Провинциальное фэнтази (джен)

На высокой горе росла сосна,

На сосне сидела сова.

Под сосной сидел человек и росла

Зеленая трава...

Улетит сова, человек уйдет -

У людей всегда много дел,

Но пребудут вечно гора, сосна,

И трава у ее корней.

Отец город К. не любил.

Говорил — его строили сталинские рабы, а рабы строят только бараки. В бараках дочери Розенов не место, говорил он, дочь Розенов должна обучаться не в очень средней школе на улице Ленина, а в каком-нибудь институте для благородных невест. Дочь Розенов вообще всем кругом должна.

Клара эти долги видала, конечно, в гробу в белых тапках, но кто её спрашивал?

— Розен, не увлекайся!

Физрук Женечка еле успел ухватить её за локоть и не дать покалечить Лысого. Проклятье, сколько раз зарекалась идти на тренировку с плохим настроением!

— Да, чего-то ты сегодня совсем злая, — побитый Лысый поднялся с мата, разминая высвобожденную из болевого руку. — Эти дни, что ли?

— Я смотрю, зря я её остановил, — картинно вздохнул Женечка.

Клара просто молча размяла пальцы, хрустнув костяшками.

— Да не бесись ты, лучше по-людски расскажи, что такое, — попросил Штырь. — Ты всю неделю ходишь, как нарыв, и на людей с нифига бросаешься. Значит, что-то творится. Опять у Соломона Эдуардыча ум за разум зашёл?

Папаша Розен в городе К. был фигура известная.

Ещё бы — явился из-за океана такой красивый с молодой женой и штатом служанок, отсудил у области семейное поместье... засрал все областные газеты паршивыми стихами собственного сочинения, с рифмами наподобие «частицы — микрочастицы»... и эта его любовь к купанию нагишом всем комарам назло...

Но одноклассникам и друзьям Клары Розен он был известен в первую очередь как мелкий семейный тиран, заедающий жизнь единственной дочери (и заодно племянницы Машеньки) во имя стрёмной и непонятной сектантской веры. Не он один — в полусотне километров к западу бывшее урочище обживали поклонники Виссариона, чьи дети тоже ходили в школу №4.

Ну, то есть, те дети, которых вообще пускали в школу, конечно.

— Он что, таки добился открытия школы в Песчаном? — предположила Аська.

Давняя его мечта — собственная школа для правильных детей от правильных родителей, и чтоб ни Клара, ни Маша во внешний мир даже не выглядывали.

— Нет, но я всё равно бросаю школу, — неохотно ответила Клара.

Села на низкую скамейку у стены, вытерла пот полотенцем.

— Это зачем ещё? — удивился Женечка. — Ты же отличница, Розен. Тебе прямая дорога...

— Замуж выхожу, вот и бросаю, — ответила она ещё неохотнее.

— Это вообще законно? — поперхнулся физрук.

— Когда папаню волновали такие мелочи?

— За кого выходишь-то? — Аська села рядом, придвинулась под бок.

Типа поддержка. Типа спасибо.

— За старого урода, разумеется. За кого ещё выдают пятнадцатилеток? — вместо Клары ответил Шепелявый.

— Он не урод.

— Но старый?

— Старше моего папани.

Намного старше. На несколько сотен лет.

Но не урод — наоборот, красивый какой-то странной, неестественной красотой, от которой к горлу подкатывает кислое и хочется срочно бежать куда подальше. Такими Кларе представлялись эльфы из книжки Пратчетта: «Он удивителен: ему удивляешься. Он очарователен: он плетёт чары. Он невероятен: ему нельзя верить» — и совсем как эльфы из той книжки, Предок был очень, очень недобрым.

Нет, злым он тоже не был.

Она, по крайней мере, ничего злобного в нём не увидела.

Только равнодушие, огромное, как вселенная. Целая такая вселенная абсолютного безразличия ко всему, что не он сам.

— Красивый старик... — Аська скривилась. — А тебе ведь с ним...

— А мне рожать ему детей, — согласилась Клара.

— Средневековье какое-то, — буркнул Женечка. — А точно ничего нельзя сделать? Ну, там, в милицию обратиться?

— А что она сделает? — снова вместо Клары ответил Шепелявый. — Помните ту девчонку, из сектантов?

— Это которую из пятого класса в замуж забрали? Помню, — Женечка весь как-то поник.

— А свалить никак? — предложил Хмурый.

— Поймают, — вздохнула Клара.

— То есть, старый извращенец будет нашу Розу трахать, а мы ничего не сделаем? — возмутился Лысый.

— А что тут сделаешь? — рассудительный Штырь покачал головой. — Не украдём же мы её.

— А если и украдём!

— Отправимся за решётку, а Розу всё равно отправят в замуж, только чуть попозже, — Штырь снова покачал головой. — Давайте, я не знаю, хоть напьёмся с горя!

— Эй, эй, молодёжь! — физрук был хоть и Женечка, а физрук, потому не мог не подать голос и не возмутиться нарушению закона.

* * *

Она явилась домой пьяная в стельку и замерла, глядя на своё отражение в ростовом зеркале в прихожей. У отражения в каждом глазу было по пять зрачков.

* * *

— Счастливая ты, Клара, — Машенька помогала ей убрать волосы наверх, под ритуальное покрывало. — Замуж за самого Предка!

— И что в этом хорошего?

— Ну, он же крутой. Ему и рожать не обидно. Меня вот за какого-то дядю из Монтаны отдают, — рука у неё дрогнула, и очередная шпилька царапнула кожу на голове. — А ему сорокет уже.

— Из Монтаны? Это кто, Рональд, что ли?

Рональд Розен был братом отца от его же сестры — не той, которая мама, а другой, оставшейся в Америке. Всё, что о нём знала Клара — что он похоронил уже двух жён.

Да уж, и правда, между Предком и Рональдом Предок как-то лучше.

— Я что-нибудь придумаю, — пообещала она. — Я ведь Невеста. Я имею право.

Она не очень верила своим словам, а Машенька им верила ещё меньше, но сказать их всё равно было надо.

* * *

Вместо Предка у алтаря — не в церкви, конечно, кто же в здравом уме будет венчать старика и ребёнка, нет, у настоящего, заляпанного кровью алтаря в подвале — ждал незнакомый блондин с пустым лицом.

— Юлиус Кройцер, — представился он. — Представитель.

— А сам где? — мама недовольно поджала губы.

— Предок занят. Я уполномочен, — русский явно не был этому Юлиусу родным.

Руки у него были горячие, как сковородка. Или это Клара была такая холодная?

Она уткнулась взглядом в плиты пола и увидела, как по ним ползёт изморозь.

Мама говорила, это признаки истинной Невесты — и пять зрачков, и ледяной шаг, и всё остальное. Папаня просто восторженно блеял какую-то псевдонаучную ересь.

Клара... Клара хотела назад в студию.

Побить грушу, уложить на маты Лысого. Подраться с уродами с улицы Семидесятилетия Октября. Пожить. Но надо было держать руку этого полномочного над алтарём и ждать, пока мама зарежет отчаянно орущую курицу и её кровью напишет все нужные символы.

А потом послушно сесть в джип с тонированными стёклами и позволить отвезти себя неведомо куда во временную резиденцию — коттедж-замок за толстенными стенами с колючей проволокой поверху и камерами на каждом шагу.

За ней тянулась серебристая инеистая дорожка, но ей было всё равно.

* * *

Постепенно Клара привыкла к холоду.

Он перестал быть мучительным и стал... просто быть. В чём-то это было даже круто — касаться стекла и видеть, как от пальца тянутся узоры, хотя за окнами вовсю жарит душное, влажное местное лето. И вообще, о жаре можно было не беспокоиться.

Скорее наоборот.

Кто-то из слуг заметил, как она то кутается в плед, то придвигается к камину, и принёс манто из серебристого меха — ужасно пафосное с виду, но невероятно тёплое и уютное. Не спасающее — от холода, кажется, ничего не могло спасти — но хотя бы помогающее пережить.

— Ничего, госпожа, — сказал тот слуга. — Все Невесты мёрзнут, пока ждут супруга. Потом это пройдёт.

«Все Невесты»...

Сколько их было?

И сколько из них так же кутались в это манто, бродили по комнатам без цели и смысла, пытались читать и забрасывали книги на половине, потому что читать не было сил?

Сколько ждали, почти надеялись, что Предок наконец-то придёт и зачнёт, чтобы хоть что-то случилось?

Сколько с тоской смотрели за окно, в душное влажное лето с комарами, куда никто не отпустит?

Одна такая приходилась ей бабушкой и умерла совсем молодой, оставив четырёх детей — Ирму от Предка и троих от своего мужа. Приходившегося ей то ли братом, то ли кузеном, как водится.

Клара бабушку не помнила, конечно, но о ней говорили, что она была красивая и грустная.

Что-то будут говорить о самой Кларе?

Сколько и кому она родит детей?

* * *

— Невеста, простите...

Голос за дверью вырвал её из размышлений. Она опустила белую вуаль, сказала:

— Входите.

Один из охранников. То ли Пфефферкорн, то ли что-то столь же нелепое. Пал ниц, как положено хорошему сектанту, потом поднялся и доложил:

— Наши люди поймали охотника, Невеста.

— Так отведите его в лесничество, я тут причём, — недоумённо нахмурилась Клара.

— Не просто охотника, Невеста. Охотника! Врага нашей крови!

Надо же, кто-то охотится на потомков Предка.

Папаня про такое не рассказывал, но Клара и сама бы с радостью сожгла тут всё и ещё солью забросала на всякий случай, так что неудивительно, что нашлись и другие желающие.

— Ван Хельсинга, значит?

Недоуменное молчание. Клара закатила глаза.

— Что от меня-то нужно? Есть же Намоченный.

— Уполномоченный Юлиус отбыл за границу, встречать Предка и сопровождать к вам, Невеста. В его отсутствие вы... обладаете полнотой власти.

Полнотой власти сидеть в своей комнате и не высовываться, понятно. И, очевидно, решать судьбу какого-то охотника.

— Ну, ведите его сюда. Хочу посмотреть, похож ли он на Хью Джекмана.

Охранник снова пал ниц и прямо на четвереньках выполз за дверь — забавнейшее зрелище.

* * *

Вуали, как видно, было недостаточно — от двери её отгородили ещё и совершенно чудовищной ширмой, какой место в коллекции уродливых ширм дядьки Оюна. Оставалось приникнуть к щёлочке и смотреть.

На Джекмана охотник не походил. Слишком интеллигентное у него было лицо. Отмеченное печатью законченного высшего, так сказать. Нет, если сравнивать, скорее это был... да, пожалуй, Орландо Блум.

Или молодой Депп?

Клара всерьёз задумалась и поняла, что прослушала всё длиннющее обвинение.

"Ван Хельсинг" стоял, зажмурившись. Боялся? Не похоже на то. Скорее, похоже было на предосторожность.

Знал про силу её взгляда? Но откуда? Неужто и правда где-то есть шайка ванхельсингов, специализирующаяся на потомках Предка?

Впервые за несколько недель она почувствовала себя по-настоящему живой.

И конечно, в ожившую голову ей немедленно пришла совершенно восхитительно безумная идея.

Она отодвинула ширму и сделала шаг вперёд, откидывая вуаль.

— Значит, это ты хотел... что там, повторите ещё раз?

— Убить вас и вашего Супруга, Невеста, — охранник низко поклонился, отчаянно пытаясь не осквернить её своим взглядом. — Пожалуйста, пройдите за ширму! — взмолился он.

— Но я хочу посмотреть в глаза тому, чью судьбу решаю, — возразила она.

Вроде бы, вышло достаточно царственно.

— Вы не решаете его судьбу, вы просто... выносите приговор, — бедолага явно не знал, куда ему деться. — Для этого совсем не обязательно...

А охотник совсем незаметно сменил позу. В романе это описали бы как «перетёк в боевую стойку» или вроде того.

Интересно.

Очень интересно.

Клара прикрыла глаза, собираясь с силами и внушая себе, что всё получится.

— Подите прочь, — собственный голос показался ей чужим. — Оставьте нас наедине. И забудьте о том, с чем пришли.

Она открыла глаза и увидела, что охранники послушались, а Ван Хельсинг так и не открыл глаза, зато руки успел освободить.

— Можешь открыть глаза, — сказала она, подбирая со стола документы. — Гира? Ну и имечко.

— Сказала Клара Соломоновна, — ответил Ван Хельсинг, по-прежнему не открывая глаз.

— Тебе нечего бояться.

— Я не боюсь.

— Я не... не причиню тебе вреда.

— Скорее вред тебе причиню я, — Гира Ван Хельсинг усмехнулся. — Я пришёл тебя убить, не забыла?

— Нет. Но у меня есть идея получше.

От собственной дерзости и наглости почти кружилась голова.

— Вот как! И какая же?

— Сделай мне ребёнка.

Доктор Давид Насанович был неплохой, в сущности, человек. И бандана, сиреневая, с серебристым узором-паутинкой, у него была крутецкая. И картинки на стенах, которые Изя мог бы разглядывать часами, пытаясь отследить все причудливо переплетающиеся лесенки и стены в волшебных замках и вычислить все спрятанные рожицы и звериные морды в якобы бессмысленных орнаментах.

Мог бы — если бы его пускали в город, в больницу, где у доктора был кабинет. Но дед предпочитал оплачивать выезд доктора на дом, сюда, в Песчаное, где у деда было настоящее поместье и даже бесправные арендаторы. Потому что в городе Изе становилось хуже и он опять начинал вспоминать маму.

Мамы у Изи не было. Только папа и экономка Катерина Матвеевна, которую папа зачем-то соблазнил, хотя она немногим младше деда. И Шурки не было, и маминой банды, и дяди Семёна с кормящей рукой — никого, кроме деда, экономки и бабушкиной могилы на кладбище при разрушенном храме. Даже школы больше не было — из Юного Гения его забрали год назад на экстернат по состоянию здоровья.

