Не проверялось на грамотность 
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
На высокой горе росла сосна,
На сосне сидела сова.
Под сосной сидел человек и росла
Зеленая трава...
Улетит сова, человек уйдет -
У людей всегда много дел,
Но пребудут вечно гора, сосна,
И трава у ее корней.
Отец город К. не любил.
Говорил — его строили сталинские рабы, а рабы строят только бараки. В бараках дочери Розенов не место, говорил он, дочь Розенов должна обучаться не в очень средней школе на улице Ленина, а в каком-нибудь институте для благородных невест. Дочь Розенов вообще всем кругом должна.
Клара эти долги видала, конечно, в гробу в белых тапках, но кто её спрашивал?
— Розен, не увлекайся!
Физрук Женечка еле успел ухватить её за локоть и не дать покалечить Лысого. Проклятье, сколько раз зарекалась идти на тренировку с плохим настроением!
— Да, чего-то ты сегодня совсем злая, — побитый Лысый поднялся с мата, разминая высвобожденную из болевого руку. — Эти дни, что ли?
— Я смотрю, зря я её остановил, — картинно вздохнул Женечка.
Клара просто молча размяла пальцы, хрустнув костяшками.
— Да не бесись ты, лучше по-людски расскажи, что такое, — попросил Штырь. — Ты всю неделю ходишь, как нарыв, и на людей с нифига бросаешься. Значит, что-то творится. Опять у Соломона Эдуардыча ум за разум зашёл?
Папаша Розен в городе К. был фигура известная.
Ещё бы — явился из-за океана такой красивый с молодой женой и штатом служанок, отсудил у области семейное поместье... засрал все областные газеты паршивыми стихами собственного сочинения, с рифмами наподобие «частицы — микрочастицы»... и эта его любовь к купанию нагишом всем комарам назло...
Но одноклассникам и друзьям Клары Розен он был известен в первую очередь как мелкий семейный тиран, заедающий жизнь единственной дочери (и заодно племянницы Машеньки) во имя стрёмной и непонятной сектантской веры. Не он один — в полусотне километров к западу бывшее урочище обживали поклонники Виссариона, чьи дети тоже ходили в школу №4.
Ну, то есть, те дети, которых вообще пускали в школу, конечно.
— Он что, таки добился открытия школы в Песчаном? — предположила Аська.
Давняя его мечта — собственная школа для правильных детей от правильных родителей, и чтоб ни Клара, ни Маша во внешний мир даже не выглядывали.
— Нет, но я всё равно бросаю школу, — неохотно ответила Клара.
Села на низкую скамейку у стены, вытерла пот полотенцем.
— Это зачем ещё? — удивился Женечка. — Ты же отличница, Розен. Тебе прямая дорога...
— Замуж выхожу, вот и бросаю, — ответила она ещё неохотнее.
— Это вообще законно? — поперхнулся физрук.
— Когда папаню волновали такие мелочи?
— За кого выходишь-то? — Аська села рядом, придвинулась под бок.
Типа поддержка. Типа спасибо.
— За старого урода, разумеется. За кого ещё выдают пятнадцатилеток? — вместо Клары ответил Шепелявый.
— Он не урод.
— Но старый?
— Старше моего папани.
Намного старше. На несколько сотен лет.
Но не урод — наоборот, красивый какой-то странной, неестественной красотой, от которой к горлу подкатывает кислое и хочется срочно бежать куда подальше. Такими Кларе представлялись эльфы из книжки Пратчетта: «Он удивителен: ему удивляешься. Он очарователен: он плетёт чары. Он невероятен: ему нельзя верить» — и совсем как эльфы из той книжки, Предок был очень, очень недобрым.
Нет, злым он тоже не был.
Она, по крайней мере, ничего злобного в нём не увидела.
Только равнодушие, огромное, как вселенная. Целая такая вселенная абсолютного безразличия ко всему, что не он сам.
— Красивый старик... — Аська скривилась. — А тебе ведь с ним...
— А мне рожать ему детей, — согласилась Клара.
— Средневековье какое-то, — буркнул Женечка. — А точно ничего нельзя сделать? Ну, там, в милицию обратиться?
