Преврати меня в журавля (джен)

Япония, 1615 год

Лил дождь. Масамото, устало вздохнув, вывел на мятом листе ещё два кандзи — труд его жизни был почти завершён. Угол листа неровно загнулся, и Масамото вдруг вспомнил, как смешно топорщил крылья первый журавлик, сложенный его несчастным старшим сыном, Тэнно. У Ямато в первый раз и того не вышло...

Бесшумная тень скользнула в комнату. Масамото, захваченный воспоминаниями — теперь вся его жизнь была не более чем воспоминанием, — и не заметил бы её, не дрогни пламя свечи от чьих-то шагов.

— Ступай мимо, — вздохнул Масамото. — Нет чести в убийстве уже мёртвого.

— Я...

Масамото обернулся. Хромой изуродованный юноша перед ним прятал глаза, рассматривая кровавые брызги на лезвии катаны, но Масамото уже не нужно было ловить его взгляд, чтобы узнать, кто перед ним.

— Ты жив. Мне сказали... — Масамото рвано взмахнул руками.

— Я жив. — Ямато неловко кивнул и наконец поднял глаза. — Я жив, отец. Я так и не долетел до земли в ту ночь.

— Я понимаю. — Масамото поднялся на ноги. — Подойди ко мне. — Он схватил свечу и сам шагнул к сыну.

Они застыли в шаге друг от друга. Масамото хлопнул Ямато по плечу и замер, внимательно разглядывая изуродованное теперь почти так же, как у самого Масамото, лицо. Рад ли был сам Масамото возвращению Ямато? Только услышав о гибели последнего родного сына, он обозвал его так ничего и не понявшим дураком: не он должен был погибнуть в ту ночь, защищая семью, это должен был сделать сам Масамото. Но как он гордился тогда этим дураком...

Ямато же всё всматривался в постаревшие отцовские глаза, ища в них осуждение. Он ждал этой встречи, но и сама мысль о ней его ужасала. Ямато много чего боялся, но ничто не страшило его больше отцовского презрения. Мёртвому самураю нельзя восставать из мёртвых. Самураем, погибшим за близких ему людей, будет гордиться даже самый строгий отец. А если решивший погибнуть самурай вдруг выжил? Значит ли это, что он потерял лицо? Или что потерял отца?

— Я виноват, но я...

В холодных глазах Масамото отражался тёплый свечной отблеск. А ещё лёгкими искрами вспыхивала тщательно скрываемая радость.

Отец не винил его. Отец не стыдился его!

«Ну конечно же, — хмыкнул в голове кто-то голосом названого брата. — Ты его сын».

У Джека всё всегда было слишком просто. Ямато вдруг пожалел, что отцовская хватка на его плече такая некрепкая. Что сам он не может стиснуть отца в объятии, как — Ямато слышал это от Джека — изредка делали эти странные англичане. Ну не глупость ли?

Масамото легко поклонился ему. Ямато сделал то же. Вот тебе и всё объятие.

— Зачем ты пришёл сюда? — И Ямато вдруг вспомнил, почему он здесь. И что и отец его уже знает ответ. — Не отводи взгляд!

Ямато отчаянно жалел и о том, что всё, что он должен был сказать или сделать, было решено за него. Если он, когда выжил случайно, не потерял лицо, значит, потерявший лицо самурай в этих комнатах лишь один. Взятый в плен и заточённый до конца своих лет самурай.

— Освободить вас. Танто при мне, отец. — Ямато вытащил из-за пояса ритуальный нож.

Масамото торжественно кивнул и протянул руку. Ямато вложил в неё танто, пальцы его дрожали. Больше на отца он не смотрел.

— Ты поможешь мне, сын? — спросил Масамото, крепче обхватывая танто.

— Да, отец.

— Как долго я мечтал об этом. — Масамото улыбнулся, нежно оглаживая острое лезвие.

«Несносные японцы, — вдруг мелькнуло в голове Ямато. — Ну разве так можно?!» Воображаемый Джек замотал головой и замахал руками, будто сам себе отвечая: «Нельзя, конечно!» А потом Джек протянул Ямато руку, тем странным английским жестом. Светлые глаза смотрели грустно и серьёзно, и Джек повторил то, что сказал Ямато давным-давно, на Испытании Нефритового меча: «Я не дам тебе умереть до тех пор, пока я в силах тебя спасти».

Ямато тряхнул головой. Он уже знал, чем всё закончится, если он сейчас скажет хоть одно лишнее слово, и боялся рта открыть. Он много чего боялся.

«Как листок бумаги может стать журавлём, цветком или драконом, так и человек способен измениться. Вдруг измениться — значит стать сильнее?» — вспомнился ему задумчивый шёпот Ёри. А Ямато никогда не был достаточно силен, чтобы столкнуться со своим страхом лицом к лицу. Или был слишком упрям.

— Я вас прощаю.

— Что ты сказал? — недоверчиво спросил Масамото. Ямато же и сам не знал, что говорит. Знал лишь, что то, что не должен был произносить никогда.

— Я вас прощаю, — повторил Ямато, не отрывая взгляда от пола. Джеку было можно. Джек тогда справился. Ямато потерял лицо и готов был умереть на месте, а Джек сказал, что прощает его, что его бесчестие забыто и он больше ни в чём не виноват, ему нечего искупать.

— Дерзкий мальчишка! Да что ты возомнил о себе!

А отец тогда сказал Джеку, что в нём огненный дух самурая в тот день горел ярче всего. Что он гордится им.

