Тайны Малого двора (гет)

«Государево слово и дело», — официальный девиз опричнины. Владлен Игоревич Голицын ценил этот девиз, питая к нему самую нежную из всех деловых любовей. Стучишь так в чью-нибудь дверцу, а на пороге стоит заспанный хозяин. Видит удостоверение с черной корочкой, помаленечку начинает трястись. Говоришь ему: «Слово и дело» — и готов, лебезный. Глазки бегают, рученьки дрожат. Знает, подлец, кто к нему в гости пришел.

«Проходите, товарищ майор. Не разувайтесь. Счас-счас, жена только чайку поставит. Может, договоримся как-нибудь?»

Хороший девиз, правильный.

Но есть и другой, неофициальный. Пошел он, поди, от керчийцев из Штадхолла, — те ещё торгаши, — да как-то прижился. Упоминали его только в стенах Красного Терема, и куда реже — за его пределами. Люди, носящие черную форму без эмблем, нашивок и знаков, жевали его как лакрицу за зубами, будто силясь унять холодок по хребту от того, что по рукам и ногам уже опутаны им, родимым.

«Вход крюге — выход два».

Чтобы попасть в Первую Армию, нужно быть парубком годков осьмнадцати от роду. Хочешь не хочешь, а в резерве окажешься. Съездишь пожить в казарме двенадцать месяцев, строевым шагом походишь, картошку почистишь. Лепота! Только пока не заглохнет канонада на крибирской границе, сам знаешь, куда потом направят.

Чтобы оказаться во Второй, нужно, чтобы тест показал у тебя наличие способностей. Делают каждый год детишкам укольчик, прижимают ваткой, смотрят результаты. Подходишь? Дорога тебе в колледж со спец. уклоном. За Малым дворцом как раз один такой стоит, военный: жратва как на убой, плюс на каждого штат персонала. Кадры генерал готовит, элиту.

Но кем нужно быть, чтобы постучаться в двери опричнины? Да и в какие двери стучать? Если какой-нибудь ответственный гражданин умудрится распознать опричника, подойти к нему, если ему хватит глупости сказать «возьмите меня к себе на службу», то… Придется гражданину на вопросики отвечать.

Кто тебе на нашего указал? Кто сдал, где его найти? Выдал кто? Отвечай, сука!

Одного разговорят, возьмутся за другого. Потом за третьего. До тех пор, пока не найдут, у кого из своих язык без костей. И язычок этот — под корень, вместе с головой.

Сам Голицын считал, что в опричнину не уходят. Выбрать ее нельзя: она сама, родимая, тебя выбирает. Вносит в нее, как волной. Из Первой армии кто выплывет, из милиции (Голицын сам оттуда), а кого и в криминале подберут. Прихватишь оружейничка-нелегала, расскажешь ему, в каком лагере отдыхают его детишки, в каком салоне женушка ногти красит, — и он твой. Наш.

А вот выйти — другое дельце-с. Вперед ногами — это завсегда можно. Исчезают опричники в черных мешках, растворяются в кислоте, разлетаются по асфальту.

«Вход крюге — выход два». Жуткий второй девиз, но полезный. Попервой смеются с него зелёные, а потом на гробик-другой посмотрят — подуспокоятся. Глядишь, и соображать кой-чего начнут.

…По внешности опричников не запоминают. Годы службы стирают лица, словно раскаленный металл — отпечаток пальца. Опричнику может быть тридцать, сорок и, если доживет, даже пятьдесят. Вот только черты каждого из них нарочно унифицированы, будто размыты. Вспомнить лицо опричника так же трудно, как вспомнить лицо человека из сна.

У фьерданцев другой подход. Парни крепкие, откормленные. Одним ударом дух вышибут. В городе такие — как бельмо на глазу, но в тайге проще муху подстрелить, чем дрюскеля заметить. Защитка у них грязно-белая, в тон снега. Со стороны — сугроб сугробом. А как такой сугроб ручки заломит, под рёбра двинет, уже не рыпнешься.

А уж гришей ловят… Залюбуешься! Много ли, в сущности, генеральские щенки умеют? Ухлопает сердцебит, допустим, пятёрик, а фьерданцев-то десять, а то и двадцать. Свяжут — и мордой в снег. По пальцам р-р-раз хорошей дубинкой — и все. Отбегались, гриш-камрад. Дальше вас порешает рыночек. Определит, так сказать, бетраг вашего содержимого.

