Их было трое (джен)

— Ты знала, что некоторые змеи могут видеть тепло?

— Нет.

Она зачерпывает суп ложкой, подносит к губам, чтобы убедиться, что тот не слишком горяч, втягивает носом вполне сносный запах и протягивает ему. Он послушно открывает и закрывает рот. Глотает, не замечая ни температуры, ни вкуса.

— В Азии встречаются летающие змеи, — бормочет он, рассеянно улыбается и проводит рукой по волосам. С одной стороны они примяты после сна, а с другой знакомо топорщатся.

Гермиона судорожно вздыхает и отводит взгляд. Прикосновение горячей, сухой руки к запястью заставляет ее вздрогнуть. Они смотрят друг другу в глаза довольно долго. Он подслеповато щурится. Озадаченно склоняет голову набок. Беззвучно шевелит губами.

— Гарри…

Гермионе приходится собрать все свое мужество, чтобы не залиться слезами, не встряхнуть его хорошенько, не кинуться на шею. Не сделать ни одного лишнего движения.

«Будьте очень терпеливы», — всплывают в ее памяти слова колдомедика.

Сам он был крайне терпелив, когда пытался объяснить им с Роном, почему попытки достучаться до Гарри могут сделать только хуже. Почему скорее заставят его окончательно уйти в себя, чем пойти им навстречу.

Рон не понимал. Злился, психовал, просил ее найти кого-то еще, а теперь вот приходил все реже и реже, бросив все силы на поиски оставшихся в живых Пожирателей.

Гермиона тоже не понимала. Но внимательно слушала и делала, как было велено, бросив все свои силы на поиски другого решения. Дом ее теперь был завален книгами по маггловской психиатрии и колдомедицине. И она не пропустила ни одного посещения.

— Гермиона, — хрипло произносит Гарри.

У него растерянный, испуганный взгляд, но это он, это Гарри.

Гермиона боится дышать. Лишь сгибает ладонь так, чтобы коснуться кончиками пальцев его руки.

Он пристально вглядывается в ее лицо. Он ищет в нем что-то. Отчаянно, жадно.

— Нас было трое… — говорит он и смотрит так, словно она может ему не верить.

— Правильно, — говорит она ласково, — трое. Ты, я и Рон.

Она боится, но робкий, едва тлеющий огонек надежды разгорается со скоростью лесного пожара. Губ касается улыбка, не измученная и не вынужденная впервые за очень долгое время. Но она вянет, стоит ей услышать следующие слова:

— А теперь я совсем один.

* * *

Он догадался.

Позже, чем следовало бы, но раньше, чем рассчитывал Дамблдор.

Том Риддл был заносчивым, одержимым и обезумевшим. Но он не был дураком, и он догадался.

А значит: никакой героической дуэли и никакой тебе самой-последней-Авады-в-лоб. Только впившийся во внутренности ледяной крюк, дьявольский по силе рывок и падение в бездну.

К стыду своему, Гарри испытал толику облегчения. Во-первых, он остался жив. Во-вторых, у бездны обнаружилось дно: ледяное и жесткое, но все-таки оно было.

— Смотри за ним, — велел голос, после чего где-то наверху раздался металлический лязг.

Засов на двери, крышка люка? В такой темноте разобрать было невозможно. Да Гарри и не был уверен, что хочет. В ушах все еще звенело от Ступефая, желудок болтался где-то под горлом, точно был подвешен на хлипкую нитку, которая вот-вот оборвется, а нерастраченная готовность умереть обернулась апатией. Ему даже не было страшно, хотя он прекрасно знал, кто остался за ним присматривать. Он не видел и не слышал ее, но чувствовал. Она взяла его в живое кольцо.

Гарри думал о тех, кто остался в замке. О том, что изменило их с Волдемортом вынужденное совместное бегство. Но мысли эти были вязкими, путанными, они липли к изнанке черепа, тянулись и обрывались где-то на середине. Пока, наконец, надежда магический Британии не вырубился прямо на полу в одном из тайных убежищ своего врага где-то в Албании под бдительным оком Нагайны.

