Здравствуйте, Поппи (джен)

Когда Альбус рассказывает ей, что в школе теперь будет учиться оборотень — что-то внутри тут же ощетинивается и сопротивляется, а первой реакцией становится желание спросить:

«Вы сошли с ума, Альбус?»

Но Поппи все же удается удержать каменное выражение на лице и не озвучить свой вопрос — хоть это и стоит огромных усилий.

Потому что в голове моментально проносится уйма причин, по которым услышанное плохая, абсолютно катастрофическая идея. В их школе учатся сотни детей! Да, Альбус рассказал ей обо всем — о том, что специально для этого будет посажена Гремучая ива; о том, как ее можно будет остановить; о тоннеле под ней, который будет вести в надежно укрепленную хижину в Хогсмиде; о том, что даже ярость оборотня будет неспособна ее разрушить.

Но…

Сколько бы мер предосторожности ни оказалось принято — существуют ведь тысячи сценариев, согласно которым все может пойти не так. Согласно которым в опасности может оказаться любой из этих сотен детей. Всего один промах, одна ошибка — и чья-то искалеченная жизнь!

И что, если этот оборотень намеренно подвергнет других детей опасности? Что, если победит его кровожадная натура? Что, если он попросту захочет отомстить другим детям, ведь им досталась обычная, не обремененная таким грузом жизнь?..

Хотя ничего из этого Поппи не произносит вслух — она вдруг замечает, как взгляд Альбуса становится пронзительнее и острее. Будто он сходу понимает, какой именно поток мыслей проносится сейчас в ее голове.

Можно было бы подумать о легилименции — но, скорее всего, это просто проницательность и опыт.

Часть Поппи тут же ощущает себя виноватой под этим взглядом; она знает, что несправедливо так думать. Оборотни не выбирали быть теми, кем стали. Их и так осуждает и обвиняет все магическое сообщество просто за то, чего они контролировать не могут — а ведь вместо этого могли бы помочь им со всем справиться. Несправедливо со стороны Поппи присоединяться к подобной толпе.

Но ведь речь идет о сотнях детей!..

Поэтому Поппи отказывается сдаваться под взглядом Альбуса. Сильнее вздернув подбородок, она все же задает вопрос — большее вежливую версию того, первого, вспыхнувшего в ее голове:

— Вы уверены, что это хорошая идея, Альбус?

Несколько секунд директор молчит, продолжая изучать Поппи внимательным взглядом. Там не выходит найти ни осуждения, ни презрения по отношению к ее отнюдь не восторженной реакции. Лишь что-то испытующее и пристальное, от чего все равно хочется поежиться — Поппи себя останавливает.

Но если бы Альбус не умел хорошо скрывать и контролировать свои эмоции — то не был бы Альбусом Дамблдором.

Так что Поппи не исключает вероятность того, что он все же ее презирает.

— Это всего лишь ребенок, — в конце концов, говорит Альбус — спокойным, но твердым и уверенным голосом, дающим понять, что решение уже принято и оспариванию не подлежит. — Он заслуживает учиться здесь точно так же, как и все остальные.

Против воли Поппи все же поджимает губы, выдавая свое несогласие. Еще несколько секунд они остаются сцеплены взглядами, но в конце концов она сдается, прекрасно понимая, что в этой битве ей не победить.

Так что, коротко кивнув и продемонстрировав, что все услышала и поняла, Поппи начинает подниматься с кресла, собираясь уйти. Голос Альбуса останавливает ее уже у двери.

В этот раз он звучит мягче, и в то же время — грустнее.

— Он замечательный, очень добрый и смышленый мальчик, Поппи, который к одиннадцати годам испытал больше, чем большинство успевает за всю свою жизнь. Ему совсем не нужно, чтобы учителя Хогвартса смотрели на него с тем же презрением, с которым к таким, как он, относится весь остальной магический мир.

Пальцы Поппи сильнее сжимаются на дверной ручке — очевидно, это был выпад в ее адрес. Еще одно подтверждение, что не так уж хорошо удалось сохранить каменное выражение на своем лице.

Что-то в грудной клетке неприятно сжимается.

«Он замечательный, очень добрый и смышленый мальчик…»

«…который раз в месяц превращается в кровожадного монстра, способного убить всех в этой школе», — заканчивает внутренний голос, которым она совсем не гордится.

Ответ на слова Альбуса отыскать так и не удается, поэтому Поппи просто тихо выскальзывает из кабинета.

* * *

Наконец наступает первое сентября.

И Поппи там, в Большом зале, за учительским столом. Вместе с остальными наблюдает за распределением, впервые при этом ощущая такой неприятный, тошнотворный ком в горле. Она внимательно вслушивается в имена, ожидая того, которое ее интересует. Нет. Снова нет. Все еще нет…

— Люпин, Ремус, — разносится по большому залу голос Минервы, и Поппи едва удерживается от того, чтобы вздрогнуть.

Из кучки испуганно-восторженных одиннадцатилеток выскальзывает мальчик — светло-русые волосы, карие глаза. Такой худенький и хрупкий, что кажется, его может переломить сильным порывом ветра. В целом — ничем не примечательный и не отличимый от остальных.

Если бы только не эти шрамы на лице и руках, от вида которых что-то внутри Поппи болезненно съеживается. Она подозревает, что там, под одеждой — таких шрамов гораздо, гораздо больше.

Но есть и еще кое-что примечательное в этом мальчике.

Глаза.

Бесконечно печальные глаза старика, глядящие с исполосованного шрамами лица ребенка.

Поппи пытается отыскать в себе хотя бы какие-то крохи ненависти к этому абсолютно безобидному на вид мальчику — и не может.

Что ж.

Возможно, все изменится после первого полнолуния.

* * *

Которое наступает гораздо, гораздо быстрее, чем можно было бы ожидать.

Большую часть времени проводя в Больничном крыле, Поппи все же мимо воли выхватывала знакомую русую макушку в коридорах и в Большом зале. Мальчик — тихий, неприметный. Он старается держаться ото всех в стороне. В разговоре Поппи и Минервы пару раз всплывало его имя — и Минерва неизменно описывала его, как спокойного, послушного и трудолюбивого.

Нет абсолютно никаких признаков того, что он ведет себя, как некоторые озверевшие оборотни, сбивающиеся в колонии и осознанно нападающие на мирных людей — и волшебников, и магглов. Но Поппи не позволяет себе так просто расслабиться — хоть и ощущает за это вину. Так что, когда этот мальчик переступает порог Больничного крыла в день полнолуния — она готова.

Настолько максимально готова, насколько это возможно.

Они решили, что в первый раз Поппи будет не одна — мальчика также сопроводят к хижине Альбус и Минерва, чтобы познакомить его с нужными тонкостями и убедиться, сработает ли все, как нужно.

