Ночь святой Керлины (джен)

Снег громко-громко хрустел под сапогами, и Оретта опасливо ёжилась чуть ли не на каждом шаге. Фрагнар строго смотрел на неё запотевшими окнами. Ей, колдунье, непозволительно бродить по его улицам. Во Фрагнаре ей вообще непозволительно жить.

В день своего совершеннолетия Оретта покинула родную провинцию и уехала — почти сбежала — на юг. Там она могла жить, даже будучи колдуньей.

Здесь у неё осталась мать, с которой Оретта много лет общалась лишь редкими письмами. В последнем, написанном чужой рукой, мать сообщала, что больна — возможно, смертельно. Оретта не могла не приехать.

Забрать её к себе, обратиться к целителям, чтобы вылечили, а дом продать через какого-нибудь не слишком щепетильного законника. Главное, не колдовать во Фрагнаре.

Оретта добралась до родного города за три дня до Ночи святой Керлины. Она несла матери яблоки и сладости, которые пекут к этому празднику на юге: чуть подсохшее апельсиновое печенье, фигурную карамель и крохотные разноцветные шарики-леденцы.

На город опускался вечер, метель подступала, подвывая. Было неуютно. Выше по улице мелькнул тёмно-красный плащ, отороченный белым мехом. Орден Белого пламени — бельмо на глазу страны, истребители колдунов.

Оретта покосилась на плащеносца из-под глубокого капюшона и засеменила дальше, оскальзываясь на льду.

Ей предстояло пересечь тёмный проулок, и она будет дома. Но именно в проулке её и поджидали.

— Очаг аль костёр? — поинтересовался невысокий парнишка в сером балахоне не по росту.

У уличных воришек и грабителей эти слова, казалось, заменяли привычные праздничные «яблочко или розги».

— Очаг, — пробормотала Оретта.

Ей оставалось всего-то выйти из-за угла на свет. И позарился же на мешочек сладостей!

— Приличные девки костёр выбирают! — Парнишка осклабился и загоготал своей непонятной шутке.

Оретта попыталась пройти мимо, но он грубо схватил её за рукав. Она наступила ему на ногу и побежала. Он достал нож и погнался за ней. Почти догнал.

— Ис! — шепнула Оретта, и лёд под его ногами хрустнул.

Парнишка растянулся на снегу, а она, не медля, помчалась домой. Колдовство было незаметное, почти как случайность. Всё будет хорошо.

Дома у матери приветливо горел свет. Вязаные пледы, баночка мёда на кухонном столе, стайка кошек, пусть и не тех, кого знала Оретта, — всё здесь было по-прежнему. Только дверь ей открыла соседка.

Мать уже почти месяц не вставала с постели. Она осунулась и похудела. Глаза её почти совсем погасли — может, Оретта и не успеет отвезти её к целителям.

Едва она, ещё не сбросив плаща, обняла мать, как кто-то обрушил на входную дверь два властных удара. Соседка открыла и провела гостя в комнату матери. Увидев его, Оретта замерла: точно не успеет.

На пороге стоял высокий мужчина в тёмно-красном плаще. Из-под белого меха на его плечах свешивался круглый медный жетон с ликом святого Эсара.

Орден Белого пламени пришёл за Ореттой.

* * *

Высокое стрельчатое окно не пропускало ни лучика света. Строгие угловатые рамы пушистыми комьями залеплял снег. Сквозь невидимую, но осязаемую щель свистела проклятая фрагнарская вьюга.

Ангретт прожила в северо-западной провинции всю свою жизнь, но ничто не могло заставить её полюбить здешние холодные зимы. Из года в год снег воздвигался тысячей нерушимых цитаделей, и их ледяные гарнизоны ударным наступлением завоёвывали крыши, откуда затем грозили людям. Их передовые отряды занимали засады на дорогах, под обманчивым белым покровом, и каждый, кому не повезло встретить их на пути, падал под их атакой.

В самые лютые морозы Ангретт могла неделями не выходить из дома. Для почтенной госпожи и матери уважаемого семейства так долго игнорировать приглашения добродетельных соседок было довольно невежливо, но в письмах Ангретт неизменно оправдывалась тем, что её младший сын сильно простудился и она считает своим долгом оставаться подле него.

На самом деле Оссен за все свои шесть лет ни разу не подхватил простуду. И он, и его старший брат пошли здоровьем в отца. Да и не только здоровьем — все трое обладали чёрными вьющимися волосами, у всех троих были яркие голубые глаза. Болезненно хрупкая, почти прозрачная Ангретт в окружении своих мальчишек казалась себе мотыльком, затерявшимся лунной ночью среди дубов.