Одного ребятки из десантного корпуса не смекнут: их фарш для своих командиров стоит куда дешевле гришовского мясца.

* * *

«Ты ж моя говядинка, — с улыбкой размышлял сидящий в камере допросов Голицын, разглядывая северного коллегу. — А Брум-то не дурак. Знал, что в Равке ваших перешьют».

Эх, не везет фьерданскому брату на юге!

У стены, прислонившись, стоял Иван Арнольдович Гейбель с видом хмурым и безучастным. Руки скрестил на груди. В отличие от Голицына, сердцебит свое дело не любил и делал без огонька. Дали бы этого Ганса голицынским ребятам, он бы через две минуты взвыл. Выложил бы все как миленький: и про гримьершу, и про диверсию, и про то, о чем говорили отец Варлаам с Гришкой-самозванцем на литславской границе.

А Ванька… Сразу видно, что с Каминским шашни крутит. Чтобы знать, и опричником быть не надо, весь Малый в курсе. Рожа у Ванюши недобрая, а нутро бабье. Мягкое, изнеженное. Ох и много генерал Дарклинг своим выкормышам позволяет. Балует, видят святые, как детей.

Вспомнишь тут… Загрохотал замок, открылась железная дверь, и генерал Кириган переступил порог. И будто какая-то неведомая сила заставила Голицына встать со стула, а Ивана — оттолкнуться от стены и выпрямиться.

— Докладывайте, — потребовал он.

Дрюскель был без сознания. Его огромное безвольное тело развалилось на стуле, как тряпичная кукла с окровавленной бородой.

Даже гришовское колдовство Ивана подняло фьерданца не сразу. Сердцебит по негласному приказу сложил пальцы. Дрюскель задергался, задыхаясь и кашляя кровью.

Наконец Иван рывком, за воротник, посадил его прямо. Голицын открыл папку с протоколом допроса, прочистил горло и прочел:

— Допрос проведен Голицыным Владленом Игоревичем, майором опричнины. Начат 7 октября в 20:10 по Ос-Альтскому времени, окончен 8 октября в 06:22.

Гриш-белоручка провозился всю ночь. Без Федьки Каминского, видно, никак не заводился.

Голицын тайком бросил взгляд на Ивана и едва заметно ухмыльнулся. При генерале тот принял вид собранный и малость отстраненный. Гриши перенимали повадки своего кумира, как выводок, повторяющий за папенькой бранные словечки.

Еще бы Ивашка Гейбель работать умел, как Дарклинг. То, что дрюскель мог сидеть и даже умудрялся иногда бросать на них взгляды, Голицын считал верхом дилетантства. В Красном Тереме его отделали бы так, что тот срал бы через трубочку.

— Рольф Вальстрём, тридцать восемь лет, не женат. Сержант фьерданского десантного корпуса, далее именуемых «дрюскели».

Перед тем, как отправить отряд на задание, командиры отняли у них жетоны и документы. Вероятно, размышлял Голицын, и похоронки контора Ярла Брума напечатала заранее.

Фьерданские командиры были удивительно похожи на равских, когда дело доходило до мастерства превращать своих людей в фарш. Сколько бы ни выли, ни плакали и ни грозили кулаками маменькины гуманисты, война списывала и не такое.

— Задержанный Вальстрём утверждает следующее: в ночь на 28 сентября 20… года группа дрюскелей под командованием капитана Балгруфа пересекла равско-фьерданскую границу в районе города Богдановска Аркеской области.

— Капитан мёртв? — уточнил Дарклинг по-фьердански.

— Да, — еле слышно прохрипел дрюскель, глядя на черного генерала исподлобья.

Гейбелю приходилось держать его за воротник, чтобы тот сидел прямо. Изо рта по грязной бороде прямо к столу тянулась вязкая красная ниточка. Заглядевшись и едва не пропустив безмолвный приказ Дарклинга, Голицын прокашлялся и поспешно продолжил:

— Числа 31—1 с лидером группы, капитаном Балгруфом, связался осведомитель. Лицо, никому из членов группы, кроме капитана, неизвестное.

Дарклинг снова поднял руку, перебивая Голицына и обращаясь к фьерданцу:

— На осведомителя вашему капитану указал Брум?

— Ярл Брум обкашливал с капитаном дело. Я только это знаю.

— Ясно. Продолжай, Голицын.

О Бруме черный генерал знал не понаслышке. Голицын тайком глянул на генерала, надеясь застать, как у того хотя бы щека дернется, но тот нисколько не переменился в лице.