— А что она сделает? — снова вместо Клары ответил Шепелявый. — Помните ту девчонку, из сектантов?
— Это которую из пятого класса в замуж забрали? Помню, — Женечка весь как-то поник.
— А свалить никак? — предложил Хмурый.
— Поймают, — вздохнула Клара.
— То есть, старый извращенец будет нашу Розу трахать, а мы ничего не сделаем? — возмутился Лысый.
— А что тут сделаешь? — рассудительный Штырь покачал головой. — Не украдём же мы её.
— А если и украдём!
— Отправимся за решётку, а Розу всё равно отправят в замуж, только чуть попозже, — Штырь снова покачал головой. — Давайте, я не знаю, хоть напьёмся с горя!
— Эй, эй, молодёжь! — физрук был хоть и Женечка, а физрук, потому не мог не подать голос и не возмутиться нарушению закона.
* * *
Она явилась домой пьяная в стельку и замерла, глядя на своё отражение в ростовом зеркале в прихожей. У отражения в каждом глазу было по пять зрачков.
* * *
— Счастливая ты, Клара, — Машенька помогала ей убрать волосы наверх, под ритуальное покрывало. — Замуж за самого Предка!
— И что в этом хорошего?
— Ну, он же крутой. Ему и рожать не обидно. Меня вот за какого-то дядю из Монтаны отдают, — рука у неё дрогнула, и очередная шпилька царапнула кожу на голове. — А ему сорокет уже.
— Из Монтаны? Это кто, Рональд, что ли?
Рональд Розен был братом отца от его же сестры — не той, которая мама, а другой, оставшейся в Америке. Всё, что о нём знала Клара — что он похоронил уже двух жён.
Да уж, и правда, между Предком и Рональдом Предок как-то лучше.
— Я что-нибудь придумаю, — пообещала она. — Я ведь Невеста. Я имею право.
Она не очень верила своим словам, а Машенька им верила ещё меньше, но сказать их всё равно было надо.
* * *
Вместо Предка у алтаря — не в церкви, конечно, кто же в здравом уме будет венчать старика и ребёнка, нет, у настоящего, заляпанного кровью алтаря в подвале — ждал незнакомый блондин с пустым лицом.
— Юлиус Кройцер, — представился он. — Представитель.
— А сам где? — мама недовольно поджала губы.
— Предок занят. Я уполномочен, — русский явно не был этому Юлиусу родным.
Руки у него были горячие, как сковородка. Или это Клара была такая холодная?
Она уткнулась взглядом в плиты пола и увидела, как по ним ползёт изморозь.
Мама говорила, это признаки истинной Невесты — и пять зрачков, и ледяной шаг, и всё остальное. Папаня просто восторженно блеял какую-то псевдонаучную ересь.
Клара... Клара хотела назад в студию.
Побить грушу, уложить на маты Лысого. Подраться с уродами с улицы Семидесятилетия Октября. Пожить. Но надо было держать руку этого полномочного над алтарём и ждать, пока мама зарежет отчаянно орущую курицу и её кровью напишет все нужные символы.
А потом послушно сесть в джип с тонированными стёклами и позволить отвезти себя неведомо куда во временную резиденцию — коттедж-замок за толстенными стенами с колючей проволокой поверху и камерами на каждом шагу.
За ней тянулась серебристая инеистая дорожка, но ей было всё равно.
* * *
Постепенно Клара привыкла к холоду.
Он перестал быть мучительным и стал... просто быть. В чём-то это было даже круто — касаться стекла и видеть, как от пальца тянутся узоры, хотя за окнами вовсю жарит душное, влажное местное лето. И вообще, о жаре можно было не беспокоиться.
Скорее наоборот.
Кто-то из слуг заметил, как она то кутается в плед, то придвигается к камину, и принёс манто из серебристого меха — ужасно пафосное с виду, но невероятно тёплое и уютное. Не спасающее — от холода, кажется, ничего не могло спасти — но хотя бы помогающее пережить.
— Ничего, госпожа, — сказал тот слуга. — Все Невесты мёрзнут, пока ждут супруга. Потом это пройдёт.
