Дом у прибрежных скал (джен)

Мы втроём ввалились в дом. Из гостиной доносились голоса, и мы направились туда. Эмма сидела на том самом удобном диване, а над ней возвышался Томас Галлахер, с лица которого исчезли доброжелательность и любезность. Он поднял голову и, увидев нас, остановился взглядом на сыне. Между ними происходил немой спор, в котором Роберт с болью и грустью спрашивал у отца, зачем он пошёл на всё это. В то мгновение я осознала, отчего он всегда был таким сумрачным и холодным: на нём лежал груз знания, что его отец пытался хладнокровно убить человека, и Роберт всеми силами старался и уберечь Джеймса, и искупить вину перед ним.

— Ты видел снимок? — коротко спросил Томас.

— Да, — глухо ответил Роберт.

Томас покачал головой и отошёл от Эммы, что, конечно, порадовало меня. Я испугалась, что он что-нибудь с ней сделает. Она сидела на диване, опустив глаза, и её подбородок слегка дрожал. Томас Галлахер налил себе виски и сделал глоток.

— Тогда нет смысла держать мисс Хьюз, — громко произнёс он. — Все всё знают. — Он снова посмотрел на Роберта. — Напишешь на меня заявление?

Я перевела взор на Роберта: его лицо будто покрылось ледяной коркой от этих слов.

— Нет, — ответил он, и я едва удержалась от восклицания. — Но попрошу Джеймса, чтобы написал он. — Томас был удивлён словам сына и твёрдости намерений, которая сквозила в его тоне. Я тогда подумала, что Роберт больше похож на Оуэна, чем на Томаса.

— Моя мать — Эмили О’Коннелл? — услышали мы голос Джеймса, который до этого наблюдал за всем, пребывая в странном оцепенении.

Томас улыбнулся, но в глазах его застыло презрение. И из-за его милого вида это презрение ощущалось ещё сильнее. Словно всё, что он ненавидел больше всего, сошлось в Джеймсе.

— Эмили, да, — прошипел он. — Я и Оуэн увидели её впервые в доме у Джона О’Коннелла. Она была так грациозна, она сразу очаровала меня, но Эмили любила проводить время с Оуэном. Они очень долго дружили, а я лишь наблюдал со стороны. Я гораздо быстрее, чем они, понял, что они влюблены друг в друга. Перед самой войной она ездила в Париж, оставляя мужа здесь, а Оуэн тайком приезжал к ней через день. Но всему приходит конец в этой жизни.

Внутри меня возникло жёлчное, разъедающее чувство от обжигающего уничижительного взгляда Томаса, который тот бросал на Джеймса, не смевшего сделать и шага вперёд.

— Эмили забеременела, и её муж обо всём узнал, — мистер Галлахер продолжал выдавливать из себя слова. — Они разругались, никак не могли решить насчёт общей дочери, Грейс. Оуэн сказал Эмили, что возьмёт заботы о ней на себя. Я понимал, что Эмили может уйти к Оуэну. Но она умерла при родах. И в тот день для меня погас свет. — Его лицо исказилось болью от воспоминаний, какое-то время он бессмысленно смотрел прямо перед собой. — Оуэн был вне себя. Он пошёл в домик Эмили на утёсах, где они часто бывали, и напился до смерти. Я пришёл к нему, он бормотал, что заберёт сына и отпишет ему свою часть компании. Я отговаривал его: я не мог допустить даже мысль, что плод их союза в итоге получит ещё и долю компании. Оуэн выбежал из дома. В тот вечер лил дождь и трава была скользкая, а мы сильно ругались. Я крикнул ему, что Эмили умерла, потому что выбрала его, а не меня. Я толкнул его, и он упал, но не на траву, а на скалы. — Краем глаза я уловила движение руки Роберта, словно он дал в воздухе маленькую невидимую пощёчину. — Даже в смерти они были едины, этого я не мог вынести. Мне удалось устроить так, чтобы ребёнка тайком перенаправили в приют, а потом за подкуп устроил его в приёмную семью. Ни одна ниточка не привела бы к Джеймсу. В завещании Оуэна говорилось, что при наличии детей, его состояние переходит к ним, в противном случае ближайшему родственнику по мужской линии. Я получил всё и сделал всё, чтобы их сыну не досталось ничего. Ни семьи, ни фамилии, ни состояния.

— Так зачем тебе ещё понадобилось устраивать тот пожар? — воскликнул Роберт.

