Стихи AmScriptor'a (джен)

пиши грязнее, проще, громче, чаще. пиши и избегай деепричастий, пиши крикливей, ярче, истеричней, пиши тусклей, понятнее, обычней; пиши, засунув в горло все пять пальцев, и с длинной чёрточкой! (зажми alt015), пиши, чтоб разжевали и сблевали, пиши про регистраторы, педали, про АКБ, полипы, камни, кресла, про лужи, про лужайки, про аресты, манипуляторы, похмелье, дачи, крыши, отделку бани; чем там звёзды дышат? и как живут, как строят, как скандалят? пиши, чтобы зп побольше дали, про ламината свойства и текстуру, про мэра и про прочие "фигуры", пиши про сауны, особняки и огороды, пиши про то, что нужно! для народа! пиши про то, что чистенько и пусто, какая проза, идиот, какие "чувства"?

пиши про утепления для лоджий, и как пожарить стейк, конечно, тоже! как выбрать триммер, автомасло, про паркеты (но только избегай иноагентов), пиши про средства для загара и от солнца, пиши про мусор (лучше продаётся). кричи кликбейтом, пусть толпа оглохнет!

пиши про мусор, дорогой,

но лучше сдохни.

под ногами лишь пыль, на прицеле лишь тень, за спиною десятки убитых людей: они все сомневались, поймают ли выстрел, но есть только два стрелка: мёртвый и быстрый. я поймаю твой взгляд, громыхнёт револьвер, в этой пустоши я самый страшный курьер, я бегу по ступеням — ты падаешь вниз, я доставил патроны тебе в организм.

эта пустошь узнает, кого создала, когда будут опущены в ямы тела, когда ветер споёт им последнюю песнь, вся Мохаве поймёт, что вот в этом — я весь. я в стеклянных зрачках, что уже не моргнут, я в зловещих тенях, что по следу идут, я в патронах и в гильзах, в бутылочных крышках, в легендах и слухах, и покерных фишках

я самый известный на адском плато, ведь меня знают все — но не знает никто. устилает шаг пыль, замедляется пульс, и однажды погибнув, я дважды вернусь, я найду тебя, в пыль растоптав твою веру, что ты мог уничтожить шестого курьера...

я шагаю по пустоши в рваном пальто.

моя должность — курьер,

моё имя — никто.

мне однажды встретился парень с нимбом — шёл навстречу плавно, как пароход. он сказал: талант твой, каким бы ни был, всё равно однажды тебя убьёт. чем бы ни было занято твоё тело, в черепушке будет огонь пылать, и покуда будет — ты будешь делать. а не будешь делать — сгоришь дотла. выжжешь тело в пыль, будто в сорок первом, сам себе и немец, и Жанна д'Арк; если можешь делать — то лучше делай, не таким печальным твой будет прах. он усеет землю горстями ила, и когда-то, может быть, прорастёт сквозь асфальт, и станет твоей могилой, прорастая в небо за годом год...

коли будешь делать — сгоришь, но позже, равномерно прах растерев с землёй...

— кто ты будешь сам?

— да дурак, похоже. этот нимб когда-то был мне петлёй.

...впрочем, что о смерти — давай о жизни.

— всем плевать на смерть, говорил господь.

парень с нимбом спрашивал с укоризной:

— что с талантом делать, ты знаешь хоть? все твердят, что надо лелеять душу и способной личностью дорожить... но я думаю: тот, кто хоть раз не рушил — тот, считай, и вовсе ни дня не жил. суть искусства — в краткости, во мгновенье, его след лишь выцветшая листва, что уборщик выметет ночью летней, засучив как водится рукава; суть искусства — биться иссохшей рыбой, задыхаться, таять и угасать.

так что дар, господь, мой, каким бы ни был, ну никак не должен меня спасать...

— что вообще за "дар" ты в виду имеешь? кто тебе способности "подарил"? про искусство, смерть — что за чушь ты мелешь? мол не рушил — то значится и не жил? ремесло спасает от жизни скотской, а искусство держит, чтоб не тонуть.

