Дочь беспокойной осени (джен)

Автомобильные колеса поднимают с грунтовки тонкую пыль, и та вихрится потом им вслед вместе с ворохами опавших листьев.

Осень.

Осень всегда, казалось, играла в жизни Марии Александровны особую роль. Осенью она родилась…

* * *

— Тужьтесь, голубушка, тужьтесь, — приговаривала опытная пожилая акушерка, принимая третьи роды у жены владельца тамбовской паркетной фабрики Спиридонова. — Дитя ножками идет, от того и тяжко. Зато резвое будет. Ишь, как бегать-то ему хочется.

Родильница послушно тужилась, приподнимаясь на локтях и стискивая в кулаках смятые края простыни. А в перерывах между потугами она без сил падала на влажные от пота подушки и смотрела, как в просвете штор по стеклу быстро текут струйки воды и утаскивают за собой пожелтелые мокрые листья, прибиваемые ветром. За окном под руку с бурей шел ливень.

— Давайте, милая, еще разочек.

Когда очередной порыв ветра прогудел в трубах и яростно громыхнул кровлей, протяжный женский стон завершился вскриком облегчения и родилась девочка. Назвали Машей.

* * *

Верно предрекла акушерка: девочка росла подвижной, любознательной, неугомонной. Сменяли друг друга времена года, но самыми яркими воспоминаниями становились почему-то сцены осени: с буйством рыжих листьев, пронизанных косыми лучами солнца, веселыми песнями, что доносились порой с полей, и пучками тугих колосьев в загорелых руках Дуняши — крестьянской девочки, жившей неподалеку и ставшей самой первой подружкой Маши.

— Смотри какие, — улыбаясь, говорила Дуняша. — Батюшка сказал, хорошая нынче выдалась осень. И хозяйские поля убрать успели, и свои. Сытно будет. — И девочка довольно щурилась на клонящееся к закату солнце. Ей, простой душе, было радостно, и Маше — тоже.

Ненастные дни с затягивающими небо тучами и жестоким ветром пришли позднее. Маше сначала изредка и ласково, с улыбкой, но со временем все чаще и строже стали пенять на несговорчивость и упрямство. Подошло время учиться в школе, и конфликты с педагогами не заставили себя долго ждать. Родители извинялись перед наставниками, увещевали дочь быть сдержаннее и почтительнее, но та настаивала на праве иметь собственное мнение, в котором ей отказывали педагоги, и раз за разом нарушала школьную дисциплину.

* * *

Наган, спрятанный в пушистой кроличьей муфточке, ощущался приятной основательной тяжестью, но холодил смутным беспокойством. Оно не могло быть сомнением, но тем более не было жалостью. Как не могло считаться человеком и приговоренное к смерти чудовище — сатрап, черносотенец.

Если поначалу Маша и сомневалась в правильности выбранного пути, то после поездок по селам все изменилось. Насмотрелась она на посеревшие лица вдов, чьи головы покрывали какие-то черные тряпки: покупку платка по случаю траура не каждая могла себе позволить. Встретилась среди них и Дуняша, рано отданная замуж и беременная вторым ребенком, обреченным родиться сиротой. Наслушалась Маша и рассказов о том, какие бесчинства творили казаки — черные приспешники царизма — в разоренных деревнях над оставшимися без защитников и кормильцев женщинами и даже их дочерями. И жгучая яростная боль вскипела в сердце. Поэтому, если и царапала его сейчас какая-то неясная тоска, то только от страха ошибиться, оплошать, провалить миссию. Но Маша много тренировалась стрелять и делала это уже практически без промахов. Следовательно, не могла промазать.

В партию Маша пришла всего год назад, возмущенная тем, как надругались власти над мирным рабочим шествием, и вот ей уже доверили важнейшую миссию по восстановлению справедливости. Пусть ее целью стал всего лишь местный тамбовский тиран, он не меньше столичных заслуживал кары. А с теми тоже рано или поздно разберутся товарищи по партии. От таких мыслей решительность и радость разливались в душе и просачивались на румяное от мороза лицо улыбкой, которая делала созданный гимназической формой образ еще более беспечным, юным и невинным. Маша об этом знала, и потому не таясь смотрела вокруг веселыми глазами.

Вдали показался дымок паровоза, и от здания вокзала на перрон в спешном порядке стали стягиваться казаки в косматых папахах, попутно тесня зевак. Подтянулись и приставы. Наконец-то.

Протяжный свист предупредил о скором прибытии, послышался замедляющийся стук колес. Маша послушно отошла подальше от предполагаемого места встречи. Поезд ожидаемо проскрежетал колесами, обдал густым теплым паром, запахами разгоряченного металла и машинного масла и протянул дальше, к концу перрона. Туда, к его голове, бегом устремилась и вооруженная охрана.

Сердце забилось часто, но разум остался ясным, как никогда. К вокзалу приговоренный мог пойти только вдоль состава, иного пути не было, и, взглянув на никем не охраняемые двери последних вагонов, Маша дождалась их полной остановки, пропустила редких пассажиров, после чего, пользуясь всеобщей суматохой, никем не замеченная вошла в один из них.

Полумрак тамбура до поры скрыл ее от посторонних глаз, а многоголосый гам поглотил щелчок взведенного недрогнувшим пальцем курка. Только сердце рвалось все сильнее, и тяжелее стало дышать. Мимо открытой двери вагона промаршировала первая пара казаков из почетного караула. Пора. Маша вытащила наган из муфточки, затаилась. В окружении дюжих вояк замаячила тучная фигура советника. Ишь, разъел морду — лоснится. Нет, такого не жаль совершенно. И матери его, получившей письмо с приговором сыну — тоже. И детей…

Стрелять в лицо было слишком рискованно, могли заметить, поэтому посланница Фемиды дала своей жертве пройти мимо и над плечами казаков прицелилась в спину. Не в голову: все-таки дрожали немного руки.

Оглушительно грянул выстрел. Другой… Сквозь пороховой дым Маша увидела, как ненавистный тиран дернулся, набряк, начал медленно поворачиваться. Она вдавила спусковой крючок еще раз, и еще, пока грузная туша не соскользнула с мушки и не скрылась за спинами сгрудившихся вокруг казаков. Только после этого у Маши будто отложило уши, и действительность вновь прорезалась в ее сознание во всей полноте и ясности. И звенели в ней охрипшие голоса:

— Вон она! Держи тварь!..

И совсем близко маячили перекошенные злобой лица.

«Не дамся…» — усмехнувшись про себя, подумала Маша и поднесла свой верный наган к виску.

Свинцовая боль вонзилась и разлилась от подбородка кверху. И мир померк. А когда прояснился вновь, по телу волнами растекалась боль от тяжелых тупых ударов. На фоне голубого неба расплывались темные силуэты тех, кто бил ее ногами в живот и в спину. Маша глухо застонала и попыталась подтянуть колени к груди. Она не успела выстрелить. «Как же так?..»