— Я вас прощаю. — Глаза щипало, голос дребезжал, но Ямато всё продолжал говорить. Ему казалось, что он та самая кукла, которой хозяин мог загадать одно самое сокровенное желание. Та кукла, что от лёгкого толчка кренилась вбок, но тут же снова вставала ровно. В ушах тихим голосом Ёри звучало: «Семь раз упасть, восемь — подняться». — Вы потеряли лицо, вы виноваты, но я прощаю вас, а значит, ваше лицо снова при вас.

— Да что ты такое несёшь, Ямато? — Голос Масамото тяжелел с каждым словом, и даже пожелай Ямато теперь — поднять глаза он уже бы не смог.

— Ёри сказал нам тогда, — Ямато сглотнул, — чтобы мы не верили своим глазам. Что как листок бумаги может превратиться в журавля, цветок, дракона, так и человек способен меняться, вот чему учит нас оригами.

— Не лопочи, как неграмотный земледелец, говори громче, ну! — рявкнул Масамото, и Ямато вдруг подумал, что, возможно, Джеком отец тогда гордился потому, что Джек был не просто верен и отважен. Приёмыш, он стал Масамото ближе родного сына.

Почему-то признать это сейчас было не так страшно, как замолчать. Ямато и правда словно почувствовал себя тем листком бумаги. Ни страхов, ни сожалений. Если он сейчас справится, то обернётся тысячным счастливым журавликом и сам исполнит своё самое заветное желание.

— А человек изменившийся по-другому видит мир. Смертью можно искупить бесчестие, но разве способен мёртвый сотворить то множество достойных дел, что, может, предстояло бы ему, останься он жив? А не достойными ли делами следует искупить позор и дело недостойное? — Робко шуршали совсем новые бумажные крылья.

— Лучше бы ты там погиб. Как неровный штрих портит кандзи, так бесстыдные речи зачёркивают достойные дела.

Ямато взглянул на отца чуть ли не с ужасом. Он даже не знал, чего боится сейчас больше: поверить в то, что только что услышал, или понять, что уже в это верит. Может, отец гордился Джеком в тот день потому, что Джек никогда и не был его плотью и кровью. Джек был всего лишь гайдзином, чужаком, пусть и храбрым и верным сердцем чужаком. Ему можно было невежественно разбрасываться своим прощением — это Ямато в тот день всё-таки следовало искупить вину кровью. А Ямато — трус.

— Я вас прощаю, — глухо повторил он и зажмурился. Всё было кончено. Он потерял лицо. Отец презирал его. У него больше не было права говорить.

Масамото на сына смотрел с отвращением. Раз так, не сорвался ли он с той стены тогда случайно: разве трус, так боящийся смерти, мог добровольно пожертвовать собой? Но как же тогда его последние слова, которые Масамото передал Джек? Или Ямато так изменился за этот год? Он же не гайдзин, несведущий чужеземец, ничего не знающий о чести!

Гнев, разгоревшийся, как пламя в бумажном фонарике, погас, будто на фонарик этот плеснули водой. Стоящий сейчас перед Масамото мальчишка боялся неведомо чего. Джек бы, наверное, понял. Понял бы... Масамото перехватил танто поудобнее.

Что-то булькнуло, потом зазвенело. Ямато открыл глаза. Не мигая, кажется, целую вечность он смотрел на бурые разводы на танто. А потом поднял взгляд на отца.

В тускнеющих глазах Масамото читалось лишь тяжёлое и холодное, как каменная плита, разочарование. Ямато заскулил, протяжно, на одной ноте. Скрипнул острым швом так и не сложенный до конца журавлик.

И Масамото вдруг улыбнулся. Подтолкнул к Ямато танто и сказал удивительно ясно для умирающего:

— Я горжусь тобой, сын. Ты всё ещё помнишь, что есть дух истинного Масамото.

Отец впервые в жизни ему солгал.

— Извинения приняты, сын. Ты сам мне сказал. Ты прощён, теперь я горжусь тобой.

Может, именно эти слова и помогли руке Ямато не дрогнуть, когда он быстро и чисто перерезал отцовское горло.

Багряные лужи медленно растекались по полу. Чёрные кандзи, последние, что вывел великий самурай Такеши Масамото, давно уже высохли. Дрожал огонёк свечи. На нём догорал бумажный журавлик. Ямато молчал.

— Тебе всегда будет дозволено больше, чем... Ты всегда будешь сильнее меня, верно? — наконец спросил Ямато свечу. — Джек, брат... Гайдзин.

Джек, наверное, рассмеялся бы. Никто ещё не произносил это грязное оскорбление — «чужак» — с такой завистью. И уж точно не при нынешнем сёгуне, решившем пролить всю христианскую кровь до последней капли. Где он теперь, Джек? Спасся ли? Добрался ли до странной своей страны?

Нет. Джек не смеялся бы.

— Гайдзин, — снова позвал тихо Ямато. — Прости меня. И второго твоего отца я не уберёг.

Лил дождь. Ямато плакал. Слабо трепыхались бумажные крылья. Мудрый Ёри так и не раскрыл тогда самого главного. Листок бумаги может превратиться и в журавля, и в цветок, и в дракона — но только если сам мастер видит в нём лишь простой листок бумаги.

Джек, чужеземец с храбрым и верным сердцем, даже для них, своих друзей, своей второй семьи, так навсегда и остался гайдзином — чужим. Листком без имени и хозяина.

Ямато же был своим. Настоящим Масамото, самураем из клана с фениксом на гербе.

Так как мог его отец из феникса сложить журавля?