Их дом, Кей-Гелиг, был им под стать: высокий, тёмный, со стрельчатыми окнами, стёкла которых отражали холодное небо. Поговаривали, что некогда дом принадлежал чёрному колдуну, но Ангретт была склонна этому не верить. Её муж, Реол Гелиг, как и его отец и дед, служил Ордену Белого пламени — такой человек не мог позволить себе жить в доме, запятнанном колдовством.

Гелиги не принадлежали к числу знати, но вели свой род от одного из основателей Ордена. Это накладывало на них определённые обязательства, главным из которых всегда оставалось хранить безупречную репутацию. Поэтому Реол женился на небогатой, но непорочной девушке из хорошей семьи. Поэтому Каис, их старший сын, учился в Вайклемском кадетском корпусе. Поэтому Реол никогда не возвращался домой к ужину — к этому времени он обычно только заканчивал работать.

Сегодня он, наверное, и вовсе не вернётся — не ехать же ему верхом в такую бурю?

Жаль, конечно. Украшать дом к Ночи святой Керлины надлежало всей семьёй и непременно за два дня до праздника. Увы, Реол наверняка заночует в обители Ордена, а Каис приедет только завтра, так что готовиться к празднику Ангретт предстоит в компании младшего сына.

Служанки принесли с чердака коробки с украшениями, и Ангретт отпустила девушек по домам, чтобы хотя бы они могли должным образом встретить праздник. Сама же она вернулась в гостиную, где Оссен, взобравшись на спинку кресла, дышал на стекло и что-то выглядывал в растопленных кружочках.

— Счастье моё, — позвала Ангретт, — нам пора.

— Разве отец и Кайси уже вернулись?

— Нет, Оссен, они будут позже. Идём.

Ангретт подала сыну руку, и он лихо спрыгнул на пол, после чего радостно побежал в переднюю, куда принесли украшения.

Первым делом Ангретт и Оссен раскрыли коробку с огоньками. Стёклышки в форме язычков пламени, собранные в гирлянды-паутинки, блестели и переливались в свете ярких гномьих ламп. Когда Ангретт, вдоволь нажаловавшись себе на отсутствие в доме мужчин, развесила их по стенам в передней и гостиной, ей стало казаться, будто в доме наступила тёплая осень.

В житии было сказано, что святая Керлина родилась на изломе янтарного месяца, в середине угасания мира. Наверное, именно поэтому, из-за сопровождавших её янтаря и золота осени, колдуны юга почитали её покорительницей огня.

Здесь же, во Фрагнаре, её знали как покровительницу семьи, детей и дома, а потому в самую глухую и безнадёжную зимнюю пору отмечали её ночь — ночь, когда уныние сменяется надеждой.

После огоньков пришёл черёд яблок. Их, сложные фигурки из крашеной бумаги, Ангретт когда-то клеила вместе с Каисом. Зелёные, красные, жёлто-оранжевые, с пятнышками и листиками — они занимали целую коробку.

— Мам, а почему на святую Керлину именно яблоки делают? — спросил Оссен, доставая одно яблоко за другим со дна коробки. — Мандарины же оранжевее!

Ангретт, занятая составлением яблочной композиции на каминной полке, ответила не сразу.

— Возможно, мандарины тогда ещё не выросли. Или выросли, но их не открыли.

— Как это — не открыли? Что, они висели-висели, и их никто не чистил?

— Возможно. Передай мне ещё одно красное яблоко. Да, вот это.

Закончив с яблоками, Ангретт открыла единственную новую коробку — со свечами. Толстые и тонкие, совсем маленькие плоские, разных цветов, с узорами и благовониями — они почему-то всегда ей нравились. Даже имея дома гномьи лампы, эти круглые матовые шары, Ангретт предпочитала проводить вечера при свечах. Оставаясь одна, она зажигала лампы лишь для чтения или вышивания.

Вскоре после того как свечи встали на отведённые им места, большие напольные часы пробили девять.

— Кому-то пора спать, — ласково сказала Ангретт, вновь найдя сына у окна.

— Там отец едет! — воскликнул Оссен, указывая пальцем в прогретую на стекле дырочку. — Можно пять минуточек?

— Можно шесть.

Почему-то эти слова до слёз развеселили Оссена. Смеясь, он побежал навстречу отцу.

В переднюю вместе с Реолом ворвался свистящий холод. Дверь была открыта меньше минуты, но Ангретт всё равно плотнее закуталась в шаль.