* * *

Те дни ей виделись пришедшей на смену осени зимой — завершением жизни. Но все казалось правильным, ненапрасным.

Караульные несли свою службу без особого рвения и легко пропускали к забранному толстой решеткой окну Машиной камеры ее товарищей по партии. Те рассказывали, что подстреленный ею советник пока в больнице, но точно совсем уже не жилец, и просовывали сквозь прутья еду, которую она принимала с неохотой, так как есть не хотелось совершенно. Обещали ей лучшего адвоката, и Маша благодарила, хоть и воспринимала ту затею со скепсисом. Еще приносили вырезки из газет.

— После такого точно не посмеют смертью казнить, заменят ссылкой, а там мы тебе побег устроим.

После задержания Машу больше не били, хоть и обращались на допросах грубо, с презрением. И потому прочитанное вызвало в ней бурю негодования:

— Так ведь не было же такого?!

— Да тихо ты, не ори! Когда для пользы дела, то, знаешь ли, и приукрасить не грех…

— Приукрасить?! Да это же!.. Это… — задыхаясь от возмущения, шипела она в темноту ночи.

— Да для тебя же, Марусь, стараемся, не буянь.

И Маруся — как полюбили звать ее на собраниях — сдулась. Хоть и не в ее характере было уступать, но какая уж теперь разница.

На суде она вела себя вызывающе дерзко. Ничего не отрицала, не раскаивалась.

— Да, взялась за исполнение приговора с полным сознанием, всецело его поддерживая, потому что стыдно и больно было жить, — заявляла она, с гордостью вскидывая подбородок. И приговором ей стало повешение.

Поэтому все, что теперь занимало Машины мысли — это как бы с достоинством встретить смерть.

Однажды ранним утром к ее окошку робко подошла мать, постаревшая, седая. Тоже сунула что-то теплое в бумажном свертке.

— Ты прости, что на суде меня не было, — всхлипнула странно чужая женщина. — Батюшка уж очень сильно на тебя осерчал. Не пустил… Но тоже переживает…

— Я не сержусь.

Вот уж новости. Для отца она вечно была разочарованием.

«Мальчиком бы ей родиться, — выдал он как-то после разбора очередной ее драки с незнакомым мальчишкой, — еще бы куда ни шло… А девице такое поведение совсем не к лицу. Хуже крестьянки безродной».

Маша же только смотрела волком. Не стоять же ей было в сторонке, когда бугай мутузил явно более слабого мальчишку. И то, что, как позже выяснилось, тот был его младшим братом, ничего не меняло.

А мать отца уговаривала: «Может, с возрастом она остепенится. Вот пойдет в школу, посмотрит, как ведут себя другие девочки, и поймет…» И все норовила погладить дочь по упрямым черным кудряшкам. Но, когда Машу несколько раз едва не исключили из школы за ссоры с педагогами, и сама, кажется, разочаровалась. Но мириться с тем, что учителя не уважали воспитанниц и отказывали им в праве на собственное мнение, Маша никак не могла…

— Ты, доченька, не отчаивайся, — будто издалека доносился надтреснутый материн голос. — Я еще похлопочу… Все говорят, что еще могут изменить приговор, что он больше так — для острастки…

— Да, наверное, могут.

— Доченька, а то, что в газетах писали?.. Ужасы такие… Неужели правда?

— Нет, — выныривая из воспоминаний, морщилась с досадой Маша. — Там не все правда. Не насильничал меня здесь никто. И зубы, как видишь, все целы: ы-ы-ы.

— А что били сильно, то правда, значит? — вздохнула мать, но в голосе ее проскользнуло вроде бы облегчение.

— Это правда, — жестко отчеканила Маша и перевела взгляд на подвешенного на волосинке человечка из хлебного мякиша, которого сама слепила, готовясь к казни. — Ты уходи, мама. И не приходи больше. У меня теперь другая дорога. И семья другая.

— Какая другая семья?

— Братья и сестры по партии.

— Да какие ж они тебе братья? — разрыдалась, прижимая платок ко рту, мать. — Эсеры проклятые!.. Они ж вон к чему тебя подвели! А сами-то в стороне…

— Ты ничего не понимаешь, — сузив глаза, процедила Маша. — И меня не знаешь совсем. Чужие мы друг другу. Уходи.

* * *

Зарешеченное окно изнутри закрывалось глухими ставнями. Маша отворяла их только, чтобы поговорить с посетителями, но в камере все равно царил промозглый холод. Сырость. И полумрак.

Узницу мучил кашель с первого же дня в тюрьме. Она была уверена, что это результат побоев — отбитые легкие. Но тюремный врач, внезапно решивший осмотреть ее спустя почти три недели после суда, заключил иное:

— Туберкулез, барышня, — скорбно вздохнул он и достал из чемодана микстуры.

Когда за лекарем закрылась скрежещущая дверь, Маша только пожала плечами.

— Какая разница, насколько ты был здоров или чем-то болен? — спросила она у хлебного человечка, который болтался на волосинке, привязанной к железному изголовью кровати. — Не знаешь? Конечно. Ведь ты — это я. А я абсолютно не понимаю, к чему все это…

Она с недоумением взглянула на две склянки, оставленные врачом на табурете; как была — в халате — завернулась в потертое шерстяное одеяло и легла, подтянув колени к груди. Однако, когда одолел очередной приступ кашля, Маша решила, что принять неизбежное болезнь ей не поможет, и, чуть поколебавшись, сделала по глотку из каждого флакона.

А спустя пару дней к ней в камеру явились начальник тюрьмы и какой-то незнакомый прежде жандарм.

«Вот и все», — подумала Маша и, сжав кулаки, с тяжело застучавшим сердцем поднялась с койки.

— Мария Александровна… По решению суда… За участие в террористической организации и предумышленное убийство… Приговорена… Повешение…

Маша слышала приговор через слово. Голова кружилась, и, чтобы не упасть, узница ухватилась рукой за кроватное изголовье и подумала, что хорошо бы этого не заметили палачи.

«Держись с достоинством, — приказывала она себе. — Все скоро…»

— Но ввиду обнаруженного тяжелого заболевания, в связи с ухудшившимся состоянием здоровья… высочайшей милостью… заменяется ссылкой.

— Что?.. — неожиданно для самой себя обронила Маша и тут же осудила себя за эту слабость.

Ей не ответили. Жандарм продолжил читать:

— Подлежит переводу в Бутырскую тюрьму для временного содержания с последующей отправкой к месту ссылки. Одевайтесь!

Тук-тук, тук-тук. Тук-тук, тук-тук. Песнь колес вливалась в сердечный ритм, такой же ровный, бойкий и радостный. Поезд мчал шестерых молодых революционерок в гиблый край вечной мерзлоты, а им казалось, что к весеннему солнцу.