«Все Невесты»...
Сколько их было?
И сколько из них так же кутались в это манто, бродили по комнатам без цели и смысла, пытались читать и забрасывали книги на половине, потому что читать не было сил?
Сколько ждали, почти надеялись, что Предок наконец-то придёт и зачнёт, чтобы хоть что-то случилось?
Сколько с тоской смотрели за окно, в душное влажное лето с комарами, куда никто не отпустит?
Одна такая приходилась ей бабушкой и умерла совсем молодой, оставив четырёх детей — Ирму от Предка и троих от своего мужа. Приходившегося ей то ли братом, то ли кузеном, как водится.
Клара бабушку не помнила, конечно, но о ней говорили, что она была красивая и грустная.
Что-то будут говорить о самой Кларе?
Сколько и кому она родит детей?
* * *
— Невеста, простите...
Голос за дверью вырвал её из размышлений. Она опустила белую вуаль, сказала:
— Входите.
Один из охранников. То ли Пфефферкорн, то ли что-то столь же нелепое. Пал ниц, как положено хорошему сектанту, потом поднялся и доложил:
— Наши люди поймали охотника, Невеста.
— Так отведите его в лесничество, я тут причём, — недоумённо нахмурилась Клара.
— Не просто охотника, Невеста. Охотника! Врага нашей крови!
Надо же, кто-то охотится на потомков Предка.
Папаня про такое не рассказывал, но Клара и сама бы с радостью сожгла тут всё и ещё солью забросала на всякий случай, так что неудивительно, что нашлись и другие желающие.
— Ван Хельсинга, значит?
Недоуменное молчание. Клара закатила глаза.
— Что от меня-то нужно? Есть же Намоченный.
— Уполномоченный Юлиус отбыл за границу, встречать Предка и сопровождать к вам, Невеста. В его отсутствие вы... обладаете полнотой власти.
Полнотой власти сидеть в своей комнате и не высовываться, понятно. И, очевидно, решать судьбу какого-то охотника.
— Ну, ведите его сюда. Хочу посмотреть, похож ли он на Хью Джекмана.
Охранник снова пал ниц и прямо на четвереньках выполз за дверь — забавнейшее зрелище.
* * *
Вуали, как видно, было недостаточно — от двери её отгородили ещё и совершенно чудовищной ширмой, какой место в коллекции уродливых ширм дядьки Оюна. Оставалось приникнуть к щёлочке и смотреть.
На Джекмана охотник не походил. Слишком интеллигентное у него было лицо. Отмеченное печатью законченного высшего, так сказать. Нет, если сравнивать, скорее это был... да, пожалуй, Орландо Блум.
Или молодой Депп?
Клара всерьёз задумалась и поняла, что прослушала всё длиннющее обвинение.
"Ван Хельсинг" стоял, зажмурившись. Боялся? Не похоже на то. Скорее, похоже было на предосторожность.
Знал про силу её взгляда? Но откуда? Неужто и правда где-то есть шайка ванхельсингов, специализирующаяся на потомках Предка?
Впервые за несколько недель она почувствовала себя по-настоящему живой.
И конечно, в ожившую голову ей немедленно пришла совершенно восхитительно безумная идея.
Она отодвинула ширму и сделала шаг вперёд, откидывая вуаль.
— Значит, это ты хотел... что там, повторите ещё раз?
— Убить вас и вашего Супруга, Невеста, — охранник низко поклонился, отчаянно пытаясь не осквернить её своим взглядом. — Пожалуйста, пройдите за ширму! — взмолился он.
— Но я хочу посмотреть в глаза тому, чью судьбу решаю, — возразила она.
Вроде бы, вышло достаточно царственно.
— Вы не решаете его судьбу, вы просто... выносите приговор, — бедолага явно не знал, куда ему деться. — Для этого совсем не обязательно...
А охотник совсем незаметно сменил позу. В романе это описали бы как «перетёк в боевую стойку» или вроде того.
Интересно.
Очень интересно.
Клара прикрыла глаза, собираясь с силами и внушая себе, что всё получится.