— Это очень одинокая жизнь, поэтому я придумал себе интересную маму и детство в городе, — заученно повторил он перед зеркалом. — На самом деле в городе я почти всё время сидел дома и болел, пока мой папа с дурацким именем Карл проигрывал семейные деньги в казино.

Если много раз повторить неправду, она станет правдой. Так говорил другой, несуществующий папа, муж несуществующей мамы. Он тоже как доктор Давид Насанович, был психологом, но не принимал больных, а учил в школе русскому и литературе.

В школе. Папа работал в школе. Это мама непонятно где и на кого училась и руководила какими-то бандитами, а у папы была нормальная человеческая работа. И ученики, которые могли бы его помнить!..

— Я смотрю, сегодня ты в хорошем настроении!

И как по волшебству, оно куда-то делось.

— Здрасьте, доктор, — очень вежливо сказал он.

Доктор не виноват, что спустил Изю с небес на землю и напомнил, что выбраться в город у него никаких шансов нет. Доктор просто как дождь или болото — явление природы.

— Что-то случилось? — Давид Насанович уселся в кресло, упер локти в подлокотники, положил подбородок на кулаки. Притворился сочувствующим, чтобы вызвать на откровенность.

Не на того напал.

— Ничего.

— Это хорошо. Ничего — это ведь и ничего плохого, верно? — доктор широко улыбнулся. — Как себя чувствуешь?

— Сонно.

Якобы из-за таблеточек. На самом деле Изя давно их не пил: научился преловко прятать их за щеку и потом выкидывать в сортире. Но доктору, конечно, знать об этом было незачем.

— Это бывает, — посочувствовал Давид Насанович. — Ну что, расскажешь про твою маму?

— Зачем? Вы же в неё не верите.

— Но ты-то веришь. А мой пациент — ты, а не я сам. Мне важно знать, что волнует моего пациента. И потом, возможно, однажды ты вспомнишь настоящего отца, спрятанного за этими историями, как знать.

Настоящего — это бесполезного Карла Соломоновича, проигравшего все деньги и утопившегося, а не нормального и адекватного папу Семёна, конечно.

— Я не хочу его вспоминать, он мне не нравится, — буркнул Изя.

— Мне тоже, мне тоже! — покивал доктор. — Но если он реален, то придётся иметь с ним дело.

— Если.

Не то, чтобы Изя по-настоящему верил в то, что говорил. Ему прописали таблетки, которые не прописывают нормальным людям, и все подряд говорили, что мамы не существует. Но признавать свою неправоту и прощаться со всеми вроде бы ложными воспоминаниями ужасно не хотелось. И потом, он читал достаточно, чтобы знать, что если тебя пичкают таблеточками и говорят, что кого-то не существует — этот кто-то точно реален.

А те, кто пичкает, хотят твоё наследство, но это к делу, пожалуй, не относилось.

— Итак, мы остановились на том, что у тебя была невеста, так?

— Это я её звал невестой, а так она была дочка одного доктора и тёти Маши. Её звали Шура, она была маленькая, рыжая и тупочка.

— Тупочка?

— Так её тётя Маша звала.

— Она была... не очень хорошей матерью, да?

— Не то слово. Но она научила меня шить и вышивать, так что плохой она тоже не была.

Доктор уже собирался уходить, когда Изе пришла в голову замечательная мысль.

— А вы ведь до нас на машине ездите, да? — спросил он.

— Увы, — Давид Насанович развёл руками. — От станции до вас километров десять, не меньше, проще сразу из города ехать.

— А у вас карта есть?

— Карта?

— Ну да. У всех водителей ведь есть карта с дурацким названием. Такая, зелёная.

Мамин шестёрка, Щербатый, был водила и гонял фуры на самую Камчатку. Или Чукотку? Изя уже не очень помнил. Это было давно и в общем неправда.

— Топографическая, да? Конечно, есть. Хочешь посмотреть? — улыбнулся доктор.

— А можно?

Так было проще, чем пробираться в дедов кабинет и искать там атлас. Желательно не анатомический. Правда, читать он умел пока что только физические карты, и значки ему особо ничего не говорили. Только будили воспоминания о том, как мама устроила семейный поход и они с тётей Машей долго спорили, куда сворачивать у водопада... его он, кстати, на карте нашёл легко.

— А как по карте понять, сколько от нас до города? — поинтересовался Изя.

Вид он постарался сделать самый невинный и умеренно-любознательный.

— Масштабная линейка, — указал доктор на рисунок в правом верхнем углу. — Как на обычной карте, только масштаб, конечно, поменьше. Не сотни километров зараз, а три-пять максимум.

По дороге выходило километров сорок.

Напрямую через лес — всего двадцать пять.

— Спасибо, Давид Насанович, было очень интересно, — поблагодарил Изя.

— Не за что. Если тебе так интересно, можешь оставить карту себе, — ответил доктор. — Хоть так погуляешь, если из дома не выпускают.

Показалось, или в глазах у него мелькнуло что-то такое лукавое, этакая заговорщицкая хитринка?..

* * *

Изя несся вперед, почти не разбирая дороги. Сердце бешено стучало в висках, дышать ровно не выходило, как он ни старался. Он бежал сквозь кусты, собирая листья и паутину, поперёк буреломов, распугивая зудящие кучи мошкары.

Недостаточно, всё ещё недостаточно далеко.

Надо забежать хотя бы на пару километров в глубь леса.

Тогда дед не сможет сразу его найти. Он пойдёт в милицию оформлять заявку, чтобы милиционеры и добровольцы искали Изю. Это ещё часа три, не меньше. Человек проходит за час пять километров. Пятью пять — двадцать пять. Значит, за пять часов Изя сможет дойти до города, если будет идти прямо.

А чтобы идти прямо, надо выйти к ручью, вот он, начинается в квадратике рядом с надписью "бер. ель", который совсем недалеко, в ельнике, куда они с Катериной Матвеевной ходили за грибами.

Силы бежать заканчивались. Силы, но не решимость.

Надо было добежать до ельника и до ручья, чтобы дед не смог найти. Не смог остановить.

На наручных часах было одиннадцать вечера, а Изя всё ещё не дошёл до города.

Неужто неправильно посчитал? И на карту не глянешь — темно. Он взял с собой фонарик, конечно, он ведь не дурак, но чтобы достать фонарик, надо было положить куда-то карту и снять рюкзак. А класть её было некуда — земля вся была мокрая.

Хорошо, хоть "Никерс" он нёс в кармане, смог поесть. Плохо, что теперь ужасно хотелось пить. А пить нельзя, пока идешь — так учила мама. И вообще нельзя пить воду некипяченой — это им объясняли на Природоведении.

Ручей совсем не журчал, только тихо-тихо невнятно мурлыкал, как сонная кошка. От него пахло водой и дышало прохладой, а из лесу ему навстречу ползла удушливая, вязкая жара. Чёрное небо и чёрные кроны деревьев сливались воедино, и изредка раздавался пронзительный, страшный крик. Изя надеялся, что это просто птица.

«Всегда есть вещи, которые нужно сделать, — говорила мама. — Хочешь, не хочешь, можешь, не можешь — а нужно.»

Вот и до города добраться было — нужно.

Только страшно, потому что уже ночь, и небо совсем почернело, и толком ничего не видно впереди. В книжках герои то и дело видели что-нибудь «в свете звёзд», но вон они, звезды — белое крошево усеяло всё небо — а свету от них никакого. И луны почему-то не было. Наверное, новолуние.

Надо было прежде, чем бежать, изучить календарь — отрывной, который у Катерины Матвеевны на кухне, с фазами луны и всем таким.

Надо было всё хорошенько обдумать.

Но думать было некогда.

Ручей уткнулся в лесное озерцо и закончился. Значит, Изя шёл правильно, это озеро было на карте. Теперь надо было идти по левому берегу и выйти в «редколесье». Но лес не спешил редеть — наоборот, становился всё гуще, всё темнее, всё запутаннее. Одновременно каждый миг разный и одинаковый, лес обступал со всех сторон, заставляя потерять чувство времени.

Хорошо, что были часы. Хорошо, что на циферблате светились зеленью цифры.

Цифры были реальностью, якорем, помощью в этом странном, чуждом мире.

Постепенно лес полностью изменился. Исчезли кусты и низкие гибкие деревья, на смену им пришли высокие исполинские ели, серая паутина и обманчиво-мягкий ковёр иголок под ногами. И тишина: ни птиц, ни зверей, ни жуков — только ветер и скрип ветвей. Никак не «редколесье», совсем никак.

Куда же его занесло?..

Мама говорила, иногда люди теряются на ровном месте, сами не замечают, как ходят кругами. У мамы был разряд по туризму, она знала, о чём говорит.

Но Изе нельзя было теряться, он должен был выйти в город!

Настоящий Розен никогда не позволит ничему встать между собой и долгом. Даже боли. Даже смерти.

Тем более какому-то лесу.

В какой-то момент Изя понял, почему именно ему так страшно. Ни тени, ни шорохи, ни абстрактное знание, что где-то, в тенях и шорохах, может скрываться злое или голодное существо его не пугали.

Нет, вглядываясь в тени, вслушиваясь в шорохи, он испытывал не страх — надежду. Пусть это будет голодный зверь, но это будет что-то живое. Что-то реальное, простое, понятное.

«Как я сам».

Что-то, что не этот молчаливый, равнодушный лес.

Где-то бесконечно далеко остался дед с его гордостью Розенов, Катерина Матвеевна со своей стряпнёй, доктор Давид Насанович и выдуманная мама.

А здесь... здесь были только деревья, жухлая листва под ногами, земля, усыпанная иголками. Ничего и никого, кроме него — и леса, огромного, равнодушного леса, который был здесь задолго до Изи и останется на долгие тысячи лет. Лес не желал ни добра, ни зла, ему вообще не было дела до человеческого детёныша, копошащегося где-то у его корней.

«Ему всё равно, — подумал Изя и не решился произнести эти слова вслух. — Если я умру, он не обрадуется и не огорчится. Если я выживу, он не заметит.»

Да, именно это равнодушие и пугало по-настоящему.

В книгах враги всегда простые и понятные. Они гадят, подличают, пытаются убить — но с ними можно сразиться и победить. А как победишь лес? Изя нервно хихикнул, вообразив рыцаря, бегущего с боевым кличем рубить ёлки мечом и воевать с паутиной. Хорош герой!...

«Наверное, так мечется мышь, которую съела змея. Она может пищать, царапаться, кусаться, цепляться за жизнь как угодно — она всё равно уже в брюхе и её всё равно уже переваривают. Что же чувствует мышь, когда это понимает?..»

Ничего, конечно, она не чувствует. И не понимает, мыши думать не умеют. Но он не мышь, он может и думать, и действовать. Может искать выход. Где-то, где-нибудь, ельник заканчивается и начинается... что-то.

Редколесье.

Надо только понять, где.

Постепенно сердце перестало скакать как бешеное, дыхание выровнялось, изнутри мягкой, тёплой волной поднялся покой. Он не один: никто не бывает один. Сияющие звёзды и крохотные песчинки, гигантские киты с кальмарами и мельчайшие бактерии — он и мама — лес и небо — всё вместе существовало и дышало в какой-то своей правильной гармонии, для которой у Изи не было слов, одни чувства.

Изя запрокинул голову и понял, что видит небо. Темное, казавшееся зловещим прежде, сейчас оно было поразительно близко. Не нависало тяжело и угрожающе, нет, — оно просто существовало, и это было понятно и правильно.

Он протянул руку вверх, словно желая коснуться низкого неба. Изнутри рвался смех — самый весёлый, самый радостный смех в его жизни. Но почему-то он сел на краю поляны, запрокинул голову, и понял, что плачет.

Потому что ельник закончился и началось то самое редколесье, за которым — дорога, берёзовая роща и наконец-то город.

Надо только встать и пойти, нельзя спать на холодной земле.

Мама говорила, нельзя.

Жаркий полдень выбелил до неразличимости все строения, деревья и камни, утопив их в ровном мареве, а в воздухе висела пыльная взвесь — ни вдохнуть, ни выдохнуть. Только сидеть дома и глотать льющийся из кондиционера кипяток.

Но один храбрый человек все-таки отважился покинуть свое неверное убежище: на крыльце маленького белого дома сидит мальчик и задумчиво смотрит в пыльную даль.

Сразу за домом начинается дорога, ведущая вдаль — вдаль и от дома, и от городка, и от самого штата, туда, где в домах из стекла и железа живут янки, которые и мыслят, и говорят совсем иначе, чем местные жители. Дорога тоже пыльная, и изредка по ней проезжают машины — одна, две в день — чтоб с шумом скрыться вдали, обдав белый домик облаком вонючего дыма.

— Забриски-пойнт! — сердито говорит им вслед хозяин дома, закрывая дверь и задергивая марлевый полог. Ругается, наверное.

Хозяина дома зовут Вальтер Дин, и он когда-то был ученым.

Так говорит он сам, когда вечером наливает в кружку горькое пойло и мрачно выглядывает в окно.

— Я был ученым, а теперь — что? Забриски-пойнт!

Мальчик пожимает плечами и уходит на второй этаж, в свою комнату, садится там на кровать и, достав книгу, принимается учить иностранные слова.

Чужой язык никак не хотел укладываться в голове, чужой дом — становиться родным. Даже имя хозяина — «Ва-тэ-ру» — никак не желало правильно выговариваться.

И сколько бы Вальтер ни говорил ему:

— Ты мой сынок, Дэви! — мальчик не верил.

Не то, чтобы он был чей-нибудь ещё сын. Так было бы проще, конечно — можно было бы топнуть ногой, сказать «Не предам маму с папой» и чувствовать себя героем, а не последним гадом, отталкивающим протянутую руку.

Но что поделать, если рука — чужая, непонятная, и протягивает её чужак, укравший тебя из родного дома?