Реол сбросил тёплый форменный плащ на скамью, подхватил Оссена на руки, подбросил к потолку и, ловко подхватив, крепко-крепко обнял. Ангретт покачала головой: Каиса миновала сия участь, но это вовсе не значит, что Оссен никогда не ударится головой о лампу.

Опустив сына на пол, Реол поцеловал Ангретт в висок и прижал к себе. Губы его, несмотря на всю нежность, были неспокойными, грубыми, а руки, которыми он её обнимал, сжимались, как тиски.

— Что-то случилось? — спросила Ангретт, прижавшись к мужу.

— Ничего, моё сердце, всё хорошо. Замёрз сильно — только и всего.

Отчего-то Ангретт ему не поверила.

Снег, изредка срывавшийся с крыши, грохотал по подоконникам. Где-то далеко скреблась неизгнанная мышь. Буря за окном выла в полный голос, как тот одержимый в часовне на прошлой неделе. Пошелёстывал время от времени оставленный на полке конверт.

Реол лежал на спине и широко раскрытыми глазами смотрел в потолок, где едва-едва проступали растушёванные тьмой очертания лампы. Рубашку на его боку чуть заметно шевелило дыхание Ангретт. Она, как всегда замёрзшая под самым тёплым одеялом, какое только сумел найти Реол, прижималась к мужу всем телом.

Хрупкая, нежная, как разуфская статуэтка… Его сердце. Помнится, в первые месяцы их союза Реол боялся спать с ней в одной постели. Её тонкие руки, казалось, могли сломаться от одного неловкого движения — а ловок ли спящий?

Спустя годы они приспособились, и теперь Ангретт грелась под боком Реола зимними ночами, а он обнимал её, как своё самое ценное сокровище.

Этой же ночью он лежал словно не в их постели, а в холодном поле, под куполом вьюги. Быть может, Ангретт смогла бы его успокоить, но он сам не хотел волновать её. А она обязательно разволнуется — не за себя, так за сыновей. Не лучшее чувство в канун святой Керлины.

Самому Реолу тоже не из-за чего было так беспокоиться — за последние дни ничего особенного не произошло, рутина. Но всё же было у Ордена одно дело, полное досадных мелочей, которые и подточили спокойствие Реола.

Колдунья Оретта, совсем юное существо, приятная и вежливая девочка. Её угораздило родиться с проклятым даром. В других местах такие дети поощрялись, но во Фрагнаре, на родине святого Эсара, истребителя чудовищ, до сих пор чтили его заветы.

Обычно отродьям давали возможность покинуть Фрагнар в день совершеннолетия с условием, что они никогда не вернутся. Оретта это условие нарушила, к тому же колдовала прямо в городе. Её дознаватель, конечно, сообщил, что она спасалась от преследования, но Реол, хоть и жалел её, не имел права отступить от закона.

Чаровникам — белое пламя.

Губить девицу, приехавшую к больной матери, накануне святой Керлины было почти кощунственно. В голову закрадывался полный ереси вопрос: как Керлина и Эсар, иногда называемые братом и сестрой, ухитрялись договариваться? Родственников нет лишь у сирот, а далеко не все колдуны — сироты. Так что покровительница семьи говорила своему брату, когда он забирал чьих-то близких?

Реол отложил казнь на неделю. Ночь святой Керлины пройдёт, и это промедление станет вызывать лишь досаду. Однако накануне праздника Реол не мог поступить иначе. Обычно он колдунам не сочувствовал, и Оретта вызывала подобие сострадания разве что из-за неудачного истечения обстоятельств. Жалел Реол, скорее, её осиротевшую мать.

Сегодня, ближе к вечеру, он видел её. Согбенная седая старуха с белёсыми глазами пришла к Белому пламени, ведомая двумя женщинами моложе — как позже выяснилось, соседками. Она едва переставляла ноги, её колени подгибались, и, если бы не те женщины, она упала бы ещё в начале своего пути.

Но она дошла и направилась прямо к вышедшему из здания Реолу. Возможно, полуслепая старуха вчера запомнила его лицо. Но, может быть, ей было всё равно, кого именно она видит, — достаточно любого тёмно-красного плаща.

— Прошу тебя, позволь мне проститься с дочерью, — надломленным от возраста и болезни голосом взмолилась старуха.

Реол посмотрел в её выцветшие глаза. Женщины отступили, и теперь она одна стояла перед ним, высоко задрав подбородок, чтобы видеть его лицо. Гриф со свёрнутой шеей. Голова почти ложилась на старческий горб.