Ребенок выглядит изнуренным. Осунувшимся. У него тени под глазами, нездорово острые скулы и сильнее нужного сцепленные челюсти — будто он пытается перетерпеть боль. Поппи знает — день перед полнолунием, ровно как и день после, особенно болезненные и изнуряющие. Она в принципе узнала об оборотнях все, что только могла — и было очень сложно отыскать книги о них, которые не сводились бы только к потокам грязи, заставлявшим Поппи испытывать смесь тошноты и желания заколдовать автора.

Но сейчас в ней тут же включается профессионал.

Прежде, чем Альбус и Минерва приступят к объяснениям — она строго говорит:

— Сначала — зелья.

Больничное крыло — ее территория.

Ни Альбус, ни Минерва не спорят.

Влив в покорно позволяющего это ребенка столько успокоительных и целительных зелий, сколько возможно — и убедившись, что выражение его лица расслабилось, а губы уже не так плотно сжаты, — Поппи наконец удовлетворенно кивает и взмахивает рукой, позволяя Альбусу и Минерве перехватить контроль.

Хотя ему наверняка уже неоднократно все это говорили, ребенок слушает их объяснения с сосредоточенным выражением лица, ни разу не пытаясь отмахнуться, пока наконец не приходит время отправляться в хижину.

Как и планировалось, идут туда все четверо.

И пусть она здесь уже бывала — вместе с остальными убеждалась в том, что все безопасно, — Поппи все равно становится не по себе, когда они оказываются в сыром, низком тоннеле, где даже низенькой ей приходится немного пригнуться. Когда она бросает осторожный взгляд на ребенка — у того оказывается стоическое, непроницаемое выражение лица, не выдающее ни страха, ни отвращения. Разве что в свете люмоса Поппи кажется, что оно стало еще чуть-чуть бледнее.

Их шествие по тоннелю ощущается едва не бесконечным. Но вот наконец показывается люк — первым его толкает Альбус, пропуская вперед Поппи, ребенка и Минерву. Сам забираясь следом.

Наблюдая за тем, как мальчик оглядывает хижину вокруг себя — Поппи все еще ждет.

Ждет чего-нибудь.

Ждет, что ребенок взорвется. Что испугается. Что начнет плакать и умолять, лишь бы отсюда убраться. Что начнет возмущаться таким условиям.

Ничего из этого она не получает.

— Завтра утром мы вернемся втроем, проверить, как прошла первая ночь — но обычно будет приходить одна Поппи и забирать вас, — объясняет Альбус, и ребенок лишь сдержанно, спокойно кивает.

Но затем чуть хмурится.

Немного недоверчиво смотрит на ветхие стены хижины и спрашивает не без некоторого сомнения:

— Вы уверены, что она выдержит?

— Здесь столько укрепляющих и защитных заклинаний, что об этом вам совершенно не нужно беспокоиться.

Ребенок с совсем не детской вдумчивостью кивает — они с Альбусом уже неоднократно обсуждали это даже при Поппи, но, очевидно, мальчику понадобилось еще одно подтверждение. То, насколько внимателен он ко всем деталям и как старается убедиться, что не причинит вред… Поппи совсем не этого ожидала.

Но затем его взгляд падает на заколоченные окна, в щели которых едва-едва виднеется клочок неба. И в спокойные непроницаемые глаза наконец пробивается что-то.

Тревога, кажется.

Поппи напрягается.

Даже многих взрослых волшебников испугала бы перспектива остаться на ночь в почти пустой, унылой хижине. Наедине с монстром, живущим внутри собственного тела.

Будет ли этот ребенок умолять забрать его отсюда? Или остаться вместе с ним? Или…

— Думаю, вам лучше уйти, — напряженно говорит мальчик — и Поппи застывает.

— До появления луны есть еще время. Не беспокойтесь, Ремус, нам ничего не угрожает, — успокаивающе говорит Альбус, будто именно такой реакции и ожидал.

Что-то внутри Поппи обрывается.

Ох.

Этот ребенок переживает не о себе — этот ребенок переживает о них. В уголках глаз Поппи вдруг начинает жечь — и она ощущает себя особенно виноватой за все постыдные мысли, которые у нее мелькали. Но Поппи глубоко вдыхает и напоминает себе, что это еще только начало.

Что нужно пережить эту ночь прежде, чем делать к какие-либо выводы.

Но мальчика слова Альбуса, кажется, ни капли не успокаивают, и он практически выталкивает их из хижины, напоследок лишь попросив убедиться, что люк надежно закрыт.

Им ничего не остается, кроме как поддаться — тем более, что время действительно несется к ключевой, ужасающей точке. Прежде, чем войти в замок — Поппи бросает еще один, последний взгляд на Гремучую иву.

Пытается сглотнуть ком в горле — но ничего не выходит.

* * *

За ночь Поппи так и не удается сомкнуть глаз.

Она то и дело ловит себя на то, что подходит к окну. Против воли выискивает в небе щеголяющую круглым боком луну, которая то исчезает за облаками, то вновь появляется. Клокочущая внутри тревога исчезать даже временно куда-либо отказывается.

Из замка Поппи выходит незадолго до рассвета и неподалеку от ивы ждет, пока наконец окончательно скроется луна. Вскоре к ней присоединяются Альбус и Минерва.

Когда пробиваются первые солнечные лучи — они одновременно делают шаг, так ни слова друг другу и не сказав.

То, что Поппи видит, когда они открывают люк…

В ее голове проносилось множество сценариев грядущей ночи. Оборотень все же вырывается из хижины. Окровавленные тела. Искусанные дети. Трупы…

Да, она понимала, что оборотень, оставшийся в замкнутом пространстве, наедине с собой, на себя же свою ярость и обрушит. Понимала — шрамы ребенка не взялись из ниоткуда.

Но Поппи была слишком сконцентрировала на кровавых сценариях того, как именно все может пойти не так. Так что по итогу совершенно не осталось места для мыслей о том, чем оно обернется, если все пойдет так.

И, конечно, она знала, что будет плохо. Знала. Просто не думала об этом.

Что ж.

Ей определенно следовало подумать.

Потому что сейчас перед Поппи — окровавленный, искалеченный, бессознательный ребенок. И от этого вида что-то внутри разбивается таким образом, каким не разбивалось никогда прежде — но профессионал в ней все же берет верх.

Поэтому Поппи выходит вперед. Поэтому опускается на колени и поднимает палочку. Поэтому принимается диагностировать степень повреждений, попутно шепча заклинания и левитируя нужные колбочки и бутыльки из прихваченной с собой сумки.

Когда дрожащие веки приподнимаются, и мальчик видит склонившуюся над собой Поппи — первое, что он спрашивает:

— Я никого не ранил? — и голос его при этом, хриплый и сорванный за ночь воя, все равно звучит беспокойным, напряженным.