Дома, где в полях росли золотые и серебряные яблоки, а рис колосился жемчужинами, где вода в ручьях была такая прозрачная, что её не всегда замечали, и птицы, птицы пели так сладко!

Он спрашивал: «Зачем вы меня украли?».

Вальтер вздыхал и начинал говорить что-то на своём языке, который даже не английский, а как будто чахоточный в приступе кашляет, и мальчик обречённо опускал голову.

Наверное, тот и сам не знает.

— Дэви! Дэви, нехороший мальчик — варуй, хидой! — нельзя сидеть на крыльце в такую погоду. Ииэ, нельзя! Заболеешь, бёки, ямэру! — кричит черная женщина в белом платье.

Женщину зовут Нэнси и она живет с Вальтером: готовит, пишет письма, моет с помощью мальчика полы, закладывает в специальную машину одежду.

Она не говорит по-японски, поэтому постоянно таскает с собой словарик, откуда вытаскивает нужные ей слова. Получается забавно и немножко нелепо, но смеяться над немолодой женщиной было бы невежливо. Остается только кивать на все ее окрики, и — ничего не делать. Так меньше шансов ошибиться и сделать что-то не то.

Она не говорит по-японски, а мальчик — по-английски, поэтому он все больше сидит на крыльце и смотрит вдаль, на дорогу, по которой в клубах оранжево-серой пыли несутся автомобили.

Изредка рядом тяжело, по-стариковски, садится Вальтер, раскуривает трубку и тоже смотрит вдаль. Потом говорит что-нибудь. Мальчик тоже что-нибудь говорит и они умолкают снова, пока один из них не решается нарушить тишину.

После таких посиделок мальчику казалось, что они и впрямь могут быть родственниками. Дальними, может быть. В конце концов, в кого-то он ведь уродился таким светленьким.

Но потом на крыльцо выскакивала Нэнси, и начинала ругаться — а быть её родственником совершенно не хотелось, и мальчик снова упрямо твердил, что он никому не сын.

Потому что он брат — брат Нии-самы⁽¹⁾ из Весёлого Урожая, у которого длинная чёрная коса и добрые глаза, а белые люди его украли из родной деревни на окраине Города, посвятили своему богу и не пускают назад.

Говорят, что назад всё равно не получится. Что там уже ничего нет. Что там смерть.

Иногда Вальтер мрачнеет, целыми днями молчит и только курит или пьет, да чертит в большом альбоме мудрёные схемы, изредка короткими фразами поясняя их Нэнси. Та кивает, подает карандаши да линейки, стучит по клавишам хитроумной машинки, которая по нажатию клавиш выводит на экран буквы...

— Генезис... — бормочет Вальтер. — Генезис, ха! Инволюция, вот что. Инволюция, Нэнси!

Та послушно кивает и подает очередную замечательно кривую линейку в мелкую дырочку или ещё какое приспособление. Мальчик вовсе не уверен, что она сама понимает то, что ей рассказывает Вальтер. Наверняка она просто делает вид, чтоб не обижать старика.

Это правильно: стариков обижать нельзя.

Хотя Вальтер еще не старик, он еще вполне себе моложавый. Вот дед Такеда — тот был да, стариком, пока не помер. А Вольтер еще не старик.

Нии-сама, правда, говорил — Такеда не умер, а ушёл дальше.

А куда — не говорил, только печально улыбался той отвратительной улыбкой, которая у взрослых означает «вырастешь — поймёшь». Как будто он малыш совсем, вроде Коитиро, и голова у него, как у всех малышей — чтоб в неё есть.

Противный Коитиро!

Хоть и мелкий совсем, а помнил — помнил то, что было до Города. Как его звали, как мама готовила ему по праздникам дайфуку-моти, как он играл с огромным пёстрым змеем...

Мальчик не помнил ничего, только свет. Яркий, яркий, ярче тысячи солнц, всепоглощающий свет, такой прекрасный и такой страшный, что слов нету его описать.

Да не очень-то и хотелось ему — помнить. Подумаешь, ни имени, ни прошлого.

И без имени неплохо жилось. А прошлое... зачем оно тут, в Городе, это прошлое?

Мальчик вздыхает и делает первый шаг с крыльца. Главное — решиться уйти. Дальше дорога подскажет сама — так говорил Нии-сама.

Босые пятки обжигает горячий асфальт, но уже с третьего шага ноги приноравливаются и идут легко и уверенно. Сайдзо даже начинает насвистывать песенку, услышанную когда-то в детстве. Мимо в облаках пыли и отзвуках чужестранной музыки пролетают разноцветно-серые машины, проезжают сосредоточенные велосипедисты, ползёт сине-белой гусеницей неторопливая полицейская машина.

Шериф Грегсон остановился, окликнул мальчика:

— Эй! Ты чей? Куда идешь?

— Домой, — и прибавил, потому что шериф всё-таки шериф, — сэр.

— А почему один?

— Домой. Там все. Сэр.

— Тебя подвезти?

Эта простая фраза погрузила мальчика в глубокую задумчивость. Наконец он мотнул головой — на всякий случай.

— Ну, как знаешь. Бывай! — и шериф упаковался обратно в свою раскаленную машину.

«Наверное, ему там жарко» — подумал мальчик и широко, приветливо улыбнувшись помахал шерифу рукой. Нии-сама учил обязательно улыбаться любому встречному.

Еще шагов через двадцать, в третий раз едва увернувшись от несшегося сложным юзом автомобиля, он свернул с дороги и пошел напрямки, через красно-рыжую пыльную пустошь.

В Городе не было пыли и пустошей, только зеленые поля от края до края и сады за высокими заборами господских домов, где ночами звенела музыка и пьяно смеялись люди. Если забраться на утёс, нависший над грядками редьки, можно было увидеть целое море золотых крыш и людей, похожих на муравьишек.

Тот самый Город, на задворках которого они жили.

Нии-сама предпочитал поля. Говорил: «Природе нужна свобода».

Нужна-то нужна, но это никак не мешало ему яростно воевать с сорняками и прививать молодой яблоньке правильные черенки. Такая странная выходила свобода — под чутким руководством Нии-самы. Но никто не жаловался — ни природа, ни мальчик, ни названые братья и сёстры, старшие и младшие. Их было много, так много, что всех и не упомнить, и то и дело кто-нибудь куда-нибудь девался, но появлялся кто-то новый.

Мальчик спрашивал — куда они уходят? Сестрицы, понятно, замуж, — но братья-то куда?

Нии-сама опять улыбался, и мальчику страшно хотелось скорее вырасти и понять.

Красноватая пыль въедалась в белую тряпку с рукавами (футболка, она называется футболка), а в горле скребло от жажды.

Надо было захватить в дорогу воды, а он не догадался — да и не знал, если честно, что сегодня вот так вот отправится в путь. Но настоящий самурай не боится трудностей, а потому мальчик продолжал идти вперед, непреклонный, как сам Бэнкей, не зная куда, покуда небо на востоке не начало темнеть.

Вечер свалился на плечи пыльным холодным мешком, и кожа на руках мигом покрылась пупырышками, а на камнях неподалеку выступили капли росы. Мальчик наклонился, осторожно слизывая их — ну и что, что вперемешку с пылью, зато вода! — и, вздохнув, устроился в будущей тени камня на ночлег.

Дома, должно быть, Вальтер сходил с ума, а Нэнси успокаивала его и звонила по всем адресам, которые только придут ей в её черную голову. Нэнси вообще странная, даже для янки.

Наверное, все черные люди странные.

А ещё Нэнси всегда как будто чего-то боится: закрывает все ставни, опускает тростниковые занавески, воровато оглядывается перед тем, как выйти на крыльцо.

— Ты что-то украла? — спросил однажды у нее мальчик. — Вот Вальтер украл меня — а он не боится, как ты.

Нэнси вздрогнула всем телом и отчаянно замотала головой.

— Ничего она не крала, Дэви, милок, — вздохнул Вальтер. — Просто у нее политическая паранойя. У всех бывает.

Вальтер любил незнакомые слова, а мальчик любил потом разыскивать эти слова по словарям, предварительно выписав свои догадки на их счет. Выходило, как правило, очень забавно.

А однажды мимо окон проезжала машина с красными цветами и серебряными крестами на дверях, и Вальтер увел их с Нэнси на чердак в потайную комнату, как в книжке про Анну Франк, и они все там сидели долго-долго, пока внизу кто-то стучал сапогами и двигал мебель.

А Нэнси беззвучно плакала и колотила кулаками Вальтера в грудь, все повторяя:

— А ты — паранойя, паранойя... паранойя, паранойя...

Утром мальчик проснулся от бившего по векам солнечного света и, поднявшись, снова пошел вперед.

Он шел и шел, до самого вечера — он ведь был сильный, привык целыми днями у Нии-самы на поле — пока не увидел дом.

Дом стоял на утесе, а за домом было Море.

Море было внизу и оно было серое, как асфальтовая дорога, и по нему обрывками облаков носилась белая пена. Море глухо бабахало в скалы, а потом с шорохом отшатывалось прочь, словно ушибившись. Над Морем, низко-низко, летали белые птицы с черными краями крыльев, и орали, как мартовские кошки.

— Чайки! — догадался мальчик.

Не зря же эту птицу, значит, зовут морской кошкой!

Одна из чаек сложила крылья, ринулась вниз, как ныряльщица-ама. Мальчик наклонился вперед, захваченный зрелищем — и от падения его удержала только чья-то крепкая рука, прихватившая за шиворот.

— Варуй, Дэвид! — сказала Нэнси. — Хидой!

И он рассмеялся.

А где-то внизу билось о камни Море, и мальчик вспоминал, как смешно смотрелся посреди Города Мёртвых этот Вальтер, в своем важном черном пиджаке, и как Нии-сама зачем-то попросил его присмотреть за мальчиком и ушел прочь своим быстрым, стремительным и легким, шагом, и больше не вернулся.

Мальчик вспоминал это и думал — как там теперь Нии-сама, один, без него? Наверное, всё так же: сеет семена, воюет с сорняками и приводит к себе чужих потерянных детей.

А может быть, Нии-сама как раз-таки и хотел зачем-то, чтобы Вальтер забрал его из Города и увез сюда, на край мира, где Море бьётся о темные скалы и летит по ветру рыжая пыль?

Чтобы назвал Дэвидом и крестил, и прятал на чердаке от людей, которые ездят в страшных машинах?

И может быть, впервые он обернулся на вальтерово «Дэви!» и спросил:

— Что, дядя?

Отцом он его звать так и не привык.

1) старший брат (яп)

Вернуться к тексту

Решительно завязав узел сиреневой веселой банданы с белым паутинным узором, доктор Давид Насанович Хохберг (в миру просто Дэвид) бодрым прогулочным шагом направлялся в сторону третьей (из четырёх) улицы Героев труда.

Над головой у доктора светило солнце, под ногами поблескивали радужными разводами не просохшие после недавнего ливня лужицы, из овощного ларька неслись нестройные вопли очередной модной группы, которой из окна второго этажа соседнего дома вторил известный певец Факт, и мир был на удивление мирен и безмятежен.

— Грех не быть самому мирным и безмятежным в такой замечательный день, — вслух подумал доктор Хохберг, осторожно огибая особенно внушительную лужу, посреди которой, как одинокий лайнер, плавал картонный пакетик из-под макдаковской картошки. — Грех, но приходится!

С этими словами он решительно постучался в неприметную дверь, выбивая ритм "Марша Черномора".

— Кого несёт? — неласково откликнулся хриплый девичий голос.

Значит, сегодня дежурила Сарочка. Какой там у неё пароль?

Или, вернее, как он правильно произносится — шайтан-машина дяди Вальтера без труда смогла заставить их всех чисто говорить по-русски, но кельтские языки ей пока не давались.

— Айрин го брэ? — неуверенно спросил он.

— Сраный сассенах, — ответила Сарочка, но дверь открыла.

— Сара, как я могу быть сассенахом, если я японец?

— Это состояние души, — ответила та. — Депутат Нанасаки тоже японец, но сранее его я сассенахов не видала. Чего припёрся?

Дэвид отмахнулся, проходя в сторону потайной двери. Болтать с вредной девчонкой ему было некогда. Надо было срочно поговорить с начальством.

— Ну и иди нахрен, — вслед ему обиженно сказала Сарочка и наверняка показала от локтя.

Начальство — Виолу Валерьяновну Виленскую, дочь того самого народного артиста, который где только не снимался и с кем только не играл — все звали просто: Гоблядь.

Звали любя, конечно — не любить её было так же сложно, как не слушаться. Просто ведьмовской носище и вечные синяки под глазами давно напрашивались на какое-нибудь прозвище, а потом хабаровский актёришка, публично и обидно отшитый, по пьяни выродил это забавное словцо — и пошло в люди.

Официально Гоблядь числилась актрисой в труппе местного единственного театра. Неофициально — возглавляла их отделение и кажется, служила в чём-то трёхбуквенном, которое как КГБ, но больше не КГБ.

В кабинете у Гобляди можно было вешать топор. Или вешаться самому. Где-то в клубах дыма виднелись дядя Вальтер, его верная Нэнси, старший жнец Альбина Слепцова и даже священник отец Георгий. У дверей на карауле скучал Сарочкин парень Патрик.

— Если все в сборе, значит, я опоздал с новостями? — догадливо поинтересовался Дэвид.

— Да, сынок, — ответил Вальтер. — Нам позвонили из участка в Песчаном.

— Удалось найти агента в этом Розенкрейцерском гнезде? — удивился Дэвид.

— Удалось, — ответила Альбина. — Дэнни туда взяли работать, мы ей документы нарисовали.

— Я знал, что этим закончится, когда давал мальчику карту. Я даже именно на это и рассчитывал, — Дэвид покаянно вздохнул. — Правда, думал, Изе хватит ума сесть на поезд, а не ломануться напрямки через лес — десять километров по шоссе всё-таки безопаснее, чем двадцать пять по пересечёнке, да ещё ночью...