Реол, быть может, и исполнил бы её просьбу, но колдунам дозволялось меньше, чем преступникам.

— Твоя дочь мертва для этого мира. Ты не можешь видеть её.

По иссохшей щеке старухи скатилась одинокая слезинка — наверно, последняя капля влаги в её больном тщедушном теле.

Старуха опустила голову, словно не в силах была больше смотреть в глаза Реолу, но вскоре он вновь увидел её взгляд. Старуха вздохнула, чуть пошатнулась, будто силы совсем оставили её, и медленно, с трудом, проговорила:

— Ты служишь пламени, но в твоих глазах лишь лёд. Ты лишил меня моего сердца. — Её голос дрогнул, сорвавшись в тёмную морозную высь, и последние слова Реол еле расслышал. — Однажды ты познаешь моё горе.

Выдохнув последнее слово, старуха тихо осела на белую землю. Её взгляд по-прежнему был устремлён к Реолу.

— Твоя дочь ещё жива, неделя только началась, — зачем-то сказал Реол.

Домой он ехал, чувствуя дыхание смерти на своих плечах. Конь не хотел идти во мглу вьюги, и путь до Кей-Гелига занял, казалось, целую вечность.

Это время Реол потратил на раздумья. Если бы старуха ушла, он просто забыл бы её. Но она умерла, едва сказав своё слово.

Последнее, предсмертное, вобравшее в себя боль, отчаяние и гнев, оно могло обратиться в проклятье — такое бывало, и нередко. Проверить было невозможно: обычных-то колдунов Орден истреблял, а если бы Реол вздумал с тёмным встретиться, пусть и из благих намерений…

Если слова старухи всё же станут проклятьем, то кого оно заберёт?

Реол долго думал об этом и в пути, и дома, глядя в потолок, но так и не сумел понять, чья гибель будет для него хуже всего. Оссен был ещё совсем крохой, Каис был первенцем, надеждой и гордостью. Ангретт же была сердцем Реола. Сердцем…

Он стиснул зубы и рвано выдохнул. На миг ему показалось, что Ангретт уже не с ним, что его сердце вырвано из груди.

Немного успокоившись, Реол повернулся набок и обнял её, крепче прижав к себе. Длинная ночная сорочка была почти холодной — опять Ангретт никак не может согреться. Реол коснулся губами её светлой макушки и забылся тяжёлым сном.

* * *

Каис оказался дома к завтраку, в самый последний день перед святой Керлиной. Добраться до Фрагнара в такой снегопад было тем ещё испытанием. Господин Гвен, старый знакомый отца, вызвавшийся сопроводить Каиса от Вайклема и почти до дома, и вовсе считал, что им придётся отмечать Керлину вдвоём ведьма знает где.

Однако им всё-таки повезло, и часа полтора назад они разъехались каждый к своему дому.

Кей-Гелиг, мрачный старый дом, встретил Каиса розовато-жёлтым отражением зимнего рассвета в высоких окнах. Он чем-то напоминал отца, всегда сдержанного и строгого, когда тому вдруг вздумывалось улыбнуться.

Каис передал лошадь слуге и вошёл.

Передняя сверкала янтарными всполохами — крохотные огоньки, будто феи, расселись по стенам, отражались в зеркалах, арками обрамляли двери. На подоконнике поднимались башенки свечей в окружении бумажных яблок.

Каис помнил, как больше десяти лет назад они с матушкой долго-долго собирали и склеивали эти яблоки. Он, должно быть, больше мешал, чем помогал, и весь измазался клеем. Но матушка неизменно улыбалась и позволяла ему испортить свою долю фигурок. Наверняка те четыре полосатых горе-яблока сейчас лежат у изголовья в их с отцом спальне.

Лестницу на второй этаж оплетал серпантин из золотистой фольги. Такие же свешивались отовсюду, где не было гирлянд. На гномьих лампах поблёскивали ярко-красные шарики, привезённые откуда-то отцом лет пять назад. В углу гостиной воздвиглась пирамида в четыре уровня. На каждом из них, пересыпанные всё теми же яблоками и ватой, громоздились коробочки. Их было девять, и верхний уровень пирамиды казался возмутительно пустым.

Каис улыбнулся и выставил туда свои три коробочки, которые затем присыпал упавшей на пол ватой. Теперь хорошо!

— Кайси!

Братишка вбежал в комнату и тут же повис на нём.

