В городе виселиц (гет)

Сколько клеток сердца умирает при инфаркте? Как долго можно не обращать внимания на симптомы? Нью-Пари сонливо тянется в сторону горизонта, не догадываясь о зарождающемся внутри себя пожаре.

Подоконник прохладный, но курение помогает немного согреться. Настал тот день, когда из-за работы не получается уснуть. Не потому, что некогда. Страшно. А всё покрышки, чтоб их. И шлем по скидке в придачу.

Одеяло шуршит, матрас прогибается под весом, босые ноги шлёпают по полу. Разбудила. Йонас знает симптомы сердечного приступа. Сколько учился, работал и книжки зубрил, о кардиохирургии мечтал. Но не спрашивать же сейчас. Лу поджимает губы: а почему нет? Даже спросонья ведь лекцию прочитает.

— Поделишься?

Лу вынимает сигарету изо рта и протягивает, не глядя. Выдыхает дым на окно, вдыхает снова через ноздри. Говорят, пассивное курение сильнее вредит лёгким. Но жизнь вообще то ещё дерьмо, от неё всегда умирают.

На подоконнике осталось свободное место. Йонас не садится, только облокачивается. Друг от друга их отделяют мрак и крышка-пепельница, пристроившаяся между стопой тридцать восьмого размера и обнажённой ягодицей.

— Чего не спишь? — ворчливые нотки в его голосе настолько привычны, что немного успокаивают.

— Не знаю, — на автомате отвечает Лу. Правда — приставленное к затылку дуло пистолета, и лучше обойтись без неё.

Она продолжает играть в гляделки с городом. Фонари не желают гаснуть, а глаза будто песком засыпало. Не выдержав, веки быстро смыкаются. Волна удовольствия проносится по телу — глаза увлажнились, а город пока не скатился в хаос и выиграл пятый раунд подряд.

— Давно я Термитник таким не видела. Спокойным, что ли?

Йонас стучит сигаретой о бортик крышки, стряхивая пепел, и поворачивает голову в сторону окна. К Лу подлетает огненно-оранжевый кругляшок. Щедрость не лишила её пары лишних затягов.

— Тот же, что и раньше. Три часа ночи всё-таки.

Вдох. Привычная тяжесть в груди возвращает самообладание. Сколько бы часы ни показывали и какими бы точными они ни были, город никогда не засыпает. Люди — да. Но город даже ночью подмигивает взглядом неоновых вывесок, готовится к следующему рассвету и чутко хранит свои тайны.

Вдох. Выдох. От сигареты остался маленький окурок, и с сожалением Лу тушит его о металлическое дно пепельницы.

Вот такая она, первая за день сигарета. Вторая лучше не будет.

— Йонас, можешь принести остальную пачку? На тумбочке.

В ответ — ни слова, только звук удаляющихся шагов. Невольно Лу ухмыляется, представляя картину, которую увидела бы при свете, и тут же чувствует укол совести.

Любовь — это наркотик. Секс — лучшее лекарство от тревоги. Что ещё остаётся? Способов сбежать от душащей реальности не так уж и много. Напиться. Закинуться таблетками, а то и чем похуже. Или трахаться до изнеможения. Эффект первого убивает похмелье. Второй грозит зависимостью (хотя лекарства Иво щадящие; может, он и ей разрешит приложиться к партии?). От третьего же ничего не теряешь: шумный город не способствует фертильности, а объятия доктора — последнее место, где притаятся ЗППП.

Лу нравится то, что люди называют отношениями, и превращать их начало в курс психотерапии она не хочет. Но пока дофамин ударяет в голову, позволяя забыть обо всех тревогах и просто наслаждаться, соблазн слишком велик.

Йонас возвращается. Забирая пачку сигарет у него из рук, Лу засматривается на очертания его обнажённого торса. В темноте не разглядеть ни одного шрама. Даже тех, что он забрал у неё. Сколько ещё будет? Хочется верить, ни одного, но Лу знает, что это неправда. Она телохранитель, не сможет не прикрыть Иво. А Йонас не сможет не хилить её. Как не проси. Что ни говори.

Зажатые в кулаке сигареты так и висят между ними. Открыв пачку, Йонас берёт одну, и Лу наконец отмирает, свободной рукой шарит по подоконнику в поисках зажигалки и даёт ему прикурить.