— Дети о безопасности не думают, — Альбина выдохнула очередную струйку дыма в общее сизое марево. — Они до этого ещё не доросли.

— Моя ошибка, — он снова покаянно вздохнул. — Повод повторить возрастную психологию и вспомнить собственные былые подвиги...

— Что поделать, — Гоблядь затянулась, стряхнула пепел в стрёмную жестяную пепельницу, — ты вырос, Дэви. Это как с языком зверей и птиц, который забываешь, научившись говорить: взрослые забывают, как тупить по-детски.

Судя по философскому тону, перед сигаретой она ещё успела дёрнуть коньячку.

— Что поделать — это очень правильный вопрос, — заметил отец Георгий. — Как там у Тэффи было? «Ке фер? Фер-то ке?».

— Не вижу проблемы, — пожала плечами Слепцова. — Соберём народ, отыщем мальчика. Отдавать не будем, пристроим... хоть к тому же Синявскому, где трое, там и четверо.

— А Клара?

— А что Клара? Она только рада будет.

— Я имею в виду, — мягко пояснил отец Георгий, — что хорошо бы её осведомить. Спросить, что она сама об этом думает. И что сама планирует.

— Может, сначала найдём мальчишку? — встрял от двери Патрик.

Дядя Вальтер зловеще молчал.

— Ша, аиды, — резко оборвала спор Гоблядь. — Значит так, Дэви. Ты сейчас идёшь к Синявскому, пусть предупредит Клару. Альбина, на тебе общение со школой. Надо будет нарисовать место под мальчика, лучше... в каком там классе сейчас Шурик?

— В пятом "А" у Шушпанцера, — отозвалась та. — Вместе с моей Люськой.

— Вот там и нарисуете. А я пойду собирать народ на поиски. Толпой-то получше будет, чем в одно унылое рыло как его там участкового. Всё, на старт, внимание, марш!

* * *

Солнце светило всё так же ярко, но лужи уже начали высыхать и превращаться просто в тёмные пятна на старом сером асфальте, когда Дэвид выбрался из штаба на улицу и направился в сторону Калининского, надеясь застать бывшего старшего охотника, бывшего жнеца, а ныне просто проктолога, Синявского дома.

Как этого спокойного, рассудительного и нормального, как дверь, человека занесло в безумие Перекрёстка? Как вообще становятся охотниками да жнецами? Может, где-то есть вербовочные пункты? И если да, как вербовщики избегают билета в дурку? Он всё собирался спросить, но никак не подворачивался случай.

Сам он агентом Перекрёстка становиться никогда не планировал. И дядя не планировал — он вообще ненавидел любые организвции, что государственные, что нет. «Любая контора, сынок — в лучшем случае средство обогащения её хозяев, а о худшем и говорить противно. Хочешь быть человеком — держись свободы», и всё такое.

Вот только свобода, она не защищает от гостей в тяжелых армейских ботинках. И вечно прятаться нельзя, и положиться нельзя ни на кого — всем нужен герр Вальтер Дин и его шайтан-машины, хочет того герр Дин или не хочет. Однажды приходит день, когда из сотни зол надо выбрать какое подобрее.

Дядя выбрал далёкую Сайбирию и "Перекрёсток", пообещал им любые разработки в обмен на право сидеть в глуши и даже пристроил Дэвида под руку Гобляди, в шпионы-собиратели. Уж как он там задумал обманывать хозяев, чтобы ненароком не дать им ОМП — бог знает.

Но судьба внезапно им улыбнулась: Центр накрылся, все отделения внезапно были закрыты, все бригады — распущены, и только Гоблядь осталась, как Бэнкей, стоять незыблемо и стойко беречь великую идею защиты людей от нелюдей.

Как только такая встряла в эту мутную насквозь контору?

Как вообще приходят в "Перекресток"?

Он мысленно перебирал своих соратников.

Стажёрку Сарочку — Сарину Гэллагер — подкинул её отчим, начальник отделения в Ирландии. Её парень Патрик пришёл за Сарочкой, как верный рыцарь за своей дамой. Идти им было некуда, вот и остались сидеть в далёкой России и скучать на карауле.

Отец Георгий раньше служил в бригаде Гловера — мобильном отряде, который бросали туда, где не справлялись даже жнецы с охотниками. И Дэнни там служила, и нервный заика Фредерик, теперь сидевший в диспетчерской. Как попадали к Слонолюбивому, и почему оттуда не удирали с воплями, Дэвид представить себе не мог, но Гловеровцы были ребята на редкость верные и совершенно бесстрашные — и, что странно, все они свято верили, что дело их правое.

Жнецы...

Жнецов он совсем не понимал. Те из них, кого он знал — Синявский, Слепцова, покойный Голубок, отставники Джонс и Борька-Бревно — были обычными людьми. Травматиками, как Слепцова и Джонс, незыблемыми оптимистами, как Сёма Синявский, философами, как Борис и Голубок. Но каждый — в крови по локоть. Каждый убивал, не сомневаясь: просто потому, что Центр дал приказ, не важно, кого и где. Преступники, отступники — какая разница.

Как сказал их основатель — «Зло уничтожить немедленно».

Самое странное, что все они остались работать — весь корпус при отделении в К. — хотя жнецов считали самым опасным и ненадёжным подразделением — чуть ли не треть заданий у них была по устранению своих же дезертиров, и чуть не треть тех дезертиров превращалась в опаснейших маньяков.

А эти ничего, держались. Джонс, правда, держался на таблетках, но всё равно — воспитывал приёмышей, работал, как мог. Слепцова вообще детей учила, как и покойный. Один Борис сидел в избушке на болоте и варил себе траву, но даже он был в общем отличный малый.

Взять бы их всех да изучить — да вылечить — но время, время, времени стабильно нету.

* * *

Синявский был дома. Как выяснилось, сегодня он работал во вторую смену.

Как на троне, он восседал на лестнице в комнате, которую гордо именовал гостиной, и пытался повесить криво-косую полочку, украшенную какими-то выжженными демоническими каракулями — очевидно, творчество его дочки Катеньки, она вроде была записана в кружок резьбы по дереву.

Эта самая Катенька, как всегда, суровая и непреклонная, стояла рядом и требовала вешать полку ровно, что было не в силах человеческих, так эта полочка была крива. Но Синявский никогда не мог отказать своим детям, а потому тщетно пытался совершить невозможное.

— Я смотрю, работа кипит, — улыбнулся Дэвид.

— И не говори, Насаныч, скоро котёл рванёт, такое кипение, — хмыкнул Синявский, неспешно слезая со своего лестничного трона. — С чем пожаловал? Гоблядь звонила, сказала, что-то срочное.

— Ну и зачем меня посылать, если она уже звонила? — в пространство поинтересовался Дэвид. — Скажи мне, Сёма... где носит Клару Соломоновну?

— Кларку? Так она в области, квалификацию повышает, — ответил тот. — А что, старик опять от неё чего-то хочет? Вроде бы ведь отвалился, пиявка сраная, после лишения родительских?

— Он-то отвалился... — Дэвид невесело вздохнул. — Так когда она возвращается?

— А шут его знает. Может, через неделю, может позже. Эти козлы с курсов вечно то тянут сроки, то наоборот, торопятся, будто на поезд в Париж опаздывают. А зачем она тебе?

Дэвид картинно развёл руками:

— Видишь ли, Сёма... Изя решил сбежать из дома.

— Ну молодец, чо. Давно пора, — фыркнул Синявский. — На какой электричке, в два тридцать?

— Видишь ли, Сёма... — снова начал Дэвид, — по всему похоже, что он пошёл через лес.

— За каким хе... — Синявский натолкнулся на взгляд Катеньки, осёкся и закончил, — ...лицером?! Там же до станции сколько, пара часов всего?!

— Пара часов, — согласился Дэвид. — Сёма, я не знаю, чем он думал. Может быть, ему по линейке на карте показалось, что через лес ближе. Может, вспомнил, как Клара его таскала с собой в походы. Может, он вообще не думал! Но факт есть факт — старый упырь вызвонил меня с утра пораньше, там все уже на ушах стоят.

— Хорошо, не на рогах ходят. По моему опыту, впрочем, между этими двумя состояниями есть некоторое родство и глубинная связь. Я так понимаю, ментуру упырь уже поднял?

— Ты же знаешь, участок в Песчаном у него с рук ест, — кивнул Дэвид.

— Не знаю, но буду знать. Ладно, попробую собрать народ, прочешем лес с нашей стороны. Вдруг найдём первые, а упырю не скажем!

* * *

Кларе всё равно кто-то позвонил, и через два часа она уже сходила с поезда — бледная, с огромными растерянными глазами, синяки под которыми почти не скрывал тональник, и с очередной сигаретой в руках. По виду, выкурила она уже не меньше пачки, и останавливаться не собиралась. Что хуже, там, где каблуки её туфель касались земли, расходились тонкие паутинки изморози — а такого не бывало с самой смерти Голубка.

— Мы ищем, — быстро сказал Сёма, хватая её под локоть. — Мы найдём.

— Я найду, — согласилась Клара.

— Материнским сердцем учуешь, что ли? — вздохнула тощая Аська, хозяйка городской качалки. — Так оно не работает, милая моя. Вот если б можно было на детях, как на преступниках, следилки вешать, эх... моя-то ведь тоже вечно то в лес убежит, то на заброшку!

— Ну, пока она лежит со сломанной ногой, так что никуда не бегает, — утешил её Сёма.

— Так нога зарастёт, а мозги-то откуда появятся, милый?

Клара их словно и не слышала. Глаза её бегали по сторонам, брови были сведены — она куда-то вглядывалась, во что-то вслушивалась.

На поиски собрался весь микрорайон — ещё бы, такое развлечение!

Явилась мэр Гертруда Гамлетовна, вся в чёрном, как на похороны. За ней, как норовистый бычок на поводе, тащился депутат Нанасаки. За ним — его молчаливые телохранители и дочка Анечка.

А где Гертруда Гамлетовна, там и работники её ресторана, и вечный конкурент — дядька Оюн из "Журавля", с гитарой, потому что без гитары из дому не выходит, и с бутылкой, потому что как без неё.

Серьёзное мероприятие всё больше начинало напоминать то ли стихийный митинг ненависти к Розенам («Кроме вас, Кларочка, вы святая женщина, и ручки у вас золотые»), то ли стихийное же народное гулянье.

Окончательный хаос наступил, когда Шушпанцер привела весь пятый "А" и устроила им урок спортивного ориентирования прямо в придорожной рощице. К счастью, никто не успел потеряться — пока не успел.

Бледный, голодный, но несломленный Изя нашёлся всего в километре от первых старых домов. Он сидел на пеньке и старательно изучал карту — ту самую, топографическую, которую ему пожертвовал Дэвид. При виде поисковой партии он вскочил на ноги, сердито нахмурился и явно приготовился дорого продавать если не жизнь, то свободу.

— Ты чего такой злой? — спросил Сёма.

Изя только сильнее набычился.

Клара рванулась вперёд, желая то ли обнять сына, то ли его отругать за дурное поведение — и замерла, натолкнувшись на неприязненный, недоверчивый взгляд мальца.

— Кто вы все? Вас привёл доктор? — требовательным тоном спросил тот.

Дэвид счёл нужным отмолчаться и вообще по возможности скрыться из поля зрения.

Конечно, Изя считал его врагом. Только враги приносят противные таблетки и другие нехорошести... а что они ещё объясняют, как именно всякие несознательные индивиды притворяются, что пьют лекарства... дети не понимают таких хитростей.

Враг — это враг, друг — это друг, без полутонов.

— Изенька! — всхлипнула Клара, и это было совершенно неправильно — что Клара, железная женщина Клара, всхлипывает вот так по-бабьи.

— Да, это я, — степенно кивнул тот. — А вы кто такая?

К счастью, свидетельств всех собравшихся хватило, чтобы убедить недоверчивое дитя в том, что Клара в самом деле его мама. Та самая, которая была бандиткой — вот и фото у неё в паспорте, где она ещё умеет улыбаться.

Фото Изю убедило. Он всегда доверял документам, Дэвид ещё когда это заметил.

— Но если вы моя мама, — очень вежливо, нарочито-взросло и очень неловко спросил Изя, — то почему вы... такая?

— Какая? — устало спросила Клара.

— Непохожая на себя. Я понимаю, я вас не видел четыре года, но не могут же люди настолько меняться! И где тогда мой папа?

Разговор предстоял... длинный.

Они лежали на соседних полках в купе — он и Альбина.

Стучали колёса, неся их на Дальний, очень дальний, Восток. Внизу на первой полке дрыхла в переноске маленькая Люська.

Занятно, что детей, как кошек и собак, возят в переноске.

Мысль на обдумать завтра после обеда.

— Волнуешься? — спросил он.

— Зачем?

Очень Альбинский ответ.

— Ну как же. Мы ведь на твою малую родину едем. Там у тебя... ммм...

— Брат, — отозвалась та. — Альберт. Совершенно бесполезное создание.

Это бесполезное создание успело сделать блестящую карьеру, грандиозно опозориться и уехать страдать в провинцию. Но Альбине, конечно, виднее.

— Скучаешь по нему?

— Не слишком. Он мне писал, — она потёрла глаза. — У тебя что-то сегодня язык чешется. Неужто нервничаешь?

Он старательно проанализировал своё состояние. Выходило, что да, хотя причину определить не удавалось.

— Не дрейфь, справимся. В Москве выжили, в Макао выжили — и дома не пропадём.

— Это твой дом, не мой, — педантично заметил он.

— Мой дом — твой дом, мой жена — твой жена! — Альбина хохотнула.

Нервно так. Тоже, должно быть, волновалась.

Хотя с чего бы? Подумаешь, велели передислоцироваться в, прямо говоря, задницу обитаемого мира. Центру виднее, куда кого послать и где жнецы нужнее именно сейчас.

