Цена свободы (гет)

Уна попала в Культ ещё ребёнком. Говорили, Владыка сам нашёл её, среди ночи ощутив, что на пустынных руинах его храма рыдает младенец. Кто именно оставил малышку в тонком одеяльце студёной осенней ночью на растерзание волкам и холоду — разбираться не стали: по чуть заострённым ушкам, карим глазкам с отливом красного и коже сероватого оттенка было ясно, что девочка родилась от человеческой женщины и тёмного эльфа. Подобные союзы редко поощрялись. Неудивительно, что кто-то из скаалов или селян Вороньей Скалы смалодушничал и решил втихаря избавиться от новорождённой.

Но боги улыбались крохе и с лёгкой руки Владыки она обрела новую семью в тот же день, когда её отвергла старая. Культисты растили её, кормили и любили. «Наша Уна» — так они её звали. Агнес учила девочку читать и писать, Альв обучал искусству магии, а Бьорн — драться на мечах. Девочка росла смешливой, добросердечной. Она была искрящимся комочком радости, способным заразить улыбкой любого — даже самые чёрствые и молчаливые из культистов привязались к ней. Да и сама Уна всем сердцем полюбила свой маленький мирок — небольшой лагерь на раскопках старого акрополя, людей и эльфов, которые здесь, в отличие от больших городов, жили в мире друг с другом, и своё призвание — будучи способной к чарам и проворной, как чертёнок, она готовилась стать защитницей и воительницей Культа. Но пуще всего обожала она Владыку, который много лет назад спас её от верной смерти. Таинственная высокая фигура в маске, он редко являлся последователям во плоти, но каждый раз, когда такое случалось, Уна рвалась очутиться поближе, насмотреться и наслушаться, пока он не уходил обратно, в обитель демона.

Все истории, что она слышала о Владыке, были настолько удивительны, настолько необыкновенны, что захватывали её и уносили, как бурная река уносит сухие сучья. И чем больше она узнавала, тем сильнее укреплялась в сердце радость, что ей повезло оказаться здесь и служить ему. Он был первым, кого боги наделили драконьей душой и драконьей же мощью, первым, кто открыто бросил вызов жрецам Алдуина, эпохи тому назад бесчинствовавшим на землях Кейзаля⁽¹⁾, первым, кто постиг все тайны бытия, на четыре долгих тысячелетия спустившись в глубины самой обширной библиотеки из существовавших в Аурбисе⁽²⁾. И очень скоро Уна поняла, что Владыка занимал заслуженное первенство не только в великих свершениях былого, но и в её собственной голове — ведь именно с мыслей о нём начинался каждый её новый день.

Она не знала, когда детская восторженность превратилась в нечто большее. Случилось ли это, когда он впервые на её памяти заговорил с нею — оробевшей семилеткой, которая подала чарку своему господину, поднявшемуся в мир смертных после целого года отсутствия? А может, несколько лет спустя, когда он увидел её тренировки и лично показал Уне пару приёмов магии? Она в тот миг так смутилась, что и слова вымолвить в ответ не смогла — лишь глупо моргала и краснела, — но тот день и его уроки запомнила навсегда. Тогда ей впервые удалось разглядеть в прорезях маски его глаза — цветом они были похожи на васильки. А ещё в этих глазах лучилась тёплая улыбка, и потому маленькая Уна взялась за чары с таким воодушевлением, что освоила их уже к вечеру, и ещё несколько долгих месяцев ждала следующего визита Владыки, чтобы похвалиться своими навыками. Он сказал ей тогда, что гордится её успехами, а она вновь залилась краской, неловко теребя рукав своего василькового — с недавних пор любимого — платья.

Впрочем, возможно, Уна полюбила его ещё позже, когда впервые задалась вопросом о том, каков Владыка под маской. Светловолос ли, как скаалы? Молод ли, или тысячелетия в Апокрифе испещрили лицо глубокими морщинами? Красив ли? Тогда же девушка с удивлением поняла, что, каким бы ни оказалось его лицо, она хочет увидеть его.

Даже не так.

Уна хочет смотреть на него каждый день. Касаться его. Той же ночью Владыка впервые приснился ей.

Шли годы, и Уна расцветала. Её семья — его Культисты — уже начинали пошучивать о том, что из девушки растёт завидная невеста. Пусть внешний вид выдавал в ней метиску, но черты лица были мягкими, гармоничными, огонёк в глазах и задорная улыбка притягивали взгляды, а кошачья грация заставляла людей оборачиваться вслед. Всё чаще кто-нибудь звал её погулять или поупражняться в чарах и в бою, предлагал помочь донести корзину с овощами, когда она отправлялась за съестным в ближайшее селение. Уна лишь посмеивалась — пусть лицом она и изменилась, но в душе всё оставалось по-прежнему — другие были для неё либо назваными дядьями и братьями из Культа, либо чужаками за его пределами. Мужчиной в её глазах был лишь один.

Совершеннолетие Уна встретила, давая присягу. Владыка не позволял обращать в Культистов детей, оттого, прождав этого момента всю свою сознательную жизнь, первое, что она сделала, застегнув на запястьях браслеты взрослой женщины, — дала клятву верности ему и его делу. Уна надеялась, что в день её именин случится чудо, и Владыка явится. Так и произошло. Он пришёл во плоти и лично надел на неё маску последовательницы. Тогда ей казалось, что сердце от счастья вот-вот выпрыгнет из груди. Удержать его на месте помог его подарок — она крепко прижимала к груди завёрнутую в алый шёлк книгу о магии холода, написанную на древнем языке снежных эльфов. Затаив дыхание, она слушала пояснения Владыки о том, чем эти — ныне позабытые — чары сильнее тех, что используют сейчас. Ночью, когда Владыка покинул их и все разошлись на ночлег, Уна ещё долго играла под одеялом с шёлковой тканью, поглаживая ею своё нагое тело и представляя, что это не ткань вовсе, а его руки.