начитался пабликов идиотских, и несёшь пургу, лишь бы спиздануть. лучше б прозу ты сочинял, ей богу, чем стихи про господа и стихи.

так ты и останешься в толще мутной,

а не как все люди — в конце строки.

Ты не знал этой сказки, мальчик: человек, что хотел бы жить, с жаждой жизни без зла и фальши, что сильнее, чем все ножи, пистолеты и автоматы, что сильнее добра со злом, эта жажда сильнее, мальчик, чем на сердце твоём разлом, чем все бедствия и уродства, чем вся райская псевдо-блажь, эта жажда тебя задушит, если волю ты ей не дашь, эта жажда тебя поднимет из окраин и из глубин, эта жажда заставит выжить, даже если совсем один. ты не знал этой сказки, мальчик: эта жажда — вгрызаться в плоть, выцарапывать и кусаться, рвать на части и побороть всё, что жить тебе помешает, и взобраться на самый верх. тот кто жажды такой не знает — удивительный человек.

Ты не знал этой сказки, мальчик — если б знал, повернул назад. эта жажда тебя заставит жить, когда разразится ад, и когда всё вокруг погибнет, и когда всюду будет пыль, и в клубах этой грязной пыли не останется больше сил, и когда даже адский воздух слаще будет, чем кислород, вот тогда осознаешь, мальчик, этот горестный поворот. ты не знал, что в итоге, мальчик, прорываясь сквозь пыль и дым,

из-за этой безумной жажды будешь жив только ты один. что она — твой безумный гений, безустанная тяга вверх, хриплый крик из больного горла, яркий взгляд из-под тусклых век, кровь из вен, что давно иссохли, и душа, что ещё дрожит...

Ты узнал эту сказку, мальчик. Ты действительно хочешь жить?

...пули свистели, в куски кромсали, люди блестели — и угасали, кто-то жал груз, кто-то — в пол педали. Кто-то ещё был жив.

Каждый бежал, не хотел быть в клетке, кто-то сбегал (удавалось редко); Но каждый первый из Альбукерке знал — Начо не убежит.

Начо поднимется и ударит, Начо любой озверевшей твари всадит патронов в лицо по паре, Начо — он в доску свой.

Сунется там, где другие струсят, выжмет, добьётся и не отпустит, надо — сожрёт и живьём закусит, ему это не впервой.

Начо преследуют и прессуют, в Начо стреляют не в холостую, Начо всегда головой рискует, следуя до конца,

Начо не страшно, что словит выстрел, он не боится кончины быстрой. Начо не трус — но он так боится, что смерть заберёт отца.

Что ошибётся случайно дверью, что постучится — и не поверит старый отец, что всё это время Начо ему так врал. Смерть не бывает несправедливой, смерть забирает неторопливо, честных, усердных, простых и милых, тех, кто её не ждал.

Начо сжимает покрепче пальцы на пистолете, чтоб не бояться. Он смело выйдет один на двадцать — и всех он отправит в ад.

"Каждый идёт пусть своей дорогой, только отца, — просит он, — не трогай, он не причём". Начо склонит ноги. Папа не виноват.

Все виноваты — мужчины, дети, все умирают — и те, и эти. Кому-то и Начо предстанет смертью, чью-то обломит жизнь.

С каждой секундой он ближе к краю. Все в Альбукерке прекрасно знают,

Знает картель, Саламанка знают:

Начо не убежит.

Мой хороший Аки сегодня плакал над могилой умершего отца. Он серьёзный, добрый и очень славный, и идти настроен он до конца, чтоб убить злосчастного Огнестрела, изничтожить зло, что чернее зла...

Мой любимый Аки был очень смелым, и повсюду в паре за ним я шла; насмехалась, спорила и шутила, но внутри по мне расползался страх. Я курила — сколько же я курила, — в одиночестве чувствуя на губах привкус слов, что никак прозвучать не смогут:

"Уходи подальше, давай сбежим, брось всё это, Аки, пора в дорогу — ведь у нас обоих ещё вся жизнь!.. Мы проснёмся вместе, ещё живыми, впереди весь день — и он только наш..." Я шепчу слова, и одно лишь имя, и смываю спиртом всю эту блажь.