И дело было вовсе не в том, что вместно смертной казни всем шестерым неожиданно выпала жизнь, а в том, как в каждом городе, на каждом полустанке встречал их народ.

— Маруся! Марусь, проснись, — в очередной раз тормошили Машу, слух которой немного ослаб в тюрьме, ее новые подруги, — опять тебя просят!

И Маша, все больше привыкавшая к новой версии своего имени, вскакивала и со сдержанной улыбкой шла к открытым дверям вагона, каждый вздох ощущая как взмах невесомых крыльев. Конвойные не препятствовали, только молчаливо сопровождали ее и подруг к выходу. То ли боялись народного гнева, то ли сами сочувствовали. Впрочем, об их мыслях Маша не слишком задумывалась.

А на перроне каждый раз, ожидая появления революционерок, волновалась, кипела разновозрастная и разношерстная толпа, объединенная общим гневом и общей любовью.

— Смотрите, вот она! — раздавались крики, стоило Марусе появиться в дверях. — Заступница ты наша!

— Страдалица!

— Передайте барышням, — совали люди в руки караульных свертки и горшки с едой, — пущай покушают, сердешные.

— Не надо. Что вы? У нас все есть, — пыталась останавливать их Маруся, каждый раз ощущая, как сжимается сердце. Это она должна жертвовать ради них, а не наоборот! — Вам же нужнее! — Но безуспешно. Продукты — от еще теплой отварной картошки до редких и ценных меда, конфет, копченостей — пройдя через руки конвоиров, все равно оказывались на столе каторжанок.

— Ты бери, бери, милая, — сказала как-то одна старуха с мокрым от слез лицом, передавая крынку с молоком. — У меня твоя карточка в красном углу среди образков висит…

— Да что ж я-то?.. Мы все здесь за одно дело!

— Как есть святая…

Марусе дышать становилось тяжело в такие моменты и от неловкости, и от переполнявшего чувства общности, единства со всем народом.

А чья-нибудь шапка тем временем непременно передавалась в толпе, постепенно наполняясь медяками и ассигнациями.

— Чем можем, — говорили мужики, виновато отводя глаза. — Вы для нас жизней, молодости своей не пожалели. Так неужели ж…

— А что? — внезапно пробасил один рослый рабочий на станции в Красноярске. — Неужели мы помочь больше ничем не можем? А давай навалимся ребята, освободим девчат!

И по-новому заволновалась толпа, откликнулась тяжелым гулом. Вскинулись конвоиры, сомкнули круг, тревожно поглядывая друг на друга.

— Нет! — крикнула Маруся со ступеней вагона. — Не нужно этого! Прошу! Прольется много крови — я не хочу! Не время!

Она в самом деле не хотела. Смерть врагов ради правого дела — это одно, но гибель многих хороших людей из-за нее одной — совсем другое. И она боялась, что ее опять не послушают, но, к счастью, на этот раз народ внял просьбе.

С гордостью и слезами в глазах смотрела она на тех ребят в промасленных рабочих куртках. Им, партии социалистов, наконец удалось. Пробудился народ. Близились перемены. В воздухе ощутимо пахло грозой. Маруся не обольщалась. Это в природе весна уже готовилась смениться летом, но в стране лишь сдвинулось колесо сезонов. Подходила к концу стылая гнилая осень, а значит, впереди ждали еще более суровые испытания. Но уже и от того в душе революционерки кипела беспримерная радость. Только бы твердости, стойкости не растерять.

* * *

Ради закалки духа Маруся решила не позволять себе мелких бытовых радостей, от которых ни в пути, ни уже на каторге не отказывались ее новые подруги. Чтобы разнообразить питание, за деньги, что присылали им родственники, покупали на местном рынке продукты, в том числе муку, сахар, яйца, и отдавали это все каторжанкам-уголовницам, работавшим на тюремной кухне. И те пекли для политических мягкие сдобные булки. Мало того, сладости многим из них присылали и из дому. А также модные платья и отрезы тканей.

Больше всех заботилась о своей внешности самая юная и самая красивая из них — Ревекка Фиалка. Швея по профессии, она написала родным, чтобы на свидание захватили с собой ее швейную машинку, и с того времени с удовольствием шила наряды себе и другим.

Маруся же носила исключительно грубую бесформенную одежду. Вместо высоких причесок, которые ей были к лицу, стала расчесывать волосы гладко, на прямой пробор и, прикрывая уши, собирать простой узелок на затылке. Это делало ее старше.

Родителям она в первый же день написала письмо, в котором еще раз строго-настрого запретила слать посылки и приезжать на свидания. А угощения от подруг брала только из вежливости, да и те старалась по возможности отдать детишкам, которые имелись у некоторых уголовниц и находились на территории тюрьмы вместе с матерями.

— Зачем ты так строга к себе, Маруся? — заметила как-то Лида, веселая полная женщина с лихорадочным румянцем на лице и неизменной трубкой в руке, которая странным образом помогала ей справляться с тяжелыми приступами кашля. Марусина чахотка неожиданно отступила, но у Лиды болезнь прогрессировала. Та, впрочем, не унывала и еще старалась заботиться о других, насколько хватит здоровья и отпущенного времени. — Надо себя радовать при каждой возможности. Иначе не заметишь, как лишишься сил.

— Я нахожу силы в идее, — секунду подумав, ответила Маруся, — в надежде, что однажды смогу продолжить борьбу за то, чтобы сделать этот мир лучше. Это то, ради чего стоит жить.

— Но чем бы тебе помешало новое платье или кусочек торта? — включилась в их разговор Ревекка. — Мы и так здесь многого лишены. Давай я тебе тоже сошью что-нибудь новенькое? Хотя бы блузочку…

Маруся видела, как та уже ощупывает ее цепким взглядом мастера, но потакать не стала.

— Мне просто не хочется. Не хочется торта. И одежды у меня пока достаточно. — Маруся безразлично пожала плечами.

Она могла бы сказать о том, что ей тошно даже думать о таком, зная, сколько людей сейчас живут и умирают в нищете, но обижать соратницу не хотелось. В конце концов, тоже имеет право, это ее личный выбор.

— Удивляюсь я тебе… — протянула Ревекка. — Хотя!.. — вдруг весело подхватилась она, саму себя перебивая. — Хотя, возможно, я догадываюсь, что придает тебе столько твердости! Всенародная любовь и слава, верно! — Большие темные глаза ее заблестели. — Правда же, девочки, это здорово! Как нас все встречали… Конечно, мы все здесь боремся за идею, за социализм. Но и знать, что кто-то, совсем незнакомый, о тебе думает, тобой восхищается, много значит. Вот даже я это почувствовала! Хотя мы что… Нас только зацепило отблесками Марусиной славы, и то приятно. Представляю, Марусь, каково тебе. И завидую белой завистью!

