Она (джен)

Она падала. Падала туда, где тепло, темно и безопасно, туда, где можно спрятаться от реальности — обжигающе-стылой, коварной и требовательной. Падать — это просто и совсем не страшно. Надо всего лишь выпить ведьмино зелье, лечь и расслабиться. Расслабиться здесь самое сложное, как и не реагировать на крики, просьбы вернуться и хлесткие удары по щекам. Темнота, тепло и безопасность… На уровне подсознания каждое живое существо помнит эти ощущения.

— Глупая, безответственная девчонка! Сбежать от жизни захотела? Сдохнуть? Вернись сию же минуту! Я кому говорю?!

Ведьмино зелье, добытое с таким трудом, все ещё бурлило в крови, затягивало в воронку, темнота всё ещё с ней, а вот тепло и безопасность исчезли, и ей не удалось оставить их при себе, как она ни тянулась за ними. Щеки горели, игла в вене и злое сопение рядом, с каждым мгновением становящееся тише. Почему-то это бесило больше всего. Разве она не имеет права на выбор? Нет, она не собиралась умирать, всё куда проще — она просто не справлялась с жизнью и хотела в безопасность. Пусть даже такой ценой. Это неважно. Ничего уже неважно.

Темнота тоже постепенно начала отступать вопреки нелепым попыткам удержать хоть её: последняя надежда на безопасность несговорчива и пуглива. Выбор сделан за неё. Она приоткрыла глаза, нерешительно, почти робко — сейчас середина дня, а окна её скромной квартиры выходят строго на юг. Но ослепительный свет не бьёт безжалостно по глазам: кто-то заботливо задёрнул плотно шторы и приоткрыл балконную дверь. Полутень, влажная свежесть весеннего дня и запах подтаявшего снега. Посмотрев вверх, она увидела капельницу, висящую на гвозде, где раньше висела унылая абстрактная картина, подаренная Инкой, бывшей подругой по детдому, быстро снаркоманившейся и достигшей самого дна. Картина, если говорить честно, ей никогда не нравилась — даже капельница на фоне скромных бежевых обоев смотрелась на порядок лучше. Давно надо было снять эту депрессивную дрянь и отнести на балкон. Или на помойку. Да, на помойке этой картине самое место.

Она повернула голову и увидела худого высокого мужчину, скрючившегося в её неудобном маленьком кресле. В мужчине она немедленно опознала соседа, от которого все бабки в доме советовали держаться как можно дальше. Пропащий человек. Бывший уголовник, наркоман, ныне работающий дворником. Про него ходило слишком много слухов разной степени достоверности. Плохих слухов. Она подняла руку и дотронулась до пылающей щеки.

— О! Прости, я себя не контролировал. Тебе нельзя было спать — это чревато смертельными последствиями невозвращения в наш мир. Ведьмино зелье работает как болото, засасывая в себя. Хотя ты наверняка этого хотела, ведь его сложно достать и просто так его не принимают. Ласковая смерть. — У соседа дёрнулась щека. — Я не мог позволить случиться этой глупости.

Она хмыкнула, на несколько мгновений прикрыла глаза, а затем снова посмотрела на мужчину. Русые волосы с пробивающейся сединой, серьёзные голубые глаза с морщинками вокруг, высокий лоб, длинный прямой нос, тонкие губы, упрямый подбородок… Порода. Худой, в выцветших рубашке и джинсах, с ввалившимися щеками и острыми скулами. Из его квартиры часто доносились звуки игры на фортепиано, классической музыки и джаза, пахло супом и жареной картошкой. Унылый человек. Одинокий, как и она сама.

— Ефим Петрович, что вы здесь делаете?

— Ты открыла дверь, — пожал плечами он. Она кивнула, принимая ответ. Наверное, следовало дождаться ночи и уж тогда принять зелье, но ей было слишком плохо, чтобы ждать. Илья ушёл, бросил её, сказав, что она ему надоела с вечными претензиями и требованиями, что он не готов сейчас жениться и пустить жизнь псу под хвост. Он ещё не нагулялся и слишком молод для такого. Илья ушёл, а больше у неё никого на свете не осталось. У неё никогда не было её человека. Это угнетало.

— А вам не кажется, что каждый человек волен делать свой выбор, жить ему или умереть? — колюче спросила она, чувствуя, что начинает злиться. Столько усилий, и всё пошло прахом из-за каких-то убеждений соседа! Бесит!