Требуется вся выдержка Поппи, чтобы не дрогнуть. Потянувшись к лицу ребенка и со всей возможной осторожностью убрав волосы с его лба, она отвечает так мягко и одновременно уверенно, как может — видя, что этому мальчику нужно ясное подтверждение.

— Все в порядке, милый. Ты целую ночь провел в хижине. Никто не пострадал.

«Кроме тебя», — не добавляет она.

Этого хватает, чтобы ребенок расслабился и вновь прикрыл веки, опять проваливаясь в обморок.

Когда Поппи поднимает взгляд — то сталкивается глазами с присевшей рядом, всегда невозмутимой Минервой, и понимает, что та выглядит абсолютно разбитой. Стоящий над ними Альбусом смотрит с понимающей печалью.

Тогда она вновь переводит взгляд на ребенка перед ней — и ощущает, как глубоко внутри просыпается жгучее желание защищать.

Поппи знает, что остаток жизни будет чувствовать вину за ту, первую свою реакцию на новость об оборотне, поступающем в их школу.

«Новость о Ремусе Люпине», — мысленно исправляет она себя.

* * *

В следующий раз Поппи встречает и проводит Ремуса в хижину сама — сама же возвращается туда поутру.

А потом — снова.

И опять.

И она все сильнее привязывается к этому мальчику — тихому, замкнутому, никогда ни на что не жалующемуся, без единого возражения пьющему любые, самые отвратительные зелья, которые Поппи его пичкает, всегда благодарящему ее прежде, чем уйти из больничного крыла с новыми шрамами.

Каждый раз и неизменно в первую очередь утром он интересуется:

— Я никого не ранил?

И кто бы мог подумать, что этот вопрос может вызывать такую смесь вины, ужаса и тепла.

До Ремуса в реальности Поппи никогда и никак с оборотнями не сталкивалась — в Мунго она проработала всего ничего прежде, чем Альбус предложил ей должность медсестры в Хогвартсе. И долгие годы Поппи говорила себе, что не предвзята. Что относится к оборотням так же, как к остальным людям.

Очевидно, она себе лгала.

Но теперь, когда Поппи смотрит на Ремуса — то совершенно не понимает, как кто-то может считать его монстром.

Он неизменно вежлив с ней, спокоен, уравновешен — но в то же время прячет себя за стальной броней. Никогда не переходит ни на какие личные темы, держится отстраненно, на некотором расстоянии.

Это разбивает Поппи сердце.

В Большом зале и в коридорах она продолжает наблюдать за тем, как Ремус ограждается от других стеной. Замечает, что пара однокурсников все настойчивее стараются его растормошить, к нему подобраться; все сильнее докучают в Большом зале, пытаясь разговорить — Джеймс Поттер и Сириус Блэк. Их имена уже на слуху у всего Хогвартса, который они успели поставить на уши всего за несколько месяцев, практически слипшись друг с другом.

Учитывая, какую репутацию себе нарабатывают эти двое — Поппи не уверена, что это хорошая компания для Ремуса. Но, с другой стороны…

Ему нужна хоть какая-то компания, потому что этот ребенок совершенно одинок.

Но Ремус все же явно подобраться им не позволяет, продолжая держать со всеми дистанцию.

И Поппи не может не задуматься. Есть ли этому ребенку вообще с кем поговорить? Он ведь никому не может рассказать свою тайну — но и за ее пределами явно старается ото всех отстраниться.

А в ответ на любые попытки Поппи подступиться — ограждается своей вежливостью, как персональным протего.

Но затем, однажды, она за завтраком в Большом зале впервые замечает, как Ремус улыбается какой-то реплике липнувшего к нему Джеймса Поттера. И это не обычная его отстраненная, вежливая улыбка — эта улыбка короткая, но яркая, настоящая, и Поппи видит, как Джеймс Поттер и Сириус Блэк замирают. Как они переглядываются. Как оба широко улыбаются и победно вскидывают сжатые кулаки вверх — Ремус на это закатывает глаза, но в уголках его губ все еще таится улыбка.

В грудной клетке Поппи что-то теплеет. Что ж, возможно, она ошибалась, и эти двое — отличная компания для Ремуса, если заставляют его так улыбаться. Да, их шутки бывают… своеобразными, и они явно любят внимание — но не кажутся по-настоящему жестокими или плохими. Просто одиннадцатилетние шебутные мальчишки — может быть, это как раз то, что нужно Ремусу.

Может, это как раз те, кто вытащат его из стальной скорлупы.

Скосив взгляд — Поппи видит, что Минерва тоже наблюдает за тремя мальчишками с теплой полуулыбкой.

Очевидно, не одна Поппи пытается приглядывать за Ремусом — но теперь желая не защитить других от него.

Желая его защитить от других — и от самого себя.

* * *

После того случая в Большом зале Поппи замечает, что Ремус начинает оттаивать и рядом с ней. Его ответы становятся более полными, более искренними. Однажды, когда она спрашивает, все ли зелья хорошо действуют и помогают — Ремус впервые колеблется, и Поппи тут же за это цепляется.

Одновременно твердо и ласково говорит:

— Если зелья плохо помогают — ты должен сказать мне об этом, Ремус. В твоей честности не будет ничего страшного. Но никому не станет лучше, если ты продолжишь молчать.

В конце концов, Ремус сдается. Рассказывает, что ему действительно помогает — а от чего нет никакого толку; Поппи ведь никогда дел с оборотнями не имела — а их организм, как выясняется, все же реагирует на стандартные зелья не так же, как организм обычного волшебника.

Так что теперь у нее появляется возможность подобрать рецептуру под личные потребности Ремуса — за что она тут же и принимается, строго говоря ему больше ничего и никогда не замалчивать.

Когда Ремус впервые смеется рядом с ней коротким и неловким смехом, будто не уверен, а заслуживает ли он право смеяться — Поппи хочется расплакаться от смеси горечи и счастья, но она заставляет себя улыбнуться в ответ.

Поппи вообще часто из-за Ремуса хочется плакать — хотя обычно к горечи примешивается отнюдь не счастье.

Но она всегда себе слезы запрещает.

Вот только каждый раз, ступая на пол хижины и находя окровавленного Ремуса с разной степенью повреждений… Поппи думала, что постепенно привыкнет.

Привыкнуть не получается. Становится лишь хуже.

Потому что чем дальше — чем сложнее ей заставлять себя не думать о Ремусе в стенах хижины. О Ремусе, одиноком и испуганном. О Ремуса, вырывающийся на свободу волк которого снова и снова калечит его тело в полнолуния.

О Ремусе, который никогда не жалуется.

О Ремусе, который всегда думает о других больше, чем о себе.

Вот это — справедливость? Вот это — монстр? Время идет — и все сильнее Поппи хочется швырнуть петрификусом в лицо любому, кто посмеет назвать Ремуса монстром. Хочется отыскать того, кто сделал это с ним — и лично разобраться.