— Подите прочь, — собственный голос показался ей чужим. — Оставьте нас наедине. И забудьте о том, с чем пришли.
Она открыла глаза и увидела, что охранники послушались, а Ван Хельсинг так и не открыл глаза, зато руки успел освободить.
— Можешь открыть глаза, — сказала она, подбирая со стола документы. — Гира? Ну и имечко.
— Сказала Клара Соломоновна, — ответил Ван Хельсинг, по-прежнему не открывая глаз.
— Тебе нечего бояться.
— Я не боюсь.
— Я не... не причиню тебе вреда.
— Скорее вред тебе причиню я, — Гира Ван Хельсинг усмехнулся. — Я пришёл тебя убить, не забыла?
— Нет. Но у меня есть идея получше.
От собственной дерзости и наглости почти кружилась голова.
— Вот как! И какая же?
— Сделай мне ребёнка.
Доктор Давид Насанович был неплохой, в сущности, человек. И бандана, сиреневая, с серебристым узором-паутинкой, у него была крутецкая. И картинки на стенах, которые Изя мог бы разглядывать часами, пытаясь отследить все причудливо переплетающиеся лесенки и стены в волшебных замках и вычислить все спрятанные рожицы и звериные морды в якобы бессмысленных орнаментах.
Мог бы — если бы его пускали в город, в больницу, где у доктора был кабинет. Но дед предпочитал оплачивать выезд доктора на дом, сюда, в Песчаное, где у деда было настоящее поместье и даже бесправные арендаторы. Потому что в городе Изе становилось хуже и он опять начинал вспоминать маму.
Мамы у Изи не было. Только папа и экономка Катерина Матвеевна, которую папа зачем-то соблазнил, хотя она немногим младше деда. И Шурки не было, и маминой банды, и дяди Семёна с кормящей рукой — никого, кроме деда, экономки и бабушкиной могилы на кладбище при разрушенном храме. Даже школы больше не было — из Юного Гения его забрали год назад на экстернат по состоянию здоровья.
— Это очень одинокая жизнь, поэтому я придумал себе интересную маму и детство в городе, — заученно повторил он перед зеркалом. — На самом деле в городе я почти всё время сидел дома и болел, пока мой папа с дурацким именем Карл проигрывал семейные деньги в казино.
Если много раз повторить неправду, она станет правдой. Так говорил другой, несуществующий папа, муж несуществующей мамы. Он тоже как доктор Давид Насанович, был психологом, но не принимал больных, а учил в школе русскому и литературе.
В школе. Папа работал в школе. Это мама непонятно где и на кого училась и руководила какими-то бандитами, а у папы была нормальная человеческая работа. И ученики, которые могли бы его помнить!..
— Я смотрю, сегодня ты в хорошем настроении!
И как по волшебству, оно куда-то делось.
— Здрасьте, доктор, — очень вежливо сказал он.
Доктор не виноват, что спустил Изю с небес на землю и напомнил, что выбраться в город у него никаких шансов нет. Доктор просто как дождь или болото — явление природы.
— Что-то случилось? — Давид Насанович уселся в кресло, упер локти в подлокотники, положил подбородок на кулаки. Притворился сочувствующим, чтобы вызвать на откровенность.
Не на того напал.
— Ничего.
— Это хорошо. Ничего — это ведь и ничего плохого, верно? — доктор широко улыбнулся. — Как себя чувствуешь?
— Сонно.
Якобы из-за таблеточек. На самом деле Изя давно их не пил: научился преловко прятать их за щеку и потом выкидывать в сортире. Но доктору, конечно, знать об этом было незачем.
— Это бывает, — посочувствовал Давид Насанович. — Ну что, расскажешь про твою маму?
— Зачем? Вы же в неё не верите.
— Но ты-то веришь. А мой пациент — ты, а не я сам. Мне важно знать, что волнует моего пациента. И потом, возможно, однажды ты вспомнишь настоящего отца, спрятанного за этими историями, как знать.
Настоящего — это бесполезного Карла Соломоновича, проигравшего все деньги и утопившегося, а не нормального и адекватного папу Семёна, конечно.