Настоящий ад начался на следующий день, хотя в каменном мешке время суток не имело значения. У Волдеморта не было плана, он просто свихнулся от бессильной злобы и ярости. Круцио! Круцио! Круцио! Он прекращал лишь затем, чтобы грубо врываться в сознание Гарри, хватаясь то за одно, то за другое, втаптывая в грязь самые светлые воспоминания, глумясь над самыми сокровенным и дорогим. Но даже этим он не мог насладиться. Ужас поглощал Волдеморта, он захлебывался, тонул в нем, и Гарри тонул вместе с ним. Накрепко связанные, с одним камнем на двоих, они шли ко дну в черных водах отчаяния и хаоса. Расколотое, расшатанное, едва помнящее себя сознание Темного лорда давило, крушило, жгло…и сгорало само, возрождаясь бездумно, словно бы по инерции, волоча за собой рассудок и душу Гарри на огромном железном крюке.

Если Гарри переставал реагировать, обмякнув на полу кожаным мешком, то оставался наедине с Нагайной. Волдеморт запретил ей кусать, рвать, убивать. Но ничто не мешало ей душить, мучить, проникать в его голову вслед за хозяином и перетряхивать содержимое, как корзину с грязным бельем.

Иногда Гарри помнил, что должен отыскать выход или попытаться позвать на помощь. Но куда чаще он едва мог назвать собственное имя, бормоча его сквозь крупно стучащие, раскрошенные зубы, словно какое-то заклинание.

Меня зовут Гарри Поттер.

Меня зовут Гарри.

Меня зовут…

Со временем Волдеморт стал наведываться к ним все реже: то ли он обдумывал новый план, то ли Гарри ему наскучил. Попытка сдохнуть голодной смертью была пресечена на корню, и время потянулось перед глазами извивающейся черной лентой, не имеющей ни конца, ни начала. Изредка Нагайне было позволено оставлять пленника, и когда она возвращалась, от нее почти всегда пахло кровью. В такие моменты она излучала сытое довольство и могла долго лежать без движения, приглушив единственный источник света: свои мерцающие желтизной глаза.

«Кто это был? — как-то спросил он. Связь их стала двусторонней, и уже не было необходимости в парселтанге. — Мужчина? Женщина? Ребенок?»

Не то, чтобы Гарри было действительно интересно. Стылое равнодушие давно стало его обыденностью. Но от долгого молчания в затылке наливалась тяжесть, а затем начинала скрестись тревога.

«Серна», — отозвалась Нагайна и, расщедрившись, показала ему воспоминание.

Пару мгновений Гарри исступленно вглядывался в густое синее небо и короткую, жесткую зелень, облепившую скалистый склон. Расправа над серной не вызвала у него особых эмоций, хотя не признать ее смертоносную красоту он не мог.

«Благодарю», — чуть насмешливо сказала Нагайна и погрузилась в свое привычное полусонное состояние.

В голове Гарри у нее был высокий, холодный и мелодичный голос. Со временем ему стало нравиться слышать его.

Теперь они почти не пытались причинить боли друг другу, став кем-то вроде сокамерников. Хотя Нагайне позволено было отлучаться, отлучки эти были короткими, и это выводило ее из себя. Она хотела быть рядом с тем, кому была так безоговорочно предана.

«Мне жаль», — подумал он, когда позднее они оба прислушивались к беспокойным шагам наверху.

Нагайна не ответила. А Гарри подумал: что мешает ему окончательно сдаться? Сначала это были друзья. Все те, кто остался в замке, кто верил в него и кого он подвел. Но теперь… Он попытался отыскать дорогу к себе прежнему, плутая в собственной голове, словно в проклятом лабиринте, но с каждым разом усталость наваливалась все быстрее, цель становилась туманнее и отодвигалась все дальше. У него больше не было сил бороться.

И все же он еще помнил себя. Помнил, почему он здесь. Помнил имена, которые так жаждал забыть в приступе малодушия.