Мой серьёзный Аки не станет слушать, и не внемлет страху в моём глазу. Огнестрел всю жизнь для него разрушил, прострелил и выплюнул, как гильзу, только месть осталась ему желанной, позабыть о ней — значит, всех предать, позабыть братишку, отца и маму, и лишиться смысла с утра вставать, брать катану в руки, идти сражаться, каждый миг рискуя, ступать вперёд...

Мой глупышка Аки ужасно слабый — я давно узнала, как он умрëт. Мне однажды снилось, что зимним утром, когда руки от снежных комков теплы, — Аки слышит выстрелы и далёкий,

нарастающий

грохот

бензопилы.

слышал сказку про волка, что ест детей?

непослушных и глупых чад, обгрызает ноги им до костей, громко чавкает невзначай; ни кровинки, ни ногтя, ни волоска

не оставит от детских тел. волк не злой, мой мальчик — таков его по-собачьи простой удел.

утолять свой голод, кусать за бок и наказывать детвору. просто будь послушным — и, может, волк поиграет с тобой в игру. притворится добрым ручным зверьком, будет гавкать, лизать лицо, и вилять хвостом, выполнять приказ, даже мячик он принесёт...

только слушай взрослых — иначе пасть сверкнёт рядом клыков-мечей. обернётся смертью твой верный друг. он был твой — но он был ничей.

и не стоит злиться, искать ответ, вечно спрашивать "почему?.."

волк был голоден, зол и безумен — ждал, пока ты подойдёшь к нему...

когда, страх отринув, засунешь в пасть свою голову — на зубок,

слышал сказку про волка, что ест детей?

это я — твой безумный волк.

и было лето — легко дышалось, за чью-то руку рука держалась, ночное небо теплом объято, — нам обещали рассвет закаты, и ноги смело вперёд шагали, салютов ярче глаза пылали, слова срывались прочней бетона — и на страницах, и на балконах они осели когда-то прочно.

нам лунным светом сияли ночи, и мы в ночи, как они сияли, — давили клавиши и педали, срывались с места, в овраг с обрыва, в нас было что-то сильнее взрыва, сильнее судеб и расстояний, сильнее смерти и расставаний — оно несло нас вперёд, как парус. и время чем-то смешным казалось, мы танцевали и пели песни, не важно где — хорошо, что вместе! нас согревали ладони, плечи, и рядом даже дышалось легче.

мы шли вперёд, теребя браслеты.

и было солнце.

и было лето.

И пускай у вечности есть предел — пусть далёк и смертными он не найден,

Но достичь его грани смогла бы Райден, что шагает по тысячам вражьих тел. В силах Сёгун и властвовать, и карать, на колени ставить, сжимая меч — но…

...Расскажи, нужна ли такая вечность, при которой жить — значит умирать? Сжать в ладони молнию, словно птицу, превратить мгновенье в застывший след… Ты решила — вечность и есть твой свет, ты решила — вечность и есть твой смысл.

Если сможешь, Баал, её достичь,

То, когда достигнешь — уж будет поздно. Не смотри назад, не кричи на звёзды, не моли вернуть тебе снова жизнь. Ведь вся эта вечность, покой и сила — просто смерть, застывшая, как стекло, и желать её — значит желать того,

чтоб бессмертие стало твоей могилой.

наше небо — синь, а твоё — золотой нефрит, что сияет так, как и солнце вовек не сможет. все иссохнут реки, огонь до конца сгорит, но покой Ци Син даже время не потревожит.

всё что было — прах, всё, что будет — густой туман. всё, что есть, на ладони держишь, ни сжав, ни бросив. даже вечность не в силах справиться с Нин Гуан, даже время молчит, покуда его не спросишь.

и пускай идёт за грозой гроза, за волной волна, и пусть мир становится тем, чем доселе не был, —

посягнувшим на Ли Юэ ты вернёшь сполна,

и на тех, кто нарушит покой,

ты обрушишь небо.