— Да. — На лице Маруси не промелькнуло и тени улыбки, и она не поддержала игривый тон разговора. — Я стала символом нашей общей борьбы. Я заслужила этого ничем не больше, чем любая из нас, но так уж вышло. Но завидовать тут нечему. Да, это вдохновляет, когда знаешь, что о тебе думают и надеются на тебя. Но это и ответственность. И именно поэтому я не могу позволить себе расслабиться. — Она качнула головой и снова углубилась в книгу, которую читала.

— Ты наша Жанна д’Арк, — сказала Саня Измайлович, ее соседка по камере, обняла за плечи и прижалась щекой к щеке. Они познакомились еще в Бутырке, а подружились в поезде.

— Ладно, — беззлобно хмыкнула Лида, кашлянула и чиркнула спичкой. Разожгла трубку. — Тут уж тебе решать, — согласилась она и, сделав затяжку, вперевалку пошла к столу, на который девушки собирали к вечернему чаю.

Маруся же перевернула страницу и задумалась. Маркс написал, что бытие определяет сознание. В этом ей виделось подтверждение собственным мыслям: перестанешь держать себя в строгости — размякнешь. Но, с другой стороны, это ведь она сама определила, каким должно быть ее бытие, а не наоборот. Нет, все-таки она не согласна: идея и воля сильнее бытия и способны его изменить. Оставив закладку, она закрыла книгу и тоже пошла к столу.

— Ой, ты таки решила себя немного порадовать? — победно воскликнула Ревекка. — Неужели это благодаря нам?

— Может быть, благодаря вам, — улыбнулась Маруся. — А может быть, Марксу.

— Марксу? — тут же заинтересовалась Зина, у которой за плечами остался философский факультет Цюрихского университета. — Что конкретно ты имеешь в виду?

— Он высказал мысль, с которой я не согласна.

— Какую мысль? — с еще большим интересом принялась выяснять Зина, а когда получила ответ, возразила: — Нет, здесь ты не совсем правильно его понимаешь. Тут надо мыслить диалектически. Давайте вспомним диалектику Гегеля…

Неожиданно разговор перетек в интереснейшую философскую дискуссию, затянувшуюся до самой вечерней проверки. И даже охранники, которые явились, чтобы попросить заключенных перейти из общей комнаты отдыха в камеры и запереть те на ключ, заслушались и так и просидели еще целых два часа — до полуночи.

Надзиратели вообще были с революционерками на удивление учтивы и вежливы, как на этапе, так и в тюрьме. И воли давали намного больше, чем предполагалось правилами, которые каждой дали подписать после ознакомления. Будь все по инструкциям, не носили бы барышни нарядной одежды, не лакомились деликатесами и не читали запрещенных книг. О прогулках в лесу и выходах в город тоже пришлось бы забыть. Но ни благодарности, ни симпатии их тюремщики, конечно же, не заслуживали.

— Холуи царские, а будто в друзья набиваются, — презрительно фыркнула Ревекка, делившая камеру с Марусей и Саней, когда в двери щелкнул замок и шаги отдалились. — Смотреть противно. Хорошо хоть, не наглеют.

— Я думаю, они это и сами чувствуют, — заметила Саня. — Понимают, что не ровня нам. Поэтому и ведут себя так почтительно.

— Или трусят, — зевнула Маруся. — Знают, что в случае чего наши товарищи на воле найдут способ поквитаться с каждым.

— И то верно, — согласилась Саня.

Примерно такого же мнения о тюремщиках придерживались и остальные политзаключенные, а потому общались с ними с подчеркнутым превосходством. Взглядов своих от них не скрывали, разговоров не прекращали, были безупречно вежливы, но отвечали лишь по необходимости. В остальное же время будто не замечали. Те же продолжали лебезить и расшаркиваться, правда, перед разными девушками немного по-разному. На Ревекку они, например, явно заглядывались, Лиде пытались жаловаться на жизнь, Марусю же будто побаивались.

* * *

Мужчины и женщины в тюрьме содержались раздельно, но двор был общим. Поэтому виделись и общались те и другие практически ежедневно. В теплое время года еще и выносили во двор столы: обедали, ужинали, читали и обсуждали книги все вместе.

Успела Маруся познакомиться даже с самим руководителем боевой организации эсеров товарищем Гершуни, которому, впрочем, вскоре организовали побег. Но веселые, горящие идеей глаза его и полные веры в победу социализма речи его Марусе запомнились. И, когда через полтора года после побега пришла скорбная весть о его скоропостижной кончине от болезни, она оплакивала его как родного отца и долго не могла смириться с такой вопиющей несправедливостью слепого случая.

Вполне естественно, что между многими заключенными завязывались романтические отношения.

— Егор такой смелый, умный и красивый, — глядя на революционера Сазонова, вздыхала обычно дерзкая и высокомерная со всеми ухажёрами Ревекка.

Сазонов был старше нее на одиннадцать лет, но внешность, несмотря на крестьянское происхождение, имел утонченно интеллигентную, из-за чего казался моложе. К тому же он успел поучиться в Московском университете и быть отчисленным из него за участие в протестной демонстрации. А главное, за что все его уважали, имел в своем послужном списке ликвидацию не какого-нибудь мелкого чиновника, а министра внутренних дел Плеве. Вот и сердце строптивой красавицы не устояло. К счастью, избранник ей ответил взаимностью.

Маруся же относилась ко всей этой суете с равнодушием, только ловила время от времени на себе острые взгляды Емельяна Ганенко. Резкими чертами лица, поджарой фигурой он напоминал хищника, волка. И Маруся находила его симпатичным, но не более. В мыслях ее, всецело занятых революционной борьбой, ни ему, ни кому-то другому попросту не оставалось места, и в сердце уже горела другая, ревнивая любовь — к своему высокому делу.

— А что, Марусь, тяжело это — в человека стрелять? — как-то спросил он, поравнявшись с нею на прогулке в лесу.

— В человека, наверное, тяжело, — смерив собеседника внимательным взглядом, ответила Маруся и продолжила неспешный путь. — А в подлеца-сатрапа не особо. Волнительно только… что промажешь.

— Понимаю, — кивнул он и провел пятерней по густой своей шевелюре, убирая назад свесившуюся на глаза прядь.

— А тебе доводилось?

— Нет, — цыкнул он с досадой, — не успел. Только бомбы изготовили — тут нас прямо в лаборатории и накрыли. До сих пор зло берет: где только могли проколоться!..

— Так у тебя не пожизненное?

— Два года еще. Потом на поселении… но я сбегу.

— Значит, успеешь еще делу общему послужить, — грустно усмехнулась Маруся. — Я тоже хотела бы сбежать. Не знаю пока, когда и как, но хотела бы…

— Может быть, тогда вместе?