«Это пройдет».

— Что пройдет? — прохрипел он, испугавшись звука собственного голоса.

— Всссе, — прошипела она.

«Прошлая жизнь. Забудется. Пройдет».

А затем перед его внутренним взором вспыхнул яркий образ. Тонкая, хрупкая девушка с открытым и смелым взглядом, узким, упрямо вздернутым подбородком и расплескавшимися по плечам иссиня-черными волосами. От ее красоты хотелось заплакать, и он позволил себе, потому что такие слова как «гордость», «достоинство» и «стыд» давно утратили свое значение.

В тот момент он впервые увидел Нагайну такой, какой она была когда-то. Всего лишь одна короткая вспышка на изнанке век, но он знал, что отныне будет беречь ее, как какую-то драгоценность.

Осторожно он попытался заглянуть глубже, но Нагайна вышвырнула его и зашипела, вскинув плоскую голову.

— Убей меня, — в который уже раз попросил он.

«Не могу».

Она подползла ближе, рассекая пространство надвое. Гнев ее стих. Чуть позже Гарри вытянулся вдоль скользкого тела и закрыл глаза.

Ему снились синева и зелень.

Сколько месяцев прошло, прежде чем Волдеморт позволил ему подняться? Или то были годы? Привыкшие ко тьме глаза слезились, худые руки шарили по впалой груди, свежий воздух казался слишком густым и забивал ноздри.

— Давай, Гарри, присоединяйся, — сказал Том, едва взглянув на него.

Он сидел в повернутом к камину кресле и читал газету. Гарри продолжал топтаться на месте, не понимая, чего от него хотят. Тогда Нагайна проползла у него под ногами, подталкивая в нужном направлении.

«Садись. Ешь», — велела она.

Гарри машинально опустился за щедро накрытый стол, и рот мгновенно наполнился слюной. Больше он ни о чем не думал, беспорядочно заталкивая в себя куски свежего хлеба и печеного мяса, загребая ладонью паштеты, надкусывая и бросая истекающие соком фрукты…

— Эй, потише, — усмехнулся Том. — Видимо твое сиротское детство было не таким уж сиротским, раз ты не знаешь, чем это чревато: вот так сразу набрасываться на еду.

Гарри замер. Перед его глазами появился худенький темноволосый мальчишка, притаившийся в набитой припасами кладовке. С потолка свисали связки приправ, лука и чеснока, вдоль стен выстроились лоснящиеся пухлыми боками холщовые мешки. Он развязывал их один за другим, зачерпывал целые пригоршни без разбору и запихивал добычу в рот. Какие-то крупы, горох, макароны, корки сушеного хлеба и, наконец, самое невероятное — колотый сахар… Его вырвало прямо там, посреди всего этого изобилия. Долго, болезненно, до судороги в челюстях и вытравляющей вкус едкой горечи. Это огорчило его сильнее всего. Скоро его найдут, накажут, запрут в темноте и холоде. Но он не боялся ни темноты, ни холода. Все, о чем он жалел: это сладость на языке, которой больше не чувствовал.

Гарри тяжело сглотнул и отодвинулся от стола. Оглядел небольшую комнату, которую представлял совсем по-другому. Ему виделось нечто вроде большого зала в поместье Малфоев, но эта гостиная была невелика и светла. Из окна открывался вид на спящую в колыбели высоких гор долину. Солнце уже задевало одну из острых, изогнутых, точно коготь, вершин, наливаясь краснотой и опускаясь все ниже.

— Ешь, — сказал Волдеморт, откладывая газету и поднимаясь. — Но не спеши.

Он сел напротив, придвинул к себе тарелку, но как будто не мог определиться с выбором. Их взгляды с Гарри скрестились. Это нельзя было назвать дуэлью. Это даже нельзя было назвать противостоянием, и не потому, что один из них был обессилен и сломлен. А потому что обессилены и сломлены были они оба. Только Том все еще делал вид, что это не так.

