Обхохочешься (гет)

Сама удивляюсь, как я умудряюсь засыпать? Отец до глубокой ночи не гасит свет, а его комната как раз напротив моей. Еще и радио слушает все время. Ну, это у него одна из немногих радостей. После того, как Джимми Брайт повесился, и выпить не с кем. Все же друзей отец выбирает придирчиво. Конечно, что в квартире больше не воняет дешевым пойлом — хорошо, но Джимми все равно жалко. Слабый человек, жил мечтами, а они подвели. Конечно, он был не для нашего времени... Может, не для любого другого. Но рождаются же зачем-то и такие, как он. Уж наверное, не затем, чтобы их грязными сапогами давили разные Клементайны.

Отец жутко возмущался, что Гринвуд будет защищать эту мразь. Ну все закономерно, говорю, одна мразь защищает другую. Ну а что мне — отговаривать его, что ли? Как бы это выглядело? Шпилит он меня на столе, а я ему: "Не будем защищать Клементайна, из-за него папин друг руки на себя наложил"? Обхохочешься. Хватит в нашей семье одного бунтаря: мужа Джейн, моей старшей сестры. Спорил с начальством по поводу какого-то строительства домов, ну и теперь его не берут никуда. А у них с Джейн двое детей. Сестра уже все пальцы на пишущей машинке расплющила, любую халтуру берет.

А все же, если подумать, отчего так устроено, что одни себе позволяют все, а другие всю жизнь должны им кланяться? К примеру, предыдущий мой начальник, мистер Гадость... э, то есть мистер Клинуотер. Орал постоянно, документы в лицо швырял, мог кофе на меня выплеснуть, если ему оказалось, что сварен плохо. Закончилось тем, что попытался стать предшественником мистера Гринвуда — правда, пьян был при этом как свинья, Гринвуд-то всегда, как стеклышко. Знаете, меня от одного запаха вина чуть не вывернуло. Щеку я ему расцарапала и сбежала. И вот представляете, на новом месте, которое еле нашла, мистер Гринвуд решил меня оприходовать в первую же неделю. Обхохочешься.

Ну вот завтра понаблюдаю торжество справедливости. Хотя бы временное, потому что мистер Гринвуд, конечно, убийцу отмажет. А пока, господа множественные невидимые сущности, спокойной ночи.

— Доброе утро, — встретил меня мистер Гринвуд бодрой улыбкой. — Делай мне кофе, и поедем в тюрьму.

Отличное приветствие, ничего не скажешь. А что? Однажды утром я беру трубку, а мне говорят: "Доброе утро, с вами говорит инспектор полиции..." Хочется, конечно, намекнуть, что утро добрым не бывает, если с такого начинается, но наверное, они считают иначе.

Покуда варю кофе, на кухню влетает Барби — секретарша мистера Ричера, пышногрудая красотка с копной пшеничных кудряшек. Кофточки у нее бывают трех оттенков: розовые, лавандовые и небесно-голубые, причем, судя по кружевной отделке, все разные и все новенькие. Из чего можно сделать вывод, что если Ричер ею и пользуется, то хотя бы доплачивает. А пожалуй, он ею в самом деле пользуется, иначе ему просто незачем ее держать: Барби прехорошенькая и добрая, но растяпа просто неописуемая.

— Руби, где баран? Ричеру срочно потребовался, а я найти не могу!

— Да я его продала на мясной рынок, не переживай, цену пополам поделим. А вообще надо бы и твоего шефа туда загнать, мясной и кудрявый, как раз сойдет.

Барби косится на перегородку, понижает голос и шепчет:

— А из твоего можно наделать ветчины.

Обе дружно прыскаем. Лучше смеяться, чем плакать: ни ветчины, ни баранины сто лет не ели.

"Бараном" мы называем печать конторы — "Ричер и Гринвуд". Не знаю, чем руководствовались наши начальники, но на оттиске изображен самый натуральный баран с отменно закрученными рогами. Даже пуще, чем кудряшки мистера Ричера. Очевидно, вся доля самокритичности, отведенная природой им обоим, ушла, чтобы придумать это оттиск.

"Баран" наш в самом деле заплутал, и хотя я отлично знаю, где он сейчас пасется, мне хочется подать это поэффектнее.

— Нет, я его не видела. Наверное, его волки съели.

— Откуда в Бигсити волки?

— Ну я не знаю, бродяги... А хотя погоди...

Широко раскрываю дверцу шкафчика, где хранятся кофе, чай, сахар и печенье — "баран", конечно, там. Очень в духе Барби было его там оставить и забыть об этом.

— Где мой кофе?! — о, как мистер Гринвуд исстрадался. Но я с чистой совестью не тороплюсь, тщательно размешиваю сахар. Не утерпев, зачерпываю — благо, никто не видит, довольная Барби уже погнала "барана" к мистеру Ричеру — и отправляю ложечку в рот. Невероятно вкусно. Вот так, не дают — бери сама. Надеюсь, Гринвуд ничего не заметит.

... Не заметил. Едем с ним в тюрьму Западного район; дорога неблизкая. Эмансипантки, кажется, на митинги ходят, как на работу; сегодня столпились на площади перед Музеем Бигсити. Мистер Гринвуд, вынужденный объезжать, сердито жмет на клаксон. Бурчит под нос:

— Интересно, как до этих старых дев не дойдет, что мужчин так не ищут? Да и годы их уже прошли.