Никогда не писал мемуаров, не раздувал ноздри, рос в нормальной семье (меня пиздили только сестры), не сбегал из квартиры, синяки под рукавами не прятались, но знали бы сколько во мне злобы — вы бы расплакались. Злоба кормится жгучим бессилием, воет и копится, если жизнь — прекрасный сон, то злоба — бессоница, жёсткий кнут, плохой коп, сразу три бочки дëгтя, её капнуть бы в глицерин — получился бы Тайлер Дëрден. берегу её, как водила — запас бензина. злость не Гослинг, но столько раз меня вывозила. только есть одно "но": если топлива слишком много, оно выжжет сперва бензобак, а потом — дорогу.

Я всегда был за мир, слыл промышленным пацифистом, но теперь я в так много бошек пустил бы выстрел, не желая узнать их правды и точки зрений, а остались бы пули — пожалуй убил бы время. Мне не жалко их жён, матерей, опустевших спален, я б давно убивал, но я всё ещё социален, и надеюсь что впредь подобной херни не случится. на планете и так уже каждый второй — убийца. но я зол на тех, кто меня побуждает злиться, пистолет в руки брать и идти убивать учиться, я так зол на их ровные зубы и честную правду, на их чистые голоса и лихие бравады... их природу понять — как пройти лабиринт Минотавра, и волшебное слово для них у меня одно лишь: "авада кедавра"

мне не спрятаться, не укрыться от чудовища за спиной.

скалит зубы, смеётся в лица, потешается надо мной:

мол, кого ты так рьяно дуришь и пытаешься обмануть?

корчишь рожи, лениво куришь, перерыва ждёшь, чтоб заснуть,

провожаешь глазами юбки и флиртуешь за каждый цент,

отпускаешь тугие шутки, видишь в каждом себя юнце,

вечера коротаешь в баре среди старых знакомых лиц...

все здесь знают, что этот парень выжигал города в угли.

что у белой твоей перчатки больше сотни невинных жертв,

(кто военный был, кто гражданский — не припомнить теперь уже)

обрывая чужие жизни, за пожаром неся пожар,

ты нёс пламя своей отчизны на отчаявшийся Ишвар,

словно жар раскалённой печи каждый раз жёг твою ладонь,

и никто не посмел перечить человеку, что нёс огонь.

сквозь разрушенные бараки и останки сгоревших тел,

ты ступал не сбиваясь с шага, — так, как фюрер того хотел.

а теперь — погляди-ка, ожил! улыбаешься, пьёшь вино.

только что так морозит кожу? разве кто-то открыл окно?

пробирается, будто скверна (хоть камин продолжает тлеть)

сколько стоила эта верность?

сколько стоила эта цепь?

сколько стоят твои рассветы, что ещё не спалил твой жар?

— их цена — пятьсот двадцать центов.

я кому-то их задолжал.

Высечь искры ударами в барабан,

Безрассудно ввергая в грязь

Всех врагов что дерзнули тебе мешать,

Закрывали собой просвет.

Из души твоей яркой изречь напалм,

Не теряясь и не боясь,

Ты прочнее звёзд — торопись пылать,

Источая свой яркий свет.

Разрывай на тряпки свой старый флаг,

Разжигай до небес костёр,

Пусть пылает всё, что успел спасти,

Но не должен ты был спасать.

Пусть хоть сотню раз говорят "дурак!", -

Ты ботинки до дыр истëр,

Но всё дальше, ввысь продолжал идти,

Лишь бы только не угасать.

Кто продал и предал — пускай стоят,

Молча смотрят, как ты горишь,

Ты сильнее, ярче, и громче них,

Чётким ритмом чеканишь шаг.

Вьётся вверх дорога, за ярдом ярд,

Убегает вперёд — смотри!

Делай шаг по ней — или стой в тени,

Как быть дальше -

тебе решать.

Первый пункт: не кричи, не беги, не спасай, не хватайся за нож (ты не Юно Гасай) , и не шкрябай о спичку пустой коробок, ты не ангел-спаситель, и подавно не бог. Не тяни руки в вязкую тёмную муть, тот кто хочет тонуть — будет только тонуть, тот, кто жить бы хотел — и нырять бы не стал, набрав воздуха в грудь и сжимая уста, как Кусто в своей юности дно доставал, но всегда возвращался он.