Порой, когда лагерь погружался в сон, девушка выбиралась из палатки и шла в Храм. Нежити она не боялась — велением Владыки существа, служившие ему, не причиняли зла Культистам. Пробираясь сквозь покрытые пылью залы, которые днём — один за другим — Культ расчищал и укреплял, она опускалась по ступеням, проходила мимо старых клеток и древних тел, коим ещё только предстояло обращение в драугров, и доходила до самого нижнего зала, что стерёг рослый привратник. Он никогда и никого не пускал за заветную дверь — никого, кроме самого Владыки. Именно там, за его спиной, насколько знала Уна, находился портал между миром живых и обителью демона, в которой томился пленником Владыка. С умертвием спорить было бесполезно — привратник слушался лишь одного человека, как и любой драугр, поднятый Владыкой на службу. И всё же каждый раз Уна задавала ему один и тот же вопрос: «Ты меня пропустишь?». И всякий раз скрипучий голос отвечал одно и то же: «Нет».

Никому не было дозволено быть там, никто не мог приближаться к порталу — и всё же Уна надеялась. Слишком уж редко она видела Владыку, и с каждым новым днём скучала всё сильнее. Притом она никогда точно не знала, что стала бы делать, пропусти её привратник. Оробеет ли или войдёт в портал? Что скажет Владыке? А если её схватит демон или его прихвостни?

В тот день всё складывалось привычно: всё те же запустелые залы, гулкие переходы, знакомый неживой страж с сияющими глазами и тот же вопрос. Но всё изменилось, когда драугр вместо привычного отказа медленно стянул с шеи цепочку с ключом, отворил дверь и сделал шаг в сторону, пропуская Уну вперёд.

Не чувствуя ног и подрагивая от волнения, Уна вошла в открывшийся проход. Вопреки ожиданиям, портала за ним не оказалось — лишь ещё больше залов и переходов. В новые помещения вели секретные ходы и потаённые двери. С замиранием сердца Уна находила очередную спрятанную рукоять. Всё, как учили её братья и сёстры из Культа: внимательность и магия.

Дорога вела всё глубже под землю, казалось, вот-вот — и она доберётся до ядра Нирна. То тут, то там лежали величественные останки драконов — врагов, поверженных Владыкой, — и вид их громадных костей внушал Уне трепет. Если он был в состоянии сокрушить этих чудищ, которые легко проглотили бы такую, как она, целиком, то её саму он смог бы погубить щелчком пальцев. И было за что, ведь проход был заперт для Культистов не просто так! С каждым шагом паника и страх возрастали.

И всё же внутренний голос спорил с инстинктами. Её вело не коварство или корысть. Всё, чего она хотела — оказаться ближе. Она знала, что Владыка суров, но также знала, что и справедлив. Вряд ли за такое он прогневается. Ведь так?

Сомнения накатывали душной волной, но Уна упрямо двигалась вперёд. Дойдя до последнего помещения, она ощутила почти сакральный трепет — перед ней раскинулась громадная зала со сводами, терявшимися в полумраке высоких потолков. Массивные жаровни, каждая из которых по размерам не уступала погребальному костру, свисали с арочных балок на толстых цепях. Ступени вели выше, к центру, где располагалась голова дракона — куда более громадного, чем те, чьи тела встречались Уне раньше. За ней ещё несколько пролётов широких ступеней вели к пьедесталу, на котором возвышалась статуя демона.

Уна сглотнула. Она знала, почему здесь было установлено это изваяние — пусть невольно, но Владыка всё ещё служил Хермеусу Море, и потому его статуе — его идолу — тут было самое место. И всё же Уна не смогла сдержать вздоха отторжения — слишком уж отвращал её вид месива глаз и щупалец той бесформенной кучи, что олицетворяла собой даэдра. Глядя на статую существа, удерживавшего в плену её вождя — её возлюбленного, — она начинала задыхаться от удушливой волны ненависти и презрения. Это из-за Моры Владыка не мог надолго приходить в мир смертных, в то место, что считал домом! Это Мора привязал его к себе — тысячелетиями использовал для своих грязных демонических дел, и Владыке приходилось вершить волю даэдра, жить в обители Моры, куда не проникали лучи солнца, дышать ядовитыми испарениями чёрных вод Апокрифа.

Цена за знания всего рода людского и эльфьего оказалась слишком высока, а проклятый демон не собирался разрывать договор или хотя бы мало-мальски изменить его условия за безупречную службу. Немудрено, что Владыка хотел выбраться из опостылевшей кабалы.

Уна обогнула изваяние, с трудом удержавшись, чтобы его не пнуть. Мерзкий сгусток погани! Ничего, Культ потому и существовал, чтобы помочь Владыке сбежать из этих пут, и совсем скоро они преуспеют. И тогда, убедившись, что ему ничего не грозит, Уна попросит о чести самой расколотить каменное уродство киркой.

По последнему спуску она шла, улыбаясь, вся в мыслях о скором триумфе над подлым Хермеусом. Потому, ослабив бдительность, Уна не сразу заметила, что в полумраке комнаты, перед постаментом, на котором покоилась Чёрная Книга, стоял повелитель.

1) Алдуин — предводитель драконов, самый сильный, жестокий и кровожадный из них. По преданиям, конец света настанет тогда, когда Алдуин пожрёт мир. Кейзаль — старое название Скайрима на церемониальном (драконьем) языке.

Вернуться к тексту

2) Речь идёт об Апокрифе, плане Обливиона — обители демонов — в котором царствует Принц знаний Хермеус Мора, господин и пленитель того человека, кого Уна зовёт Владыкой. Апокриф представляет собой огромную библиотеку, полную знаний, когда-либо собранных служителями Моры.

Вернуться к тексту

Время в Апокрифе было похоже на меха гармони — краткие моменты казались длинными, долгие — краткими. Сорок веков, которые Мирак провёл взаперти от мира, для него тянулись тягучей клейкой чередой бесконечных дней, медленно складывавшихся в десятки и даже сотни тысячелетий. То же, что Мираку чудилось мгновением, в реальности протекало годами.

Младенца он нашёл на прошлой неделе, а уже вчера встретил её юной женщиной в платье с низким вырезом и с кубком вина в изящной руке. Распоряжение о восстановлении храма он отдал десятилетие назад, а в мире людей прошла лишь пара дней.

Сказать, что он устал от этого — значило ничего не сказать.