— Я не хочу его вспоминать, он мне не нравится, — буркнул Изя.
— Мне тоже, мне тоже! — покивал доктор. — Но если он реален, то придётся иметь с ним дело.
— Если.
Не то, чтобы Изя по-настоящему верил в то, что говорил. Ему прописали таблетки, которые не прописывают нормальным людям, и все подряд говорили, что мамы не существует. Но признавать свою неправоту и прощаться со всеми вроде бы ложными воспоминаниями ужасно не хотелось. И потом, он читал достаточно, чтобы знать, что если тебя пичкают таблеточками и говорят, что кого-то не существует — этот кто-то точно реален.
А те, кто пичкает, хотят твоё наследство, но это к делу, пожалуй, не относилось.
— Итак, мы остановились на том, что у тебя была невеста, так?
— Это я её звал невестой, а так она была дочка одного доктора и тёти Маши. Её звали Шура, она была маленькая, рыжая и тупочка.
— Тупочка?
— Так её тётя Маша звала.
— Она была... не очень хорошей матерью, да?
— Не то слово. Но она научила меня шить и вышивать, так что плохой она тоже не была.
Доктор уже собирался уходить, когда Изе пришла в голову замечательная мысль.
— А вы ведь до нас на машине ездите, да? — спросил он.
— Увы, — Давид Насанович развёл руками. — От станции до вас километров десять, не меньше, проще сразу из города ехать.
— А у вас карта есть?
— Карта?
— Ну да. У всех водителей ведь есть карта с дурацким названием. Такая, зелёная.
Мамин шестёрка, Щербатый, был водила и гонял фуры на самую Камчатку. Или Чукотку? Изя уже не очень помнил. Это было давно и в общем неправда.
— Топографическая, да? Конечно, есть. Хочешь посмотреть? — улыбнулся доктор.
— А можно?
Так было проще, чем пробираться в дедов кабинет и искать там атлас. Желательно не анатомический. Правда, читать он умел пока что только физические карты, и значки ему особо ничего не говорили. Только будили воспоминания о том, как мама устроила семейный поход и они с тётей Машей долго спорили, куда сворачивать у водопада... его он, кстати, на карте нашёл легко.
— А как по карте понять, сколько от нас до города? — поинтересовался Изя.
Вид он постарался сделать самый невинный и умеренно-любознательный.
— Масштабная линейка, — указал доктор на рисунок в правом верхнем углу. — Как на обычной карте, только масштаб, конечно, поменьше. Не сотни километров зараз, а три-пять максимум.
По дороге выходило километров сорок.
Напрямую через лес — всего двадцать пять.
— Спасибо, Давид Насанович, было очень интересно, — поблагодарил Изя.
— Не за что. Если тебе так интересно, можешь оставить карту себе, — ответил доктор. — Хоть так погуляешь, если из дома не выпускают.
Показалось, или в глазах у него мелькнуло что-то такое лукавое, этакая заговорщицкая хитринка?..
* * *
Изя несся вперед, почти не разбирая дороги. Сердце бешено стучало в висках, дышать ровно не выходило, как он ни старался. Он бежал сквозь кусты, собирая листья и паутину, поперёк буреломов, распугивая зудящие кучи мошкары.
Недостаточно, всё ещё недостаточно далеко.
Надо забежать хотя бы на пару километров в глубь леса.
Тогда дед не сможет сразу его найти. Он пойдёт в милицию оформлять заявку, чтобы милиционеры и добровольцы искали Изю. Это ещё часа три, не меньше. Человек проходит за час пять километров. Пятью пять — двадцать пять. Значит, за пять часов Изя сможет дойти до города, если будет идти прямо.
А чтобы идти прямо, надо выйти к ручью, вот он, начинается в квадратике рядом с надписью "бер. ель", который совсем недалеко, в ельнике, куда они с Катериной Матвеевной ходили за грибами.
Силы бежать заканчивались. Силы, но не решимость.
Надо было добежать до ельника и до ручья, чтобы дед не смог найти. Не смог остановить.
На наручных часах было одиннадцать вечера, а Изя всё ещё не дошёл до города.