Пункт номер два: если хочешь — бери, что твоё — то придёт, но не слишком сердись, если кто-то возьмёт по такому же принципу что-то "его", это вовсе не значит, что он подлый вор. Просто думал как ты он, поэтому взял, и уверен был будто иначе нельзя. Не боишься терять — без сомнений бери, что твоё — то притянется.

Пункт номер три: ты когда-то умрёшь, и спасения нет. Сколько хочешь пытайся не думать о дне, когда веки закроют навечно глаза, все когда-то умрут, и иначе нельзя. Может завтра испустишь последний свой вдох, обнулив все возможные "после" и "до", но пока ещё ты не отправился в грунт — у меня для тебя завершающий пункт.

Может статься, когда-то ты думал об этом: не ведись на рифмовки дерьмовых поэтов. Только время потратишь, жалея, что взялся....

Ха, шучу.

Я — дерьмовый поэт.

Ты попался.

"мы были рождены в глухом дыму

окраин, деревень и глухоманей

вдали от людных мест, и потому

не ведали ни rock, ни love, ни money

лишь старый хриплый телек без антенн,

и шёпот леса, в окна говорящий,

что есть другой мир — потолков и стен,

и это он на деле настоящий.

вам страшно в темноте и тишине,

но коль темно — то место есть и свету;

в туманной непроглядной пелене

свет не спасёт, не выведет, не встретит.

чтоб выжить, мы вперёд вслепую шли,

руками шаря в облачном тумане,

встречались, расходились, и вдали

не видели пределов расстояний.

лишь руки были нашим маяком

чужие пальцы, — тёплые, как свечи,

как знак, что человек с тобой знаком,

что он свой путь прошёл к тебе навстречу,

не сдался, не споткнулся, не свернул

и верил до конца, что встретит друга,

и вера отыскала путь в дыму,

и пальцы отыскали чью-то руку.

мы бродим словно зомби в пустоте,

голодные, вперёд раскинув длани,

ища тепла, как правило, от тех,

сердца свои оставил кто в тумане."

мне во сне привиделся старый друг — он был счастлив снова моим быть другом, мы болтали час, не касаясь рук, и ещё десяток, держась за руку. Он таким же был, как тогда давно — увлечëн и весел, наивен даже. и, проснувшись я написал б ему — только больше он ничего не скажет.

он как будто жив, и как будто цел — где-то трудится, учится, жизнь по кругу. если встретимся — то на его лице не увижу след от когда-то-друга. он как будто новый какой-то друг — незнакомый, может быть, даже славный. но не тот совсем, что пришёл мне в сон.

и не тот, кто другом был, и подавно.

Посмотри на него: ни клыков, ни когтей. Он такой же, как сотня-другая детей, он обычный мальчишка, весёлый и славный, он не видел ещё ни врагов, ни смертей. Он играючи смотрит в глаза всем невзгодам, честен, смел, безрассуден и жутко свободен, он так юн, что не знает ещё о печали, он так юн — впереди ещё вечные годы. Беззащитный малëк, неспособный сражаться, он дитя безопасных пустых декораций, он успеет ещё оступиться однажды, он обычный ребёнок — но только пока что.

Дай ему подрасти, обернуться бронёй — и совсем это станет мальчишка иной. Монстр вскалит клыки и огнём загорится, и уже никогда не вернётся домой. Он покроется шрамами бед и несчастий, на пути его встань — разорвёт в одночасье, он ужасно силён и смертельно опасен, не опустит глаза, пока может сражаться.

Никто не заметит, как монстром восстал он: когда затвердели его идеалы, когда блеск в глазах стал грозящим кинжалом и песок под ногами стал мертвенно-алым. Он пойдёт до конца, ведь не может иначе: ведь внутри него всё ещё маленький мальчик; всем казалось, что монстр мальчишку убил...

..но мальчишка всегда таким был.