Да, Поппи знает имя.

Фенрир Грейбек.

Именно из-за таких, как он, магическое сообщество и относится к оборотням ужасающим образом. Именно из-за таких, как он, сама Поппи изначально восприняла новость не менее ужасающе.

Но она не хочет оправдывать ни себя, ни магическое сообщество.

В первую очередь люди сами виноваты в том, что их головы так захламлены и туда так легко вписывается ненависть к тем, кто отличается.

Но Поппи ничего не может сделать.

Она может лишь отводить Ремуса, закрывать за собой люк — а утром находить его истерзанным, окровавленным, но невыносимо храбрым и сильным.

Может лишь помогать ему справляться с последствиями — но ничего не может сделать для того, чтобы эти последствия не появлялись вовсе.

* * *

А потом наступает лето — и Поппи с ужасом думает о том, что Ремус будет в полнолуния совсем один… но нет, не совсем. У него есть родители, которые безоговорочно приняли своего ребенка таким, какой он есть — Поппи никогда с ними не встречалась, но ей рассказывал Альбус.

Хоть в чем-то Ремусу повезло — слишком много существует печальных историй о том, как от детей-оборотней отказывались абсолютно все.

Но, вообще-то, непосредственно в полнолуние он в любом случае один останется — это не способны изменить ни его родители, ни Поппи, ни даже Альбус Дамблдор. Любой из них может оставаться где-то поблизости, но никогда — рядом.

С худшими ночами в своей жизни Ремус всегда сталкивается в одиночку.

Эта мысль с каждым разом вызывает все более ощутимый укол боли в грудной клетке, от которого Поппи становится сложно дышать.

Но вот лето подходит к концу, а она вдруг осознает, что каждое полнолуние бодрствовала, пусть ей и некого было отводить под иву.

Наконец, Ремус возвращается в школу.

И хотя Поппи замечает, что его дружба с Джеймсом, Сириусом — и присоединившимся к ним еще одним мальчиком, Питером, кажется? — все крепнет, они никогда не навещают его в Больничном крыле. Очевидно, что Ремус не может им рассказать, почему раз за разом здесь оказывается — но Поппи не дура. Два любопытных мальчишки, вечно сующих свой нос, куда не нужно — и не заметили, не заинтересовались тем, куда каждый месяц пропадает Ремус?

Однажды она осторожно спрашивает об этом у самого Ремуса.

Тот прячет глаза.

Чуть краснеет.

Отвечает тихим, убитым голосом:

— Говорю им, что у меня больная мама, которую я навещаю.

По выражению лица Ремуса Поппи видит и то, что он недоговаривает.

«...но не знаю, как долго они будут на это вестись».

Ее сердце сжимается от слишком взрослого, обреченного взгляда этого ребенка.

* * *

А затем, однажды, вскоре после того, как Ремус приходит в Больничное крыло накануне полнолуния — туда же врываются Джеймс Поттер, Сириус Блэк и Питер Петтигрю; у первых двух смесь ликования и беспокойства на лицах, третий по большей части кажется испуганным.

Поппи понимает — они проследили за Ремусом.

Она не знает, восхищаться или ужасаться этим паршивцам. В результате выбирает вытолкать их за дверь, строго приказав не приходить до утра.

— Ремус будет в порядке, но сейчас ему плохо и не до посетителей, еще немного и я сниму с вашего факультета все баллы, да, я могу, мистер Поттер, и Ремус вам спасибо за это не скажет.

В результате они уходят, понурые и недовольные — но упрямо заявляют, что утром вернутся.

Когда Поппи закрывает дверь и отправляется к Ремусу, сидящему на койке за ширмой — обнаруживает у него огромные испуганные глазищи.

— Они возненавидят меня, если поймут, — шепчет он убитым голосом.

И Поппи знает, что Ремус не примет пустых заверений о том, что все будет хорошо — в своей жизни он встречал жестокость пострашнее, чем честность, так что всегда предпочитает ее.

Поэтому все, что она может — это опуститься перед ним на колени и притянуть Ремуса к себе в объятия. Тот на секунду напрягается — но затем, к облегчению Поппи, постепенно расслабляется в ее руках, позволяя себя обнимать.

Позволяя себе побыть недолго крохотным и хрупким, чего обычно не позволяет никогда.

* * *

Той ночью Поппи не выдерживает.

Это — слишком.

Оставив бедного ребенка в хижине разрывать себя на куски — она отправляется к Альбусу, разбитая и яростная. И Поппи говорит, что им нужно придумать что-то еще. Что это попросту бесчеловечно — подвергать ребенка такому. Что он не заслуживает того ада, через который проходит в одиночку каждый месяц. Что они должны. Должны…

Альбус позволяет ей выговориться, не перебивая ни разу, и лишь когда Поппи сама замолкает, спотыкается на полуслове с клокочущей глубоко внутри, не находящей выхода яростью — он смотрит понимающими грустными глазами и тихо говорит:

— Это — все, что мы можем сделать для него, Поппи. Он никогда не простит ни нас, ни, что гораздо страшнее, себя, если из-за наших попыток облегчить его участь пострадает кто-то еще.

Ярость тут же гаснет, оставляя после себя пустоту и скорбь. Поппи знает, что Альбус прав — всегда знала.

Но от этого знания так невыносимо горько.

* * *

Утром, входя в хижину, Поппи вновь — собранная, уверенная, невозмутимая.

Она никогда не показывает Ремусу своего страха за него, своей боли за него — этому ребенку и без того хватает боли; хватает всего, что жизнь и он сам взвалили ему на плечи. Поппи точно не собирается заставлять его разбираться еще и со своими истериками.

Ну, а если иногда она все же позволяет себе слезу-другую — или чуточку больше, — пока сидит одна в больничном крыле ночью полнолуния, ожидая…

О таком Ремусу точно не нужно знать.

И этим утром действительно, стоит им вдвоем вернуться в Больничное крыло — как очень скоро там же появляется та самая троица: Джеймс, Сириус и Питер.

Она задумывается, стоит ли рассказать Альбусу, как близко мальчишки подобрались к тайне Ремуса — но решает, что делать этого не станет. Может быть, Поппи совершает ошибку, но все секреты, все маленькие и большие глупости, которые ей вручают приходящие сюда дети — остаются в стенах Больничного крыла до тех пор, пока не угрожают чьей-то жизни.

Ее подопечные никогда не смогли бы ей доверять и попросту боялись бы приходить в Больничное крыло, если бы она по любому поводу бежала к директору.

А для Поппи самое важное — чтобы рядом с ней они чувствовали себя в безопасности.

Чтобы чувствовали — они могут к ней прийти в любой ситуации.

Но также есть и та часть Поппи, которая хотела бы, чтобы кто-то знал. Чтобы у Ремуса были люди, которым он сможет безоговорочно доверять, с которыми ему не нужно будет ничего скрывать.

