Жёлтый свет (джен)

Глубокой ночью, где-то между тремя и четырьмя часами, привычный мир не просто выцветает, а резко ломается об колено. В этот проклятый, «ведьмин» час человеку изменяет даже свет.

Ещё мгновение назад он был иным: уютным и безопасным, прямым наследником пещерного костерка, отгоняющего диких зверей, маяка, отвращающего от скал, приветливого окошка дальнего дома, обещающего усталому путнику отдых и тепло…

Но проходит какая-то секунда — и вдруг жёлтое сияние становится пустым и фальшивым. Голым. Безжалостно высвечивающим вещи и людей, похожих в этот час на сломанные, старые, мёртвые копии самих себя.

Под этим светом меряют шагами больничные коридоры. Под ним дрожащей рукой закуривают, забившись на кухню, последние припозднившиеся гости, слишком пьяные и одинокие, чтобы покинуть вечеринку вовремя.

Под мертвенно-жёлтым свечением ламп ведьминого часа пакуют чемоданы те, кого жизнь застала врасплох. И другие — кто всё для себя решил раз и навсегда: не наспех, в бурном, но коротком приступе ярости или обиды — а методично, отрешённо. Со спокойствием отчаяния, когда ничего уже не вернёшь и не исправишь. Без права на ошибку, потому что без второго шанса. С хирургической точностью. И сам этот раззявленный, распотрошённый чемодан, разложенный поверх белой простыни, напоминает тело на хирургическом столе.

Слово «собирать» ужасно неточно здесь, ведь такой чемодан — результат не согласий, а отказов. Результат решения не брать. Не только то, что бесполезно. А, прежде всего, то, что безумно важно — но, мнимо целое снаружи, вскоре погибнет от внутреннего кровотечения, лопнет внезапным болевым шоком и заразит весь организм. Всю оставшуюся, ампутированную, ужатую до размеров одного чемодана жизнь.

Ошмётками окровавленного прошлого падают в кювету на дне памяти навсегда удалённые из жизни осколки. Обручальное кольцо. «Та самая» пижама. Кружка, подаренная на годовщину знакомства.

Иглу, сестра. Можно шить. Чемодан закрывается на молнию и щёлкает кодовым замком.

Его колёсики будут шелестеть по асфальту — равномерно и неостановимо, как дождь, смывающий все следы. Или коротко дробно стучать на мелкой плитке и булыжниках — как сердце, заходящееся в ожидании погони. А вслед чемодану протянутся жадные чёрные тени от жёлтых туманных фонарей, заставляя колёсное сердце и второе — сердце каблуков-подмёток — биться всё чаще. Быстрее, ещё быстрее! Сбивчивой «крысьей побежкой на неизвестность от опасности», во тьму, навстречу ещё не изведанному злу, но только прочь от привычного мира, ставшего вдруг ночным кошмаром.

В этот час человек не узнаёт себя и пугается собственной тени. Под жёлтым светом ламп всё кажется страшным сном, иллюзией, ошибкой, плохим театром с неубедительными декорациями. Словно косматая мудрость обезьяньих предков — дневных животных — раз за разом нашёптывает на ухо: тот, кто не спит в этот час, оказался в беде.

Люди чаще всего умирают в ведьмин час. Обычно у них останавливается сердце. Будто от последнего испуга.

В три часа ночи нет места надеждам, планам, жизни. В три часа ночи люди напоминают друг другу восставших мертвецов, заблудившиеся привидения, утопленников, всплывших по ту сторону зеркала.

Человеку уже не хочется жить. Только выжить.

Если существует ад, а в аду — дьявол, то его глаза будут именно такого жёлтого цвета — оттенка ночных ламп между тремя и четырьмя часами ночи.

Но… иногда человек побеждает. Иногда вязкую серную тишину пронизывают слова помилования.

«…Операция прошла успешно».

«…Уже уходишь? А можно мне с тобой? Нам по пути».

«…Прости. Давай начнём всё сначала».

«…У вас близнецы».

Где-то встаёт солнце.