— Маккарти, старая ищейка, нашёл в документах копию старого завещания Оуэна. — Томас снова отпил виски. — Я думал, что всё уничтожил и навсегда похоронил эту историю. Даже приезд Грейс О’Коннелл, разнюхивавшей про Эмили, не казался мне таким опасным. Я отстёгиваю этому адвокату круглую сумму даже сейчас, но тогда я перепугался, что он обманет меня, и решил подстроить ещё один несчастный случай. Художники должны быть голодными, так говорят? Он бы не отказался от заманчивого предложения о сотрудничестве. Сам дьявол послал Роберта на склад в ту минуту.

Воцарившуюся тишину нарушил тихий голос Роберта, обращавшегося к Джеймсу:

— Тебя не затруднит позвонить в полицию?

Джеймс молча направился к телефону. Я поняла, что Роберт не нашёл в себе сил, чтобы вызвать полицию за собственным отцом. Он продолжал стоять, опершись на трость, и смотреть на отца, который редко встречался с ним взглядом, продолжая отпивать виски глоток за глотком. Я не могла представить, что чувствовал тогда Роберт, но напряжение, которое повисло в воздухе, можно было резать ножом.

Сержант, который приехал в дом, представился «гарда Джон Мёрфи». Когда он принял заявление от Джеймса и записал наши показания, то забрал Томаса Галлахера в участок. Его обвиняли в умышленном покушении на убийство и убийстве по неосторожности.

Едва ли я вспомню, как прошёл остаток дня, всё было словно в серо-голубой дымке. Кажется, до самого вечера мы сидели в гостиной у Галлахеров, разговаривали, резко перескакивая с одной темы на другую, а мои застывшие, негнущиеся пальцы постоянно наваливались на стакан с виски. Так много я не пила ни разу в жизни, но алкоголь не сумел подчинить мой разум. Произошедшее слишком крепко засело в голове.

Когда мы собрались уходить, я достала из сумки фотографии Эмили и Оуэна и отдала их Джеймсу. В тот день он впервые столкнулся с неприкрытой жестокой ненавистью, а ещё, наконец-то, узнал историю своих родителей. Маленький штрих прежних наивности и мягкости был навсегда погребён под новым слоем картины. Джеймс принял подарок, но одну фотографию вложил обратно в мою руку. «На память», — едва слышно пробормотал он. Эта фотография была, на мой взгляд, самой красивой: предвоенный старый Париж, Эмили сидела на скамейке рядом с клумбами изысканных цветов перед Эйфелевой башней, а за её спиной вполоборота стоял Оуэн.

Недалеко от дома у утёсов я отправила Джеймса домой, а сама зашагала к проступавшему скалистому навесу, на который мне указала Кэтрин О’Бирн. Присев, я коснулась влажной скользкой травы и закрыла глаза. Опустошающее чувство унылой обречённости проникало в душу при мысли о бессмысленных утратах. Окутанная печалью, я вернулась в дом и зажгла лампы. Снаружи тьма спускалась на Каслтаунбер. Я прошлась взглядом по резным комодам с застывшими сувенирными статуэтками; по грубоватому столу с одинокой изящной вазой; по стульям, расставленным у стола и возле окна так, словно они готовились принять своих хозяев, по которым истосковались за десятилетия. Но им не суждено было вернуться в этот дом. А нам с Джеймсом предстояло стать семьёй друг для друга.

Ранним утром я решила пойти к нему, но он опередил меня.

— Идёмте к скалам, — позвал он меня с порога, и я улыбнулась ему уголками губ, бесстрашно и с пониманием.

Эта прогулка была сродни приятию того, что прошлое нашей семьи оказалось непростым. Она была также заявлением, что мы не боимся страшной истории прибрежных скал, и обещанием, что позаботимся друг о друге. И после этого привычная лёгкость начала неторопливо и плавно пробираться к нам сквозь терновые заросли потрясений.

Мы жили встречами друг с другом каждый последующий день, мы не могли вдоволь насытиться прогулками и разговорами. Джеймс раздобыл фотоаппарат и принёс мне. Как он отметил, устройство было явно удобнее, чем то, которым пользовалась мама. Из-за Джеймса я взяла фотоаппарат в руки и начала снимать. Сложно было предположить в тот момент, но мне понравилось. В шутку я сказала Джеймсу, что пойду на курсы в Дублине, но тот отреагировал вполне серьёзно и предложил основательно поразмыслить. По его мнению, если у мамы был талант к фотографии, то отчего мне хотя бы не попробовать?

