Там, где рыбок кормят жемчугом (джен)

Маленькая рыбка с любопытством огибает крошечный белый шарик, свисающий откуда-то со светлых сухих высот. Ее золотой хвост быстро-быстро покачивается, рассекая плотную воду невидимыми волнами, а рот в форме «О» готов вот-вот поглотить наживку. Рыбка делает рывок, но красивый шарик так же резко поднимается наверх, и неудачливой охотнице остается только хлопнуть плавниками и в ужасе уплыть к золотым сестрам.

— Ах, Сурьма, ты когда-нибудь убьёшь этих рыбок...

— Как будто украшения кого-то убивали! — жемчуг в руках Сурьмы покачивается от её смеха, и водная гладь вновь расходится кругами.

Испуганные рыбки вновь собираются вокруг блестящей наживки. Круглые рты резво обхватывают камушки на тоненькой верёвочке, но сразу же их выплевывают, не ощутив заветного вкуса. Впрочем, не зря у рыбок память такая короткая. Ошибка за ошибкой, но забывается быстро. И вот уже новый рот тянется за ниткой.

Сурьма смеётся, дрыгая ногами, точно беззаботный ребёнок. Из-под ее шелкового тюрбана выпадают несколько смоляных прядей, и их кончики веером ложатся на прозрачную воду. Ей все так же беззаботно и смешно, и вместе с подругами она довольно щурится от одного только отражения солнца. Что уж говорить о тех, кто совсем не заинтересован в «рыбалке» и потому греет лицо, подняв голову к небу.

Девичья леность рассеивается, когда с другого «берега» раздается хитрое хихикание и плеск. Тонкая темная ладонь со всей силы бьет по мраморной чаше, разнося повсюду брызги. А вместе с брызгами — смех.

На этот раз подает голос молчаливая Гануш.

— Прекращай!

На мгновение воцаряется молчание, и составить ему компанию не может только мерно журчащий фонтан. Замирает даже опахало в руках нубийки. Тихо совсем недолго, разговоры возобновляются с новой силой, но на этот раз все внимание достается к Гануш.

И она упивается этим вниманием. О красоте Гануш и вне гарема слагают легенды, а внутри она и вовсе первая среди первых. Ее красота древняя и тяжёлая, как прожитые века и тёмная, как небо за час до рассвета. От веса украшений ей бы уклониться к земле, но она все так же тянется к вершине, точно горный пик. Ее грубый низкий голос разбавляется медом слов, и уже совсем не так важно, что она не поет соловьем, а скорее рычит горным львом. И когда она смеется, в ее косах звенят крошечные колокольчики и бьются друг о друга драгоценные камни на цепочках.

— Гануш, поколдуй, развей скуку!

— Разве ж это магия? — усмехается Гануш, махнув кистью. С белесых ногтей падает несколько изумрудных капель. Едва соприкоснувшись с прозрачной гладью воды, они растворяются, будто сахар. — Так, баловство.

— Не пристало госпоже заниматься колдовством, — из-под тени кипариса раздаётся тягучий голос евнуха. С каждым словом он надувает шею и щеки, будто жаба, и наваливается пузом на скрещенные колени. Солнечного света удостаиваются лишь носки его туфель, потрепанных скорее от безысходности, чем от ходьбы.

На его слова никто не обращает внимания, и он тут же набьет жабий рот ближайшими нетронутыми орехами. В такт челюсти двигался и его массивный тюрбан с ощипанным временем павлиньим пером. Будь евнух достаточно умен, чтобы не натягивать его на единственное слышащее ухо, давно бы знал, что каждая из его подневольных подопечных мечтает посадить ему на макушку лягушонка.

Вполне возможно, никто и не заметит разницы в интонациях.

— Мария! — над головой Гануш раздается рассерженный голос матроны. — Если тебе есть что сказать, то не скрывай под носом, а говори! Или же молчи!

Из тени дуба слышится тихий вздох, а затем все приходит в движение, и даже самые ленивые и рассеянные наконец замечают одинокую бледную женщину в проеме окна.

— Колдовство чернит душу.

Мария, в отличие от Гануш, красота легкая, как эфемерность облака или перо в шелковой подушке. Удивительно, смеялись порой кудрявые женщины, как бедняжку не уносит ветром, как не ломает пополам неосторожный порыв. Надень она прозрачную тюль, и совсем растворится, станет, может, дымкой или росой после тумана. Ее душа полна светлых помыслов, таких же светлых, как и ее печальные глаза, и мало кто из местных хотел погружаться в эти молочные глубины чужой души. Мария даже внешне — чужачка, не более чем навеки пришлая, в то время как Гануш — всецело родная.

— Выйди наконец к нам, несчастная душа, — теперь вздыхает матрона, не желающая разбираться ни с чем тяжелее выбора блюда на ужин среди двух вариантов. — Хватит скромничать.

— Скромность — украшение женщины, — Мария теребит между пальцев неприятное телу шелковое платье.

Гануш одаривает ее слова раскатистым смехом, моментально заражая всех остальных.

— Скромность? Может, ещё скажешь, добродетель? Удобство действительно украшает женщину, когда она больше ничем не полна.

Некоторые из женщин опускают глаза, вдруг заинтересованные носками своих туфель или кормлением растолстевших рыбок. Даже веселая Сурьма перестает играться и уставляется на свое пристыженное отражение. Чужие слова въедаются в подкорку, и пусть они правдивы, но эта правда неприятно обличает.