Каждое утро, укрытый от мира свинцовой поволокой Апокрифа, а от хищных глаз Хозяина — каменными стенами своей башни, Мирак подходил к зеркалу, стоявшему посреди его тонувшей в сиянии свечей спальни. Внимательно всматривался в собственное лицо перед тем, как надеть маску — всякий раз с замиранием сердца, опасаясь, что сегодня увидит в отражении не себя. Немощную старую развалину или, ещё хуже, полусгнивший труп, дышавший и мысливший лишь благодаря тёмной магии. А может, что стало бы самым дурным поворотом из всех возможных и было его безотчётным тайным страхом — в один прекрасный день он разглядит на своих скулах уродливые отростки: свидетельства скорого обращения в клятого Искателя⁽¹⁾? Сложись всё так, Мирак бы, скорее всего, просто наложил на себя руки. Даже обратиться в драугра было бы милосерднее, ведь у мертвецов оставались хоть какие-то зачатки воли. Искатели же… Мирака передёрнуло. Он бы скорее предпочёл вечное ничто, смерть без посмертия, окончательную гибель своего «я», нежели слепое самозабвенное служение Хермеусу Море в теле уродливого дреморы. Не для того он тысячелетиями поддерживал в себе жизнь, лишь силой собственной неугасимой надежды не позволяя плену свести себя с ума, чтобы в конце концов стать безвольной марионеткой лживого демона!

Однако же Акатош⁽²⁾, которого он некогда предал, по всей видимости всё ещё любил своего блудного сына. Каждый день Мирак с облегчением находил в зеркале одно и то же. Не Искателя, не мертвяка, не старца, но Мирака. И неважно, пусть и слегка печально, что его былая привлекательность давным-давно растаяла — после битвы с Валоком он навсегда изменился. Отныне лицо и тело покрывали безобразные шрамы, ожоги лишили его большей части волос и начисто уничтожили брови, грубый рубец проходил наискось по губам, делая рот непропорциональным, словно сшитым кривыми стежками, а кончика носа и вовсе не было — топор Валока⁽³⁾ превратил некогда симпатичный орлиный профиль во что-то несуразное, оставив в середине лица деформированную вмятину. Мирак был уродлив, покалечен — ну да и чёрт с этим. Даже искорёженной образиной он всё ещё оставался собой: таким, каким был при жизни, пусть и лишь в её последний час. Но на свободе. Таким же он и собирался вернуться. Внешность была неважна — маски он всё равно почти не снимал. Главное было не растерять те остатки себя, что он бережно хранил все эти годы. Уцелеть. Дожить до того момента, когда вновь обретёт свободу.

Свобода! Она туманила его разум, и единственная была способна поддерживать в нём желание продолжать борьбу. Такая близкая и в то же время призрачная, она простиралась в своей необъятной красоте за сухими страницами Чёрных Книг, улыбалась ему из-под тонкой вуали барьера между Обливионом и Нирном, танцевала для него в руинах старого храма, который верные последователи восстанавливали день за днём. Мирак жил ей, дышал лишь её запахом. Это она не терпящим возражений тоном приказывала сердцу биться и качать кровь; она одна упрямо заставляла Мирака каждое утро подниматься с постели — всё иное уже долгие века не имело никакого значения.

Впрочем, совсем недавно он с удивлением понял, что это уже какое-то время было не совсем так. Медленно, но верно нечто иное тоже начинало обретать смысл.

Люди, которых он привлёк к своему плану, которые ещё недавно были не более, чем его слепым и неразумным орудием, эти юные глупцы, что славили его и звали «Владыкой», отчего-то занимали всё больше места в его мыслях.

Может быть, он действительно старел — не лицом, так разумом, становясь излишне сентиментальным? А может, это его возлюбленная свобода говорила с ним голосами последователей, напоминая, что там, в Нирне, смертным пристало держаться друг друга: любить, смеяться, разговаривать? Он мог и сам в конце концов поверить в то, что десятилетиями внушал им — в то, что они дороги ему, что его власть, которая придёт сразу вслед за свободой, пойдёт им во благо, а знания, которые Мирак собирал веками, он применит для того, чтобы подарить верным лучший мир.

Всё чаще он ловил себя на мысли, что укрытые маской губы улыбаются Культистам, которые делились с ним своими радостями. Всё охотнее он вникал в их горести и всё искреннее давал советы. Лишь с ними, по сути, чувствовал себя живым, настоящим, а не просто усталой тенью себя прежнего. В лёгком замешательстве он осознавал, что каждый из них был в чём-то особенным, со своими, ни на что не похожими мыслями и чувствами. Альва он помнил ещё мальчишкой, найдёнышем, а теперь на его глазах тот сделался убелённым сединами магом, что и сам уже учил молодняк. Агнес, тридцать лет проведшая в бандитском лагере, обрела новую жизнь и семью, присоединившись к Культу. В каждую очередную вылазку он отмечал, что бывшая разбойница становилась всё сердечнее, разговорчивее. Уна же…

Мирак прикрыл глаза.

Уна каким-то чудом ворвалась в его голову, как весёлый порыв весеннего ветерка. Взяла и поселилась однажды в его думах, чтобы отныне их никогда не покидать: юная последовательница сумела привязать его к себе больше, чем все иные.

Мирак нехотя улыбнулся своим мыслям. Ещё недавно девочка значила не больше, чем кирка, которой та дробила валуны, преграждавшие проход в полуразвалившихся анфиладах его храма. Но его отношение к Уне стремительно менялось. Поначалу Мираку было просто приятно наблюдать за тем, как полыхал в карих глазах фанатичный огонь, словно говоривший, что она за него готова и горы свернуть, и жизнь отдать. Затем его начала умилять её смелость, горячность: то, как она рвалась на все задания, как порывалась пробраться к нему в святая святых старого подземелья, как лезла из кожи вон, чтобы выслужиться, показать ему свою верность и свою цену. А теперь…

Он глядел на то, как спящая Уна нежилась в постели, заправленной сатиновыми простынями. Нагая фигура чётко выделялась на фоне белоснежного покрывала, волосы рассыпались по подушке, на лице бликами играло каминное пламя. Взгляд Мирака заскользил по приоткрытым губам, по шее, на изгибе которой билась тонкая венка, по тёмным ареолам сосков, таким мягким на вид, но мгновенно твердевшим под его пальцами подобно речным камушкам.

