Зазеркалье (гет)

Говорят, когда закрывается одна дверь, обязательно открывается другая.

Джинни исчезла из одного мира и очнулась в другом — в Зазеркалье, где только она — и Том — осталась цветной. Ее волосы по-прежнему рыжие, ее кожа — розоватая, а губы, если их или поцеловать, или не трогать — карминово-красные.

С некоторых пор Том целует ее вполне законно: в прошлом месяце Джинни исполнилось семнадцать. Она выросла в Зазеркалье, в замке, раскрашенном в цвета сепии и постоянной тишины. Выросла — и застыла в своих семнадцати навечно.

Они с Томом существуют в мире, параллельном миру живых, и заперты в нем почти навсегда. Они не постареют и не умрут, только однажды истончатся и растают через многие сотни лет существования в беззвучии.

Есть лишь одно простое и безжалостное правило: произнесенное вслух слово "люблю" разобьет зазеркальный мир вдребезги, выбросит их в обыкновенность и наверняка приведет к гибели. Том считает, что годы, проведенные в Зазеркалье, изменят их магию и, возможно, отнимут ее безвозвратно.

Когда Том сказал ей об этом еще шесть лет назад, Джинни возмущенно фыркнула и наградила его презрительным взглядом. Будто она способна его полюбить! Будто его возможно полюбить!

Оказывается — со всей пылкостью своего зазеркального сердца. Оно неспокойно, вспыльчиво, аритмично и совершенно не вписывается в молчаливый мир приглушенных красок. Сердце — пылает, потому что — в крови.

Джинни не знает наверняка, умеет ли Том любить, что он чувствует на самом деле и захотел ли бы он остаться с ней, будь у него выбор. Ничего не говоря о своих чувствах, он уверенно и спокойно ведет себя так, словно они всегда были влюбленной парой.

То, что связывает их бесцветной, но нащупываемой нитью, это бессознательное ощущение одиночества. Джинни всегда жаждала внимания матери, но получала лишь крохи. Том жаждал тепла и поддержки, но не умел искать среди достойных. Теперь они есть друг у друга, и Тому — достаточно. Он знает, что другая его часть живет иначе, и он давно смирился с этим своим существованием, которое для него лучше смерти.

Джинни же начинает закипать изнутри. Только попав в Зазеркалье, она покорно приняла свою навечную оторванность от родных и Гарри, приняла новую себя, хотя принятие было болезненным. Первые месяцы она пряталась от Тома и ненавидела его. Он ведь и был причиной, по которой она оказалась по ту сторону жизни. Но человек — существо приспосабливающееся и умеющее прощать. И однажды Джинни простила — с того дня и началось их долгое сближение. Оно то делало шаг вперед, то — три назад.

Сейчас, сидя на метле боком, словно в дамском седле, и кружа над стадионом с бешеной скоростью, она не сводит взгляда с Тома, который задумчиво сидит на трибунах — всегда на седьмом ряду — и криво улыбается.

В мире Зазеркалья нет ни радости прикосновений, ни соблазнов запаха. Они неощутимы и бесполезны, и Джинни, жаждущая наконец по-настоящему коснуться Тома и поцеловать его тонкие надменные губы, медленно изнывает. Они не призраки и не мертвецы, они — существа без теней, лишенные радости осязания.

— Жаль, что ты не любишь квиддич. — Джинни опускается рядом с ним. Рваные свинцовые тучи мечутся по небу над замком. Солнце здесь не светит, и время года лишь одно — непрекращающаяся осень. — Ощущение полета — невероятно.

— Я могу летать без метлы.

— И как это я забыла?

Том смеется. Он редко смеется — и Джинни не представляет, как звучит его смех. Как бы она хотела узнать! Она и слова едва различает, а они похожи лишь на эхо настоящих.

— Ты красива, когда сердишься. Идем?

И он берет ее за руку. Джинни пытается представить, что это прикосновение — настоящее. Подол платья касается ржавой листвы, цепляет на себя листья — беззвучно. Ветер бесшумно играет прядью волос, выбившейся из высокой прически, которую Джинни давно научилась делать от скуки.

Одежду она нашла в старых сундуках в спальне для девочек: темно-розовое платье с белоснежными кружевным верхом и рукавами, какое носили в самом начале двадцатого века. На дне сундука также нашлось жемчужное ожерелье и шпильки с рубинами. Том отыскал черный костюм — ему нравится выглядеть утонченно и претенциозно, и вот они рука об рука блуждают под сенью осеннего Запретного леса, под раскачивающимися деревьями в нарядах прошлого столетия, будто заблудились, возвращаясь с приема. Несколько раз они видели тени кентавров, но те исчезли, едва заметив их издалека. В другой раз Джинни наблюдала за русалкой, расчесывающей зеленоватые волосы, но подойти не решилась.

Замок тоже мертв: картины покрыты слоем пыли, люди, изображенные на них, застыли в странных и неестественных позах, призраки стоят, остекленевшие, около факультетских столов в Большом зале, растения и цветы в теплицах покрыты черной плесенью.