Она наблюдает за тремя мальчишками перед собой.

И надеется, что они таковыми станут.

Потому что Джеймс и Сириус смотрят упрямыми, горящими глазами, дающими понять, что в этот раз никуда они не уйдут. Потому что Питер, пусть и чуть неуверенно мнется позади них, но тоже пытается выглядеть решительным.

Поппи хмыкает, ощущая тепло при взгляде на пусть взбалмошных, но верных детей перед ней.

И приказывает им подождать еще полчаса — она до сих пор не закончила обрабатывать раны Ремуса, — прежде чем захлопывает дверь перед их упрямыми носами.

Уставший, изможденный Ремус выглядит еще более испуганным, чем прошлым вечером.

— Не уверена, что даже директор сможет прогнать их отсюда, — как бы между прочим говорит Поппи, разбираясь с особенно глубоким порезом — и Ремус, поморщившись, хмыкает.

— Упрямые болваны.

Но в голосе его, несмотря на все еще очевидный испуг, звучит ощутимая, пусть и чуть раздраженная нежность.

И, когда трое мальчишек окружают огороженную ширмой койку, шумные, яркие, смешливые — Поппи пару минут наблюдает за ними, с облегчением видя, как Ремус постепенно расслабляется в их компании. А затем уходит в свой кабинет, отчего-то уверенная, что он теперь в надежных руках.

В тот день становится очевидно, что больна никакая не мама Ремуса — а сам Ремус. И Поппи понимает — лишь вопрос времени, когда станет понятно, чем именно он болен.

Остается только продолжать надеяться, что эти мальчики не подведут ее ребенка.

* * *

И Поппи отчетливо может уловить тот момент, когда они и впрямь понимают. Когда наконец сопоставляют даты обострений загадочной болезни Ремуса.

Потому что с того, первого раза, мальчишки всегда приходили в Больничное крыло после полнолуния — но этим утром они, обычно громкие, смешливые, радостные, выглядят нетипично для детей их возраста мрачными, угрюмыми. С болью на донышке глаз, вдруг кажущихся совсем не детскими.

Поппи напрягается. Поджимает губы. Внимательнее присматривается, пытаясь отыскать признаки того, что все пошло не так — и что ей придется вмешаться.

Вмешаться до того, как все это обернется катастрофой. Например, став достоянием всего Хогвартса.

И личным кошмаром Ремуса.

Но в их лицах не удается отыскать ни отвращения, ни ненависти, ни даже испуга. Разве что у Питера, хотя и он выглядит решительным, явно пытаясь остатки своего страха подавить.

Еще никогда Поппи не видела Ремус таким обреченным и оглушенным ужасом — но после некоторого колебания она все же уходит, оставляя мальчишек наедине.

А когда возвращается — с облегчением видит, что пусть его глаза и выглядят характерно покрасневшими, но на губах светится робкая, полная неверия и надежды улыбка.

И Поппи гордится этими детьми так, как никогда и никем не гордилась.

* * *

После этого мальчишки заявляются в Больничное крыло не только по утрам — они сопровождают Ремуса и по вечерам накануне, сидят рядом до тех пор, пока не приходит время отводить его в хижину. И всегда уходят сами, не заставляя Поппи их выгонять — очень пытаясь делать вид, будто не знают, что очень скоро и Ремуса в Больничном крыле не будет тоже.

А тот рядом с ними становится все более раскованным, все более улыбчивым — хотя его замкнутая, молчаливая натура никуда не девается, и это, конечно же, совсем не плохо.

Скоро Поппи замечает, что Ремусу очень сложно говорить этим мальчишкам «нет» — хотя в действительно важные моменты он все же находит на это силы и решимость. И она привязывается ко всем ним — за храбрость и решимость, за то, что не бросили ее ребенка, даже за шоколадные лягушки, которые таскают и скармливают ему по утрам.

Но все еще требуется слишком много времени, чтобы пробиться сквозь стальную броню вежливости Ремуса. Чтобы он научился рядом с Поппи быть не только более честным, с редкими проблесками уязвимости и мягкости — но по-настоящему более открытым, более расслабленным.

Месяц за месяцем Ремус переступает порог Больничного крыла — и вежливо улыбается:

— Здравствуйте, мадам Помфри.

Месяц за месяцем Поппи тепло улыбается ему в ответ — и мягко, с притворной строгостью исправляет:

— И ведь говорила называть меня просто Поппи. И тебе здравствуй.

Но когда наконец, однажды, спустя годы, в улыбке Ремуса тепло и доброта побеждают вежливость, а из него вырывается мягкое, чуть смущенное:

— Здравствуйте, Поппи.

Сердце Поппи растрогано сжимается в грудной клетке и ей почему-то кажется, что всего эти два слова — одна из величайших побед в ее жизни.

— Здравствуй, Ремус.

* * *

А затем, на пятом курсе, вдруг случается чудо — и, придя в хижину однажды по утру, Поппи находит Ремуса практически целым, лишь незначительные царапины и порезы. И она в таком восторге и настолько счастлива, что даже не хочет задавать никаких вопросов — будучи медсестрой в Хогвартсе, Поппи в принципе давно научилась лишних вопросов не задавать.

Ее задача — чтобы дети приходили к ней со всевозможными болезнями, и чтобы выходили от нее здоровыми.

С остальным пусть разбираются преподаватели.

Да, произошедшее с Ремусом странно, да, вероятно, чуточку подозрительно — но, может, этот ребенок наконец заслужил передышку. Может, его волк наконец присмирел и перестал мучить их обоих.

Поппи не хочет спугнуть удачу, поэтому она, подавив порыв разрыдаться — в этот раз от счастья, — лишь тепло улыбается Ремусу.

И он улыбается в ответ — кривобоко, опасливо, неверяще.

Но — улыбается.

Тем утром извечная троица так и не появляется в Больничном крыле, бесконечно удивляя Поппи — они всегда начинали жизнерадостно оббивать порог, стоило только им двоим вернуться в замок.

Но Ремус не выглядит обеспокоенным — и Поппи все еще не задает вопросов.

С тех пор полнолуния начинают проходить лучше — все еще случаются раны или ушибы, но ничего такого ужасного, как в предыдущие годы. И больше мальчишки свои дежурства у койки Ремуса не пропускают — но приходят позже, выглядят измотанными, уставшими, зато сияющими как никогда довольными улыбками.

Поппи. Не задает. Вопросов.

Ее ребенок чувствует себя как никогда хорошо, а остальные живы, здоровы, в порядке — это все, что ей нужно знать.

Но потом случается это.

И вдруг ломается все.