А Гануш продолжает ядовитую тираду:

— "Она так мила, добра и приветлива" действительно звучит лучше, чем "Она так удобна, услужлива и простодушна". Может поначалу твоя искренняя простота будет вызывать нежные вздохи, но совсем скоро чужой взгляд сделает тебя не более чем тенью. Тихий голос заглушит кто-то более громкий, а добродетель превратится в чужой наказ.

— Мне не нужно быть громкой, чтобы мой голос был услышан, — привычно скромно Мария смотрит перед собой, от чего ее лицо кажется томным и уставшим. — Достаточно лишь тихого света души. Плохое в скромности видят лишь те, чей свет приглушен внутренней тьмой.

Гануш обводит взглядом притихших женщин и не видит на их лицах ничего, кроме затаенной обиды. Неосторожно брошенное слово только что разрубило и без того тонкую ниточку дружбы. Не меняется только выражение молчаливого евнуха — его интерес точно не распространяется на «женские распри».

— Думаешь, поселишься в покоях господина, если будет смотреть ему не в глаза, а на туфли? — злой вопрос со стороны сопровождает натянутый смешок.

Гарем сверлит затравленным взглядом Марию, но та свой отводит и не удостаивает ее ответом. Вопрошающая тоже замолкает, и теперь сложно сказать, сказала это одна или все разом.

Гануш говорит за всех:

— Ничто так не чернит душу, как слепое отчаяние, моя несчастная. Мы здесь все в одной лодке.

Ответа вновь нет, и разговор с легкой руки Сурьмы, уронившей жемчуг в воду, перетекает в новое русло.

* * *

«Закат сегодня красный, — думает Гануш, огибая основание фонтана с задумчивым видом. Звонкие колокольчики в ее волосах сменились кошачьим глазом, ее верным спутником в ночных прогулках. — Значит пролилась невинная кровь.»

Ее взгляд ложится на отражение луны в спящей глади. Та, точно богатая девица, важно серебрится и покачивается на редких слабых волнах.

«А луна сейчас какая… Кто-то наполнил ее слезами»

Гануш подставляет ладонь под струи воды из верхней чаши, и они ложатся серебряными нитями, сворачиваясь в такие же серебряные капельки на ее пальцах. Она облизывает мокрый палец, и на языке остается соль.

«Глубокое горе»

— Отчаяние… — уже вслух произносит Гануш, отряхивая ладонь. — Друг ты или пришлый, но я чувствую тебя!

Мария заламывает руки и жалобно хрипит раненым зверем, вываливаясь из тени, точно тряпичная кукла. Тонкие пальцы — веточки ивы, а в глазах солёный водопад. Гануш не приходится долго думать, кто наполнил ее фонтан слезами, и какова бы ни была причина… Имеет ли это значение? Правда все равно проявит себя.

— Помоги, Гануш, что угодно для тебя сделаю, — гласные в голосе Марии — натянутые струны.

— Что угодно, значит? — Гануш скидывает густые брови, смотря на названную соперницу свысока. Будь здесь чуть больше народу, послышались бы смешки, зачатки первых сплетен, а в воздухе зависло ядовитое воодушевление. По крайней мере, до первого строгого оклика.

Мария быстро-быстро кивает, как бездумный болванчик, а Гануш без скромности продолжает:

— Отдашь мне свои драгоценности?

— До последнего камушка!

— Самый вкусный кусок со стола?

— Даже если сама буду с голода умирать!

— Вина в час жажды подашь?

— Хоть посреди пустыни!

— А госпожой меня назовёшь, если потребую?

Мария не колеблется.

— Одно слово, и моя воля — в твоих руках

Гануш хохочет, и над их головами безоблачном сухом небе сверкает чистая белая молния. Мария трясётся, а крупные капли с лица падают на носки туфель. Ее сияющая душа ложится в ладони негласной хозяйки наложниц, и одно лишь ее желание — ладонь сожмется в кулак. Чужая воля соленой водой и алым закатом потечет через пальцы, и плодородная земля с радостью впитает эту жертву.

Но желания Гануш от такого далеки.

— Тогда вот тебе первый приказ: забудь все, что только что пообещала.

Мария сглатывает слезы, машинально кивая, но затем её голова замирает.

Черты Гануш сглаживается — эта ладонь никогда не сжималась в кулак.

— Мне не нужна служанка, а тень имеется и своя собственная. Опусти голову.

Мария покорно наклоняется, прикрыв прозрачные веки, но Гануш поднимает двумя пальцами ее подбородок и поворачивает к фонтану.

— Смотри сюда, — ровный голос слегка колышет их отражения. — Что ты видишь?

Мария не отвечает, продолжая ронять слезы теперь не на туфли, а в воду, размывая их очертания.

— Ты видишь чёрное небо, звезды и луну, точно такие же, какие увидишь, подняв глаза. А под ними наши лица, те же глаза, рот, волосы и кожу, какие увидишь, если посмотришь в зеркало. Или на меня.

Мария поднимает ясный взгляд на Гануш, и та снова поднимает брови, и на этот раз уголки её глаз прищурены, словно в улыбке.

— Мы разные, как отражения, но не соперницы, Мария.

Гануш обхватывает пальцы Марии своей мягкой медовой рукой.

— Мы подруги.