Неужто неправильно посчитал? И на карту не глянешь — темно. Он взял с собой фонарик, конечно, он ведь не дурак, но чтобы достать фонарик, надо было положить куда-то карту и снять рюкзак. А класть её было некуда — земля вся была мокрая.
Хорошо, хоть "Никерс" он нёс в кармане, смог поесть. Плохо, что теперь ужасно хотелось пить. А пить нельзя, пока идешь — так учила мама. И вообще нельзя пить воду некипяченой — это им объясняли на Природоведении.
Ручей совсем не журчал, только тихо-тихо невнятно мурлыкал, как сонная кошка. От него пахло водой и дышало прохладой, а из лесу ему навстречу ползла удушливая, вязкая жара. Чёрное небо и чёрные кроны деревьев сливались воедино, и изредка раздавался пронзительный, страшный крик. Изя надеялся, что это просто птица.
«Всегда есть вещи, которые нужно сделать, — говорила мама. — Хочешь, не хочешь, можешь, не можешь — а нужно.»
Вот и до города добраться было — нужно.
Только страшно, потому что уже ночь, и небо совсем почернело, и толком ничего не видно впереди. В книжках герои то и дело видели что-нибудь «в свете звёзд», но вон они, звезды — белое крошево усеяло всё небо — а свету от них никакого. И луны почему-то не было. Наверное, новолуние.
Надо было прежде, чем бежать, изучить календарь — отрывной, который у Катерины Матвеевны на кухне, с фазами луны и всем таким.
Надо было всё хорошенько обдумать.
Но думать было некогда.
Ручей уткнулся в лесное озерцо и закончился. Значит, Изя шёл правильно, это озеро было на карте. Теперь надо было идти по левому берегу и выйти в «редколесье». Но лес не спешил редеть — наоборот, становился всё гуще, всё темнее, всё запутаннее. Одновременно каждый миг разный и одинаковый, лес обступал со всех сторон, заставляя потерять чувство времени.
Хорошо, что были часы. Хорошо, что на циферблате светились зеленью цифры.
Цифры были реальностью, якорем, помощью в этом странном, чуждом мире.
Постепенно лес полностью изменился. Исчезли кусты и низкие гибкие деревья, на смену им пришли высокие исполинские ели, серая паутина и обманчиво-мягкий ковёр иголок под ногами. И тишина: ни птиц, ни зверей, ни жуков — только ветер и скрип ветвей. Никак не «редколесье», совсем никак.
Куда же его занесло?..
Мама говорила, иногда люди теряются на ровном месте, сами не замечают, как ходят кругами. У мамы был разряд по туризму, она знала, о чём говорит.
Но Изе нельзя было теряться, он должен был выйти в город!
Настоящий Розен никогда не позволит ничему встать между собой и долгом. Даже боли. Даже смерти.
Тем более какому-то лесу.
В какой-то момент Изя понял, почему именно ему так страшно. Ни тени, ни шорохи, ни абстрактное знание, что где-то, в тенях и шорохах, может скрываться злое или голодное существо его не пугали.
Нет, вглядываясь в тени, вслушиваясь в шорохи, он испытывал не страх — надежду. Пусть это будет голодный зверь, но это будет что-то живое. Что-то реальное, простое, понятное.
«Как я сам».
Что-то, что не этот молчаливый, равнодушный лес.
Где-то бесконечно далеко остался дед с его гордостью Розенов, Катерина Матвеевна со своей стряпнёй, доктор Давид Насанович и выдуманная мама.
А здесь... здесь были только деревья, жухлая листва под ногами, земля, усыпанная иголками. Ничего и никого, кроме него — и леса, огромного, равнодушного леса, который был здесь задолго до Изи и останется на долгие тысячи лет. Лес не желал ни добра, ни зла, ему вообще не было дела до человеческого детёныша, копошащегося где-то у его корней.
«Ему всё равно, — подумал Изя и не решился произнести эти слова вслух. — Если я умру, он не обрадуется и не огорчится. Если я выживу, он не заметит.»
Да, именно это равнодушие и пугало по-настоящему.