Томас Галлахер признался по всем статьям обвинения, его дело должны были отправить в суд. Роберт принял на себя полное управление отцовской компанией и занялся передачей наследства Оуэна. Джеймс тихо и с благодарностью принял полагающиеся ему деньги и недвижимость, он понял, что совесть Роберта неустанно требовала справедливости.

В последнее воскресенье августа мы устроили пикник, куда притащили и Роберта. Он выглядел уставшим и измождённым: после ареста отца он чуть ли не ночевал на работе. Роберт рассказал, что его мать в ужасном шоке от произошедшего, поэтому он отправил её в Корк. Я могла поставить себя на её место: узнать, что муж устроил пожар, в котором пострадал твой сын. Джеймс постарался отвлечь его, а я искренне извинилась за нападки в его кабинете. Они оба едва сдерживали улыбки, когда я в своём душещипательном извинении дошла до главной причины ужасных заблуждений: я готова была броситься в огонь и воду ради Джеймса, но всё же чистосердечно признавала вину и молила о прощении!

Лицо Роберта просветлело.

— Ваши извинения приняты. Я, как никто, понимаю вас: я в прямом смысле пошёл за Джеймсом в огонь, — он взглянул в этот момент на него и улыбнулся. — На какие безумства не пойдёшь ради этого добрейшего человека!

Все обиды и недоразумения были позабыты. Мы наслаждались обществом друг друга, не переставая удивляться причудливой судьбе и благодарить её за то, что свела нас таким непостижимым образом.

Как бы нам ни хотелось наполнять жизни друг друга счастливыми мгновениями, но один день мы отвели для памяти тех, кого уже не было рядом с нами. Роберт показал Джеймсу могилу отца, чуть дальше находилась Эмили. Мне хотелось, чтобы они лежали рядом, но Роберт справедливо заметил:

— Не стоит тревожить умерших. На том свете нет ни могил, ни земных препятствий.

Я взяла с Джеймса обещание, что он приедет в Дублин, чтобы навестить меня. Мне было больно покидать его здесь, наступали моменты, когда я хотела плюнуть на всё и остаться в доме с голубой крышей, чтобы каждое утро встречать его добрые светлые глаза в окружении всего рыжего. Но в итоге я покорилась суровой необходимости.

Наступил день, когда он поехал провожать меня на вокзал в Корк. Даже Роберта уговорил присоединиться, впрочем, он не особенно сопротивлялся. Мы стояли втроём перед путями, молчащие и не знающие, как выразить всё, что лежало на сердце. Джеймс умчался купить что-то в привокзальном магазине, а мы с Робертом присели на скамейку.

— Всё-таки уезжаете? Мне казалось, что в последний момент мы будем ловить вас, выпрыгивающую из разгоняющегося поезда, — шутливо сказал он, но его глаза были полны сожаления.

— Уезжаю. В Дублине осталась работа. И папа. И ещё много всего, — я замолкла. На душе кошки скребли от приближающегося расставания. — Я приеду и не замечу, как наступит дождливая погода, и все будут ходить с зонтиками и в длинных красивых пальто.

— А потом? — спросил Роберт.

Странный у нас выходил разговор на прощание, но тогда это казалось таким естественным.

— А потом наступит зима, которая едва ли будет отличаться от осени. Подуют ветра, но вскоре весна прогонит их.

— А потом? — с улыбкой повторил свой вопрос Роберт.

Я улыбнулась ему в ответ. Чем буду занята в следующем году, я точно знала.

— А потом наступит лето. Все будут думать о путешествиях, и я тоже. Я подниму трубку телефона и позвоню в агентство по недвижимости в Корке. И спрошу, свободен ли дом у прибрежных скал с голубой крышей на две недели.

Примечания:

● 1 пинта — 0,568 л

● 1 миля — 1,6 км

● Гарда — обращение к полицейским в Ирландии, буквально «страж».

● Фунты — имеется в виду именно ирландский фунт, а не английский. Был в ходу с 1927 года по 2002.

● Отпуск Изабель начался 18 августа 1987 года (вторник).

● 12 декабря 1982 года в 1,5 км от Каслтаунбера действительно затонул корабль, который можно увидеть на острове Бер и в наши дни.