— Если бы это была наша последняя ночь, что бы мы делали?

— Всё, чтобы она не стала последней, — выдыхает Йонас вместе с дымом. — Лу, что-то произошло?

«Да. На жизнь моего начальника уже трижды покушались, и мне кажется, что убрать его хочет сам Викарий».

«Да. Псиоников урезают в правах, делают из нас рабов, и всё потому, что наверху никак не могут поделить власть».

«Да. Большая часть того, чему нас с тобой учили с рождения, — ложь».

«Да. Мы вовсе не тупиковая ветвь эволюции, а мутации в наших с тобой генах — шанс человечества на спасение, представляешь? Глупо звучит. Может, и хорошо, что ты этого не услышишь».

Молчание дольше пяти секунд красноречивее любых слов. Йонас раздражённо проводит рукой по лицу, снимая, как маску, остатки сна.

— Я тебе уже говорил, что мне не нравится твоя работа?

— Говорил.

— Значит, скажу ещё раз.

Зажигалка в пластиковом корпусе со стуком падает на подоконник. Брейк. Йонас не отходит, не садится, стоит перед ней и прожигает взглядом. Лу не знает наверняка, просто чувствует.

Ей надоели ложь и притворство, надоело то количество информации, что приходится держать в строжайшем секрете. Последнее время ей всё чаще кажется, что дни свои она закончит в перестрелке. Или ещё хуже — на эшафоте, перед толпой свидетелей, собранной в добровольно-принудительном порядке. Последним, что она увидит перед смертью, станут равнодушные люди, для которых казнь преступника — обыденность, а казнь псионика — невеликая потеря. Но страшнее всего — различить в толпе знакомые глаза.

Возможно, прощание не понадобится. Но в лёгких слишком чисто, и нервы сдают.

— Если однажды я вдруг исчезну, перестану отвечать на звонки, и ты поймёшь, что меня больше нет, хочу, чтобы ты знал: я бы не изменила ни одного своего решения. Даже если бы такая возможность появилась.

Йонас то ли кивает, то ли качает головой. Разницы никакой, на самом деле. Ещё один вдох и выдох, и Лу, так и не закурившая снова, жадно вдыхает частички никотинового успокоительного.

— А если я окажусь с петлёй на шее, можешь пообещать, что не станешь делать глупостей и будешь думать о своей безопасности? — просит он мрачно, и Лу соскальзывает с подоконника со скоростью гимнастки.

— Йонас?..

Взяв за руку, он успокаивающе гладит её ладонь большим пальцем. Плечи Лу немного расслабляются: был бы в опасности, нежничать не стал бы.

— Я не слепой и вижу, что происходит. По тебе вижу. Сама знаешь: неверное слово, пропущенная проповедь. Пока это не повод, но когда им станет?

— Так ходи на проповеди и не говори лишнего, — бурчит себе под нос Лу и утыкается лбом ему в плечо. Глаза жжёт, сердце норовит пробить грудину, но это ничего. Сама хороша, первая пугать начала.

— На глухоту и немоту я тоже пока не жалуюсь.

У Лу вырывается короткий смешок. Совсем не весёлый. Возможно, родись они в другом мире, то научились бы улыбаться и смеяться от счастья. Но у всех шуток в последнее время привкус трупного яда.

Йонас не меняется, и это хорошо. Было бы. Но Нью-Пари сходит с ума, и предрассветная неизвестность, тлеющая в городских фонарях, пугает не меньше действительности. Когда даже слово станет под запретом? Никогда или уже на этой неделе?

Лу обнимает его за шею. В правом кулаке всё ещё сжимает помятую пачку сигарет. Йонас кладёт ей на спину ладони. Большие и тёплые.

— Я боюсь того, что будет завтра, — признаётся она и на секунду становится легче.

Йонас целует её волосы, прижимается щекой.

— Три часа ночи. Бояться нет смысла. Завтра уже наступило.

Сколько клеток сердца умирает при инфаркте? Как долго можно не обращать внимания на симптомы? Вдыхая пахнущий сигаретами воздух и прижимаясь к родному человеку, Лу почти верит, что сегодня об этом ничего не узнает.