Это началось год назад, когда из простого любопытства он позволил привратнику пропустить к себе Уну. Очень уж Мираку было интересно, зачем его Культистка так упрямо порывалась пробраться к порталу, что у неё на уме. Он до сих пор помнил, как дрожал свечной свет в её широко распахнутых глазах, как страх сковал её в невидимых тисках, когда Уна столкнулась с ним и, кажется, наконец осознала всю опрометчивость своей вылазки. Она настолько боялась его гнева, что у неё дрожали руки. Тогда это даже позабавило Мирака. Впрочем, совсем ненадолго: Уна со свойственной ей горячностью ринулась в омут с головой — видно, поняв, что назад пути просто нет, она, робко обняв себя руками, выпалила всё, как на духу. Даже слегка огорошила его тогда своими откровениями. Глупая девчонка. Далеко не первая из его последовательниц, что влюблялась в господина, но единственная, которую он не смог (или не захотел?) остановить. Она со слепой готовностью предлагала ему всё, что имела — своё сердце, своё тело, свою душу, а взамен не просила ничего. Так безрассудно, что даже трогательно. Это подкупало. И Мирак рискнул принять её дар.

Он был уверен, что она испугается, увидев его безобразный лик. Уна же повела себя, как ему показалось, будто истинная безумица: не выказав и тени отвращения, она тепло улыбалась, разглядывая его израненное лицо. Всматриваясь в её горящие глаза, в которых он, как ни силился, не смог разглядеть ничего, кроме любви и принятия, Мирак впервые за годы плена не пожалел, что снял перед кем-то маску. Мягкие пальцы скользили по испещрённым грубыми бороздками щекам, по неровному изгибу губ, по нелепому обрубку, который лишь отдалённо напоминал человеческий нос. Мирак смотрел и видел: Уна любила его даже таким. А он, как ни убеждал себя, что ему плевать на собственное уродство, не мог дышать, понимая, что ей-то на это было плевать по-настоящему.

Он знал, что в любой момент сможет её оттолкнуть. Какой-то проступок Уны, первые признаки усталости от её внимания, всё, что только придёт ему в голову — и это тотчас прекратится. Она понимала условия и принимала их — не могла не принять. Мирак был правителем, почти богом в этом культе, а в этом союзе он, казалось, имел даже больше значения, чем среди всех вместе взятых Культистов, поклявшихся жить его целями.

Казалось бы, нелепая интрижка должна была скоро наскучить ему, ведь что Уна, неопытная и юная, могла дать ему такого, чтобы интерес не угас, как только он пресытился бы тем, что давали ему их ночи? Но Уна удивляла. Даже тем, что чаще всего вовсе и не пыталась удивить — оставаясь собой, смешливой, немного несуразной, проказницей и острячкой, она согревала Мирака, внезапно осознавшего, как зябко и уныло было в Апокрифе без неё.

Глупо. Остатки совести говорили, что, пусть он ей ничего и не должен, но так было нельзя. Нельзя было быть настолько жестоким по отношению к той, что так самозабвенно отдавалась ему. И всё же он не сдержался, и, когда в одну из совместных ночей она, разомлевшая от их близости, шептала ему слова любви, он признался ей в ответ. Старый идиот. Если раньше была какая-то, пусть крохотная, но надежда, что, когда всё это закончится, им обоим будет не так больно, то Мирак своими руками уничтожил этот призрачный шанс. Он, в отличие от наивной Уны, прекрасно понимал, что в этом мире всё конечно, а союз между бессмертным полудова⁽⁴⁾ и обычной девчонкой был особенно хрупок и практически безнадежён. Понимал — и всё равно не совладал с собой, поддался порыву, обнадёжил.

Наверное, именно поэтому, пожелав хотя бы попытаться как-то всё исправить, он решил отослать её от себя, поручив ей то самое задание, что готовил для лучших своих последователей. Пророчество из старинной книги должно было вот-вот сбыться, а он собирался воспользоваться этим подарком судьбы. Одна крохотная жертва — и Мирак смог бы вернуться. Окончательно и навсегда. А пока Уна и три десятка других Культистов разыскивали бы искомое, его и её глупая одержимость друг другом могла бы сойти на нет.

Мирак даже почти убедил себя в том, что не разозлился бы на неё, обрети она в этом походе другого мужчину. В конце концов, для этого он и собирался снарядить её в путь. Возможно, пусть Мирак и гнал назойливую мысль прочь, он и впрямь успел полюбить — ведь так было бы лучше для неё, а то, что было хорошо для Уны, с каждым днём становилось всё более важным для него самого.

Уверить Уну в исключительной важности этой миссии не составило труда — это было правдой. Поэтому девушка и не думала роптать, ведь сослужить ему верную службу и своими руками дать Владыке то, что поможет ему навсегда покинуть Обливион, было честью для каждого Культиста. И уже скоро…

Тихий смешок вырвал Мирака из раздумий. Он тряхнул головой, отгоняя мысли, и улыбнулся, увидев, что Уна уже проснулась и, как оказалось, всё это время смотрела на него, подперев голову рукой.

— Вы словно вспоминали нечто забытое лет… тысячу назад, — весело заметила она, закусив губу.

Мирак сделался наигранно серьёзным и сурово приподнял левую бровь — точнее, тот участок кожи, где левая бровь некогда росла.

— Что это, Уна? Неужели ты намекаешь на то, как я стар?

Ему забавно было наблюдать, как она смешалась, как затрясла головой, удивлённая, что он мог так подумать о ней, как начала с чувством протестовать… Забавно и тепло, причём настолько, что ему нестерпимо захотелось сократить расстояние между ними и, взяв в ладони раскрасневшееся лицо, расцеловать лепечущие губы.

Так он и поступил и, резко прервав потоки её слов, ещё долго смаковал на кончике языка вкус недосказанного возмущения. Она же невольно расслабила напряжённые мышцы после первого же касания, податливо растеклась в его руках, крепко обхватив покрытые шрамами плечи. Сердце колотилось как бешеное, когда, наконец, оторвавшись от неё, он заглянул в карие глаза. Только в них собственное отражение почти нравилось ему.

— Вы отправляетесь в Скайрим на рассвете, Уна. Передай приказ другим — и собирайтесь.

Это было неожиданно даже для него самого. Сиюминутное решение, озвученное — выпаленное — через считанные секунды после того, как он его принял, прижимая её тонкую ладошку к своей груди. Поход должен был случиться «в ближайшее время», но доселе точные сроки не обсуждались, однако… Он смотрел на неё и понимал, что поступает правильно: так было нужно. Завтра, и точка. Потому что Мирак, в конце концов, оставался просто человеком — его сила воли была не бесконечна. Затяни он ещё немного, малодушно бы оставил Уну при себе.