В книгах враги всегда простые и понятные. Они гадят, подличают, пытаются убить — но с ними можно сразиться и победить. А как победишь лес? Изя нервно хихикнул, вообразив рыцаря, бегущего с боевым кличем рубить ёлки мечом и воевать с паутиной. Хорош герой!...
«Наверное, так мечется мышь, которую съела змея. Она может пищать, царапаться, кусаться, цепляться за жизнь как угодно — она всё равно уже в брюхе и её всё равно уже переваривают. Что же чувствует мышь, когда это понимает?..»
Ничего, конечно, она не чувствует. И не понимает, мыши думать не умеют. Но он не мышь, он может и думать, и действовать. Может искать выход. Где-то, где-нибудь, ельник заканчивается и начинается... что-то.
Редколесье.
Надо только понять, где.
Постепенно сердце перестало скакать как бешеное, дыхание выровнялось, изнутри мягкой, тёплой волной поднялся покой. Он не один: никто не бывает один. Сияющие звёзды и крохотные песчинки, гигантские киты с кальмарами и мельчайшие бактерии — он и мама — лес и небо — всё вместе существовало и дышало в какой-то своей правильной гармонии, для которой у Изи не было слов, одни чувства.
Изя запрокинул голову и понял, что видит небо. Темное, казавшееся зловещим прежде, сейчас оно было поразительно близко. Не нависало тяжело и угрожающе, нет, — оно просто существовало, и это было понятно и правильно.
Он протянул руку вверх, словно желая коснуться низкого неба. Изнутри рвался смех — самый весёлый, самый радостный смех в его жизни. Но почему-то он сел на краю поляны, запрокинул голову, и понял, что плачет.
Потому что ельник закончился и началось то самое редколесье, за которым — дорога, берёзовая роща и наконец-то город.
Надо только встать и пойти, нельзя спать на холодной земле.
Мама говорила, нельзя.
Жаркий полдень выбелил до неразличимости все строения, деревья и камни, утопив их в ровном мареве, а в воздухе висела пыльная взвесь — ни вдохнуть, ни выдохнуть. Только сидеть дома и глотать льющийся из кондиционера кипяток.
Но один храбрый человек все-таки отважился покинуть свое неверное убежище: на крыльце маленького белого дома сидит мальчик и задумчиво смотрит в пыльную даль.
Сразу за домом начинается дорога, ведущая вдаль — вдаль и от дома, и от городка, и от самого штата, туда, где в домах из стекла и железа живут янки, которые и мыслят, и говорят совсем иначе, чем местные жители. Дорога тоже пыльная, и изредка по ней проезжают машины — одна, две в день — чтоб с шумом скрыться вдали, обдав белый домик облаком вонючего дыма.
— Забриски-пойнт! — сердито говорит им вслед хозяин дома, закрывая дверь и задергивая марлевый полог. Ругается, наверное.
Хозяина дома зовут Вальтер Дин, и он когда-то был ученым.
Так говорит он сам, когда вечером наливает в кружку горькое пойло и мрачно выглядывает в окно.
— Я был ученым, а теперь — что? Забриски-пойнт!
Мальчик пожимает плечами и уходит на второй этаж, в свою комнату, садится там на кровать и, достав книгу, принимается учить иностранные слова.
Чужой язык никак не хотел укладываться в голове, чужой дом — становиться родным. Даже имя хозяина — «Ва-тэ-ру» — никак не желало правильно выговариваться.
И сколько бы Вальтер ни говорил ему:
— Ты мой сынок, Дэви! — мальчик не верил.
Не то, чтобы он был чей-нибудь ещё сын. Так было бы проще, конечно — можно было бы топнуть ногой, сказать «Не предам маму с папой» и чувствовать себя героем, а не последним гадом, отталкивающим протянутую руку.
Но что поделать, если рука — чужая, непонятная, и протягивает её чужак, укравший тебя из родного дома?
Дома, где в полях росли золотые и серебряные яблоки, а рис колосился жемчужинами, где вода в ручьях была такая прозрачная, что её не всегда замечали, и птицы, птицы пели так сладко!