Незаметно они отстали от ушедших вперед подруг, Емельян увлек спутницу на боковую тропинку.

— Пойдем сюда, там впереди обрыв — вид красивый.

Вид и в самом деле открылся красивый: на их стороне лес смешанный, а напротив склоны холмов поросли темно-зеленым ельником; рыжели пятна каменистых осыпей, и над всем раскинулось пронзительно синее небо. Маруся глубоко вдохнула.

— Мне иногда кажется, что воздух пахнет свободой. Что не долго осталось ждать.

— Мне тоже, — ответил Емельян и, взяв за плечи, мягко повернул к себе. — Но я не хочу ждать. Мы по природе своей свободны, потому как в нас есть разум и воля. — Правильные вещи он говорил, но только до странности мягким голосом, который казался неуместным, пока не прозвенело в лесной тишине: — А ты красивая, хоть и пытаешься это скрыть.

Он наклонился и, не спрашивая разрешения, накрыл своими губами ее. Маруся в первый момент опешила, в следующий — нахмурилась: так оборвать серьезный разговор ради глупости. Хотела оттолкнуть, но внезапно подумала о том, что она и вправду свободная женщина. А раз так, то не лишним будет познать и эту сторону жизни. И с кем еще, если не с товарищем по партии — единомышленником.

Она не стала сопротивляться, хотя и отвечать на ласки тоже не старалась. Да и не знала как. Позже она просто лежала на пружинистой подстилке из опавшей сосновой хвои и смотрела, как с дубка поблизости срывается первый пожелтевший лист. Снова в ее жизни что-то новое случилось осенью. Хотя тянуло ли оно на важное — другой вопрос.

— Тебе понравилось? — ласково спросил Емельян, приподнявшись на локте и заглядывая в глаза.

— Я… не поняла пока что, — честно ответила Маруся и начала подниматься. — Нам пора уже.

Она отряхнула подол сарафана и пошла вперед.

* * *

После первой почти случайной связи общаться с Емельяном Маруся не прекратила. Ей импонировали его решительность и революционный пыл. А редкие моменты уединения она поначалу воспринимала просто как жизненный опыт, хотя со временем научилась получать удовольствие, от которого, впрочем, без сожаления могла отказаться. Есть — хорошо, нет — и не надо.

Два года прошли быстрее, чем ожидалось, и Емельян вышел из тюрьмы на поселение и пообещал, что никуда дальше не двинется, пока не устроит побег Марусе. Казалось бы, задача несложная. Они даже встречались пару раз в городе. Весь вопрос состоял в том, чтобы спланировать маршрут с надежными перевалочными пунктами. Помогал им с этим вопросом Антон, активист местной ячейки эсеров, человек надежный, проверенный. Он выступал связным, когда речь заходила о тайной переписке. Он же участвовал в организации побега товарища Гершуни.

Однако, когда все уже было готово и назначена дата, в секцию политических каторжанок нагрянула проверка во главе с тюремным начальством. Сказали, что в посылке на имя Маруси нашли пистолет и яд.

«Бред какой-то. Ну, кто мог совершить подобную глупость?»

То, что надзиратели закрывали глаза на массу запрещенных вещей в посылках, вовсе не значило, что их не вскрывали. И пистолет не книга. И тем не менее, других объяснений не дали. Обыскали Марусю, камеру и даже уборную. Репрессий не последовало, только ворота стали держать запертыми. И побег сорвался. Емельяну, чтобы не загреметь на новый срок в тюрьму с более строгим режимом, пришлось спешно бежать одному.

Антон передал Марусе его извинения и заверения в том, что о ней не забудут и побег ей все равно устроят. Вот только уляжется все немного.

— А тебя не схватят?

— На меня у них ничего нет. А за одни подозрения арестовать могут только ранее судимых.

* * *

Второй удачный момент вскоре представился. Мальцевскую тюрьму, где на тот момент осталось всего двадцать восемь политзаключенных, решили закрыть. Женщин переводили в Акатуй, а мужчин — в другую тюрьму поблизости.

Везти каторжанок планировали на подводах, путь должен был занять полтора дня, и конвоя с ними отправлялось не так уж много.

На этот раз тюремное начальство пыталось договориться:

— По инструкциям приговоренные к пожизненной ссылке должны перевозиться в кандалах. Мы не хотим этого делать, хотя знаем, что некоторые из вас планируют побег. Пообещайте, что такого не случится, и никаких кандалов не будет.

— Договариваться можно с человеком слова и чести, — отрезала Маруся. — Вряд ли так можно сказать про тех, кто вскрывает чужую почту. Поэтому и мы никаких обещаний давать не станем.

Начальник побагровел и ушел, не сказав ни слова. Но перед самой отправкой поговорил с революционной фурией наедине:

— Я знаю, что это именно вы, Мария Александровна, собираетесь бежать. И тем не менее я не надену на вас кандалы. Однако за вами будут следить и применят оружие, если потребуется. А главное, имейте в виду: если вам все же удастся совершить задуманное, это крайне неблагоприятно скажется на условиях содержания тех, кто останется.

— Подлец! — рявкнула Маруся и удалилась с гордо поднятой головой. Но от побега пришлось отказаться.

На новом месте — в печально знаменитой Акатуйской тюрьме — их встречали цветами, марсельезой и транспарантами с социалистическими лозунгами. Фотографировали. Начальник тюрьмы лично показывал камеры и выражал надежду, что дамы смогут устроиться в них с удобством. И дальнейшую жизнь в заключении Маруся действительно не назвала бы тяжелой. Их по-прежнему не привлекали ни к каким работам, свободного времени было много, и посвящали его девушки чтению, прогулкам, театру, который сами же и организовали. В целом стало даже интереснее из-за знакомств с новыми людьми.

Многие девушки тосковали в разлуке с возлюбленными. Марусе было их не понять. Она вспоминала Емелю только в связи с надеждами на побег. Но то ли возможностей более не представилось, то ли он забыл о своем обещании так же, как позабыли и товарищи по тамбовской ячейке. Что ж, Маруся не осуждала. У них имелись дела поважнее. Это каторжники жили в праздности, на воле кипела настоящая жизнь.

Только раз случилось такое, что потрясло тюремную общину, но, к Марусиной досаде, так и не вылилось в бунт. Из тюрьмы, в которую перевели их соседей по Мальцевке, пришли страшные вести. Там сменился начальник и решил, что политическим дано слишком уж много воли. Режим резко ужесточили, вплоть до применения телесных наказаний. После первой же порки шестеро политзаключенных в знак протеста приняли яд. Среди них и Егор Сазонов.