* * *

Потому что вот она, Поппи — стоит там, в кабинете директора, поджав губы и сцепив челюсти, и слушает рассказы Джеймса Поттера, Северуса Снейпа и Сириуса Блэка. Свидетелями их слов становятся они трое, глубже всех погруженные в тайну Ремуса — Альбус, Минерва и сама Поппи.

Остальной преподавательский состав, конечно, тоже знает его тайну — но никто больше так близко с ней не соприкасался.

И Поппи зла.

Невероятно, невообразимо зла.

Но еще сильнее она была бы зла, если бы ее здесь не было; если бы произошедшее Альбус попытался от нее утаить, и тогда ярость Поппи не оставило бы даже то, что перед ней величайший волшебник их времени — и тот это, вероятно, прекрасно понимал. Потому что Ремус — на ее попечении, это ее ребенок, она имеет право знать, что с ним происходит. И злиться тоже имеет право.

Так что, да.

Поппи зла.

Зла на Северуса Снейпа, когда залечивает его счесанные ссадины — за то, что хватило глупости сунуться в пасть к оборотню, когда сам признал, что догадывался, какой ужас его там ждет. При этом чуть не убил и себя, и, возможно, Ремуса, которому за такое пришлось бы жестоко расплатиться.

И который наверняка посчитал бы любую расплату справедливой.

Зла на Джеймса Поттера, который Снейпа оттуда вытащил, при этом чуть не погибнув сам — зла, но при этом так благодарна ему и так им горда за то, что за одну ночь спас целых три жизни, включая его собственную.

Зла на Сириуса Блэка.

На него Поппи зла сильнее всего.

Она всегда старалась не быть предубежденной по отношению к нему — только не после того, как предубеждение по отношению к Ремусу так дорого ей обошлось.

Но…

Блэки.

И все же — этот мальчик с самого начала не пошел по стопам своей семьи. Гриффиндор. Дружба с оборотнем. Отношение к магглорожденным, как к равным — тогда как вся его семья зовет их не иначе, как тем мерзким словом, которое даже мысленно произносить не хочется.

Сириус всегда казался Поппи самым жестким, опасно-острым из них четверых — но она думала, что все же предвзята.

Потому что с Ремусом он никогда не проявлял этой жесткости; всегда касался его, израненного после полнолуний, с осторожностью и бережностью, которой не может быть в по-настоящему плохом человеке. Да, между ними иногда проскальзывали язвительные шутки, но они никогда не содержали в себе настоящей злобы. А еще Поппи не без удивления, зато с радостью однажды обнаружила, что, оказывается, Ремус умеет быть язвительным и саркастичным в ответ, и вполне может дать отпор своим языкастым друзьям, даже если все еще почти неспособен сказать им «нет».

Но то, что Сириус сделал сейчас…

Поппи не понимает.

Да, противостояние этих мальчиков со Снейпом не прошло мимо внимания Поппи, все также продолжавшей краем глаза и по возможности за Ремусом присматривать — хотя, на самом деле, оно вряд ли прошло мимо внимания хоть кого-то в этой школе. Но фактически послать его в пасть к оборотню? Чуть не совершить убийство чужими руками? Выдав при этом самую большую тайну своего друга?

А ведь вместе с тем Сириус не мог не знать, как сильно Ремус всегда боялся кому-нибудь навредить!

И все-таки сделал это.

Будто ненадолго забыл — или, может быть, в момент ярости на своего врага предпочел забыть о том, что за оскаленной волчьей пастью остается его друг. И, нет, Поппи не собирается снимать вину со Снейпа — его никто насильно под иву не тащил, и нужно обладать невероятной глупостью, чтобы сунуться самому, догадываясь, что именно ждет.

Они виноваты оба.

И все же Снейп обо всем лишь догадывался, пусть и не пытается — или попросту не может в данный, слишком эмоциональный момент скрыть, что двигала им жажда мести, желание этим мальчишкам отплатить, убедившись в своей правоте насчет Ремуса. Но это — одна из самых ужасных причин для того, чтобы не думать головой. То, каким злым и разочарованным он выглядит, когда понимает, что план не удался, что никакой расплаты не будет… кажется, это перекрывает даже его животный страх перед оборотнем. Перед едва не случившейся смертью.

Поппи немного подташнивает, стоит это осознать; она не до конца уверена, хочет ли точно знать, какие логические цепочки в голове привели этого ребенка к тому, что он натворил.

Но Блэк?

Блэк не догадывался — Блэк знал. А тяжесть его вины многократно помножена и тем, что он точно понимал последствия, и тем, что Ремус — его друг.

Тем, что Ремус ему доверял.

Поэтому сильнее всего Поппи зла именно на Блэка — и злость эта становится только сильнее, когда она видит, как Ремус поутру выслушивает историю случившегося от Альбуса, пока Минерва и сама Поппи стоят рядом; они вновь здесь вчетвером, как и в то, самое первое полнолуние. А затем она замечает, как что-то в глазах Ремуса разбивается, стоит ему узнать, кто именно стал первопричиной прошедшей ночи — и это уже знакомо отдает болью в собственной грудной клетке Поппи.

Но первый вопрос Ремуса все еще:

— Джеймс и Снейп… Они в порядке?

Потому что — конечно же.

Разве могло бы быть иначе?

Услышав заверения в том, что их жизням ничего не угрожает — Ремус кивает, беспокойство из карих глаз уходит, но сам он совершенно не расслабляется. Несколько мгновений тишины. Выражение его лица становится совершенно отрешенным и закрытым, когда следующий свой вопрос Ремус озвучивает отстраненным, бесцветным голосом:

— Меня теперь исключат?

На тут же последовавший твердый ответ Альбуса — нет, конечно же, не исключат, — Ремус реагирует лишь коротким, безэмоциональным кивком, и даже с учетом его замкнутой натуры это изрядно беспокоит.

На самом деле, к удивлению Поппи — этой ночью не исключили никого. И если Джеймс, и уж тем более Ремус, исключения и не заслужили — то Снейп и Блэк… Но даже они отделываются лишь отработками и снятыми баллами. Еще Снейпу под страхом исключения запрещается рассказывать кому-либо о том, кто Ремус такой.

Поппи думает, что, может, это как раз одна из причин, почему Альбус его не исключил — так у него останется возможно проконтролировать то, что этот мальчик говорит и насколько своими разговорами навредит Ремусу.

С другой стороны — Блэк…

Но Ремус так ничего не произносит. Не срывается.

Лишь зарывается. Закрывается сильнее, чем тогда, в самом начале, когда Поппи каждый месяц видела отстраненного, вежливого ребенка, который за пределы своей вежливости не позволял себе выходить.

Он не плачет. Не кричит. Не злится.

Он просто где-то там, глубоко внутри себя — разбит. Но даже это понять можно, лишь если достаточно хорошо его знать.