Карие глаза увлажнились. Уна храбрилась, одновременно пытаясь улыбнуться и не расплакаться.

— Я не подведу вас, господин. Я найду вам Довакина.

1) По одной из версий, Искатели — это бывшие смертные, некогда попавшие в библиотеку Хермеусы Моры в поисках знаний и со временем изменившиеся внутри и снаружи, обратившись в младших даэдра (демонов), целиком подчиняющихся воле Моры. Искатели не помнят своего человеческого прошлого; все, что их интересует — накопление знаний для своего господина и поиск новых истин на страницах книг. Выглядят они не очень симпатично: огромное туловище с маленькой шеей, а на месте рта — щупальца. Ноги отсутствуют; вместо них также огромное количество щупалец — они не ходят, а парят над землёй. У искателей две пары рук, расположенные сверху и снизу от центра живота, на месте которого находится огромная пасть с несколькими рядами зубов.

Вернуться к тексту

2) Бог-дракон, старший в пантеоне богов Нирна, один из главных покровителей драконорождённых. Сам Мирак как раз и является первым из драконорождённых — или Довакинов. Помимо него, Довакином был так же и протагонист игры The Elder Scrolls: Skyrim.

Вернуться к тексту

3) Валок — один из жрецов из Драконьего культа, которого драконы послали усмирить Мирака, предавшего их идеалы. Валок одержал победу и долгие годы после боя правил на Солстейме вместо Мирака. Самого же Мирака от смерти спас Хермеус Мора, взамен заставив того вечно ему служить.

Вернуться к тексту

4) Полу-драконом.

Вернуться к тексту

Пламя, разгоревшееся от простенького заклинания, весело трещало, согревая её гудящие ступни. Здесь, практически на самой вершине высочайшей в Скайриме горы, без огня было не выжить. Хорошо хоть над головой была крыша, а по гулким залам храма Седобородых не гуляли сквозняки. Уна угрюмо наблюдала за танцем оранжевых языков, время от времени подбрасывая в очаг сухие ветки. Она думала.

Пять лет. Пять чёртовых долгих лет!

Она-то, дурёха, была уверена, что отыскать проклятущего Довакина будет не так сложно. Ведь они с товарищами всё рассчитали! Часть Культистов шпионила за прямыми и побочными потомками тех династий драконорождённых, что проживали в Скайриме. Небольшой отряд занял позицию в Имперском городе, карауля, если кому-то из бастардов рода Септим приспичит навестить северную провинцию. Остальные, включая её саму, разъезжали по Скайриму из города в город, грели уши в тавернах и на рынках, собирали сплетни, вынюхивали. Однако же ни один отряд так и не вышел на след Довакина. Что бы ни говорили Владыке пророчества со страниц древних книг, казалось, они ошибались.

Уна сморщилась: при мысли о Мираке у неё закололо в груди. Она скучала по нему неистово, невыносимо. И всё ещё жалела, что не вернулась домой, как только узнала... Она уткнулась лицом в колени, пряча слёзы. Шёл второй месяц похода, когда она ни с того, ни с сего потеряла сознание во время очередной коротенькой перебежки. А когда очнулась, была огорошена словами Агнес. «Ты тяжёлая, девочка моя. Тебя нельзя продолжать вылазки, срочно возвращайся на остров». Сначала Уна даже не поняла, что Агнес имела в виду. Тяжёлая, потому что её, бессознательную, было нелегко перенести на лежанку? Ей что же, пеняли, что она начала нет-нет, да и съедать чуть больше привычного пайка и немного набрала? И лишь когда женщина, по-матерински улыбнувшись, дотронулась до её живота, до Уны, наконец, дошло.

Шок сменился радостью, а Уна смеялась и плакала, крепко обнимая Агнес. Но счастье не продлилось долго: она не уберегла его дитя. Посчитала, что справится, что лучше обрадовать Владыку двумя новостями — и малышом, и найденным Довакином, а по итогу… Уна закусила губу — намеренно больно. Поделом, ведь по собственной дурости она потеряла их ребёнка. Слишком уж привыкла выкладываться целиком, неустанно посвящая себя его цели. Пропускала предупреждения Агнес и других членов отряда мимо ушей. И, как итог, не предусмотрела того, что для нерождённого крохи такие нагрузки были чрезмерными. Оттого ещё горше было понимать, что игра совсем не стоила свеч: ещё долго с тех пор ей не удавалось найти и малейшего упоминания о Довакине.

Интересно, сможет ли Владыка её простить, когда узнает? Уна помнила, что троих своих детей он потерял давно, тысячелетия назад, и, возможно, для него стать отцом спустя столько веков было бы не менее важным, чем для неё самой — подарить ему такую возможность. А теперь, благодаря собственному безрассудству, Уна загубила эти мечты. Конечно, сумей он её извинить, прими её вновь, она могла бы со временем понести ещё, но захочет ли он делить с ней постель после такого? А может, и вовсе прогонит её, расценив нечаянное убийство их дитя, как предательство? Хотя за такое Владыка мог и казнить. Девушка места себе не находила от горя, страха и волнения, что поселились в груди бок о бок с дикой тоской по нему. Возможно, лишь поддержка отряда, её братьев и сестёр из Культа, и помогла Уне не сойти с ума.

А потом не стало и их. Глубокой ночью на их маленький лагерь случилась облава — Имперский легион не спрашивал имён, видно, посчитав их шайкой контрабандистов, незаконно перешедших границу. Недоразумение вызвало сумятицу, ребята запаниковали и ударили в ответ, кто-то использовал магию. Это разъярило имперцев. Последним, что Уна успела увидеть перед тем, как нечто тяжёлое стукнуло её по виску и всё вокруг заволокла тьма, была Агнес: женщина с удивлением смотрела на остриё копья, пробившего её насквозь со спины и торчавшее из груди на целый пальм⁽¹⁾.

Уна тогда почти сломалась. Очнулась она в какой-то повозке: но куда её везли и, главное, зачем, она не понимала. Скорбь сдавливала грудь подобно железным щипцам: Уне было больно дышать, стоило лишь подумать об Агнес и остальных.