— А ты вырос! — заметил Каис, обняв Оссена обеими руками. — В прошлом году пирамида была выше тебя, а теперь вы одинаковые.

Оссен улыбнулся, показав щербинку от выпавшего зуба. Каис потрепал его чёрные кудри, ласково улыбаясь. Вот кто самое главное украшение к святой Керлине!

— Оссен, где ты? — донёсся до них матушкин голос. — Твой чай стынет!

Братишка схватил Каиса за руку и потащил за собой в столовую. Отец и матушка были там — заканчивали свой завтрак. Напротив места Оссена дымилась чашка чая и стояла тарелка с шоколадным печеньем.

— Каис, здравствуй! — Матушка вскочила со стула и обняла старшего сына, уткнувшись носом в его плечо. — Хочешь есть?

— Здравствуй, Каис, — поприветствовал его отец, оторвавшись от кофе и газеты. — Как отучился?

— Реол, он ещё даже сесть не успел, — укоризненно протянула матушка.

— Отлично, отец, — сказал Каис, заняв своё место за столом. — Нет, матушка, не хочу, но чаю бы выпил. Я по-прежнему второй по успеваемости в классе.

— Кто ж у вас там первый, что ты его никак не обгонишь? — с усмешкой поинтересовался отец. — Как ни спрошу, всё второй да второй…

— Там ещё то чудовище южных краёв.

— Не колдун хоть?

Каис украдкой поморщился: отец не мог не спросить об этом.

— Нет, не колдун.

Энна, служанка, поставила перед Каисом чашку, а Оссен с неохотой подвинул печенье поближе к брату. Какое-то время отец и мать ещё задавали вопросы, но потом Каис отпросился поспать с дороги. Встал он сегодня рано и совершенно не выспался.

— Конечно, дорогой. — Матушка улыбнулась ему. — Отдыхай хоть весь день. Мы садимся ужинать в девять.

Она встала из-за стола одновременно с Каисом и тут же, болезненно охнув, согнулась, как от удара в живот.

— Ангретт! — вскрикнул отец, вскочив.

— Всё… всё хорошо. Всё хорошо.

Матушка улыбнулась так, будто этот приступ боли был чем-то постыдным. Энна, убиравшая со стола, посмотрела на неё с сочувствием и шепнула:

— Госпожа, я скажу Линне принести вам грелку.

— Спасибо. Реол, со мной всё хорошо.

С матушкой такое иногда случалось — у неё было очень слабое здоровье. Однако в этот раз отец почему-то всерьёз испугался. Он чуть ли не на руках отнёс матушку в их комнату и, кажется, решил остаться с ней.

Солнце спрятали злые чёрные тучи. Мир за окном померк. В столовой тоже стало темно и страшно, даже несмотря на волшебные огоньки и яблоки.

— Кайси, как думаешь, мама сильно заболела? — спросил Оссен, глядя на захлопнувшуюся за отцом дверь.

— Конечно, нет, братишка! — заверил его старший брат и направился к двери.

— Подожди меня!

Оссен соскочил со стула и побежал следом. Ему совсем не хотелось оставаться одному или даже с Энной. Энна была хорошая, но от страха бы не защитила. Кайси — другое дело, он брат и почти уже взрослый. Если с мамой случилось что-то, что напугало даже отца, то Оссен хотел бы быть рядом с Кайси. Брат всегда находил слова, чтобы отогнать страх.

Каис поднялся к себе, переоделся в пижаму и забрался под одеяло. Оссен сбросил домашние туфли и улёгся у него под боком. Брат, фыркнув, приподнял край одеяла и позволил Оссену тоже забраться в тепло.

Вместе они какое-то время смотрели на потолок, на котором лениво блестели огоньки, и молчали. Оссену хотелось, чтобы Каис рассказал про свой кадетский корпус. Что это, он уже знал, но одного знания было мало. Как там живут? Во что играют? Или кадеты уже слишком взрослые для игр? Что учат?

За стеной громко хлопнула дверь. Наверно, это отец грохочет от беспокойства. Или Линне, она всегда хлопает дверьми.

Как там мама? Она сказала, что всё хорошо, но тогда отец не стал бы так волноваться. И о чём она сговаривалась с Энной?

Оссен глубоко вдохнул, покрепче зажмурился, а когда открыл глаза… увидел бабочку!

Янтарно-полупрозрачная, она порхала под потолком, оставляя за собой шлейф медленно гаснущих золотистых искр. Оссен залюбовался переливчатым, будто самый кончик пламени, сиянием её крыльев.