— Я пытаюсь найти способ извлечь из тебя крестраж и поместить его в более удачный сосуд, — будничным тоном сказал он, останавливая свой выбор на утиной ножке.

— Успешно?

Хозяин покачал головой, вяло прожевывая только что отрезанный кусок.

— Не слишком.

— Скажи, если что-то изменится, — сказал Гарри, и бледных губ Тома коснулась ухмылка.

— Непременно, — он отбросил вилку и налил себе вина. — Ты куда-то торопишься? — любезно поинтересовался он.

На этот раз ухмыльнулся Гарри. Он и забыл, что может. Но губы растянулись сами собой, а в груди заворочалось нечто вроде черного комка слизи. Можно было подумать, что это крестраж, но он точно знал, что это — его собственное.

— Хочу повидаться с родными.

— Не могу сказать, что понимаю, — пожал плечами Том. — Но тебе в любом случае придется задержаться. Вина?

Гарри кивнул. Он пил налитое Волдемортом вино, смотрел то на него, то в окно и время от времени протягивал Нагайне особо жирные, сочные куски. Он видел, как внимательно наблюдал за ним Том, видел, что на лице его мучителя было написано сдержанное любопытство, и каким осунувшимся было это лицо, делаясь от этого старее и, как ни странно, человечнее.

— Что скажешь насчет партии в шахматы? — спросил Том, когда Гарри сумел утолить свой голод, не сорвавшись, а сам хозяин едва притронулся к еде.

Вопрос этот кольнул в груди чем-то острым, слепящим, огненно-рыжим, как только что закатившееся за горы солнце. Последний луч лизнул отвесные склоны, полыхнув на прощание, и густая тень накрыла долину траурной вуалью.

— Почему бы и нет.

Со временем их совместные трапезы стали регулярными и более частыми, чем приступы ярости Волдеморта, когда тот швырялся проклятиями, куда придется.

Иногда кто-то еще наведывался к ним в гости, но Гарри не встречался с ними, не слышал имен, не узнавал голосов, да и не старался. Он мог бы спросить Нагайну, но понимал, что этим оттолкнет ее от себя. На это Гарри пойти не мог, слишком привыкнув к тяжести ее головы на своих коленях, к всегда неожиданным, коротким, но таким желанным путешествиям в далекое прошлое и разговорам на самые разные темы. Нагайна интересовалась Хогвартсом, которым дорожил когда-то хозяин. Гарри был рад слушать обо всем, о чем она соглашалась ему рассказать: о месте, где она родилась и выросла, о диковинных существах и людях, что повстречались на ее пути, и даже о судьбоносной встрече с Томом Риддлом. Иногда она словно в шутку рассказывала ему интересные факты о змеях, а он делился подробностями своей жизни у магглов или пытался развлечь ее историей квиддича.

После одного из таких ужинов Волдеморт протянул Гарри его палочку. Тот покрутил ее в руках и положил на стол, ничего не почувствовав. Теперь она была ему чужой, лишней. Чтобы колдовать, требовалась воля. Не важно, добрая или злая. Его воли хватало только на то, чтобы засыпать, просыпаться, да вести длинные, пространные беседы, не имевшие ничего общего с реальностью. Правда, он как-то все же закрыл собой Нагайну, в которую летело очередное шальное проклятие.

— Глупый мальчишшшка, — прошипела она, от волнения переходя на парселтанг, когда оба они оказались брошены в подпол.

Он не мог ей ответить. Только зачем-то стискивал зубы и старался приглушить стоны.

Она подползла ему под руку. И запела. Слова незнакомого языка текли и перекатывались в его голове, словно речные воды, журчали, звенели, убаюкивали. Боль, знакомо вгрызавшаяся в нутро, словно бешеный пес, усмирялась ими и становилась терпимее.

«Не делай так больше».

То был приказ, а не просьба. Он давно приучился слушать ее во всем, но только не в этот раз. Без нее он уже не мог. А потому снова и снова подставлял свое исполосованное шрамами тело, забавляя этим окончательно впавшего в меланхолию Волдеморта.