...статую — вдребезги, в крошево — пьедестал. всё, что случилось — ложь и воспоминания. бегал, молился, верил, но так устал, всё осталось — рушить до основания. битой махать, на осколки дробить тепло, выдавить, выблевать, высморкать, отмахнуться,

/Нет, от этой любви не вырваться, не проснуться,/

бить и ломать — немудрёное ремесло.

всё же сложнее строить на облаках, зыбких, как память, ласковых нежных сгустках. рвать себе волосы, шею сжимать до хруста, гнать мысли прочь, пока тянет к тебе тоска. всё забывать, всё прощать, лишь себя ругать — "это всё я виноват, что фундамент вязкий"; боготворить и любить, сочиняя сказки, тщетно пытаясь построить на облаках

что-то прочнее скал и столетних гор,

что-то такое... тёплое и родное?

облачный замок, невозведённый мною,

был преступлением.

падать — мой приговор.

просыпайся, линк, поднимай клинок. опустел дворец, потускнел хайрул; море мрака плещет у наших ног, и в ушах не смолкает зловещий гул,

что разносит ганон среди долин, отравив, испортив и исказив; поднимай свой меч, мой бесстрашный линк, только ты сумеешь его сразить

эту сотню лет нами правил страх — трон оставил могучий король-отец. безнадёжность, ужас, тревога, крах завладели тысячами сердец

но надежда теплится и живёт: каждый знает, однажды вернёшься ты и поднимешь меч, и рассвет взойдёт над хайрулом с солнечной высоты

ты сразишь и ганона, и террор, захвативший нас в безнадёжный плен, ты его изгонишь с равнин и гор, станешь нашим вестником перемен...

Не ослепит тьма твоих светлых глаз,

И твой меч не замедлится ни на миг...

если слышишь это, то пробил час.

Открывай глаза,

Просыпайся, Линк

мы многое хотели — не срослось, мы много обещали — не случилось; о многом мы мечтали — не сбылось, а многое нам даже и не снилось. и солнце в отражениях Невы, и пражских крыш пологие раскаты когда-то — в нашем будущем; увы, теперь уже они "давно когда-то". мы много обещали рассказать, купить, скататься, посмотреть, приделать, и многое могли б ещё успеть, и точно не сидели бы без дела. ныряли в каждый омут с головой (я не нырял, я был благоразумен), бежали и дышали синевой ночного неба...

а потом ты умер.

и всё! ни звёзд, ни крыш, ни облаков. единым днём, расплывшимся на зиму, январь душил, был пасмурным февраль, был холоден и ветром жёг мне спину; он так был тёмен, хоть глаза коли, он так был холоден, что Арктика дубела. светило солнце — будто бы не мне. лежало тело — будто бы не тело. я даже посмеялся про себя: не раз ведь слышал от кого-то "жизнь жестока", и много видел, многое терял, и много пережил нелепого, — но только..

не так нелепо, тихо, невзначай, мне думалось, судьба вершит убийство. мне кажется, как будто у неё особенные счёты к оптимистам. кто ярче жил — нелепее умрёт, оставив послевкусие и горечь; в огне сгорит, провалится под лёд, под солнцем высохнет в пустыне (или в море). ни завещаний, ни последних слов, ни просьбы позаботиться о детях, обрыв и точка. надпись "вот и всё!". и много обещаний тем и этим. на фотках замерший безжизненный оскал, непройденные боссы в "черепашках", и небо, и безумная тоска, и то, что ты...

а, впрочем, и не важно.

январь прошёл. он с треском проиграл. мы вместе — он один (и мы сильнее). поджав хвосты, в грядущее удрал, и долго показаться не посмеет. расцвёл июнь, оставив позади весь холод, темень, снег и пятна крови. январь ещё наступит, но теперь мы будем, уж поверь, к нему готовы. мы выжили (хоть и не без потерь), поднялись, улыбнулись — и за дело. я шаг за шагом делаю теперь, и думаю, что ты бы так же сделал. ты б шёл вперёд, не выстроив маршрут, не важно, пусть дорога и терниста!

пускай тихони дольше всех живут,

но дальше всех заходят оптимисты.