С ней привязанными к скамьям транспортировали и других неугодных — незнакомцев, схваченных легионом на приграничной заставе, да только Уна не спрашивала их имён. Горе по погибшим друзьям разъедало её изнутри, и ей было не до того. За плотной пеленой слёз она даже не сразу поняла, что одним из сидевших рядом пленников оказался сам Ульфрик Буревестник — какое-то время её отряд подозревал, что именно этот именитый норд, обладавший редким даром Голоса, мог быть их целью, тем самым Довакином. Культисты поняли, что это не так совсем недавно, потеряв единственную за много месяцев ниточку к цели. А теперь — иронично! — Уну и несостоявшегося Довакина везли куда-то вместе. Из-за нервного, почти истеричного смеха сквозь слёзы, который Уна не смогла сдержать, все в повозке, казалось, не сговариваясь, приняли её за полоумную. Да и кто в здравом уме бы смеялся? Вероятнее всего, их ждала смерть, но не подло в ночи, как вышло с её людьми, а для галочки, в виде официального правосудия. Ничего забавного в этом никто явно не находил.

Однако показательная казнь пред очами имперского генерала так и не состоялась. Хотя Уна уже успела примериться шеей к плахе — чёрное, влажное от свежей крови дерево царапало кожу острыми зарубками.

Небо над головой разорвал громогласный рёв, и на селение упала массивная тень.

Дракон.

Уж она-то, выросшая на историях Владыки о драконьей жестокости, знала об этих тварях всё. Даже те трое дов, что жили в Апокрифе, покорные воле Мирака, всего лишь склонились перед его могуществом — истиной верностью там и не пахло. Тем страннее было понимать, что именно это чудище невольно спасло её и кучку других несчастных — сжигая деревянный городок, как охапку хвороста, ящер отнял жизни многих стражников и тем самым подарил незадачливым смертникам неожиданную свободу.

Уна сбежала. Не одна — они прорвались сквозь хлипкое сопротивление перепуганных имперцев вдвоём с нордом Ралофом, которому тоже повезло в тот день не попрощаться с головой. Семья Ралофа же её и приютила на какое-то время. Уна была им за это благодарна: потеряв всё и всех, она просто не понимала, что ей делать дальше.

Отдохнув и немного подлечившись, она решила, что самым правильным будет выйти на контакт со связным Культа — отправлять домой обычного гонца Уна бы не рискнула. Она знала, что ближайшего связного можно найти в Вайтране — туда и отправилась. Заодно принесла местному ярлу новость о том, что нужно готовиться к битве — в Скайрим вернулись драконы. Авось, помятуя об этой услуге, он потом помог бы ей в поисках Довакина?

Всё, что случилось после, оказалось настоящим безумием. Связной, как оказалось, покинул город — его дом был уже месяц как выставлен на продажу. На предместья Вайтрана напал очередной дракон, и Уна, которой позарез были нужны деньги, чтобы добраться до другого связного, взялась помогать страже изловить летучую тварь — сам ярл обещал за голову ящера награду. Кто же знал, что, одолев чудище, Уна наконец найдёт того, кого искала столько лет?

Когда её тело засияло, и душа дракона, покинув его горящие останки, устремилась прямо в неё, Уна не сразу поняла, что произошло. И лишь когда поражённые и напуганные стражники начали вполголоса переговариваться о том, что впитывать драконьи души может лишь герой древности — Довакин, Уна вспомнила. Драконорождённые и правда так могли. Сильнейшие из них. А теперь выяснилось, что так, оказывается, могла и она.

От потрясения внезапного открытия девушка повалилась с ног, больно ударившись коленями оземь. Но даже ушиб не вывел её из состояния шока.

Неужели Довакин, которому, согласно старым пророчествам, было суждено объявиться в Скайриме, и которого Владыка так долго разыскивал, всё это время был рядом? Был ею?

Ей нужно было бросить всё и бежать к нему, к Мираку, бежать со всех ног, но…

Уна не знала, зачем именно Владыке был нужен Довакин, однако понимала — даже если этот дар у неё и есть, она его пока не понимает и использовать не может. А Довакин, не умеющий быть Довакином, господину вряд ли поможет. Конечно, он и сам мог объяснить ей многое, рассказать, научить, но возвращаться совсем неумёхой не хотелось. Впрочем, возможно, она просто испугалась того, что её ущербная недодраконорождённость просто не искупит вины за загубленного малыша.

Поэтому, когда Седобородые призвали её, она откликнулась на зов⁽²⁾.

1) Древняя мера длины, равная примерно семи сантиметрам (ширина ладони).

Вернуться к тексту

2) Седобородые — орден магов, владеющих драконьими криками или ту'умом (драконьим колдовством), и обучающих этому последователей. Именно Седобородые по сюжету игры рассказывают новоиспеченному Довакину о тонкостях дара драконорожденности, о драконьей магии и об использовании ту'ума.

Вернуться к тексту

Мирак расхаживал по храмовому залу, сцепив руки за спиной. Он был в ярости.

Когда связной Культа доложил о том, что отряд Агнес перестал выходить на контакт, Мирак не мог уснуть. Всю накопленную за много лет магию ему было не жаль, чтобы устремить свой взор на пепелище разгромленного лагеря. Полупрозрачным духом он ползал по измятой траве, чудовищным усилием воли переворачивая тела, всматриваясь в их лица — и каждый раз прикрывал глаза, испытывая смесь жалости и облегчения. То были его люди, его верные последователи, и он горевал о смерти каждого из них, убитых ни за что. Но Уны среди них не было, и это дарило надежду.

Бесплотным призраком он гнался по следам легиона — чтобы найти его остатки сожжёнными и разбитыми. Окровавленная плаха единственная стояла нетронутая огнём, а рядом валялась маска Уны. Мирак тотчас узнал её: в ночь перед отправкой Культистов на материк он своими руками вырезал на внутренней стороне защитные руны. Неподалёку лежали тела — некоторые были обезглавлены, другие сгорели. Останки молодой женщины с обгоревшим лицом, так похожей фигурой на Уну, он нашёл в пяти шагах от трупа палача. С тех пор прошло много месяцев, и всё это время он оплакивал её, а оказалось…

В жаровне полыхало письмо. Не прошло и полугода, как она объявилась! И что же, единственное, что он от неё получил, чего он, как она думала, заслужил за всё это время гнетущей неопределённости, был клочок бумаги со скомканными обещаниями скоро вернуться и всё объяснить?