Ревекка, казалось, сошла с ума. Она говорила, что тоже найдет, где взять яда, и либо примет его сама, либо отравит кого-нибудь из тюремщиков. Однако, прорыдав три дня, вняла увещеваниям подруг, что Егора она тем не вернет и справедливости тоже не добьется. Постепенно начала успокаиваться и оживать. А спустя месяц срок ее заключения вышел, и красавица Фиалка уехала на поселение в Баргузин — небольшое село в Бурятии на берегу речки с таким же названием.

Через два года от нее пришло письмо, в котором она сообщала подругам о своей свадьбе, а еще через год — о рождении дочки.

«Вот и вся любовь, — усмехнулась Маруся, — впрочем, оно и к лучшему».

Еще с осени шестнадцатого года заключенным с воли начали приходить весточки о том, что в стране неспокойно, особенно в столице. Друзья по партии почти в каждом письме писали то о народном возмущении продразверсткой, то о волнениях в тыловых воинских частях, то о забастовках рабочих. Казалось, каждая строчка дышала в тех письмах тревожным и восторженным ожиданием. Их читали-зачитывали громко для всех и бурно обсуждали, не пытаясь скрывать свои чаяния от охраны. Да те и сами все больше начинали высказываться в том же ключе. Царский режим слабел. Если среди надзирателей и находились те, кому это не нравились, то таковых просто не было слышно.

И несмотря на все предвестники, новость о революции прокатилась по Акатую подобно весеннему грому. А вместе с тем — и объявленная Керенским амнистия. Те дни слились для Маруси в единый вихрь огромной радости, но и немалого разочарования, которое она всеми силами старалась таить. С другими, когда, обнявшись, они с подругами смеялись, плакали и танцевали сначала в камере, а потом и на тюремном дворе, у нее это получалось. Когда все вместе восторженно и бестолково собирались в путь — тоже. Но наедине с собой — не очень. Все свершилось, но без нее. До обидного мало сделала она для революции.

Однако, как вскоре выяснилось, ей еще только предстояло сыграть свою роль.

Из тюрьмы Маруся приехала в Читу. Она не успела даже снять жилье — вместе с Саней Измайлович и Ирой Каховской квартировалась у Лии Бронштейн, активистки местной партийной ячейки, которая бывала частой и желанной гостьей в Акатуйской тюрьме — как ее затянуло в кипучую партийную жизнь.

Сначала это были выступления на местных митингах. Ее пламенными речами заслушивались. А она говорила о том, каким долгим был путь, как многие товарищи не дожили до торжества справедливости и как важно, храня память о них, сохранить и укрепить в стране народную власть. В продолжении этих речей уже в гостиной у Лии вызрела идея, а потом и твердое намерение не оставить на тюремном кладбище тела погибших в борьбе с сатрапами Егора Сазонова и его друзей. Организацией перезахоронения Маруся с подругами сразу же и занялись. Место выбрали на уфимском кладбище, на холме повыше, чтоб гулял вольный ветер.

Моросил мелкий дождь, а Маруся стояла с непокрытой головой без зонтика.

— Погибнуть в борьбе за победу своего идеала — великое счастье! — говорила она о том, во что свято верила. — Среди ужасов — смерти и крови — рождается свобода!

А в доме Лии уже ждало письмо от Емельяна.

«Ты нужна нам в столице».

В окно светило солнце и доносилась незатейливо звонкая песнь синицы. Пришла весна.

* * *

Емельян встречал свою старую знакомую на вокзале с букетом цветов. От нее же не ускользнуло разочарование, мелькнувшее на его немного обрюзгшем лице при взгляде на прибывших с ней вместе Ирину и Саню. И цветы в его руках показались пошлостью, но скрепя сердце она их взяла. Сухо позволила поцеловать себя в губы.

В экипаже она то и дело крутила головой по сторонам, с радостью замечая возбужденные толпы народа, и расспрашивала о деле. Ничего еще не закончилось!

По ходу разговора Маруся немного смягчилась, поняв, что Емельян действительно в курсе событий, но все его любовные порывы проигнорировала. Куда больше ее интересовали подробности февральских событий и сложившаяся расстановка сил. Разговор продолжился на съемной квартире почти до утра. А с рассветом все вчетвером уже отправились на заседание партии.

Марусю там встретили овациями и обращались исключительно по имени-отчеству. Так она стала Марией Александровной и с головой погрузилась в дело всей своей жизни. Она выступала перед военными и рабочими, писала пламенные статьи в газеты, спорила с руководством Петросовета, критиковала Керенского.

Всегда эмоциональная, деятельная, бескомпромиссная, призывая к прекращению войны, передаче земли крестьянам, а власти — Советам, она неизменно находила широкую поддержку аудитории и вскоре вошла в состав центрального исполнительного комитета. Она чувствовала такой душевный подъем и такой прилив сил, что, казалось, могла обходиться вовсе без еды и сна. Ни о каких амурных интрижках не могло быть и речи.

— Керенский предал все идеалы! Он диктатор! — выкрикивала она, дымя папиросой и меряя широкими шагами кухню в глубокой ночи. — Нам не по пути с ним.

— Остановись хоть на минуту, присядь, ты сгоришь так… — уговаривал Емельян, она будто не слышала.

— Но в одиночку мне с ним не справиться. Придется сотрудничать с большевиками…

— О чем ты говоришь?! Они же еще хуже.

— В том то и дело! — с воодушевлением соглашалась Мария Александровна и наконец обращала взгляд на мужчину, с которым делила кров. — В них все дышит ненавистью, и народ долгое время их не потерпит. Они только инструмент для подчинения всей полноты власти народной воле.

— Прав был Антон, нельзя было тебе сюда. Ты только себя погубишь.

— Что ты несешь и какой еще Антон?

— Сенькин… Там, в Акатуе, помнишь?

На мгновение в мыслях ее складывает мозаика:

— Так это помешал побегу?

— Скорее всего.

— Тогда его следовало покарать, — рассеянно пробормотала Мария Александровна, — хотя… теперь уже черт с ним.

— Вообще-то, он был влюблен в тебя. — Емельян устало откинулся на спинку стула и стал похож на обмякшую тряпичную куклу, но Марии не было дела ни до него, ни до событий давно минувшего прошлого.

У нее теперь новая, настоящая, жизнь. Когда в августе семнадцатого Ганенко, решением ЦК партии направленный для проведения революционной работы в Харьков, покинул Петроград, она этого практически не заметила.

* * *

На исходе августа ее противостояние с партийной верхушкой достигло пика.

— Сотрудничество с буржуазией, — буквально вскипая гневом, выступала она на собраниях, — это значит помогать буржуазному строю удержаться и дальше на сгорбленных плечах трудового народа! — И красноречие ее не пропало втуне. Вокруг нее сплотилось левое крыло эсеровской партии, которое вскоре полностью отмежевалось от сторонников Керенского.

Мария Александровна стала лидером новой партии. Она поддержала большевиков и вместе с ними триумфально прошла через свою главную осень, которая в первое время виделась ей бурным расцветом самой настоящей весны.