Лет этак двадцать назад Дарклинг бывал в гостях у фьерданских коллег. В те далекие времена Владлен Игоревич только школу милиции закончил. Знаменитая была история. Говорят, генерал даже с аппаратом илизаровским лежал.

Редкое это дело — палач, который может выдержать на себе свое ремесло. По всем неписаным законам, которые Голицын знал, как Отче Наш, генерал не должен был выжить. Может, поэтому от него будто тянуло могильным холодом.

— Упомянутый осведомитель 2 октября прислал проводника, — Голицын вернулся к протоколу. — Позывной «Харон». Имя проводника неизвестно. Предположительно, ранее тот служил в Первой Армии.

— Сделай себе пометку пробить по базе всех отставных военных, проживающих сейчас в Западной Равке. Дальше.

Пометив на полях протокола карандашом, майор продолжил:

— Харон предоставил отряду дрюскелей списанный военный грузовик. Модель: Крибирь-4320, номер: 0749 ВА. В ночь с 3 на 4 октября отряд, вместе с проводником, пересек Тенистый Каньон и въехал на территорию Восточной Равки в районе Уленска.

Номера наверняка были поддельными, но их пробить тоже стоило. Голицын, не дожидаясь приказа, сделал еще одну пометку.

— После Каньона капитан дал задание замаскировать военный грузовик под сельский. До Ос-Альты добирались два дня, в основном проселочными дорогами, чтобы не наткнуться на посты дорожной инспекции. На границе Раевостской и Ос-Альтской областей грузовик оставили. Еще день добирались по лесу пешком.

Дарклинг снова поднял ладонь, Голицын запнулся. В тесной полутемной камере, похожей на каменную конуру, наступило молчание.

— Цель вашей диверсии, сержант Вальстрём? — прозвучал в тишине каменной конуры тихий вопрос.

Дрюскель безвольно смотрел в стол, едва шевеля губами:

— В вашей сраной бумажке все написано.

Господин генерал обошел стол, прихватил сержанта за бороду и заставил смотреть себе в лицо. Кровь, прежде бежавшая вниз, стала затекать фьерданцу в нос.

— Отвечайте по уставу, сержант, — все также негромко приказал Дарклинг, пока Вальстрём хрипел и захлебывался. — И соблюдайте субординацию, когда говорите с офицером.

Рубашка под черным форменным пиджаком Голицына противно прилипла к спине.

— Есть отвечать по уставу, — выдавил дрюскель.

— Господин генерал, — напомнил Дарклинг.

— Господин генерал, — послушно повторил сержант, и генеральская хватка ослабла.

Дрюскель надсадно закашлялся во всю оставшуюся силу своих потрепанных легких.

Голицын смотрел почти с благоговением. В отличие от Ваньки, Дарклинг белоручкой не был. Сразу видно, что мужик, хоть и гриш. Дело сделал и руки об дрюскеля спокойнехонько вытер. Красота.

— Целью был срыв переговоров. Наша группа должна была заложить С-4 как можно ближе к территории обоих дворцов, чтобы… Капитан говорил, чтобы послание было заметней.

— Заметней, значит, — Дарклинг неотрывно смотрел на окровавленного дрюскеля, заложив руки за спину. — Это все, что ты знаешь?

— Да, — прохрипел тот. — Капитан Балгруф знал больше, но вы его убили.

— Досадно, — отметил Дарклинг, впрочем, без особого сожаления в голосе.

Голицын и Гейбель ждали распоряжений насчет пленного, но генерал молчал, обдумывая услышанное. Затем глянул на наручные часы (успевает ли к литславцам?) и достал из кармана кефты портсигар. Старинный, трофейный, времен второй фьерданской. Голицын не в первый раз отмечал странную тягу товарища генерала к антиквариату. Но не закурил сам, а сунул сигарету в зубы фьерданцу.

— Она проклята? — с подозрением спросил дрюскель. Его веки слиплись от крови и почти не открывались.

Генерал пожал плечами и щелкнул зажигалкой, давая прикурить.

— Можно подумать, для вас есть разница, сержант Вальстрём.

Разницы для сержанта и впрямь не было. Спустя десять минут Иван Арнольдович разорвал ему сердце.

Факт казни Голицын зафиксировал в 12:45.

* * *

Когда Владлен Игоревич покинул камеру для допросов, оказалось, что черный министр ждал его в коридоре за дверью.