— Это трусость, девочка. Как и все разговоры в подобном ключе о смерти и самоубийстве. Смерть не бывает красивой, а добровольный уход из жизни, не несущий за собой некоего сакрального смысла или пользы человечеству — правильным. Жизнь одна, и она и без того преступно коротка. Так зачем же её ещё больше укорачивать глупыми решениями?

В его рассуждениях о жизни и смерти было слишком много шаблонного, сомнительного, ограничивающего выбор, того, с чем ей всегда хотелось спорить. Хотелось доказать свою правоту, хоть она и знала, что сосед не услышит. Люди, убеждённые в недопустимости добровольного ухода из жизни, не приемлют другого мнения, а он давно для себя всё решил. Это чувствовалось.

Трусость? Что ж, значит, в глазах Ефима Петровича она будет трусихой — взрослая жизнь что-то сломала в ней, заставила стать слабой, нуждаться в опоре, в сильном, надежном плече, на которое она могла бы опереться. В родном человеке рядом. Она надеялась, что этим человеком станет Илья, но он ушёл, бросил её, оставил в одиночестве.

— Это мой выбор. И то, что вы…

— Будешь чай? — внезапно нелогично спросил сосед.

Какой абсурд! Она непонимающе уставилась на него и неожиданно для самой себя обнаружила, что совсем не против выпить с ним чая.

— Я пойду, заварю. И не глупи, хорошо? У тебя ещё будет время для фатальных глупостей, просто не сейчас. Слышишь?

Она кивнула, принимая его условия. Всё равно ведьмино зелье она выпила всё, а на самоубийство через членовредительство ей не хватит решимости и смелости — она всегда слишком боялась боли. Так что Ефим Петрович мог не переживать: сегодня она точно будет жить.

— Заварите самый лучший чай, — улыбнулась она, отчего правую щёку дернуло болью. Он левша? Ей правой щеке досталось больше, чем левой. — А капельница?

— Подождём, пока откапает. Там немного осталось, — согласился он, встал из кресла, отошёл к окну, осторожно отдёрнув шторы, впустил в комнату свет. Она поморщилась и снова прикрыла глаза: сегодня был солнечный день. Преступно солнечный и радостный. В такой день не должно происходить ничего плохого и обязаны исполняться мечты.

— Вы бывший врач? — задала она глупый вопрос, когда слушать тишину стало невыносимо. Ефим Петрович хмыкнул. Вышло горько.

— Наркоман я бывший. Тебе этого точно не надо. Наркотики не помогают решить проблемы, нет, совсем не помогают — они лишь усугубляют их и приносят с собой кучу новых. И зависимость. Зависимость — всегда хреново, а когда зависишь так, что теряешь себя — это вдвойне хреновее. Сейчас докапает, я уберу капельницу, пойду заварю чай, поговорим немного, а потом ты отдыхать будешь до завтра. Завтра вечером после работы можем в музей сходить — у них как раз замена экспонатов недавно была, обещали интересные выставки. Пойдёшь со мной в музей?

В музеи она ходила на экскурсии от школы, и ей там никогда не нравилось, даже несмотря на то, что разглядывать наряды дам прошлых веков было временами любопытно. История её никогда не привлекала — она предпочитала смотреть в будущее, а не оглядываться на прошлое. Музеи всегда наводили скуку своими лекциями, запретами, чопорными дамами-служительницами, внимательно следящими за каждым твоим шагом. Нет, спасибо. У неё максимально простой вкус, и ей нравятся простые и понятные вещи вроде хорошей компании, отдыха на лоне природы, ветра в волосах, скорости, вкусной еды, песен под гитару, надежного мужского плеча рядом и улётного секса. А на искусстве в их быстро разваливавшейся компании была двинута Инка, мечтавшая о богемной жизни, утре в Париже и куче поклонников. Слабая, неготовая к ответственности и самостоятельной жизни девчонка, первая красавица, так быстро увядшая. Собственно говоря, лишь единицы из них оказались приспособлены к взрослой жизни.

— Э-э-э…

Ефим Петрович, поняв причину её замешательства, рассмеялся, отчего сразу помолодел лет на десять. Интересно, а сколько ему лет в самом деле? Отчего-то смутившись, она перевела взгляд на почти пустую капельницу.