И всё же, всё же...

— Говорят, у Розенкрейцеров предок зашевелился, — через время подала голос Альбина.

— Думаешь, нас на него пошлют?

— Нет, вряд ли. Он же сука бессмертный. Но за потомками можно будет и побегать, проредить их поголовье. Помнится, где-то там в нашем районе было кубло.

— Откуда знаешь?

— Ну, в Песчаном — это село недалеко от К. — есть заброшка, здоровенный барский дом. И нам с детства говорили туда не соваться, потому что там чертовщина всякая, которую даже шаман прогнать не смог. А хозяева этого дома были, понимаешь ли, баре по имени Розен. Немцы. И что бы ты думал? В девяностые они вернулись из-за границы и вроде как этот домище выкупили и отреставрировали.

— Может, всё-таки совпадение?

Связываться с потомками Предка не хотелось совершенно. Культисты, каких мало — и притом очень организованные, небедные и хорошо вооружённые. Плохая цель, как ни крути. Неудобная.

— Надейся. Зачем ещё нас Центр в такую даль пошлёт? Причём именно нас, заметь.

Колёса стучали и стучали, поезд ехал и ехал. Сплошной полосой тёк за окном тёмный ночной лес, мелькали изредка рыжие фонари. В соседнем купе надрывался, несмотря на позднее время, Джо Дассен:

À la vie, à l'amour

À nos nuits, à nos jours

À l'éternel retour de la chance...

— Алька, слушай, а как ты вообще к нам попала?

— А ты?

— Не поверишь, по объявлению. Как сейчас помню: «Требуются стрессоустойчивые, инициативные молодые люди с в/о без в/п. Работа на воздухе, с людьми». Я сразу песенку вспомнил. Оказалось, не ошибся. Хотя сначала, конечно, в собирателях сидел, пока Шишига не заметил.

— А у меня дед жнецом был. Отец тоже, пока не спился. Ну и я туда же.

— Почему не Альберт?

— Так у него же талант, — горько хмыкнула Альбина. — Он же одарённый. Не мне чета. Опять же, он-то от тёти Ивы.

От Ивы Михаевны, значит. Первой жены пьянчужки Кевы, которая померла совсем молодой — не то отравилась, не то утопилась, не то сам Кева её и прикончил. Следствие решило — несчастный случай, но им ли двоим не знать, как часто за этим решением прячется рука жнеца.

— Семейная, значит, традиция? — он усмехнулся. — И как, будешь к ней Люську приобщать?

— Как карта ляжет. Наша работа, она не каждому подходит, сам понимаешь. А ты?

— Что я?

— Если будет семья, потянешь их в Перекрёсток? Спасать мир от зла и прочее?

Он всерьёз задумался.

Главным "если" тут было, конечно — если будет.

Работа жнеца требовала держаться ото всех поодаль, избегать привязанностей, общаться только со своими. Так проще. Нет привязанностей — нет и страхов, не приходится молиться и надеяться, что близкий человек никогда не получит статус проблемной личности, что враги Перекрёстка не выйдут на этого близкого...

— Я думаю, если и женюсь, то на ком-то из наших, — наконец ответил он. — А значит, у детей выбора просто не будет.

— Если кто-нибудь из них не родится везучим Альбертом, конечно.

— Конечно.

* * *

— Это Хромосома, — очень серьёзно сказал ему Изя, протягивая куклу. — Она у Шуры лишняя, поэтому теперь моя, — звук "р" Изя выговаривал ещё не очень хорошо, поэтому забавно на него напирал: «хррр-ломосома».

Хромосома — редкостной уродливости контрафактная барбаська с поплывшим пластиковым лицом — скалила зубы в нервной ухмылке. Если бы ему подарили в детстве такую куклу, он бы вырос невротиком и до старости писался в постель.

Но нынешние дети не чета давешним, у них нервы железные.

— И кто тебе сказал, что она лишняя? — поинтересовалась Альбина, строго глядя поверх чайной чашки. — Маша?

Если так, то с ней следовало серьёзно побеседовать о допустимости некоторых мнений о собственных детях.

— Не. Дяденька, — Изя забрал у отца Хромосому и принялся вилкой расчёсывать её непослушный колтун. — Он сказал, у Шуры она есть, поэтому она особенная. Только у неё такая. Потому что она дочка тёти Маши. А я тоже хочу быть особенным и чтоб у меня была Хромосома!

— Если слушать разных дяденек, будет, — мрачно хмыкнула Альбина.

— Генетика так не работает, — педантично заметил он. — Но дяденек слушать всё равно не надо.

— А как работает генетика? — немедленно спросил Изя.

Вещи, которым не учат в Педулище: как объяснить пятилетнему сыну то, что сам понимаешь крайне смутно.

Меж тем дверь открылась и на кухню, шаркая лапочками, выползла Клара — сонная, очаровательно лохматая Клара в майке и шортах, с пустой чашкой в руках. И ещё бы ей не быть сонной — вчера она вернулась часов в одиннадцать, и ещё час сидела над домашним заданием.

— Доброе! — помахала ей Альбина.

— Утро добрым не бывает, — откликнулась Клара, наливая в чайник воду из фильтра. — Привет, Изя. Привет, муж.

Он кивнул ей в ответ, подвинул в её сторону банку с растворимым кофе. В таком состоянии она точно не чай будет пить.

— Привет, мама! Смотри, это Хромосома! — радостно поделился сын.

— Лишняя?

Клара сдвинула очки на кончик носа, поставила на плиту чайник и на него уставилась. Не человек, а экономия на электричестве.

— У Шуры лишняя, а у меня нет! — ответил Изя. — Ма, а как работает генетика?

— Как попало, — ответила Клара, снимая закипевший чайник с плиты и наливая в чашку кипяток.

По кухне поплыл кофейный запах.

— А если слушать дяденек, то хромосома отрастёт? — продолжал допрос Изя.

— Смотря каких дяденек. Солнц, там Хмурый не заходил?

Так, Хмурый — это который не Лысый и не Щербатый. Значит, не заходил.

— Плохо, — Клара отхлебнула из чашки и поморщилась. — Блин, сахар забыла.

Услужливый Изя немедленно забрался на стул, ухватил со стола сахарницу и поднёс матери.

— А что Хмурый? — поинтересовалась Альбина.

— Да у него какая-то инфа про моих родственников была. Что-то они там затевают, вроде. У Хмурого девчонка в Песчаном, она слышала.

Клара поправила очки, достала хлеб и колбасу из холодильника и ткнула кнопку плэй на магнитофоне. Она любила завтракать под музыку. На сей раз это был французский шансон, её любимая песня:

Au temps que j'ai passé à te chercher

Aux qualités dont tu te moques bien

Aux défauts que je t'ai cachés

À mes idées de baladin

— Ты сейчас куда, в ЮрМед? — спросил он.

— Да, ко второй, — кивнула Клара.

Единственное — помимо Педулища, конечно — высшее учебное заведение в этом богом забытом городе именовалось крайне дико: Медико-Юридическая Академия Искусств. Учили там подстать названию. Но чтобы поступить куда получше, надо было бросить всё и ехать в Хабаровск — а на это жена была категорически не согласна. Он до конца её не понимал, но всячески поддерживал. Муж, всё-таки.

— Изя, положи вилку на стол, — потребовала Клара мимоходом, открывая учебник.

— Это расчёска, — сердито возразил тот.

— Значит, положи на стол расчёску.

— Но тогда Хромосома будет нечёсаная!

— Такова её планида, значит, — Клара доела бутерброд, устало потёрла глаза.

Ей бы поспать ещё пару часов — а лучше пару суток. Но тогда не выйдет отсидеть все пары в ЮрМеде, разобраться с проблемами своих ребяток, прогнать бандитов Обезьяныча обратно в соседний микрорайон и сделать ещё сотни дел, которые его жена волшебным образом упихивала в такие короткие, на самом деле, сутки.

— Гоблядь хочет её заполучить, — сказала Альбина, когда Клара временно покинула их и ушла переодеваться в дневное, а Изя уволокся за ней.

— Что я могу сказать? Пусть попытается, — пожал он плечами. — Не думаю, что что-то получится.

— Я тоже. Разве что привлекать к работе как стороннего эксперта или что-то такое, — согласилась Альбина. — Хотя, конечно, такие таланты каждый захочет себе.

— Поэтому и не думаю. Она слишком ценит свою свободу, моя жена.

— Твоя жена, да.

Звучало довольно дико и непривычно, спору нет — даже сейчас, на шестой год их брака. Но раз уж так вышло, что он стал мужем Невесты, то мужем он и будет. Хорошим, насколько это вообще возможно.

— Так и будете тут сидеть? Гоблядь бы оплатила вам переезд, я думаю.

— Здесь Перекресток. Пусть мы больше не с вами, вы нас в обиду не дадите. А где-то там... у Розенов длинные руки.

Альбина кивнула, соглашаясь — то ли что не дадут в обиду, то ли что руки длинные.

— Ну а жена, она просто не верит, что за ней придут. И пусть себе не верит, по-моему, лишь бы учебные тревоги не пропускала.

— Ты её любишь?

— Наверное. Наверняка. Я сам не знаю, — ответил он. — Ты любила своего Саню?

— Безумно.

— Нет, безумно — это не про меня, — он покачал головой.

— Не про тебя, да. Но вы такие... уютные. Кстати, почему он Изя?

— В смысле?

— Ну, Клара — немка, ты... что ты такое, знает один Господь, и тот не уверен. Почему Изя?

— А. Это, — он кивнул. — Понимаешь, это значит «она рассмеялась». Клара не улыбалась, пока была Невестой — и улыбнулась, когда стала матерью. Мне показалось, это... стоит отметить.

Альбина только покачала головой. Не понимает, значит.

* * *

Августовская жара наконец начала спадать, и вечером уже можно было открывать окна, не боясь, что адское уличное пекло ворвётся в квартиру.

По сетке ползали обиженные толстые комары и здоровенная ночная моль с серыми в крапушку крыльями. Внизу нестройно звенели струны — это Башка, один из ребяток его жены, мучал гитару. Башка недавно записался на курсы к дядьке Оюну, но научился пока что только пить не закусывая и ругаться по-эвенкски.

Полчаса назад Изя наконец-то позволил уложить себя спать — после третьей проверки, всё ли правильно лежит в его новеньком, с золотым снитчем, рюкзаке. Школы сын ждал, как будто его записали не в первый класс районной очень средней, а в тот самый Хогвартс.

Клара дорисовывала задание по анатомии. То и дело она клевала носом, и чем дальше, тем больше ему хотелось поднять её из-за стола и отправить вослед за Изей, потому что нельзя так себя мучать.

Но жена бы сопротивлялась, и это нарушило бы мирный вечерний покой, поэтому он предпочёл не вмешиваться и тихо писать учебный план, пристроившись у подоконника и то и дело прихлёбывая из кружки сладкий, уже почти остывший, чай с бергамотом.

Клара пружинкой подскочила со стула и быстро подошла к окну. Ей надоело слушать концерт Башки.

— Ещё один звук из этого района, — крикнула Клара, — и я спущусь!

Гитара затихла.

Тишина была какой-то неуютной, тяжёлой. Ручка по бумаге шуршала слишком громко, и листья на деревьях шелестели неправильно, и ветер был как будто не свеж. Старый стул под Кларой поскрипывал особенно противно, соседи сверху двигали мебель...

Он встал и подошёл к магнитофону. Открыл ячейку, посмотрел. Там стояла кассета "Сто лучших песен о любви". Маша принесла, наверное. Небось, слушала её, пока сидела с Изей и своими двумя. Большая часть песен была унылой попсой, но всё лучше, чем эта тишина.

— Тебе тоже страшно? — спросила Клара.

— Мне неуютно, — ответил он.

— Мне тоже.

Она потянулась, разминая шею и плечи, вздохнула:

— Обидно, что ничего не вижу при этом. Просто пустые страхи.

Он не стал ей говорить, что кто-то может скрываться от её взгляда и этим быть особенно опасен. Ни к чему это, и так ведь не по себе.

Внизу кто-то сцепился с кем-то — звуки ударов и хрипы ни с чем не спутаешь — и Клара, беззвучно выругавшись, снова поднялась из-за стола. Этим кому-то теперь не сдобровать...

В коридоре рухнула выбитая входная дверь. Сколько раз они устраивали себе учения, обсуждали, что будут делать, а всё равно — не ждали.

«Как в советском кино», — пришла непрошеная мысль, пока он торопливо чертил замыкающую печать, чтоб Изя, не дай бог, не вышел из комнаты в неверный момент. Правда, в советском кино ребятки с оружием, которые врываются в дома и по-немецки орут на хозяев, одеты в серый фельдграу. Эти были все в белом: ягд-бригада Розенкрейцеров, ну надо же, какая честь им скромным. И лично Ирма Эдуардовна изволила возглавить, прийти по душу мятежной дочери и её мужа.

— Nun, verschwindet⁽¹⁾, — рявкнула Клара.

— Schweigen!⁽²⁾ — резко ответила ей Ирма. — Gib deinen Sohn auf und du kannst leben⁽³⁾.

— Und mein Mann? — это он понял.

Клара спрашивала о нём.

— Wie gelebt, so wird sterben⁽⁴⁾, — Ирма презрительно скривилась.

Что бы это ни значило, но точно ничего хорошего.

— Ich werde kämpfen, — Клара потянулась снять очки.

Значит, собралась сражаться?

Невест создавали, как оружие в том числе. Невесты могут невероятные вещи. Наверняка, она справится. Да, устанет и будет спать пару суток, но справится. Да, убьёт родную мать, но справится. Но если они пришли однажды, то значит, придут и снова.

Пока она будет спать, пока он будет спать, пока Изя будет идти из школы домой, пока они будут ехать куда-нибудь-где-можно-на самом-деле-нельзя-спрятаться.

И на этот раз они не будут миндальничать и предлагать сдаваться по-хорошему.