По вечерам они играют в шахматы: Том постоянно выигрывает, не оставляя Джинни ни шанса на победу. Он не уступает, потому что даже в Зазеркалье все вращается вокруг него. Он эгоистичен и раним, и ни разу не просит прощения первым, если им случается поссориться. Джинни, умеющая прощать даже Рона, легко забывает обиды и никогда их не помнит. Том помнит все. И излишне самоуверен, что порой выводит из себя.

Одним ветреным утром, стоя у зубца Астрономической башни, Джинни робко призналась сама себе, что испытывает к Тому чувства, о которых-нельзя-говорить. С того самого дня, словно разглядев перемены в ее лице, он окружил ее невидимой вуалью очарования, которую Джинни отказывается приподнимать.

Любовь эта, сперва ошеломяющая, болезненная и мучительная, такая противоречивая, кажется ей неизбежной, и она не находит в себе сил ей противостоять.

Джинни предпочла бы разлюбить Тома и не влюбляться вовсе, но над своим сердцем она не властна. Если сердце не любит — оно затихает и холодеет и постепенно перестает биться. Видимо, ее сердце лишь нашло соломинку — и ухватилось за нее. И хватается до сих пор.

Ее любовь к Гарри пахла пирогом с патокой, рождественским свитером, на который просыпалась корица, паровозным дымом на станции Кингс-Кросс, теперь же ее любовь пахнет лишь воспоминаниями запахов ветра, прелой листвы, холодных галерей школы во время дождя, плесенью слизеринской гостиной и мужским одеколоном.

— Ты снова проиграла. — Том довольно откидывается на спинку дивана.

Джинни яростно сметает оставшиеся фигуры с шахматной доски.

— Неужели тебе сложно хоть раз уступить мне? — спрашивает она сердито, поджимая под себя ноги.

Том приподнимает брови.

— Ты хочешь, чтобы я специально проиграл только для того, чтобы порадовать тебя?

Том всегда задает прямые и неудобные вопросы, но Джинни не отводит взгляда.

— Допустим. Да.

— И тебе самой будет приятно от такой победы? Разве не интереснее научиться играть настолько хорошо, чтобы побеждать без уловок?

Джинни фыркает. Несмотря на все платья и ожерелья, глубоко внутри она все тот же бесенок. И этот бесенок с каждым днем требует все большего.

— Но ты не учишь меня. Ты только любуешься собой, потому что тебе важнее быть первым.

Том хмурится.

— В чем радость быть вторым?

— В том, что мы не соревнуемся по-настоящему, понимаешь? Мы проводим время вместе ради удовольствия, чтобы порадовать друг друга, как друзья.

— Я соревнуюсь только по-настоящему, Джиневра.

Джинни устало вздыхает: нет, он неисправим. Наверное, не бывает так, когда оба любят одинаково сильно: один отдает всего себя, другой — позволяет любить. Том все усложняет, но Джинни догадывается, что он не умеет иначе: жизнь в приюте быстро научила его независимости и цепкости. Отчасти Джинни его понимает: в большой семье или ты первый хватаешься за булочку, или близнецы уже делят ее пополам. И это родная семья, а когда ты окружен чужими лицами, то желание выжить побеждает любое сочувствие. Впрочем, ее семья все равно дарила ей радость и уют, ощущение надежности и поддержку — Том же считал и по-прежнему считает мир большим полем игры, где у шахмат человеческие головы.

Или ты, или тебя.

— Почитаешь мне? — спрашивает Джинни примирительно, обхватывая колени руками, и Том неторопливо раскрывает "Историю Хогвартса". Джинни улыбается, подумав, что Гермиона одобрила бы их сегодняшний выбор для вечернего чтения.

Замок Том любит не меньше, чем Гарри или другие дети с не самым счастливым детством, для которых Хогвартс стал не вторым домом, а единственным. Том когда-то рассказал ей, что лишь в Хогвартсе чувствовал себя своим, чувствовал себя нужным и мог дышать не вполсилы, а полной грудью.

Том читает, но Джинни не слушает, разглядывая его без смущения: он всегда держит спину прямо, чуть разводя лопатки назад, его черные, слегка волнистые волосы аккуратно причесаны, и пробор по давней моде чуть смещен направо. Темные глаза, умеющие увлекать, очаровывать и подчинять, таят в себе льдинки жестокости и высокомерия.

Рядом с ним Джинни испытывает головокружительное чувство защищенности. В безмолвном замке нет ни опасностей, ни чудовищ, но она знает: окажись они в ее реальности, Том не позволил бы даже — как там магглы говорят? — волосинке упасть с ее головы. Во всяком случае, ей безумно хочется в это верить.

Нет, она не попытается его изменить. Нет, она не верит, что любовь способна превратить зверя в карликового пушистика, но она способна подарить доверие. Зверь может оставаться зверем, но знать, что его не предадут, что он нужен и что его принимают таким — с клыками и жесткой шерстью.