— А если я сам проведу экскурсию? Тебе стоит немного развеяться, и желательно без пива в компании самой себя.

— Чего вы хотите от меня? — подозрительно прищурилась она. Идея делить с ним постель ей показалась малопривлекательной — она никогда не засматривалась на мужчин в возрасте.

— Жизни. Может быть, дружбы. Давай договоримся, три месяца раз в неделю мы с тобой ходим на какое-нибудь культурное мероприятие, разговариваем, а потом, если ты всё же решишь умереть, я сам достану тебе это чёртово зелье и не буду мешать. Согласна?

Предложение выглядело привлекательным. Согласиться хотелось, даже несмотря на то, что она не верила в возможность дружбы между мужчиной и женщиной. Хотелось хотя бы из-за зелья и обещания не мешать ей в следующий раз. Она смотрела на то, как он возился с капельницей, прижимал к сгибу её руки ватный тампон, смоченный в водке, и чувствовала себя на удивление уютно. Странное ощущение в такой ситуации. Он улыбнулся, встретившись с ней взглядом, и снял капельницу с гвоздя. Судя по морщинкам вокруг глаз, улыбаться он любил. Вопреки всему.

— Вы обещали мне чай.

— Конечно. Самый лучший чай с мёдом и булочками из ближайшего магазина.

— Звучит неплохо, — кивнула она. — И да, я согласна с вашими условиями, хоть музеи почти всегда ужасны. Хуже только опера.

Он рассмеялся снова. А что такого она сказала?

— Значит, ты просто была не в той компании. Мы с тобой обязательно сходим на оперу. Месяца через два как раз приезжает Кармен. А пока чай.

Чай оказался превосходным. Она никогда не пила такого — ароматный, чуть терпкий, освежающе-сладковатый. Душистый мёд и даже не очень свежая магазинная булочка пошли под такой чай на ура. На маленькой, выкрашенной бирюзовой краской кухне Ефима Петровича магнитофон играл какую-то умиротворяющую, ненавязчивую музыку, а в окно заглядывало солнце. Она чувствовала себя здесь спокойно и умиротворяюще, хоть её и тянуло до сих пор в сон.

— Сколько вам лет?

— Сорок. Будет в этом году. Если доживёшь — приглашу на юбилей.

Сорок? Она посмотрела на морщины, седину, ввалившиеся от худобы щёки и кивнула сама себе: похоже, он не соврал и ему действительно сорок. Будет. Тюрьма никого не красит. И наркотики тоже. А он вполне мог бы быть её отцом, если бы её отец не был дохлым ублюдком, а мать — сукой и алкоголичкой. После детдома она потратила полгода и нашла их — могилу и грязную, опустившуюся женщину, когда-то очень красивую, а сейчас готовую на всё ради бутылки.

— Посмотрим. Я ничего не обещаю.

— Твоё право. Часа через три я поставлю тебе ещё одну капельницу, а ближе к ночи третью. Постарайся пока не спать. Потанцуем?

* * *

И всё-таки вопреки всем её предубеждениям, дружба между мужчиной и женщиной существовала. Их дружба стала ярким тому доказательством. Чистая, вопреки всем грязным сплетням, с лёгким оттенком восхищения и влюблённости с её стороны и братской заботы — с его, их дружба была прочной и неизменной, даже спустя годы и переезд в квартиру мужа. Костя ревновал, даже пробовал поначалу закатывать скандалы и заставить её выбирать, но в итоге именно Ефим Петрович повёл её к алтарю, когда они с Костей решили обвенчаться. А позже расквасил нос её мужу, когда тот решил уйти из семьи, бросив ей, беременную близнецами, с годовалым сыном на руках. Она до сих пор не знала, что именно её дорогой друг сказал Косте во время их серьёзного мужского разговора, но с тех пор тот перестал чудить, превратившись в образцового мужа и отца. Да, тем днём, решив уйти из жизни, она выиграла жизненную лотерею, решив довериться тому, о ком слышала только плохое. И все-таки время от времени она нет-нет да задавала себе вопрос, а что было бы, если Ефим Петрович мог бы её полюбить не как сестру и дочь, и старалась ни о чём не жалеть. Их дружба слишком ценна для неё, чтобы подвергать её ненужным испытаниям на прочность.