Крестьянство ее боготворило, иностранная пресса называла самой влиятельной женщиной в России, а большевики выдвинули ее кандидатуру на должность председателя Учредительного Собрания, которую она, впрочем, не получила, но унывать и не думала.

В январе Съезд советов еще приветствовал Марию Александровну стоя по случаю годовщины ее вступления в революционную борьбу. Владимир Ленин еще дарил ей цветы. И хоть она и понимала, что внешняя мягкость и уступчивость большевистского лидера иллюзорны, еще была уверена, что ей хватит сил для установления баланса и продвижения собственных идеалов в жизнь.

Но уже в апреле союз ее партии с большевиками, неуклонно забирающими власть, начал трещать по швам. Она раскритиковала их за полицейские методы, которые ничем не лучше царских, и призвала одуматься и довериться народной стихии, которая переливается как свет, как воздух, и понять наконец, что в том и состоит принцип власти трудящихся, за которую они вместе сражались. Но на этот раз оппоненты над ее словами только смеялись, называя бессвязным бредом.

Тогда она пригрозила недавним соратникам тем, что вернется к террору.

— Раз вы пошли по стопам царизма, то и за меня снова станет говорить динамит и браунинг!

С того момента тревога поселилась и в глазах подруг.

— Помнишь, я говорила, ты похожа на мою сестренку? — внезапно спросила Саня, наливая ей крепкого чая в кружку. Казавшийся неисчерпаемым запас сил иссякал, и теперь вечерами некогда неукротимая фурия сама порой напоминала себе тряпичную куклу.

— Помню. К чему ты это?

— Она совсем не считалась с риском и погибла... Мне тревожно за тебя. Может быть, лучше отступить и переждать?

— Я не считаюсь с риском? — Мария Александровна мгновенно выпрямилась. — А ты? Разве ты считалась с риском, когда шла устранять губернатора? Разве кого-то из нас это ранее останавливало? Нет, Саня, борьба — это всегда риск. Меня он не останавливал раньше, не остановит и сегодня.

В июле она попыталась поднять своих сторонников на вооруженный мятеж, но тот угас, не успев разгореться. Ее снова арестовали, а еще распространили издевательское прозвище — трехсвятительская богородица — по названию переулка в котором начинался их безуспешный бунт.

* * *

В жизнь снова вползала осень. Но Марии Александровне поначалу не верилось, что дело ее уже проиграно.

Первое послереволюционное заключение ее не продлилось долго. Большевики приговорили ее всего к году тюрьмы, но сразу же и амнистировали за особые заслуги перед революцией.

Надеялись ли новые враги Марии Александровны на ее благодарность или благоразумие — неизвестно. В любом случае, расчет оказался неверен. Она решила идти до конца, если не путем силы, то — правды. Ей казалось, что разоблачения преступлений большевиков против народа положат конец терпению трудящихся. Но терпение властей иссякло раньше.

Последовал новый арест за клевету на советскую власть, принудительная изоляция в Кремлёвской больнице. Казалось, что ее влияния все еще боятся и не хотят превращаться в ее палачей. Это вселяло надежду. И Марии Александровне снова удалось найти сочувствующих, которые помогли ей установить связь эсеровским ЦК и совершить побег.

Скрываясь на тайных квартирах, она год ускользала от власти красных, однако все равно была выслежена и арестована в третий раз.

Принудительное лечение в психиатрической лечебнице. Ванны, капельницы, смирительная рубашка. Попытки добиться врачебной экспертизы. Освобождение под поручительство нового руководства эсеров. И неудачная попытка сбежать за границу. Ее схватили и сослали в подмосковный совхоз. Там Мария Александровна снова встретилась с Саней Измайлович. Живя в одном доме, они теперь делили одну на двоих кружку и одно на двоих пальто.

— Могли ли мы думать, что так будет? — с отрешенной улыбкой спрашивала Саня. — Там, в Акатуе? Теперь мы, как мухи в паутине: чем больше бьемся, тем сильнее затягиваются силки.

— Не могли, — строго хмурилась Маруся. — Но я ни о чем не жалею. С царизмом и с разными правыми нужно было покончить. И мы этого добились. И с большевиками покончим, нужно только набраться терпения. В этом ты была права: нужно выждать время. Да, мы сейчас похожи на мух, но где-то все равно горит свет и о нас помнят…

Новая тактика себя оправдала и эсерок отправили в ссылку в Самарканд. Вскоре здесь же к ним присоединилась Ира. На раскаленных палящим солнцем улицах восточного города, вдали от столиц, измученные революционерки смогли вздохнуть свободнее. Знойный воздух казался им ласковым, а будущее — светлым. После зимы в почти не отапливаемой гнилой избе они наслаждались теплом, покоем и с удовольствием бродили по городу.

— Мы будто попали в восточную сказку, — мечтательно говорила Ира, когда они прогуливались по старым улицам.

— А еще несколько лет назад здесь было опасно, — заметила Саня, — орудовали басмачи. Все-таки не во всем плохи большевики, навели здесь порядок.

— Не во всем, — согласилась Маруся. — В чем-то они были правы, пожалуй, а я ошибалась. Порядок иногда можно устанавливать силой. Возможно, с ними следовало договориться.

В тот период она в самом деле склонялась к тому, чтобы отказаться от борьбы и просто жить. Из Самарканда все втроем перебрались в Ташкент, более современный, озелененный и тенистый. Устроились на работу. Но Мария все равно оставалась сама собой. Пусть в ней уже угасла жажда сражений, но осталась прямолинейность и честность. В кругу новых знакомых она не считала нужным воздерживаться от разговоров на политические темы, тем более что сама не видела в них угрозы для новой власти. Да, в чем-то она с красными соглашалась, в чем — нет. Например, указ о коллективизации она читала с сжимающимся сердцем и писала на полях, как было бы лучше, правильнее сделать... Но это было лишь ее частным мнением, за которое не преследовали даже при царской тирании.

Однако ее речи посчитали опасными и продлили ссылку, заставив покинуть уютное уже обжитое место и отбывать новый срок в Уфе. Это вновь пробудило в Марии Александровне праведный гнев. Она решила, что рано сложила оружие и надо продолжать борьбу. Однако стала более скрытной и осторожной. Во всяком случае, так ей казалось.

* * *

На круглых настенных часах стрелки наконец показали шесть вечера и конторские служащие Госбанка засобирались домой. Среди них и ничем не примечательная немолодая женщина аккуратно сложила бумаги в ящик, смахнула с рабочего стола пыль и не торопясь пошла к выходу, а затем на трамвайную остановку.

Из коридора деревянного барака ей в лицо привычно пахнуло духотой, запахами хозяйственного мыла, незатейливой стряпни и чуть-чуть нечистотами. Пройдя в дальний конец коридора, она толкнула фанерную дверь и наконец-то оказалась дома.