Отвечать мне не полагается, должность не та, но вообще-то на их транспарантах требований выдать каждой по мужчине что-то не видно. Мистер Гринвуд между тем продолжает разглагольствовать:

— Нет, на месте парламента и президента я бы дал женщинам избирательное право. Но обернул бы это на пользу государству. Бергии ведь нужны лишние руки на тяжелых производствах... Ну, будут нужны, когда кризис наконец пройдет. Да и лишние солдаты пригодятся. А вообще даешь равенство во всем! И спасать при катастрофах, например, женщин первыми больше не будем. Эмансипанток так уж точно не стоит. Ты же помнишь, что после катастрофы "Горделивого" заявила эта дрянь, Роджерсон? Про мужчин, которые имели глупость уступить места в шлюпках бабам? "Они просто действовали по правилам, в этом еще нет никакого подвига!" Посмотрел бы я на нее...

Да, и порадовались бы случившемуся с женщиной несчастью, мистер Гринвуд. И я, конечно, не могу помнить то, что случилось за десять лет до моего рождения, но почему-то мне кажется, что те мужчины в шлюпках придерживались точно таких же взглядов, что и вы, мистер Гринвуд. Парадокс, да? Иногда готов за другого умереть, потому что так положено, но уступить в небольшой формальности, так, чтобы другой себя тоже человеком почувствовал — о нет. Или уж плати втридорога. Избирательное право лично мне по-прежнему не нужно — что могло измениться со вчерашнего дня? — но, мистер Гринвуд, а вот мужчин-инвалидов вы бы тоже лишили права голоса? Ведь они работать на тяжелом производстве и служить в армии тоже не могут. Ладно, что-то я ударилась в пафос, это неумно.

В тюрьме, покуда охранники проверяют у нас документы, я с робким видом прячусь у мистера Гринвуда за спиной. Изображаю хорошую девочку, это ведь совсем просто: глазки в пол, неуверенная улыбка. Зачем? Сама не знаю, нравится. Впрочем, я ведь и есть хорошая девочка, только голодная немного.

И вот мы в комнате для свиданий, и к нам приводят клиента. Мэттью Клементайн на вид помоложе мистера Гринвуда — ему где-то к сорока — рослый, хорошо сложенный, с красивым профилем. Явно кренн, причем из недавно спустившихся: мало того, что черные волосы, бледная кожа и темно-синие глаза в длинных ресницах — все как с картинки, так еще и акцент характерный, такое твердое произношение временами, будто стукают по деревяшке. Вид у него, конечно, помятый, потерянный и почему-то очень обиженный. Привели его в наручниках и освобождать не собираются, так что он не может пожать руку мистеру Гринвуду после того, как тот представился — лишь кивает нам обоим.

Я успела приготовить бумагу и карандаш, теперь жду. Мистер Гринвуд тем временем начинает с вопроса, который не стоит отражать в записях.

— Сразу к делу. Я никому не скажу того, в чем вы мне признаетесь, но я должен знать правду. Вы виновны?

Клементайн с трагическим видом качает головой.

— Я совершенно невиновен.

Гринвуд чуть приподнимает брови и делает мне знак начинать.

— Хорошо. Тогда где вы были в ночь убийства?

— У себя дома. Я спал. Я уснул в кабинете, работая над чертежами.

— Допустим. Вы запирали кабинет?

— Нет.

— А между тем нянька вашей дочери утверждает, что около полуночи, когда она пришла вам пожаловаться, что девочка не может уснуть, дверь вашего кабинета была заперта? Она лжет?

Клементайн хлопает глазами.

— Очевидно. Но я не знаю, для чего ей это нужно.

— Наверное, причины у нее могут быть. Мы к этому вернемся.

Да уж конечно, могут! Если и не такие, какие были бы у меня врать про мистера Гринвуда — хотя кто сказал, что тут такого нет? — но работать у человека, способного подчиненного до петли довести, вряд ли приятно. Покойный Джимми жаловался, что этот Клементайн придира, каких свет не видывал.

И кстати, почему это нянька побежала звать помочь с ребенком отца, а не мать? Он что, выгнал жену из дома, а ребенка забрал? Вот сволочь.

— В котором часу вы пришли домой в вечер убийства?

— Около семи вечера. Ужин Кэндис, горничная, подала мне в кабинет.

— Где остались ваши ботинки?

— В передней.

— А пиджак?

— В кабинете. Я толком не раздевался, только снял его.

— Вы часто так делаете?

— Да, если беру работу домой, — Клементайн судорожно вздохнул. — Мистер Гринвуд, вы не могли бы узнать, что с моей девочкой? Глэдис, нянька, пообещала позаботится о ней, но раз уж она так странно себя ведет...

— Конечно, — видимо, Гринвуд постарался кинуть ободряюще. — Последний на сегодня вопрос: вы хорошо стреляете?

Клементайн растерянно пожал плечами.

— Ну... Я умею. Все кренны умеют, и отец меня научил. И даже моих мать с сестрой. Но я давно не упражнялся.

— Вот как. И оружия в доме не было?

— Нет.

У Гринвуда на этом все. Он сообщает охране, что Клементайна можно увести, а я же прикидываю, какими заданиями меня завалят, кроме как перепечатывания допроса. Узнать, у кого девочка? Взять план дома? Карту местности нарисовать? Ну, все лучше, чем торчать с ним в одном кабинете.