— Господин генерал?

Голицын ждал, что генерал заговорит о Западной Равке, дрюскелях или Ярле Бруме, но Дарклинг, очевидно, не считал его достойным подобных обсуждений. Мавр сделал свое дело, мавр может уйти.

— Сафина наверняка что-то докладывала про нашу… гостью сегодня? — неожиданно спросил он.

Глазки у Голицына сверкнули.

— Так точно-с. Перед протоколом я как раз отправил Сафину обратно.

— Ну? — нетерпеливо потребовал Дарклинг, — Что тебе известно?

— Ничего особенного-с. Девочка встала, умылась, отправилась к вам.

— Какие-то имена? Знакомые? Друзья?

— За сегодня точно ничего такого. Но вчера, извольте-с вспомнить, я составлял для вас досье. Прелюбопытное, надо сказать, учитывая несколько неблагонадежную позицию Алины Старковой по вопросам…

— Я помню про досье, — перебил Дарклинг.

Голицын замолк, прикусив щеку. Отношение гришей к опричникам было притчей во языцех, но даже с дрюскелем генерал обращался как с офицером. По крайней мере не затыкал и помнил о воинском звании.

У опричника это вызывало лишь желание снисходительно улыбнуться: как бы господин министр не воротил свой сулийский нос, без царевых собак ему пришлось бы туго. Слишком он любил своих выкормышей в кефтах, чтобы позволять им марать ручонки. Меж тем, сведения сами себя не соберут и враги государства сами собой из окна не выйдут. На опричном горбу все равское государство держится.

— Вот что, Голицын. Приберись-ка сегодня в городе, но без шума. Институт, работа, школа — нигде не должно остаться даже упоминания Старковой. Наши по возможности почистят сети. Милиции спустишь разнарядку, чтоб не искали, и пусть информируют о тех, кто подает заявления о пропаже. И вот еще что. Этот… — из внутреннего кармана министр выудил записную книжку, перелистал, вырвал страничку и протянул ее Голицыну, — Мальен Оретцев. Придумай с ним что-нибудь.

На листочке из книжки и впрямь было записано всего два слова: имя и фамилия. Видимо, Дарклинг боялся, что не запомнит.

— Вас понял, господин генерал. Слово и дело.

* * *

По длинному обшарпанному коридору ИМОРского общежития катилось эхо шагов. Шли трое мужчин в деловых костюмах и с механически доброжелательными лицами. У двери в конце коридора, прямо возле пожарного выхода, они остановились. Один из них вежливо постучал.

Через минуту послышался скрип щеколды, и в проеме показалась кучерявая ушастая голова. Это был студент лет двадцати, с немного сонным лицом. Он недоуменно оглядел всех троих.

— Добрый… А вы кто?

— Владлен Игоревич Голицын, — стучавший достал удостоверение с черной обложкой. Затем ровным, доброжелательным тоном пояснил: — Майор опричнины. Государево слово и дело.

Он без приглашения, не вытирая ноги, шагнул через порог. Жестом велел одному из сопровождающих остаться у двери, а сам медленно, по-хозяйски, огляделся.

Росту майор был невысокого, худой и костлявый. В чертах лица его угадывалось что-то обезьянье. Такие лица, попадись они в толпе, инстинктивно заставят отвести взгляд с легкой неприязнью. Майору Голицыну, впрочем, это и было нужно: легче всего наблюдать за теми, кто сам не смотрит. В его пустых, с чуть нависшими веками, глазах не было ни тоски, ни злобы. Злоба даёт горечь и пламя, а печаль облагораживает. Но такие непрактичные вещи опричнику были чужды.

— Мальен Чиледулович Оретцев, верно? Друг Алины Старковой? — поинтересовался он.

— Да-да, эт я, — оживился Мал. — Вы знаете, где Алина? Не могу до нее дозвониться. С работы тоже не отвечают. Уже всех наших на уши поднял, думал писать в милицию и... Что происходит?

Другой спутник майора Голицына, оказавшись в комнате следом за начальником, взял со стула рюкзак Мала и вывалил на стол тетрадки. Открыв шкафы и выдвинув все ящики, какие нашел в комнате, опричник принялся выкидывать из него вещи. Документы отправлялись в рюкзак, а книги, учебники и одежда — на пол.

— Ничего особенного, работаем, — скромно улыбнулся Голицын. — Вы тут, я вижу, не один живете. Вместе с керамзинскими, да?