* * *

Когда Альбус уходит, Ремус наконец засыпает — в этот раз раны оказались сильнее, чем когда-либо, и Поппи влила в него зелий больше обычного. Она сидит там, рядом с кроватью Ремуса, осторожно убирая пряди волос с его лба — когда слышит стук и нехотя поднимается с места.

За дверью оказывается тот из мальчишек, которого ей меньше всего хотелось бы видеть.

Сириус Блэк.

Только заглянув в его лицо, Поппи тут же ощущает, как что-то в ней натягивается и напрягается. Поджав губы, она окидывает Блэка холодным взглядом и жестко произносит:

— Не думаю, что он захочет вас видеть.

Уже хочет захлопнуть дверь…

Но останавливает умоляющий голос:

— Пожалуйста, — пауза. — Я просто хочу его увидеть, — пауза. — Мне нужно убедиться, что он…

На конце фразы голос Блэка обрывается, и он шумно выдыхает. Только тогда Поппи наконец позволяет себе по-настоящему на него посмотреть.

Позволяет себе увидеть.

У Блэка совершенно несчастное, разбитое выражение лица — почти такое же разбитое, как то, от чего заставил себя закрыться Ремус. Таким его, всегда холодного, жестко-насмешливого, непроницаемого, она не видела никогда — не уверена, видел ли вообще кто-нибудь. Что-то внутри Поппи против воли сочувственно вздрагивает — но она тут же от этого захлопывается.

Нет. Не сейчас.

Не тогда, когда длинный язык Блэка этой ночью чуть не убил двух школьников, а может быть, и третьего, как минимум чуть не искалечив ему жизнь.

Но все-таки…

— Одна минута, — твердо припечатывает Поппи. — И только посмейте его разбудить — тогда еще раз я вас в Больничное крыло впущу разве что с пробитой головой.

Потому что, судя по виду Блэка и по его голосу — он все же осознал, что именно натворил. А Поппи как никто знает, что все совершают ошибки — уж тем более пятнадцатилетние подростки. Для понимания этого ей хватило и собственных, и наблюдений за чужими.

Зато не все готовы свои ошибки признать и столкнуться с последствиями.

Блэк же пришел последствиям посмотреть в лицо.

Это все же чего-то стоит.

Блэк не садится на стул, даже не подходит к кровати ближе. Он останавливается на расстоянии и жадно смотрит на лицо Ремуса, со смесью боли, вины и облегчения.

Напоминать ему, что время вышло, Поппи не приходится — ровно минуту спустя Блэк сам разворачивается на сто восемьдесят, чтобы уйти. Его обычно стальная, идеальной жердью выпрямленная спина сегодня — болезненно сгорбленная, когда Поппи смотрит ему вслед, уже собираясь захлопнуть за этой спиной дверь.

Но прежде, чем делает это — она будто со стороны слышит, как из собственного рта вырывается:

— Он доверял вам, — Блэк останавливается. Его спина горбится еще сильнее — будто на нее свалилась еще тонна-другая веса. — И теперь понадобится много усилий, чтобы это доверие вернуть.

Мгновение-другое глупый, натворивший дел мальчишка продолжает стоять. А затем он вдруг оборачивается, бросая на Поппи взгляд через плечо — и глазах его, усыпанных осколками стекла, появляется какой-то новый оттенок.

— Я знаю. И я к этому готов.

Есть что-то такое в этих словах, что-то в том, как Блэк звучит, как смотрит — что-то, из-за чего Поппи вздрагивает.

Она вдруг видит в Блэке — Блэка.

Отпрыска свей семьи.

И понимает, откуда именно взялась та жестокость, из-за который он прошедшей ночью сделал то, что сделал — просто теперь эта жестокость направлена куда-то вовнутрь. На самого себя.

После этого Блэк вновь отворачивается и наконец уходит — но Поппи замечает, что осанка его опять по-стальному прямая.

* * *

Утром следующего полнолуния Ремус вновь покрыт ссадинами и гематомами. Все не так плохо, как в прошлый раз, но настолько же плохо, как было долгие годы. Будто никаких улучшений и не происходило.

Утром следующего полнолуния Поттер, Блэк и Петтигрю — на пороге Больничного крыла.

Не жизнерадостно-смешливые — грустные и виноватые.

Поппи вздыхает.

И впускает их.

Пару минут она наблюдает за неловкой сценой, в которой Джеймс Поттер отчаянно старается стать заклинанием вечного приклеивания для их компании. Он отпускает неловкие шутки и пытается втянуть в разговор Ремуса и Блэка, пока Питер отчаянно его в этом поддерживает, но больше что-то говорит невпопад.

Поппи опять вздыхает — что еще ей остается?

И уходит в кабинет.

* * *

Но у Ремуса всегда было непостижимо огромное, доброе сердце — Поппи никогда не понимала, как ему удалось свое сердце таким сберечь, как удалось не озлобиться и не очерстветь, учитывая все, что подбрасывал ему мир.

А еще он всегда плохо умел говорить своим друзьям «нет» и более, чем очевидно, как сильно он боится их потерять.

Так что постепенно все возвращается в привычную колею.

Ремус прощает Сириуса.

По серым пасмурным глазам Поппи видит — Сириус не прощает сам себя.

Но время идет.

Сириус становится с Ремусом еще бережнее и осторожнее, чем раньше — только их разговоры поначалу остаются напряженными, слишком шаткими, как хождение по ветхому дому, где любая буква может обернуться мощным бомбардо. Иногда кажется, что Сириус намеренно пытается вывести Ремуса из себя, ведя себя колюче и грубо; будто надеется, что тот наконец накричит на него или ударит его…

Но Ремус — ее спокойный, замкнутый, всегда уравновешенный Ремус — на все подначки реагирует со свойственной ему невозмутимостью, разве что брови иногда хмурит или морщится на особенно язвительных репликах. Временами Поппи кажется, что Блэк в чем-то прав и лучше и впрямь было бы, если бы они подрались — хотя ей, как медсестре, не положено так думать.

Просто невозможно же держать в себе столько, сколько держит Ремус. Рано или поздно это взорвется — и лучше пусть взрыв выплеснется наружу, чем раскурочит все внутри так, что ни одним костеростом не исцелить.

Тем не менее, взрыва так и не происходит — или же он происходит за пределами видимости Поппи. Хоть она и пытается приглядывать по возможности, но большая часть жизни Ремус от нее остается скрыта, что понятно и нормально.

Но постепенно и разговоры этих двоих все же становятся знакомо беззлобно-язвительными. Что-то исправляется. Что-то восстанавливается.

Поппи думает, что все хорошо.

Все хорошо.

* * *

За исключением того, что начинается война.

Назревавшее давно — слухами, одиночными нападениями, напряжением и страхом — дорастает до своего максимума.

И им нужно отпускать этих детей в мир войны.