О, окажись дрянная девчонка тут прямо сейчас, он удавил бы её своими руками! О чём она только думала? Ничего, доберётся до острова — и ответит у него за каждый день клятого молчания!

* * *

Уна не могла сдержать радостных слёз, увидев вдали знакомые пейзажи. Ей дорогого стоило не броситься к капитану корабля в ноги, умоляя того вести судно быстрее.

Она не стала дожидаться, пока "Дева" пришвартуется, и просто спрыгнула с носа на мостки, когда корабль только подходил к докам. В ноги, казалось, вкрутили двемерские шестерни — так быстро она неслась вглубь острова. Час бега без продыха — и вот коронообразные шпили Храма показались из-за холмов.

Культисты встречали её так, словно она вернулась с войны — её обнимали и плакали, женщины покрывали её лицо поцелуями, мужчины крепко стучали ладонями по плечам или спине. "Наша Уна вернулась!" — громыхало со всех сторон. Уна тщетно искала взглядом Владыку — он к ней не вышел. Немудрено: он и прежде редко появлялся на поверхности во плоти. Но и в храм, как оказалось, теперь дорога ей была закрыта — велением Мирака она не имела права туда заходить. Сколько она должна была ждать, чтобы, наконец, увидеть его, никто ей ответить не мог.

Она, конечно, понимала, что Мирак будет гневаться, но до последнего надеялась, что он позволит ей хотя бы попытаться объяснить, почему она молчала всё это время. Хотя, если вдуматься, её аргументы теперь и самой ей казались глупыми.

— Он горевал по тебе, девочка, — доверительно поведал ей Альв, когда люди и эльфы стали расходиться после долгого застолья, за которым радовались возвращению Уны и скорбели о павших. — Ты не давала о себе знать, и всё это время он думал, что тебя больше нет. Владыка не показывался нам. Отдавал приказы через драугров, замуровался в клятом Апокрифе, неделями не отвечал даже на срочные донесения...

Уна слышала Альва и готова была сквозь землю провалиться от стыда. Она так и не вышла на след другого связного, и, уверенная, что вот-вот вернётся домой сама, всё тянула отправку весточки, не понимая даже, как быстро пролетело время. Да разве ж это было оправданием?

Вот и Владыка, видно, считал, что не было. И лишь спустя много долгих дней Уна, изведшись настолько, что кусок перестал лезть в горло, а сон покинул окончательно, наконец услышала заветное: "Он ждёт тебя".

* * *

Мирак велел ей прийти к нему в полном облачении и при оружии — ярость, плескавшаяся в груди, как Падомайский океан, нашёптывала ему: если блудная Культистка не сможет объясниться как следует, он вызовет её на бой.

Уна изменилась за эти годы: мышцы стали крепче, плечи — шире, взгляд — увереннее. В руках зачарованный, явно трофейный меч. Доспехи были новыми — вероятно, форму Культа отобрали в плену. Лишь наплечники казались смутно знакомыми — присмотревшись, он понял, что они напоминают его собственные.

А вот что осталось прежним, так это выражение её лица, когда она смотрела на него. И, вглядываясь в ласковую темноту её глаз, Мирак чувствовал, как с каждой секундой гнев, что он упорно взращивал всё это время, таял, будто нагретый воск.

Едва войдя к нему, она с поклоном сложила оружие у его ног — в знак того, что покорна его воле. Опрометчиво, но этот жест подействовал на его кипучую обиду, как ушат холодной воды: столько лет прошло, а его Уна всё так же и помыслить не могла о том, чтобы поднять против него меч — даже если он сам так распорядится.

Мирак уже почти пообещал себе, что, посердившись для проформы ещё немного, пару недель или, может, месяц, он простит её. А потом она сказала ему о ребёнке.

Перед глазами замелькали эпохи — и так до тех пор, пока память не отмотала четыре тысячелетия назад, и Мирак не увидел лица своих сыновей. Все трое погибли на клятой войне, развязанной им самим против драконов. Совсем ещё юные — лишь один из них успел дорасти до совершеннолетия и принять сан жреца, назвавшись Дуканом — мёртвые тела собственных детей сломали его тогда. Не будь этой потери, возможно, он… Кто знает, как бы обернулся бой с Валоком? Но люди противника бросили Дукана, Акке и Вебранда прямо посреди открытого поля, ему на обозрение. Они добились своего: Мирак не сдержался и ринулся в бой, не дождавшись подмоги. Всё, что он на тот момент испытывал — глубочайшее горе и дикое чувство вины. И если первое со временем трансформировалось в светлую грусть, тёплую память о трёх бравых юношах, о которых он размышлял с гордостью и любовью, то второе не менялось и никуда не уходило. Он научился больше не давать мыслям о погибших детях влиять на свои планы и поступки, но не думать о них не мог. Эта рана не заживала. Сейчас те же чувства, ту же боль он слышал и в охрипшем голосе Уны, видел в горьких слезинках на её щеках, в навсегда пролёгшей на переносице горестной складке. Глупышка думала, что, узнав о выкидыше, он возненавидит её. А он же, наконец поняв, почему Уне было так тяжело выйти с ним на связь, больше не мог продолжать на неё злиться.

Мирак преодолел расстояние между ними в пять быстрых широких шагов. Уна боязливо съёжилась, как птенец втянув голову в плечи — его даже слегка царапнуло то, что она так боялась его.

Он не знал, чего именно она от него ждала — удара или чего похуже, но видел, как её глаза вспыхнули удивлением, когда он, дотронувшись ладонью до влажного лица, стёр её слёзы.

— В этом нет твоей вины. Так бывает, Уна. Мы ещё можем…

Такой отчаянной неверящей надежды, которая ярким лучом засияла в её взгляде, он не видел с тех пор, как в первый и единственный раз сказал ей, что любит. Поймав его руку и прижав покрепче к щеке, Уна открывала и закрывала рот, явно не зная, что сказать. Он видел, как облегчение волнами захлёстывало её, как расслаблялась её поза, как новые слёзы ручьями текли по его пальцам. Смотрел и понимал, как невыносимо скучал всё это время и какой несусветной дуростью было её отсылать. Погибшее дитя было тому болезненным, но слишком явным знаком — ведь оставь он её при себе…

Ничего, Мирак не просто так провёл тысячелетия в услужении демона знаний. Он умел учиться — на своих ошибках в том числе.