Мал в смятении взглянул на опричника с его рюкзаком в руках, затем на товарища майора.

— Да вроде того. Ну типа, кто из наших еще на курсе остался. Многие вылетают после первой сессии.

В комнате, кроме кровати Оретцева, и впрямь было еще две других. Опричник зачем-то перевернул на них матрасы, как будто под ними могли прятаться керчийские шпионы. Вещи с полок тоже выгребли.

— А вы у нас отличник, — тонкие бескровные губы Голицына приподнялись, будто он вспомнил о чем-то исключительно приятном. — Заскочил в интернатец ваш по дороге, физию вашу лицезрел на доске почета. Наши лучшие выпускники! Чего не скажешь, конечно, о вашей подружке. Охламонка она у вас.

Мал невольно сделал шаг назад.

— Зачем вы были в интернате? — быстро спросил он.

На сей раз Голицын расплылся в улыбочке, глаза под нависшими веками заблестели.

— Проводите нас до выхода, молодой человек?

— Меня арестовывают? — Оретцев снова отступил, оглядывая всех троих. — Почему вы спрашивали про Алину?

Тот показательно поцокал языком.

— Это не арест, — спокойно ответил майор, игнорируя второй вопрос. — Мы же не милиция.

Опричник с рюкзаком кинул Малу вещи прямо на стол, поверх горы тетрадей. Где-то среди них лежала Алинина, по цифровой картографии. Люди в черных деловых костюмах невозмутимо подождали, пока он натянет деревянными руками джинсы и накинет куртку. Затем выпроводили его в коридор и тихо прикрыли за собой дверь.

Мал шел рядом с обезьяньим майором, периодически оборачиваясь через плечо и встревоженно глядя на конвой.

С лестничной клетки тянуло прохладой. В молчании они спустились на первый этаж. У выхода из общежития Мал заметил необычно бледного вахтера Петровича. Тот отвернулся и еще старательней сгорбился над толстым сборником кроссвордов. Карандаш в его руке подрагивал.

Все происходящее вдруг показалось Малу чем-то неестественным, как плохой сон.

Первое, на что наткнулся взгляд Оретцева, когда его вывели за ворота, — грузовик с крышей из зеленого брезента, в котором сидели молодые парни в солдатской форме. Опричник прошел мимо Мала и закинул внутрь рюкзак. Мал похолодел. Как сквозь толщу стекла, он ощутил, что Голицын положил руку ему на плечо и склонился к уху.

— По поводу Старковой, Мальен, — услышал он негромкий голос, растягивающий гласные. — Ею сейчас занимаются большие и важные дяди. А наше дело маленькое: делать, что говорят. Тебе, например, говорят забыть имя Старковой и не пытаться с ней связываться, если не хочешь с десяток лет завтракать баландой.

Опричник вынул из внутреннего кармана пиджака небольшой листок с печатью и сунул его в ледяные руки Мала.

— А чтобы было проще развеяться и ни о чем не думать, мы тебя записали добровольцем. Добро пожаловать в Первую Армию, рядовой.

Взглянув на безликих людей в черном, Мал медленно, как в тумане, направился к грузовику. Несколько крепких ребят помогли ему забраться внутрь. Голицын дал добро шоферу, и грузовик завелся. Под сбивчивое тарахтение мотора Мал в последний раз взглянул на серую коробку общежития — и с тревогой подумал об Алине.

Когда грузовик отъехал и скрылся в сумраке, к Голицыну и его людям подошли еще двое опричников. В руках одного была папка с документами, а в руках другого — спортивная сумка с вещами.

— Все собрали? — спросил Голицын.

— Так точно.

Когда черный, без номеров, джип опричнины выехал со стоянки и направился за город, Голицын набрал начальство.

— Итак? — в наушнике послышался хрипловатый голос генерала Дарклинга, заставивший матерого опричника внутренне подобраться.

— Сделано, шеф.

— Надеюсь, без полония, майор? Учти, если эта история станет достоянием журналистов, я отправлю тебя исследовать состав ила на дне озера. Без акваланга.

— Мы собрали вещи и документы Старковой и Оретцева. Ректорат получил ваши указания насчет Старковой. Оретцев отправлен на северный фронт.

Трубку на том конце провода положили, не удостоив майора ответом.

«Если бы генерал был здесь, он бы и Оретцеву предложил сигарету», — внезапно подумал Голицын, пряча телефон под пиджак.