— Вот и Машенька наша пришла, — заулыбался ей из своего кресла Андрей Яковлевич.

— Добрый вечер, — ответила Мария Александровна и, сняв верхнюю одежду, сразу пошла на кухню, по пути потрепав по вихрастой макушке Алешку. Раз вернулась домой первой — ей и готовить ужин. Но она только достала из кладовки картошку, как пришли Ира с Саней. А следом за ними и Илья.

Жить коммуной удобнее и веселее. Они все друг другу здесь соратники и друзья. Только Илья ей еще и муж. Познакомились они еще в Петрограде, но сблизились только в Уфе. И она к нему вроде бы даже что-то чувствовала, не так как когда-то с Емельяном. И к сыну его Алешке — тоже. Но не это главное. Главное, что они вместе в тайне руководили краевой организацией эсеров и постепенно налаживали контакты с комитетами по всей стране. Муж искренне восхищался ею и старался поддержать во всем.

Ужинали они в тот день отварным картофелем с салом. А потом отправили Алешку с дедом спать в маленькую спальню, сами же вчетвером собрались в столовой, которая была дальше всего от соседских комнат, а значит, и посторонних ушей. Поставили на стол кружки, разлили чай (на случай незваных гостей) и приступили к обсуждению текущих партийных дел.

Тексты для агиток, помещение для тайной типографии, донесения связных, партийная касса… Вопросов много, обмениваясь только короткими записками серьезного дела не организуешь.

— Собраться бы где-то надо.

— Нет, Марусь, нельзя. — Илья накрыл ее руку своей теплой большой ладонью. — Опасно. Сегодня говорил с посыльным из Тобольска. У наших там появились сведения, что чекисты готовят облавы. И аресты возобновились, даже без особых поводов. Многие наши вообще задумываются о том, чтобы уехать за границу. Говорят, можно договориться, чтобы в товарном вагоне доехать до Иркутска, а оттуда, где на перекладных, где пешими тропами — до границы с Монголией. Охраняют ее не так строго, потому что места глухие.

— Разбегаются, значит, — зло усмехнулась Мария Александровна.

— Возможно, сейчас это единственная возможность сохранить организацию. Может быть, и нам стоит подумать.

— И куда мы с ребенком и стариком?

— Не знаю, — Илья сокрушенно покрутил головой.

— Думаю, нужно просто затаиться, — неуверенно предложила Ирина. — Может быть, совсем даже свернуть работу.

— Ты же слышала про аресты без повода, — тяжело посмотрела на нее Мария. — Это не спасет. Раз из страны нам путь заказан, нужно, наоборот, укреплять позиции на случай, если придется защищаться, — она говорила, и сама уже себе не верила. Она чувствовала нарастающую безнадежность.

Только недавно, но зато со всей ясностью Мария Александровна поняла, что враг у нее уже совсем не тот. Это царских жандармов и чиновников можно было запугать террором до такой степени, что многие боялись косо посмотреть на революционера, будь тот хоть на свободе, хоть в тюрьме. А провинившиеся прятались по домам, но все равно рано или поздно встречались с пулей или самодельной бомбой.

Нынешний ее враг был закален кровью, пролитой в том числе ее и другими сторонниками террора. Так же, как и она сама, ее новый враг не слишком-то цеплялся за жизнь и при необходимости легко мог пожертвовать и собой, и другими. В схватке с таким врагом у нее уже не было шансов. Но никакого иного пути, кроме борьбы, она просто не знала.

* * *

"Укрепить позиции" они ожидаемо не успели. За одну ночь почти все члены уфимской ячейки были арестованы в собственных домах.

На этот раз в обвинении значилось «развертывание широкой контрреволюционной деятельности и организация террористических и вредительских групп». Так она снова оказалась в Бутырской тюрьме. Та почти не изменилась внешне, будто и не было последних тридцати с лишним лет. Только надзиратели и следователи стали не в пример грубее и злее. И на том спасибо, этим они узницу хотя бы раззадоривали.

— Вы какой подход к вашему содержанию в тюрьме предпочитаете: кнут или пряник?

— Конечно, кнут!

Еще бы она стала у них просить о "пряниках".

И на суде она снова была дерзка и прямолинейна, совсем как в далекой юности. И приговор получила суровый — двадцать пять лет тюрьмы. На лучшее и не рассчитывала.

Выйти когда-нибудь на свободу Мария Александровна более не надеялась, но когда схлынули эмоции вдруг со всей остротой ощутила ответственность за судьбы близких. И тогда она решилась написать Сталину.

Переступив через гордость, в письме она хвалила большевистскую власть. Говорила о том, что сама сделала бы гораздо хуже. Писала, что поддерживает и коллективизацию, и продразверстку, только по отдельным пунктам имея свое мнение, которое она, впрочем, не считает единственно верным. Она называла адресата человеком умным и заинтересованным в истинном преображении страны. А потому она призывала его покончить с последним наследием царской тирании — со смертной казнью. Последнюю совершив над нею, как над последним неразоружившимся осколком.

Да, она иронизировала, льстила, взывала к возвышенным чувствам. Призывала на помощь все свое красноречие.

Напрасно.

Вождь не ответил.

* * *

Автомобильные колеса поднимают с грунтовки тонкую пыль, и та вихрится потом им вслед вместе с ворохами опавших листьев. Осень.

Тентованный грузовик останавливается в лесу. Сначала с него спрыгивают вооруженные люди, потом командуют выходить остальным.

Мария Александровна понимает это только по движениям сидевших рядом. Из-за потрясений последних лет она окончательно потеряла слух. Она щурится на яркое, пробивающееся сквозь желтую листву солнце и радуется, что рядом с ней нет мужа и подруг. Она понимает, зачем их сюда привезли, но не ощущает страха.

Она делала ошибки, но она боролась.

Какое-то время ей казалось, что своей борьбой она сделала только хуже. Но пока писала письмо вождю, многое смогла сама переосмыслить, потому что пыталась хвалить, не кривя душой. И получилось так, что и насилию может быть оправдание, если порядок наводится ради лучшей жизни. Оправдывала же она когда-то крестьянские самосуды, полагая что они приведут к торжеству правды.

Возможно, и большевики хотели того же, ведь жизнь в стране при них понемногу налаживалась, во всяком случае до войны. Но Марии Александровне и в голову бы не пришло винить большевиков в том, что на их страну напали. И она бы непременно поддержала нынешнюю власть ради общей победы, да только власть ей не поверила.

Что ж… Она сделала для страны, для народа все что могла, и боролась всегда за лучшую в мире идею: за свободу и справедливость. И если такова цена, то умереть не страшно.

Она не слышит ни приговора, ни последовавшего залпа. И, на свое счастье, уже не может увидеть следующие грузовики и сидящих в них мужа и Саню.