Время тянулось, как ириска, и так же мерзко липло к зубам.

Чего они хотят?

Изю. Им нужен Изя, чтобы получить новую Невесту. И Клара, живая и здоровая, на случай, если с Изей ничего не выйдет. И труп Кларина мужа, потому что жнецов они, конечно, боятся и ненавидят.

Трое отборных егерей в коридоре, ещё сколько-то на лестнице — по виду, так вдвое больше. Да, Клара точно устанет — одна только Ирма Эдуардовна выжмет её почти что досуха, а ведь и остальные немногим ей уступают. И Кристиана-Теодора не видно, значит, прислали совсем не всех и будет второй заход.

На вымотанную Клару и на него, который мог бы выиграть дуэль, пожалуй, мог бы осилить двух егерей, но безусловно проиграет большой толпе.

Изю заберут, его убьют. Клару тоже, скорее всего, убьют.

Нет, неприемлемо. Надо иначе.

Надо, чтобы все были живы, или хотя бы почти все.

Живая Клара. Живой сын. Свободные жена и сын?

Он перебирал варианты, комбинировал, просчитывал, но получал из раза в раз один и тот же результат. Нет, он ему не нравился. Нет, это не повод от него отказываться.

Левой рукой он указал на Клару и начертил короткую спираль — печаль Лилиэль.

Альбина дразнилась — ведьмачьи знаки. Пустое.

Клара закатила глаза и рухнула, проваливаясь в сон.

Отлично.

В правой уже горел прозрачный духовный меч, оружие жнеца.

Изю заберут, его убьют. Клара останется в живых. Такой расклад его устраивал.

Клара придумает, что с этим делать. Она всегда придумывает.

А магнитофон, не подозревая ни о чём, пел Кларино любимое:

À nous

À nos espoirs et à nos illusions

À notre prochain premier rendez-vous

À la santé de ces millions d'amoureux

Qui sont comme nous

1) Пшли вон

Вернуться к тексту

2) Молчать!

Вернуться к тексту

3) Отдай нам сына и оставим тебя в живых

Вернуться к тексту

4) Собаке собачья смерть

Вернуться к тексту

Школа в городе К. была совсем не похожа на привычный Юный Гений. Никаких чистых, пустых коридоров, мягких пуфиков в рекреации и классов с компьютерами. Полы были вечно затоптаны уличной грязью, стекла в окнах мыли сами ученики, а на партах красовались вырезанные, выжженные лупой и просто написанные следы прошлого.

И школьники были подстать — одеты как попало, причесаны через раз, орут, как резаные и вечно куда-то несутся. Одна Аня Нанасаки, дочь депутата, на человека похожа — сидит спокойно в уголке и что-нибудь читает. И что только она тут забыла?

Сам Изя тоже был одет как попало, в обноски, собранные со всей Городской Клинической.

Рубашка жала ему под мышками, штаны держались на ремне и честном слове, рюкзак — и тот поношенный и изрядно обтёршийся, зато с золотым снитчем. Только обувь была своя и потому удобная — всё лучше, чем ничего, как сказал дядя Сёма Синявский.

И посадили его, несмотря на очки, на предпоследней парте — обидно.

Хорошо хоть, соседка попалась ничевошная — круглолицая и пучеглазая Люся Слепцова.

Она не задиралась, не клянчила списать, не пиналась и не толкалась локтями. Молча сидела и сосредоточенно корябала в тетрадке каких-то стрёмных тварей, чтобы на переменке доставать ими свою сестру, биологиню Альбину Кеваевну.

Не удивительно, что училась Люся на тройки по всем предметам, кроме Природоведения!

* * *

Всё шло как-то не так, как он хотел.

Мама существовала, да. Не Катерина Матвеевна, но и не та, которую он помнил — чужая женщина, холодная и мрачная. Буквально холодная, у неё пальцы были — как лёд. И глаза — как лёд, правда, уже не буквально.

Папа вот тоже — существовал. Прошедшее время. Погиб героем, чтобы спасти их с мамой.

Обычно «погиб героем» значило «свалил к другой куда подальше из этой дыры», но все дружно уверяли его, что всё совсем не так и папа действительно погиб. Как другие все раньше уверяли, что его и вовсе не было.

Хотя, если подумать, свалить от этой холодной мамы — довольно нормальный и правильный поступок.

Изя бы тоже свалил.

Но и возвращаться домой было нельзя.

Во-первых, как-то это было некруто. Только сбежал — и сразу возвращаться с поджатым хвостом и понурой мордой.

Во-вторых, дед точно его запрёт, переведёт на домашнее обучение и напичкает таблетками, а то и выбьет из психиатра курс уколов — а уколы в сортир не выбросишь.

Так что оставалось, собственно, оставаться — привыкать к новой школе и к тому, что комнату приходится делить с сыном Синявского, долговязым рыжим Шуркой, в которого превратилась очаровательная девочка из его детских воспоминаний. Вот кто бы мог подумать, что то милое, писклявое, с фонтанчиком на голове и в розовой веселой маечке было пацан!

* * *

— Славная осень, — каждое слово Ася Волков читал как будто отдельно: очень чётко и через паузу. — Здоровый ядерный воздух...

Учительница Шошана Штефановна вся аж встрепенулась.

— Волков, котёночек, ты уверен, что правильно прочитал? — ласково спросила она.

Шошана Штефановна раньше работала в детском саду и от многих тамошних привычек так и не избавилась. В Юном Гении её за такое панибратство живо бы уволили, но не здесь. Здесь были рады, что наконец-то нашлась учительница на русский и литру — так сказала Люська.

Очень невесело и как-то странно было думать, что место освободилось из-за того, что папа умер героем. Или просто сбежал, не важно, главное — что вот эта вот нелепая Шушпанка заняла его место. А если бы тот был жив — или не сбежал — то, должно быть, сам рассказывал им про Некрасова и его творчество. Хотя, наверное, немного — очень сильно — другими словами.

— Конечно, уверен, Шошана Штефановна, — обиженно ответил мальчик по имени Ася.

Почему его звали Асей, Изя пока что так и не уяснил. Он спрашивал, честно — но в ответ получил только «А почему нет?», «Все так зовут» и «А ты вообще Исаак».

Ньютон тоже был Исаак, но его почему-то этим не попрекали!

— Но котёночек, как ядерный воздух может быть здоровым?

— Виссарион говорит, раньше всё было здоровее, а это же XIX век, куда же раньше-то, — очень логично (нет) сообщил Ася. — Я читаю, как написано.

— Но оно же в ритм не умещается! — не выдержала, подала с места голос рыжая Генка.

Их с Карениным Изя даже знал: они тоже жили в Песчаном, хотя дед и запрещал с ними общаться. Розены не опускаются до дружбы с плебеями и выскочками, говорил он.

Раньше Изя сердился и обижался за незнакомых ребят, теперь всерьёз задумался, а так ли дед был неправ, если эти двое и их родители зачем-то предпочли нормальной школе вот эту вот нелепицу с котятками, ядерным воздухом и физкультурой, на которой вместо урока приходится таскать дрова в школьную поленницу.

— Подумаешь, может быть, это — белый стих! — Ася явно не был готов признавать ошибку.

Или у него в книжке опечатка и на самом деле написано именно «ядерный».

Одно из двух.

Шушпанка прокашлялась и, признавая поражение, решительно перевела тему:

— Только сейчас, в нашем двадцать первом веке, мы можем по-настоящему оценить гений Некрасова! Посмотрите, дети, как он разворачивает перед нами картину зомби-хоррора!

Такого Изя точно не ожидал.

И не он один, судя по лицам одноклассников.

— Сами послушайте, — она выхватила у Аси Волкова учебник и, вдохновенно подвывая, прочла:

Чу! восклицанья послышались грозные!

Топот и скрежет зубов;

Тень набежала на стекла морозные…

Что там? Толпа мертвецов!

— Посмотрите, как автор выстраивает сцену, подобно опытному режиссёру! — призвала их Шушпанцер. — Как он начинает с невинного описания красот природы, чтобы заманить неопытные души в ловушку концентрированного ужаса! И вот осенняя благодать сменяется кошмаром, а здоровый, ядрёный воздух пропитывает трупная гниль, и косточки русские, — она с особым смаком выделила слово «косточки», — поднимаются навстречу детищу погубившего их прогресса! И самый читатель постепенно становится одним из мёртвого полчища, следуя призыву автора перенять их привычки!

— Она совсем трёкнутая, да? — шёпотом спросил Изя у Люси.

— Больше, чем ты думаешь, — так же шёпотом ответила та.

* * *

Жили Синявские в частном доме на Калининском: дядь Сёма, Шурка, Катеришка и Надя, маленькая цыганка, которую дядь Сёма взял под опёку.

А ещё в доме жила покойница тёть Маша, Мария Николаевна Розен.

Её фото стояли в каждой комнате: здесь тётя Маша улыбается с букетом сирени, там — улыбается с ладонью на огромном беременном животе, а тут — улыбается на фоне торта со свечками и маленького Шурки, такого, какого помнил Изя.

Ещё была её комната, пустая, пахнущая затхлым и плесенью, но чисто подметённая, с заправленной кроватью и книжкой на прикроватном столике. Тётя Маша, оказывается, любила читать в постели.

На полках напротив стояли ещё книжки, с яркими обложками и пошлыми названиями наподобие «Порабощённый поработитель», упаковки разных кассет, пара арома-ламп и наборы масел к ним — сандаловое, розовое, мандариновое, хвойное, и на каждой этикетке чёрным маркером написан день недели и иногда ещё какие-нибудь цифры.

Повсюду — кружевные салфеточки, подушки все вышиты забавными зверями, в недочитанной книге — бисерная закладка.

И конечно, розы.

Розы были на подоле халата, висящего на вешалке, розами было расшито покрывало, высохшая роза стояла в вазе на подоконнике — своими корнями тётя Маша гордилась, и по праву.

Её не стало в тот же год, когда не стало папы.

Переходила дорогу не там, где следует — и всё.

Изя часто приходил сюда сидеть. Здесь было тихо и можно было сесть за письменный стол (за которым тётя Маша готовилась к экзаменам в своё Педулище), разложить школьные припасы и тихонько учить уроки, не опасаясь, что у дяди Сёмы случится приступ общительности или Шурка решит вдруг показать, как клёво он умеет жонглировать гантелей.

Как тётя Маша их только терпела?

Среди кассет и масел на полке лежал золотой крестик с белой эмалевой розочкой — такой же значок был у бабушки на фото. Дед говорил — мечта любого Розена.

И эту вот мечту тётя променяла на развалюху, Педулище и детей от волосатой гориллы-проктолога с тупыми шутками? Как она, привычная к порядку и благолепию родного дома, выживала тут, в этой избе на курьих ножках со скрипучими полами, текущей крышей и электричеством, работающим, как повезёт?

Зачем отказалась от права быть одной из Розенов?..

И ведь была же счастлива. На фото сплошь — улыбки, радость, веселье...

Лучше просто вернуться к домашке и бассейну, в который втекает и вытекает и надо округлить вниз и вверх количество затраченной воды.

— Эт мамина комната, — раздалось за спиной.

Шурка пришёл. Неторопливой развалочкой подошёл к застеленной кровати, сел враскоряку, упёр в колени кулаки.

Бить будет, что ли?

— И что? — на агрессию Изя привычно отвечал агрессией.

В Юном Гении иначе не выжить.

— И ничего, — неожиданно мирно ответил Шурка. — Просто. Мамина комната.

— Я тут уроки учу. Тут тихо, — ответно понизил градус Изя.

— Мама тоже училась. Хотела в детский сад или в началку учителем. Тренировалась на нас с тобой. Ты помнишь?

— Плохо. Она меня учила, как шить и вышивать. А ты был моя невеста Шура. А вырос парнем. Вот как так, а?

— Парни имеют право носить розовое и стразики, если их мама этого хочет, — убеждённо ответил тот.

Оба неловко замолчали, глядя друг на друга, набычившись.

Изя сдался первым:

— У нас дома тоже есть её фото. Одно, зато большое. Она вся в белом, красивом, с капюшоном откинутым. Серьёзная такая. Мрачная даже.

Фото было как-то неаккуратно обрезано. Теперь Изя догадывался: там рядом с тётей стояла мама, они же ровесницы, и посвящали их, конечно, одновременно. Во что — он точно не знал. Просто: посвящали, всех посвящают, тебе тринадцать исполнится, и тоже посвятим.

Шурка молчал, и Изя продолжил:

— А тут она везде весёлая такая, — он осторожно раскрыл прикроватную книжку и вынул фото.

Две женщины, одна рыжая, с огромным розовым кульком, другая — беловолосая и ставит ей рожки, и обе из последних сил пытаются не прыснуть. Тётя Маша и мама — настоящая, такая, какой она была.

— Мама вообще была весёлая, — негромко ответил Шурка. — Терпеть не могла грустить. Говорила, ей некогда. Что надо жить жизнь, а не тратить её на грусть-печаль.

Тётя Маша с того, домашнего, фото едва ли спешила жить жизнь. Скорее, готовилась ответственно нести тяжкую ношу или что-то такое.

— А это Катя на фото? — сменил он тему, потому что выводы выходили какие-то неправильные.

— Не, это я. Мама была уверена, что выйдет девчонка, а денег купить другой конверт не было.

— И ты утверждаешь, что ты пацан?

— Тебе что, показать?

— Спасибо, у меня другие вкусы. Ты правда гирей жонглировать умеешь?

— Правда. Но маленькой пока, на десять кило всего.

«Всего».

— Покажешь?

— Не сейчас только, я с трени усталый. Тебя, кстати, записали уже куда-нибудь?

— Нет. Я же только приехал.

Пришёл, точнее, но он предпочитал об этом не напоминать. В первую очередь самому себе.

— А, ну да. Так вот, тут есть качалка на второй улице Героев труда из четырех, там классно и Женечка бесплатно поможет, если что.