А Каис? Каис заметил её или спит, пропуская такое чудо?

Оссен перевернулся на живот и уставился на брата. Каис, щурясь, пристально следил за бабочкой, ловя каждое её движение. В его глазах, обычно голубых, но сейчас почти чёрных, отражались тающие искорки, а на губах блуждала тёплая, но очень грустная улыбка.

— Красиво, правда? — почти шёпотом спросил Каис.

— Очень! — также шёпотом ответил Оссен, на всякий случай развернувшись, чтобы проверить, действительно ли бабочка очень красивая или в ней есть изъян.

Бабочка взмахнула крыльями, рассыпав целый сноп искр, и опустилась пониже. Оссен протянул руку и почти коснулся пальцами кончика янтарного крылышка. Огненная бабочка оказалась не горячей, а тёплой, как свежий хлеб.

И она ничуть не испугалась прикосновения — наоборот, закружилась совсем над головами братьев и почти села Оссену на нос…

Распахнулась дверь. С тихим пшиком бабочка исчезла, уронив ему на лицо пару быстро истаявших искорок.

— А, вот ты где! — В комнату заглянул отец. Он посмотрел на братьев и с облегчением выдохнул: — Оссен, я тебя потерял.

— Он со мной, — сказал Каис.

Отец чуть заметно улыбнулся.

— Ну, спите.

Он ушёл, плотно закрыв за собой дверь, а брат притянул Оссена к себе и прошептал:

— Я буду очень скучать по тебе, когда снова уеду.

— Так потом ты же вернёшься, — напомнил Оссен.

Каис не ответил, только обнял его покрепче.

* * *

Праздничный стол в этом году, как всегда, состоял из запечённого мяса, тыквенного пюре, глинтвейна и яблок, приготовленных по множеству разных рецептов. Были и какие-то новые закуски, за которые нужно будет поблагодарить Энну.

Наверняка она спросит, что понравилось, а что надо улучшить. Пусть об этом с ней поговорит Ангретт — Реол едва ли вспомнит, что лежало у него в тарелке.

На десерт полагался творожный пирог. Не традиционный, с яблоками, а простой, белый. На самом деле Реол был даже рад — для него нынешняя Ночь святой Керлины обещала стать поворотом в тупик.

С Ангретт всё действительно было в порядке. Завтра Реол, конечно, пригласит к ней врача, но и она сама, и Энна с Линне уверяли, что в приступе нет ничего ужасного и он, в общем-то, рано или поздно настигает любую женщину.

Однако сейчас Реол склонялся к мысли, что сосредоточился не на тех словах старухи. Проклятие ведь было не только про отнятое сердце.

«Однажды ты познаешь моё горе».

Реол видел бабочку, порхавшую по комнате Каиса. Мельком, секунду, краем глаза, но он заметил огненные крылья, рассыпавшие искры.

Оссен был для этого слишком мал, а вот Каис — в самый раз.

В полночь Реол стоял на коленях в пустой гостиной и, обернувшись лицом на юго-восток, тихим и быстрым речитативом произносил слова молитвы. По долгу службы знал он их немало, но сейчас выверенные строки не шли на ум, а если и шли, казались пустыми и фальшивыми.

— Святая Керлина, взываю к тебе в беспросветный час. Во имя семьи моей, детей моих. Прошу, ниспошли Каису удачи в его пути прочь из Фрагнара. Да будет славно имя твоё, Керлина.

Хотелось попросить, чтобы бабочка оказалась лишь видением, но такая просьба казалась Реолу чересчур детской. Просить же об освобождении от проклятья было низко — сам виноват.

Собственно говоря, просить вообще не имело смысла. Святые никогда не отвечали на молитвы, будто их и не было. Возможно, взаправду не было.

Реол сейчас говорил, скорее, с самим собой. Как не отдать Каиса Ордену Белого пламени? Как укрыть?

Смилостивится ли душа старухи, если Реол пойдёт на подлог и освободит Оретту? Нет, скорее, проклятия всё же нет. Его ведь могло нарисовать воображение Реола. Если у Каиса есть дар, то он врождённый и был с ним всегда, а пробудился именно сейчас. Просто совпадение… Тогда спасения от него нет даже у святой Керлины.

Поднявшись, Реол задул свечи и вышел из гостиной. Он заглянул к Каису, поправил сбившееся одеяло и долго смотрел на спящего сына.

Через пять дней Каис уедет в Вайклем и навряд ли вернётся. Реол потеряет сына, как старуха потеряла дочь.