Золотая маска с грохотом ударилась о пол — меньше всего на свете он желал, чтобы между ними оставались преграды. Зачарованный металл в палец толщиной сейчас был явно лишним.

— Владыка…

— Мирак, — сипло поправил он, касаясь губами её покрытого испариной лба. В эту минуту он не хотел быть для Уны господином.

Обливион, как же он был рад, что она жива!

В Обливион же он и послал все свои глупые планы злиться на неё ради проформы. Но, к его удивлению, стоило потянуться к ней для поцелуя, Уна остановила Мирака, прижав к его губам свои тонкие пальцы.

— Мне нужно кое-что вам сказать…

— В пекло! — почти зарычал он, недовольный тем, что она оттягивала момент, которого он ждал пять долгих лет. — Всё потом!

— Нет, — она потрясла головой. — Владыка…

Он упрямо притянул её к себе, не желая идти на поводу и слушать — что бы то ни было, оно могло подождать!

— … Мирак! — отчаянно возразила она, упираясь ладонями в его грудь. — Это очень важно!

Она впервые назвав его по имени и, словно зачарованный этим, он ослабил напор. Ему стоило большого труда не начать браниться, однако он выдохнул и жестом разрешил ей продолжить. Всё же он и правда пригласил её поговорить.

— Я… — Она сглотнула, зажмурилась и выпалила. — Простите меня, пожалуйста, я не успела сказать самого важного. Я… нашла для вас Довакина.

* * *

Она.

Она!

Мираку казалось, что он сошёл с ума — мир поплыл перед глазами, а затем упала тьма.

Словно сквозь толстую корку льда он слышал её торопливые объяснения — путано и сбивчиво она говорила о том, как училась, как тренировала силу Голоса, чтобы прийти к нему уже хоть немного подкованной в древней науке, как узнавала Слова Силы, чтобы он мог обрести в ней не зелёную неумеху, а настоящего Довакина…

Казалось, воздух вокруг стал густеть: Мираку чудилось, что он тонет и захлёбывается в нём.

Она думала, что Довакин был нужен ему, как союзник.

Хотелось рассмеяться. Или заплакать. Или…

Он поднял на неё тяжёлый взгляд.

Как ей сказать? И говорить ли? Или она, уже успевшая и сама понять, какой мощью её напитывали поверженные ею драконы, осознает сама?

Старое пророчество, из-за которого он когда-то и начал свои поиски, говорило о том, что Довакин придёт в земли, нынче звавшиеся Скайримом. И все эти годы Мирак с предвкушением ждал, ведь ни энергия храма, ни магия камней Всесоздателя, ни души собственных дов не дали бы ему и сотой доли той силы, которая струилась по жилам равного ему — драконорождённого. Драконорождённой. Этой мощи хватило бы на побег. Хватило бы на восстановление после долгого плена. И на то, чтобы бросить вызов так невовремя восставшим драконам Алдуина. На всё!

Он не искал союзника в Довакине, как думала его наивная Уна. Он искал в Довакине душу, способную вернуть его к жизни. Пищу для своей собственной души, если угодно. То, что он намеревался поглотить, высосать до капли — вместе с жизнью. И что теперь он, бросивший столько сил на поиски, отправивший десятки новых отрядов в Скайрим, как только до него дошли слухи о таинственном воине, владевшем силой Голоса, будет делать, поняв, что этим воином, Довакином, всё это время была любимая женщина?

Он не сразу осознал, что она замолчала. Широко раскрыв глаза, Уна смотрела на него. Поймав этот взгляд, он понял: до неё начинает доходить. Видно, вечно скрытое под маской лицо просто не умело уже прятать чувств и эмоций. Да и Уна всегда была умницей: всё схватывала на лету. Мирак почувствовал, как в уголках глаз нестерпимо защипало.

Она молчала. Глядела на него растерянно, но лишь поначалу. Затем она сделала то, чего он никак не ожидал: улыбнулась.

— Я рада, что не подвела вас, — тихо проговорила она.

Мирак с удивлением смотрел, как она опустилась на одно колено. Зачем? Через секунду ответ пришёл сам: Уна взяла с пола свой меч и, поднявшись на ноги, протянула его Мираку. И тогда, впервые за тысячелетия, ему стало страшно — от этой картины. Уна продолжала улыбаться.

* * *

Он не смог и не захотел что-то говорить. Предпочёл сбежать от этих мыслей и от необходимости дать хоть какой-то ответ на её готовность подарить ему свою жизнь. Подарить не в клятвах и хмельных обещаниях — а на самом деле. Он сбежал в её объятья, в её поцелуи, в её изголодавшееся по близости с ним тело. Намеренно проигнорировал меч в её руке, словно нарочно давая Уне шанс образумиться и ударить самой. Меч, звякнув, выпал из её обмякших пальцев, когда Мирак потянул её в сторону кровати.

Сейчас Уна спала и, как и годы назад, он любовался её телом — нагим, живым и горячим. Любимым. Глядя на то, как спокойно вздымалась её грудь, как довольная улыбка не сходила с припухших губ даже в дрёме, Мирак гадал, каким чудовищем ему надо быть, чтобы всерьёз рассматривать возможность вернуться такой ценой. И ему было холодно и мерзко понимать, что это чудовище, пусть слабое и крохотное, но всё же дышит у него под рёбрами.

Мирак поморщился, отгоняя дурные мысли. Поднялся с постели, накинул робу. Ему стоило хорошенько всё взвесить. Возможно, они ещё найдут выход. Конечно же, найдут! Он ждал так долго, сможет подождать ещ…

Взгляд упал на собственное отражение. Не веря своим глазам, Мирак моргнул, но картинка не изменилась. Не помог и чувствительный щипок: чуда не произошло. На ватных ногах он подошёл к зеркалу. Провёл подушечками пальцев по скулам и не сдержал судорожного вздоха. На щёках появились крошечные наросты. Процесс превращения в Искателя начался.

За спиной во сне заворочалась Уна. Мирак повернулся к ней: в глазах встала мокрая пелена. Он и сам пока не осознавал, что ему теперь делать. Но каким бы ни было решение, принимать его надо было сейчас. Времени, как он надеялся ещё минуту назад, уже не оставалось.