— Женечка?

— Физрук наш. Его все так зовут.

— А.

Снова тишина. И снова Изя первый её нарушил:

— Я больше по рукоделью. Меня тётя Маша ему учила, — добавил он.

— Мама любила это дело, да. А меня твой папа учил читать. Моим-то было некогда, отец работал на трёх работах, мама училась.

— И как учил?

— Занудно. Он был зануда, — ответил Шурка.

— Не без того. Посадит так на стул и начинает негромко объяснять, где ты неправ и почему нельзя зелёнкой на обоях львов рисовать...

— Ага, а ты сидишь такой и думаешь, что лучше бы орал и бил, — согласился Шурка. — И через пять минут готов эти обои своими двумя руками переклеить, лишь бы отстал уже. Он был классный, твой папа.

— Твоя мама тоже. Была.

— Ты на тётю Клару не очень бесись. Ей и без тебя фигово, — неожиданно попросил Шурка.

— Я понимаю. Просто... всё сложно, блин. Есть книжка такая стрёмная, "Коралина", читал? Так я как будто в стране оттуда, и мне сейчас глаза будут менять на пуговицы. Вроде всё кругом такое, как надо, и мама настоящая, и больше не нужно пить таблетки и сидеть безвылазно в Песчаном, можно общаться с кем хочу и думать, что хочу. Но всё не так, как я помню, и люди не такие, и все знают всё про меня лучше, чем я сам, и... — он запнулся, осекся и вздохнул. — И все вокруг не мёртвые, так сломанные, даже я, — закончил он.

Шурка молчал.

То ли переваривал, то ли не знал, как на такую телегу откровений ответить, кроме как «Ага, понятно, буду знать».

— Бывает, — наконец сказал он. — Мне вот снится, что мама домой пришла и вся такая — «Семёнчик, милый, что за бардак и зачем ты носишь мой фартук и чем кормишь ребёнка». А потом смотрю, а у неё в глазу — как в мультике, червяк. И вся одежда какая-то истлевшая. Противный сон, да?

— Не то слово.

— Ладно, я чо приходил-то, — Шурка встал, взъерошил себе и без того взъерошенные волосы. — Там батя обед нам сделал, садись жрать, пожалуйста.

Больше всего на свете Мария Розен хотела — жить.

Растить какие-нибудь кабачки. Вышивать подушки. Плести из бисера дурацкие фенечки.

Рожать детей и смотреть, как те становятся старше и интереснее.

Но Розенам не положено просто жить, они должны слу-жить.

Служить семье, Предку, идее, бесконечно принося себя на алтарь непонятно чего непонятно зачем.

Не поймите её неправильно!

Мария Розен несказанно гордилась тем, кто она и от кого произошла.

Ещё в пятом классе в качестве проекта по Технологии она вышила родословное древо, где аккуратным тамбурным шовчиком обвела своё, отцово и бабушкины имена золотой ниткой.

Маму обводить не стала — та была из лаиков, а значит, не имела значения.

Ей тогда влетело как следует: учительница растрепала всем знакомым, что дескать Розен своей семье нарисовала сумасшедший инцест. Она, конечно, думала, Мария ошиблась, не разобралась, как нужно рисовать семейные связи. Но дядя Соломон был перестраховщик и на всякий случай достал ремень.

Ещё Марии Розен страшно хотелось не быть Марией, а быть просто Машей.

Можно даже — Машкой.

Но хотя Клаус Розен и сменил имя на "Николай", чтобы меньше выделяться, дочери он подобных вольностей не позволял. «Ты должна искупить мою ошибку, — говорил он. — Должна быть тем, кем я по слабости моей стать так и не смог.»

Поэтому — вставать в ещё темно утра, не вылезать из тира, бегать, плавать, зубрить "Гоэтию" до головной боли и отрабатывать святые знаки, пока не заболит рука. И отчаянно завидовать кузине Кларе, которой можно иногда тусить с друзьями и ходить в МакДональдс есть картошку, и которая однажды станет невестой Предка, а не женой собственного сопливого братишки.

Сопливый братишка умер, когда Марии было четырнадцать. Споткнулся и сломал шею. Родители отчаянно надеялись, что виноваты охотники, но правда в том, что мелкий негодник вечно налетал на все углы и запинался на ровном месте.

Просто однажды ему не повезло.

Марии тоже — ей подыскали другого мужа на смену брату, дядю Рональда, как раз похоронившего третью жену. И как только не жало дяде Соломону и остальным расходовать ресурс — ведь женщин Розен не так уж много, а без них не будет чистокровных детей.

Хотя Мария и сама не чистокровная.

Наверное, таких не жалко.

Она изо всех сил пыталась смириться.

Радовалась, что в виде извинения отец позволил ей учиться в школе, а не экстерном сдавать экзамены. Что можно сидеть за партой с Кларой и писать ей глупые, смешные записульки прямо во время уроков. Что тренировок стало меньше. Что взяли в ягд-бригаду, признав её таланты.

По-прежнему, конечно, завидовала кузине, настоящей Невесте, но всё меньше и меньше: она-то уедет в США, а дядя Рональд не вечен и уже старик, а Клара... Клара будет жить где-то неясно где в лесу, где тайный замок Предка, и видеть только охрану да служителей, и то по праздникам.

Лучше лежать под дядей, чем сидеть под замком — такое её мнение.

Конечно, не исключено, что придётся совмещать... но об этом Мария не думала, потому что очень не хотела думать.

Она ведь смириться пыталась, а не довести себя до отчаяния.

* * *

Ягд-бригаду созывали нечасто. Обычно — когда в окрестностях Тайного Замка начинали совсем уж буйствовать местные криптиды, приползшие на запах силы Предка. Работёнка не очень приятная, но в целом простая: стреляешь, стаскиваешь отстрелянное в кучу, сжигаешь, повторяешь процесс.

Но в тот день ей дали совсем другое задание.

— Садитесь на самолёт, летите в Екатеринбург, — сказал егермейстер, Теодор-Кристиан. — Там вам выдадут всё нужное. Будем устранять предателя.

— Предателя? — Мария ещё не научилась молча принимать любой приказ, ещё хотела узнать, что и зачем.

— Отступник Бертольд Розен вышел на Перекресток и предложил им координаты Тайного Замка, — ответил егермейстер. — Это непростительно.

Бертольд, значит.

Ещё один дядя. Бунтарь, который ещё в семидесятых сбежал в Россию, на Урал, женился на местной женщине и отказался от семейной чести. Дядя Соломон его любил, поэтому позволил и бунт, и даже отступничество. Но даже братской любви положен предел. Нельзя предавать Предка его врагам.

Всё это Мария понимала. Умом. Но сердце стучало, как сумасшедшее, и ноги были как ватные. Она ведь ни разу не ходила на человека. Она ведь должна будет убить родного дядю. Пусть предателя, отступника, пусть она его не видела никогда в жизни, но всё равно — родного.

— Это опасный враг, лейтенант. Вам надо подготовиться как следует, — командующий словно не замечал её испуга, или просто неверно его понял. — Как и вы, он служил ягд-лейтенантом.

«Как и я...»

Интересно, отправляли ли его убивать родичей-отступников?

Интересно, послушался ли он?

И поговорить об этом было не с кем, Клара уже отправилась в свою тюрь... нет, даже мысленно не так — в свой Тайный Замок.

Егерям не положено общаться с Невестой, они могут осквернить её пролитой ими кровью.

* * *

«Розанов Борис Михайлович» жил на Уралмаше, близ храма Рождества Христова.

Теодор-Кристиан сказал — сначала надо установить наблюдение. Узнать, когда он выходит из дома, куда, зачем. Отметить все маршруты на карте, выделить места, пригодные для нападения. Выбрать оружие подстать локации — для парка лучше подходит огнестрел, для дома или узких проулков — что-то холодное ближнего боя.

И, конечно, надо было заговорить все пули и клинки, нанести на тело знаки, ускоряющие реакцию и делающие сильнее. Это Невеста может заморозить прикосновением и подчинить словами, простые потомки Предка вынуждены исхитряться по-своему.

И — не думать, перестать уже думать. Перестать сомневаться.

Как с браком: просто потерпи и сделай, как говорят, и всё пройдёт.

Однажды. Как-нибудь. Наверное.

Бертольд её заметил на третий день.

Позорище, конечно, но Марию не особо учили скрытной слежке, больше напирали на ближний бой и стрельбу, так что она не очень себя ругала. Ну да, он вдруг сел на скамейку и подозвал её — так и что? Можно будет воткнуть нож под ребро, вот что.

— Хорошее место для нападения ты выбрала, хвалю, — сказал он, хмыкнув. — При возможности завести туда цель, лесопарк всегда стоит ставить первым вариантом, не промахнёшься.

Глаза у него были такие же синие, как у отца и деда Соломона, а похож он был больше на тётю Ирму.

И что ему сказать? «Hande hoch, gib du auf, du bist verurteilt»? Мысль заставила её поморщиться — уж больно паршиво в Парке Победы прозвучали бы эти слова. Как будто издёвка какая-то. Хотя Предок, вроде, не так уж и осуждал Гитлера. Разве что за недостаток решительности и слишком узкую выборку назначенных на истребление.

— Ты садись, в ногах правды нет, — сказал Бертольд. — Первый раз на охоте, что ли?

Она кивнула.

— Да, это непросто, живого человека убивать. И что ты сейчас планируешь? Хм, я бы использовал, пожалуй, нож. У тебя есть нож?

— Есть, — ответила она.

— Ну вот, уже неплохо. Как тебя зовут, охотница?

— Мария, — ответила она. Прибавила: — Розен.

— О как. Не пожалели на меня одну из вас, да? И чья же ты Розен?

— Клауса, — она назвала старое отцово имя, сама не зная, почему. — Мать чужачка, она не в счёт.

— Не в счёт? Она тебя, Маруся, родила, — строго ответил Бертольд.

— Но она не Розен.

— Весь этот город не Розены. Все полтора миллиона, минус я грешный. И что — все тоже не в счёт?

— Вы меня забалтываете. Отвлекаете внимание от миссии.

— Я просто беседую, Маруся. Имею я право побеседовать с племянницей, которую впервые вижу?

— Я пришла вас убивать.

— И что это меняет?

— Нельзя общаться с целью, — заученно сказала она. — Это может привести к провалу миссии.

— Может, — согласился Бертольд. — А ты хочешь успеха?

— Все хотят.

— Всех очень много, давай лучше про тебя. Чего ты хочешь?

— Выполнить свою миссию, — неискренне ответила она.

— А на деле?

Она мотнула головой:

— Какая разница, чего я вообще хочу? Я Розен, я должна служить.

— Ты человек. Знаешь, как у Короленко — «создана для счастья, как птица для полёта».

— Я не читала Короленко.

— Конечно. Ты и Пушкина, небось, не читала, — хмыкнул Бертольд. — Зато все три тома изречений Предка — от корки и до корки, верно?

— Иначе не взяли бы в егеря.

— По-моему, лучше стремиться в хороший вуз. Но я всегда был недостаточно духовен для понимания высоких материй.

— Вы так говорите потому, что сами без высшего образования. Работали на Уралмаше, вышли на пенсию по инвалидности.

— Ну, это я и сам знаю, Марусь, кем я работал и куда вышел. А куда ты хотела бы поступить?

— У нас только Педулище и ЮрМедИс, — мрачно ответила она.

— Педулище и ЮрМедИс?

— Педагогическое училище. И Медико-Юридическая Академия Искусств, — мрачно ответила Мария. — Её все называют ЮрМедИс. Ну, или Педико-Юридическим, но по уму педики должны учиться в Педулище, верно?

— По уму так, — согласился Бертольд. — Но ведь можно уехать куда-нибудь? В Хабаровск, во Владивосток?

— Я ж егерь. Мне нельзя от Предка отлучаться.

— В семнадцатом наши предки так не считали. Уехали в Америку и усом не повели.

— Они спасали кровь...

— Шкуру свою они спасали, Марусь. И богатство, конечно. Я их не осуждаю, ты не подумай — мало кто захочет нищать и помирать. Но Предок и кровь тут не причём.

«Зачем я с ним говорю?»

Чем дальше, тем сложнее становилось заставить себя достать нож и нанести удар. Что хуже, с каждым словом всё больше шло трещинами её "нормально", её "сойдёт", её "не думать".

— Я замуж хочу, — сказала она вдруг. — В ЮрМеде учится один такой... он не особо красавец, и не сказать, чтоб умный... но с ним уютно. Он как мишка плюшевый. И сам немного на медведя похож, — она смутилась, умолкла.

— А почему не выйдешь, если хочешь?

— Меня за дядю Рональда просватали.

— За венерического-то? За что тебе такие кары?

— Отец сказал, мы искупаем грязную кровь.

— Кровь не бывает грязной. Поверь мне, Маруся, я довольно её видал.

— Вы отступник просто, вам не понять.

— Отступник, да. Вот только я работал, где мне по сердцу было работать, женился на женщине, которая мне нравилась и которой нравлюсь я, а моих детей никто не будет заставлять ни убивать, ни трахаться во славу старика с маразмом. Так ли уж плохо быть отступником?

— Всё это только потому, что дядя Соломон вас любит. Так-то отступников убивают.

— И ты боишься, что за тобой придут?

— Не боюсь я ничего, я просто нормальная дочь Розенов! — она аж голос повысила.

На кого она кричала — на него? Или всё-таки на себя?

— Пойдём-ка ко мне, Марусь, а то скоро совсем замёрзнем. А там моя Катюха поставит чайник, небось и поесть чего-нибудь найдётся, — он по-стариковски тяжело поднялся на ноги, опёрся на палочку.

Как завороженная, она кивнула и пошла за ним.

* * *

Она знала, что этот день придёт. Не знала только, когда.

Белый микроавтобус остановился напротив неё, фары светили прямо в лицо, сбивая ориентацию. На руке висел Сашура, напуганный и шмыгающий носом.