Ей нужно отпустить Ремуса, оборотня, у которого и без того перспективы в их гнилом мире были не самыми лучшими — в мир войны

Но и седьмой курс этих детей тоже подходит к концу, и их тоже приходится отпустить — конечно же, да.

Разве есть выбор?

И Поппи знает, что все четверо тут же вступают в Орден Феникса — а вместе с ними и магглорожденная Лили Эванс, единственная кроме трех мальчишек, кто тоже с годами все чаще заглядывал в Больничное крыло к Ремусу.

И на которую Джеймс курса с третьего смотрел глазами влюбленного щенка — чем Поппи одновременно забавлял и умилял.

Они все — замечательные дети.

Они все — этого не заслужили, ровно как и многие другие.

И Поппи больше не может спать во время полнолуний — ее все время подталкивает к окну, притягивает взглядом к округлой, яркой луне и к Гремучей иве. И иногда к ней все еще возвращаются бывшие ученики — но теперь латать их нужно не после глупых розыгрышей и дуэлей, неуклюжих падений или матчей по квиддичу.

А после реальных сражений.

Ремус возвращается тоже.

Альбус рассказывает ей о том, какое задание дал ему — Поппи остается поджимать губы, давя желание заспорить. Все равно Альбуса ей не переубедить. Но внутри скручивается вязким, тугим комом тревога — которая находит свой выход, когда Ремус приходит к ней после одной из своих вылазок в логово оборотней.

Вернее, это она приходит к Ремусу — по просьбе Дамблдора. Потому что, очевидно, сам Ремус о помощи никогда не попросил бы — и латать себя уже привык сам.

— Здравствуйте, Поппи, — кривобоко улыбается он, зажимая рваную рану у себя на животе — и Поппи с силой выдыхает, чтобы не заплакать.

Не так она хотела встретить его вновь.

— Здравствуй, Ремус.

Дом, где Ремус живет — еще более ветхий и крошечный, чем визжащая хижина; очевидно, перспективы у оборотная посреди магической войны — еще хуже, чем можно было бы надеяться.

Поппи глубоко вдыхает. И принимается за работу.

Даже ребенком Ремус никогда не позволял себе плакать или жаловаться — но перед ней уже не ребенок. Перед ней мужчина. Мужчина, который все знает о войне — потому что собственную, личную войну он вел с тех пор, как ему было четыре года и его укусили. И пришлось слишком рано взрослеть.

Просто теперь война стала масштабнее.

Просто теперь она затрагивает не только его одного.

У Поппи внутри все сжимается — она одновременно так гордится этим ребенком, возмужавшим, окрепшим, у которого в глазах доброта бок о бок с болью и сталью. И в то же время этот мужчина… он ведь всегда будет для нее ребенком.

Сильнее всего Поппи хочется спрятать его от этой бессмысленной, жестокой войны — она хотела бы спрятать всех этих детей, которым приходится рано взрослеть.

Но она не может.

Не могла тогда, когда ему было одиннадцать, спрятать Ремуса от полнолуний — не может сейчас спрятать его от логова оборотней, от Пожирателей, от Того-кого-нельзя-называть.

Поэтому Поппи вновь делает лишь то, что сделать в состоянии.

Лечит тело.

Не зная, как излечить душу.

* * *

Время идет. Идет. И идет. Она возвращается в крохотный домик Ремуса еще пару раз — залечивать особенно жуткие его ранения. И война набирает масштабы. Становится все более кровавой. Все более жестокой. Забирает все больше жизней.

И война…

…заканчивается.

Годовалый малыш со шрамом на лбу.

И Ремус Люпин, который стоит перед телами двух самых близких ему людей, хороня сразу четверых — даже если один из них технически все еще жив.

Она там, на похоронах.

Она видит его знакомо закрытое, ничего не выражающее лицо.

Она знает, сколько всего за его маской кроется — слишком часто становилась этому свидетелем, сама будучи составляющей худшей части жизни Ремуса.

Она обнимает его — и лишь на секунду, на крохотную секунду Ремус, переросший ее на голову, позволяет себе побыть крохотным и уязвимым. Совсем, как тогда, когда его лучшие друзья впервые заявились на порог Больничного крыла — а Ремус испуганно шептал:

«Они отвернутся от меня, если узнают».

Не отвернулись — и больше отвернуться не смогут.

Потому что их больше нет. Потому что единственный из них, кто Ремуса уже предавал — предал снова. Только теперь он предал сразу всех.

Когда Ремус осторожно выпутывается из ее объятий — он вновь закрытый. Замкнутый. Стальной.

Ни следа хрупкого, испуганного ребенка.

А Поппи смотрит на фото Сириуса Блэка на страницах Пророка. Смотрит. И смотрит. Вспоминает разбитого, виноватого мальчика, который стоял у койки Ремуса и вглядывался в него так жадно, будто боялся, что стоит отвернуться — и тот исчезнет.

Но тут же вспоминает последующую жестокость, которую он обрушил на себя так же, как, по всей видимости, готов был обрушивать на своих врагов.

Тогда она думала — ошибка, чуть не ставшая фатальной.

Теперь она думает — было ли случившееся тогда ошибкой для него самого? И не должна ли была по плану эта ошибка еще тогда закончиться фатально?

* * *

А годы идут. Идут. Идут.

Полнолуния всегда сопровождаются бессонницей.

Поппи снова и снова вспоминает о Ремусе — вспоминает куда чаще, чем полнолуния случаются. Думает о ветхом, крошечном доме. Думает о том, чтобы заявиться туда незваной гостьей.

Но она всегда была составляющей худшей части его жизни.

Хочет ли Ремус, чтобы эта составляющая вновь постучала в его дверь? Хочет ли он вообще, чтобы в его дверь стучало хоть что-то из прошлого — если учесть, что все самое важное из этого прошлого он потерял самым жестоким образом?

Ей не хватает храбрости узнать.

Не хватает.

Пока в дверь ее Больничного крыла не раздается стук.

Гарри Поттер — зеленые глаза матери. Непослушные лохмы отца. Шрам на лбу, оставшийся в тот миг, когда и он — и лучший друг его родителей — лишились всего.

Гарри Поттер — одна из двух причин, по которой Ремус Люпин мог бы вернуться в Хогвартс.

Сириус Блэк.

Вторая такая причина.

Когда вторая из этих причин угрожает жизни первый… Что ж. Ей следовало бы догадаться.

Ремус Люпин, новый преподаватель Защиты от темных искусств — кривовато улыбается ей. Больше седины в волосах, больше шрамов на лице, больше боли в глазах. Но та же мягкая улыбка и та же доброта в радужках.

Когда Ремус — впервые сам — обнимает ее худыми, но по-мужски большими руками и сипит ей в макушку:

— Здравствуйте, Поппи.

Поппи не может удержаться.

И, крепко прижимая к себе Ремуса, своего ребенка за плечи.

Впервые разрешает себе заплакать перед ним.