Влияние Тома сказывается, и Джинни этого не отрицает: крошечная темная тень проникает и поселяется в ее сердце, но ей не хватит сил вырасти. Тень делает Джинни чуть более вспыльчивой и нетерпеливой, но добродетели одерживают верх.

— Ты меня не слушаешь. — Том раздраженно откладывает книгу в сторону. — О чем ты думаешь?

— О том, что если бы сейчас напротив тебя сидела не я, а Беллатриса Лестрейндж, ты был бы счастливее.

Том непонимающе хмурится.

— Белла? Ревность — удел слабых, Джиневра.

— И все-таки?

Том изящно закидывает ногу на ногу — этот жест говорит о том, что он настроен объяснять.

— Белла — фанатичка. Фанатики лезут в Иордан вперед Христа — так, кажется, говорила миссис Коул. Фанатики опасны тем, что рано или поздно начинают упрекать своего же идола в недостаточной вере. Их преданность раздражает.

Джинни пожимает плечами. На мгновение ее мысли снова обращаются к старому цветному миру, полному опасностей и несбыточных надежд, и она шепотом просит:

— Покажи мне окно.

Маленькое и издалека такое пестрое, не больше пяти дюймов, квадратное окошечко — лазейка в ее привычную жизнь. Словно кто-то разрезал кинжалом реальность и случайно попал не туда. Том не разрешает ей приходить к нему часто, и она иногда начисто и надолго забывает об этой радости.

— Какой там сейчас год? — Джинни с наслаждением разглядывает торопящихся на занятия студентов. Один раз мимо них проходит профессор Макгонагалл. Морщин у нее значительно прибавилось.

— Девяносто девятый.

— И война закончилась?

— В прошлом году.

Том каким-то удивительным образом понимает, как течет время. Что-то неуловимо меняется в его глазах, когда он вместе с ней рассматривает недосягаемую реальность.

— В том мире меня больше нет, — произносит он небрежно. — И все-таки я жив.

С того дня Джинни никак не может успокоиться. Желания и отчаяние, лишь изредка просыпавшиеся в ней до сих пор, теперь отзываются в сердце горячей болью. Тот, потусторонний мир, полон солнца, надежд и жизни. Почему он должен привести их к гибели?

— Ты забываешь, что он также полон и потерь, и презрения, и необходимости смиряться. — Том смотрит на нее холодно и терпеливо. — Разве нам не хорошо здесь?

— Мне хорошо везде, где есть ты. Только... неужели тебе не хочется снова ощутить вкус еды? Прикосновение губ? Вкус поцелуя? Запах дождя? — в свою очередь нетерпеливо вопрошает Джинни и вытаскивает шпильки из волос.

Пряди рыжими волнами падают на плечи.

— Я не знаю, о чем ты говоришь. Я — лишь осколок другой души. Я обречен на существование в этом мире теней и лишен плотских желаний. Подумай: окажись я по ту сторону — что я буду делать? Я никому не нужен там. Я — проклят. С таким прошлым, как мое, чересчур сложно искать себе сторонников и выгрызать свое место под безжалостным солнцем.

Джинни упрямо встряхивает головой. Он боится — вот и все. Боится, что потеряет ее и самого себя, но их теперешняя жизнь невозможна: когда она вспомнила про то окно, когда она увидела другие краски, она больше не успокоится. Мысль о том, что они с Томом могли бы быть счастливы, немедленно захватывает и сжигает ее изнутри. То, что могло бы происходить между ними, заставило бы ее покраснеть, но в мире цвета сепии щеки не вспыхивают от смущения. И между тем — это обычные желания: любишь — жаждешь прикоснуться. Разве не так?

— Доверься мне, — произносит Джинни легким, невесомым шепотом. — Я не предам тебя, Том. Я стану твоим самым преданным сторонником. Ты и я — кто нас остановит?

— Нет, Джиневра, я запрещаю тебе!.. Не смей этого делать, слышишь?..

До этого мгновения Джинни не верила до конца самой себе. Полюбить человека, чьи руки в крови стольких людей, — первый год она даже не могла взглянуть на него без отвращения. Лишь потом, шаг за шагом, медленно, к ней пришло осознание, что ее Том, Том из дневника, который читал и впитывал все ее детские тайны и обиды и в которого ей суждено, предречено было влюбиться, не был тем же Томом, что убил родителей Гарри.

Если бы Джинни в эту минуту внимательно взглянула в лицо Тома, на первый взгляд испуганное, она бы заметила ожидание в его глазах. Она бы уловила нетерпеливые нотки в тоне его голоса.

Но Джинни бесстрашно падает в омут и шепчет на выдохе, вкладывая все свое горячее бьющееся сердце в три самых простых слова на свете:

— Я тебя люблю.

Секунду их обволакивает совершенно мертвая даже для Зазеркалья тишина — а затем замок наполняется оглушающим звуком трескающегося стекла, и в лицо ударяет ослепительный солнечный свет.

Темные глаза Тома торжествуют.