«Смерть, Маруся, всегда приходит. Но сначала мы поживём. А когда придёт — поборемся.»

Она схватила сына на руки и побежала. Знаки скорости на туфлях не подведут, позволят бежать быстрее микроавтобуса, быстрее любой машины, быстрее ветра.

Маша Синявская всегда отлично бегала, все нормативы сдавала лучше всех, а уж со знаками...

Она бежала вперёд, на Ленина, где люди и много машин, где эти не посмеют на них напасть.

Вот уже почти. Уже десятый дом остался позади.

Ещё немного.

Туфли не подвели.

Они несли её быстрее микроавтобуса, быстрее ветра.

Пока не подломился каблук.

Сегодня на карауле у зала собраний — комнаты собраний — каморки собраний, если честно — стояла Сарочка, а Патрик скучал на вахте у двери в их тайный бункер. По крайней мере, пароли он придумывал не настолько изуверские, обычно просто что-нибудь про клевер или арфы.

Дэвид опять опаздывал — за столом уже сидели все, кто только мог.

Гоблядь в своей кофточке с люрексом, дядя в мятом пиджаке, встревоженная дядина Нэнси, Альбина в новом красном сарафане (сколько у неё тех сарафанов вообще), отец Георгий в подряснике.

Даже Синявский, Дэнни и заика Фредерик.

Даже ПТСРник Дэвид с третьих Героев труда и Борька-Бревно с болота.

Даже Клара, усердно добавлявшая дыму в сизый смог, висевший в воздухе.

"Перекресток" точно нуждался в кампании о вреде курения, ещё бы время найти и силы...

— Садись, сынок, — дядя Вальтер отодвинул стул. — Я тебе место приберег.

— Спасибо. Что я пропустил? — вполголоса спросил он.

— Ничего интересного, — так же тихо ответил дядя.

— И не будет ничего интересного, если вы продолжите курить в потолок вместо того, чтобы обсуждать насущные вопросы! — Гоблядь сурово на них воззрилась. — Дэвид, раз уж пришёл, что можешь сказать по делу?

— А что тут говорить? — вмешалась Альбина. — Где они живут, мы знаем. Мы с Дэнни...

— А мнение Дэнни ты спросить не хочешь, невестка? Записала меня такая на выпил Розенов, а может, мне надоело стрелять во всё, что движется.

— Что, правда надоело? — с надеждой спросил отец Георгий, её бывший сослуживец.

— Нет. Но могло же!

— Слепцовы, обе — ждите своей очереди. Дэвид, не обращай на них внимания, я слушаю.

— Но послушай, мне нечего сказать, — развёл он руками. — Мы можем убить старшего Розена, но егеря-то сидят в Тайном Замке, а на штурм Тайного Замка нам идти не с кем и не с чем. Остается обеспечить Изе охрану и надеяться на лучшее.

— Вот и я так же считаю, — согласился Синявский. — У меня дома безопасно, гулять он будет только с одноклассниками, на дороге...

— Эт-то вы исходите из т-того, что у н-нас хватает людей и м-матчасти на постоянное н-наблюдение, — мрачно сказал Фредерик. — А их н-не хватает. С-совсем. У меня апп-парат-тура не обновлялась с д-девяностых!

— Мой арсенал тоже не обновлялся, но я почему-то не ною, — возмутилась Альбина. — Работаем, с чем есть.

— Слепцова, от того, что вы снова опять и опять не поноете мне на устаревшую матчасть, она новее не станет, — Гоблядь ударила ладонью по столу. — Ребенка надо защитить. Любой ценой. Мы, чёрт подери, охрана человечества или ролевики последние?!

— Не вижу ничего плохого в ролевиках, — возмутилась Сарочка, но тихо, чтобы ненароком не нарваться.

— Мы банда социально дезадаптированных нелеченых психов, продолжающая нести никому не нужную службу на развалинах некогда полезной организации, — сказала Дэнни. — Но у нас есть наша социально дезадаптированная нелеченая гордость, да. Поэтому я голосую за предложение Альбины. Если выжечь гнездо, в Тайном Замке хоть на время, а затаятся. Им надо будет слать кого-то в Америку, тащить оттуда тамошние остатки несвятого семейства, налаживать им связи... это требует времени.

— Но никак не помешает параллельно послать за Изей егерей, — возразил отец Георгий. — Собственно, я так бы на их месте и поступил, случись что с Розенами. Егеря для уговоров и переезда, сами понимаете, без надобности.

— Тебе просто религия не позволяет одобрить зачистку, — буркнула Дэнни.

— Слушайте, да какая, к дьяволу, разница?! — всплеснула руками Нэнси. — Они пришлют егерей в любом случае, а нам в любом случае нечего им противопоставить!

— У нас есть мы, — решительно вздёрнула Дэнни острый подбородок.

— И нет мозгов, если ты не понимаешь, что с нашей оснащённостью...

— Я достал себе сына с того света и научил вас говорить по-русски, неужто не смогу придумать что-нибудь от егерей?

— М-может п-просто увезём м-мальчика куда п-подальше?

В сущности, обсуждение было обречено ходить по кругу.

Легко сказать — давайте спасём мальчика, давайте поселим его с Синявскими, давайте вернём сына матери. Легко на волне наглости и самоуверенности спасти, вернуть и поселить.

Но наглость и самоуверенность не вечны, а ягд-бригада всегда наготове, и рано или поздно придётся посмотреть в глаза той неудобной правде, что в нынешнем составе и с нынешним обеспечением они ей не противники.

И все здесь это понимали, и сказать это вслух никто или не хотел, или не решался, предпочитая самообман реальности.

От дыма сигарет стало совсем не продохнуть, когда раздался низкий, внезапно-спокойный голос Клары:

— Но если проблема в моём Предке, почему нам его не устранить? Сказано: «Если не погибнет от крови своей, то будет жить вечно». Кто я, если не его кровь?

* * *

Попрощавшись с Патриком, Дэвид вышел на улицу.

Воткнул в уши наушники, нажал кнопку плэй на маленькой мп3шке. Подумал мимоходом, как быстро летит нынче прогресс и как меняется весь мир — ещё недавно плеер был громоздкой штукой с кассетами или диском внутри, ещё недавно для связи на расстоянии были одни радио да рации. Что-то будет ещё лет через десять!

Прозрачный осенний воздух дрожал над нагретым солнцем тротуаром, пил из недовысохшей лужи растрёпка-воробей, косясь опасливо, не принесёт ли нелёгкая ворону или голубя к его поилке. Несколько девчонок играли в классы прямо на тротуаре — одну из них он даже знал.

Зиночка, дочка доктора Неймана.

Вон и лысый кот их сидел, щурил косые зеленые глаза неласково.

— Насаныч, слышал, что грузины наворотили? — окликнул его постовой Юрасик.

— Нет, а что?

— Да вообще с ума сойти, — ответил Юрасик.

Понятнее не стало. Но стало значительно интереснее. Надо будет дома телевизор, что ли, включить. Если, конечно, дядя его не разобрал на запчасти для своих шайтан-машин.

А если и разобрал, то что с того. Проживут без телевизора.

Успокойся, всё путём, мы не умрём, мы не умрём, — страстно убеждали его ребятки из Анимал Джаз, и им хотелось верить, да получалось плоховато. Слишком хорошо памятны были все выезды на места работы егерей. Тавматургия позволяет делать страшные вещи.

За спиной простучали настойчивые каблучки. Он обернулся — рука в кармане, на рукояти заклятого ножа, просто на всякий случай — но нет, это была всего лишь рыжая Сарочка, в зелёном свитере и столь же зелёных юбке и колготах. Странно, что туфли были обычные, бежевые. Недоработка, однако.

— Дэвид! — окликнула она его. — Дэвид, постой! Поговорить надо.

Он послушно остановился, позволяя себя нагнать и зашагать с ним рядом, слегка не в ногу.

— О чём?

— Ты знаешь, мы как герои Пасхального Восстания. Одни против гигантской империи зла, вооруженные лишь верой, что наше дело правое.

— Ты уверена, что это хорошее сравнение?

— Конечно. Они погибли, но их дело-то победило. Ирландия свободна. Почти. Ты будешь сражаться?

— Я собиратель, не охотник и не жнец, — покачал он головой. — Толку от моего участия?

— Ты умеешь стрелять и драться. Это лучше, чем ничего.

— Иногда плохой боец опаснее, чем отсутствие бойца, — возразил он. — А если не секрет, почему ты решила спросить меня? Я просто собиратель, не командир, я даже не дядя с его приборчиками.

— Ты скажешь, что думаешь, — просто ответила Сарина. — Начальница попробует соврать и успокоить, но только напугает в три раза сильнее прежнего. Герр Дин... ну, ты сам знаешь. А Альбину Кеваевну я просто боюсь.

— Не ты одна. Её, по-моему, вообще все боятся.

— Патрик не боится. Но он дурак и не считается. Так ты с нами, или будешь в тылу отсиживаться с Фредериком и отцом Георгием?

Он не ответил, только нажал форвард, включая следующий трек.

* * *

Под зонтом в кафе-мороженом, в чёрных очках и чёрном костюме с иголочки (на самом деле нет, но выглядит как новенький), похожий не то на слепого, не то на мафиози, сидел Альберт Слепцов. Пил кофе-глясе с булочками и смотрел на улицу — даже сквозь очки видно, без одобрения смотрел. Дэвид кивнул ему приветственно и несколько ускорил шаг — но поздно. Альберт уже изволил поднять руку (в чёрной перчатке, конечно же — и как только не жарко ему) и жестом подозвать к себе.

— Альберт Кеваевич? Чем могу быть полезен? — героическим усилием он заставил себя не скрипнуть зубами.

Брат Альбины когда-то был блестящим... хотелось сказать: оннагатой, но нет, здесь это называлось "травести". Настолько блестящим, что Тохо пригласили его в Японию, оплатили всё обучение и взяли на работу. Вот только к несчастью Альберта оказалось, что у японцев другие представления о звёздах театра, чем... да чем у всего остального мира, если подумать. Первые два брака тамошняя пуританская публика ещё стерпела, но когда случился третий и в прессу уплыли фото Альберта с любовницей у входа в лав-отель... Осталось только прихватить немалые капиталы и спешно вернуться на родину.

Но увы, хотя карьера его завершилась, повадки истой примадонны никуда не делись. Как его терпела солдафонка Дэнни — уму непостижимо.

— Вы ведь будете что-то вроде сослуживца Даниэллы, я не ошибаюсь? — спросил тот.

— К счастью, ошибаетесь, — сослуживцы Дэнни служили под Слонолюбивым.

— Давайте не цепляться к словам, право, доктор Хохберг. Вы знаете, о чём я.

Забавно, если подумать. Дэвид был урождённым японцем, но давно уже и двигался, и говорил, как иностранец — а Альберт, ульча по национальности, мог бы сойти за потомка Итикава или Оноэ, так он себя держал.

— Хорошо, положим. Так чем же могу быть вам полезен?

— Сколько шансов, что Даниэлла погибнет? — просто спросил тот.

Просто, без закорючек, без актёрства. Как про цены на яйца в ближайшем магазине.

— Она смела до безрассудства и любит лезть в самое пекло, — честно ответил Дэвид. — А на сей раз в пекло полезут все вообще, так что...

— Понятно, — Альберт поводил затянутым в перчатку пальцем по ободку чашки. — Можете быть свободны, — любезно позволил он.

Зачем только дёргал? Как будто неясно: если будет заварушка — там будет Дэнни, а шансы выжить — всегда одни и те же: как Бог положит.

* * *

Дэвид поднялся по лестнице на третий этаж Клинической, прошёлся по коридору. Очереди не было — не так уж много народу в К. готово было признать, что им нужна его профессиональная помощь. Всё больше старики с деменцией, которых приводили дети — и дети с СДВГ, которых приводили родители.

Идёт по системе, идёт кофеин: что-то должно случиться. И каждую ночь я не могу отключиться, — доверительно жаловался певец в наушниках. Дэвиду вот кофеина, наоборот, не хватало, так что он, раз уж пациентов не наблюдалось, спустился вниз, к машине.

Вот там-то как раз очередь была — две медсестры из хирургии, мрачный Нейман оттуда же, даже Сёма Синявский. Только Клары и не хватало, но она кофе принципиально не пила, предпочитая зелёный чай.

— Вообрази, у Неймана украли его билеты в Венецию, — поделился Синявский, едва его завидев.

— А перезаказать нельзя? Должна же, наверное, быть какая-то возможность.

— Да телефон не пашет, и сеть с ним вместе, — Сёма недовольно пожал плечами.

— А в соседнем районе?

— Нанасаки говорит, что во всём городе, — ответил Нейман. — Не считай меня за дурака, я первым делом попробовал сходить к знакомым и позвонить от них.

Как-то это Дэвиду не нравилось. Но не спросишь же прямо тут, в лобби Клинической, доложился ли Сёма Гобляди о нежданном обрыве связи?

Впрочем, та наверняка сама уже узнала — у неё ведь и Фредди под боком с его диспетчерской, и вообще есть, куда и кому дозваниваться.

— Это всё буря недавняя, говорю вам, — объясняла Липочка Ноговицына. — Повалило линию связи и привет.

— А чего тогда электричество работает? — сомневалась медсестра Оля из гнойной.

— Ну так его не повалило, ну.

Дэвид взял ванильный кофе с молоком — ну то есть, жалкое его подобие, которое готовила машина. Настоящий ванильный кофе он пил в Италии, когда дядя там прятался у тамплиеров, и с тех пор весьма критично относился к любому другому.

В висках стучал не кофеин, а адреналин.

В самом деле: что-то должно было случиться.

Вот только что? И когда?

Всё будет хорошо: не зная горечи, сладость не узнать, — утешительно пропели в наушниках.

Он открыл кабинет, зашел, сел в кресло, толкнулся ногой, раскручиваясь.

Внизу раздался взрыв.