородных девиц.

В приёмном покое сидеть невыносимо, и всё же она периодически возвращается к стойке регистрации и, затаив дыхание, смотрит на дежурную медсестру. Та сочувственно кивает, и Люба вновь выходит на улицу.

Слишком много больниц в последнее время в её жизни. Слишком много… Иногда ей кажется, что больше она не выдержит, не справится, и только вера в то, что испытания не даются сверх сил человеческих, позволяет держаться. Хотя часто хочется выть, что она и делает, оставшись наедине с собой.

Сначала были страшный диагноз и страх. Анализы, очереди, отчаяние, слёзы, прогнозы, операция, реабилитация.

Врачи сказали, что ей повезло — зло удалось обнаружить на ранней стадии. Потом пришли опустошённость, дикая слабость и парик летом. Голова чесалась ужасно, когда стал отрастать ёжик коротких волос. Они были чужими, совсем не похожими на её мягкие локоны, которые так любил Никита.

На работе сочувствовали и ждали, а самое главное, дома все поддерживали, предугадывали любое её желание и окружали четверной заботой — по одной на каждого члена семьи.

Никита — надёжный и основательный. Он готовил для неё супы-пюре, теребил, не давал впадать в уныние и заставлял хотеть жить.

Люлька и Бобка, родные и драгоценные. Уже на двадцатой недели беременности Любе уступали место в метро, а к концу она походила на уставшую слониху, однако двойное счастье всё окупило. Правда, в детстве дети часто болели, но как уж без этого? Чёрная туча наползла тогда, когда выяснилось, что у Бобки редкое заболевание, по статистике встречающееся чуть ли не один раз на миллион. Паника и ужас сменились сосредоточенностью и старанием выполнять все рекомендации докторов. Особенная диета, некоторые ограничения. Но Бобка не желал быть «больным», пресекал любые разговоры о своём диагнозе и не один раз доходил до срыва, когда приходилось увозить его на скорой. Люба всё ждала, что перерастёт, приспособится. С годами удалось придерживаться баланса, казалось, все беды позади.

Полгода не прошло ещё после её собственной операции, когда Бобка опять попал в больницу. Врачи уверяли, что молодой организм справится, да что-то не сложилось. Не стало её мальчика в декабре, заморозил он глаза и её, и Никиты. Люльке и вовсе помощь психолога понадобилась, они же не разлей вода были. Двойняшки — особый вид магии. Нельзя их разлучать насильно.

Казалось ей в ту зиму, что напрасно всё. Зачем она выжила? Для чего онкологи обнаружили её заболевание на ранней стадии? Неужели для того, чтобы схоронить своего ребёнка? Сил не было вовсе. Держались они тогда друг за друга, да только каждый был утопающим, не было соломинки, что способна была помочь выстоять.

Удержались. Сначала как-то порознь все жались, боль была нечеловеческой. Потом потянулись друг к другу, вот как подсолнушки поутру поднимают головы, тянутся к свету, так и они. Она, Никита и Люлька. Бобка был будто рядом, словно и не уходил никуда. А ещё Итака — член семьи породы зенненхунд, понимающая и умная. Взяли её из приюта, ещё когда Люлька с Бобкой маленькими были, так и росла вместе с ними.

Не стало Итаки через год после Бобки. Опять был стылый декабрь, и инородные огоньки на чужих окнах прожигали дыры на сердце.

Забрал Бобка к себе Итаку.

Люба плакала и думала, что больше не выдержит. Никаких собак больше! Не лечило время, хотелось лечь рядом с сыном и больше не подниматься. Ради чего? Не стоила жизнь того, чтобы цепляться за неё.

Но неизбежно после зимы наступает весна. Раны рубцевались, хотя и кровоточили по-прежнему. Люлька вышла на работу, а Любины анализы вдруг показали, что никакого рецидива нет, всё хорошо.

Никита вдруг увлёкся консервированием, и она только посмеивалась, глядя на армию баночек с помидорами, огурчиками и грибами.

Кто же знал, что конец следующей зимы эти банки будут сиротливо стоять неприкаянными в чулане, ведь домовитого Никиты не станет. Сгорит в одночасье здоровый мужик, похожий на богатыря. Как-то ей захочется разбить все эти банки, перерезаться осколками, заглушить дикую боль, которая не способна была уже помещаться внутри.

Кажется, вновь наступила весна, а за ней и лето. Вроде бы Люлька возила Любу путешествовать, хотя она с трудом могла сказать, куда. Тоска по Бобке навалилась с новой силой, а Никита приходил в её сны, но как только она хотела найти в его объятиях покой, таял в дымке, оставляя лишь холодную пустоту.

Она выла, когда Люльки не было дома. Ходила на работу, что-то делала, исполняла ритуальные бытовые танцы, и её жизнь напоминала ей день сурка, когда впереди нет никакого просвета.

И вот снова больничный двор. Разве что не унылый декабрь стоит за окном, а золотая осень.

Она поднимает носком туфли фонтанчик из жёлтых листьев, когда её окликает выскочившая медсестра.

— Семёнова!

Лицо Любы замирает, она хватается рукой за вырез платья, будто оно душит её.

— Люба! Всё хорошо! У вас внучка!

Пелена в глазах не даёт рассмотреть окна на втором этаже, впрочем, она прекрасно понимает, что Люлька не может чисто физически вот прямо сейчас помахать ей и показать спелёнутый кулёк.

Всё потом. Надо позвонить мужу Люльки — вот же не вовремя отправили его в командировку, надо узнать, что можно принести молодой мамочке, надо сообщить Мазурке — весьма порядочному молодому зенненхунду — и заодно объяснить, почему его заперли дома и не взяли с собой, надо съездить на кладбище и поделиться со своими.

Она плачет и смеётся, обнимает медсестру и какого-то прохожего и в этот момент понимает как никогда, что жизнь продолжается и хочется жить.

Оно того стоит.