Она ругала его, запугивала, уговаривала и баюкала его раны, а потом, в какой-то момент, сама бросилась наперерез, вскинувшись и зашипев.

Том опешил. Гарри надолго сохранил в памяти промелькнувшее на его лице глупое выражение.

Конечно, тогда им досталось обоим. Вдвойне. И, наверное, они это заслужили. Но в тот день Нагайна впервые пустила его дальше, словно взяв за руку и настежь отворив прежде закрытые двери. За ними таились воспоминания счастливого детства и несчастливой юности, скрывались опасности и подстерегал обман, там была любовь и было предательство. Там была красота. Фарфоровая нежность щек, восточная томность глаз, пряная острота взгляда, шелковистость плеч… Другой ласкал ее, но Гарри тоже был с ними.

«Очередной Дамблдор», — пронеслось в голове ее презрительным и немного смущенным голосом, но прежнее значение этого имени выцвело, а новое вызывало лишь тихую зависть.

Он хотел быть на его месте. Хотел снова почувствовать жизнь. Хотел хотя бы раз сжать ее в объятиях по-настоящему.

Когда много дней и ночей спустя он держал в руках ее обезглавленное тяжелое тело, а авроры стыдливо отводили глаза, он ненавидел себя за те мысли и желал только одного: чтобы все оставалось по-прежнему. Чтобы их оставили в покое.

— Гарри, — кто-то присел на корточки рядом с ним и коснулся руки. — Гарри, это я, Гермиона…

Он посмотрел на нее, и она содрогнулась.

— Я знаю.

* * *

— Ты придешь завтра? — спрашивает Гарри, выныривая из своих темных глубин.

— Конечно.

— Скажи… а тебе удалось достать то, что я просил? — с сомнением и надеждой интересуется он.

Гермиону передергивает, и она пытается скрыть это, потянувшись за сумочкой. Когда на ладонь Гарри ложится длинный змеиный зуб, он медленно выдыхает и долго, неотрывно смотрит на него. Затем крепко зажимает в кулаке.

— Спасибо.

— Не за что, Гарри.

Она не знает, зачем ему этот страшный сувенир. Она не понимает, что могло связывать ее друга и то существо, но она видит: для него это важно. Конечно, пришлось надавить, потянуть за кое-какие рычаги, козырнуть воинским званием: Отдел тайн не любил делиться своей добычей. Но, в конце концов, разве случившееся, в том числе, не ее вина?

Два года. Два года, три месяца и семнадцать дней. Ровно столько времени Гарри провел в плену, пока они собирались с силами, учились рассчитывать только на себя и вести взрослую войну, не играя больше ни в гордость, ни в благородство. Столько времени им понадобилось, чтобы найти убежище Волдеморта и разработать план атаки.

Никто из них уже не надеялся, что Гарри жив… Никто, кроме нее и Рона. В каком-то смысле это было по-прежнему так.

Гермиона вспоминает свой вчерашний разговор с колдомедиком и хмурится. Ей категорически не нравится, что Отдел тайн продолжает интересоваться Гарри. Снова кто-то приходил к нему, заводил беседы, делал какие-то предложения.

Гермиона прекрасно понимает, что им нужно. Она и сама отдала бы многое, чтобы извлечь и уничтожить наконец этот проклятый крестраж, но ни за что не позволит сделать из своего друга лабораторную крысу.

Незаметно смахнув давно нависшие на ресницах слезы, она рассеянно гладит вновь ушедшего в себя Гарри по плечу.

Как только показатели его здоровья окончательно придут в норму, она заберет его к себе. Схлестнется с Отделом тайн, с министром, с самим Мерлином, если нужно. Пригрозит предать дело огласке. Придумает, как достать из него эту мерзость, даже если это уже ничего не изменит.

А завтра она снова будет здесь. Выслушает очередные факты о змеях, накормит Гарри супом, подержит за руку, если он позволит.

Да, у нее слишком много дел, чтобы тратить его на слезы.

Она ведь теперь тоже одна.

Даже если когда-то их было трое.