Он спрашивал: «Зачем вы меня украли?».
Вальтер вздыхал и начинал говорить что-то на своём языке, который даже не английский, а как будто чахоточный в приступе кашляет, и мальчик обречённо опускал голову.
Наверное, тот и сам не знает.
— Дэви! Дэви, нехороший мальчик — варуй, хидой! — нельзя сидеть на крыльце в такую погоду. Ииэ, нельзя! Заболеешь, бёки, ямэру! — кричит черная женщина в белом платье.
Женщину зовут Нэнси и она живет с Вальтером: готовит, пишет письма, моет с помощью мальчика полы, закладывает в специальную машину одежду.
Она не говорит по-японски, поэтому постоянно таскает с собой словарик, откуда вытаскивает нужные ей слова. Получается забавно и немножко нелепо, но смеяться над немолодой женщиной было бы невежливо. Остается только кивать на все ее окрики, и — ничего не делать. Так меньше шансов ошибиться и сделать что-то не то.
Она не говорит по-японски, а мальчик — по-английски, поэтому он все больше сидит на крыльце и смотрит вдаль, на дорогу, по которой в клубах оранжево-серой пыли несутся автомобили.
Изредка рядом тяжело, по-стариковски, садится Вальтер, раскуривает трубку и тоже смотрит вдаль. Потом говорит что-нибудь. Мальчик тоже что-нибудь говорит и они умолкают снова, пока один из них не решается нарушить тишину.
После таких посиделок мальчику казалось, что они и впрямь могут быть родственниками. Дальними, может быть. В конце концов, в кого-то он ведь уродился таким светленьким.
Но потом на крыльцо выскакивала Нэнси, и начинала ругаться — а быть её родственником совершенно не хотелось, и мальчик снова упрямо твердил, что он никому не сын.
Потому что он брат — брат Нии-самы(1) из Весёлого Урожая, у которого длинная чёрная коса и добрые глаза, а белые люди его украли из родной деревни на окраине Города, посвятили своему богу и не пускают назад.
Говорят, что назад всё равно не получится. Что там уже ничего нет. Что там смерть.
Иногда Вальтер мрачнеет, целыми днями молчит и только курит или пьет, да чертит в большом альбоме мудрёные схемы, изредка короткими фразами поясняя их Нэнси. Та кивает, подает карандаши да линейки, стучит по клавишам хитроумной машинки, которая по нажатию клавиш выводит на экран буквы...
— Генезис... — бормочет Вальтер. — Генезис, ха! Инволюция, вот что. Инволюция, Нэнси!
Та послушно кивает и подает очередную замечательно кривую линейку в мелкую дырочку или ещё какое приспособление. Мальчик вовсе не уверен, что она сама понимает то, что ей рассказывает Вальтер. Наверняка она просто делает вид, чтоб не обижать старика.
Это правильно: стариков обижать нельзя.
Хотя Вальтер еще не старик, он еще вполне себе моложавый. Вот дед Такеда — тот был да, стариком, пока не помер. А Вольтер еще не старик.
Нии-сама, правда, говорил — Такеда не умер, а ушёл дальше.
А куда — не говорил, только печально улыбался той отвратительной улыбкой, которая у взрослых означает «вырастешь — поймёшь». Как будто он малыш совсем, вроде Коитиро, и голова у него, как у всех малышей — чтоб в неё есть.
Противный Коитиро!
Хоть и мелкий совсем, а помнил — помнил то, что было до Города. Как его звали, как мама готовила ему по праздникам дайфуку-моти, как он играл с огромным пёстрым змеем...
Мальчик не помнил ничего, только свет. Яркий, яркий, ярче тысячи солнц, всепоглощающий свет, такой прекрасный и такой страшный, что слов нету его описать.
Да не очень-то и хотелось ему — помнить. Подумаешь, ни имени, ни прошлого.
И без имени неплохо жилось. А прошлое... зачем оно тут, в Городе, это прошлое?
Мальчик вздыхает и делает первый шаг с крыльца. Главное — решиться уйти. Дальше дорога подскажет сама — так говорил Нии-сама.
Босые пятки обжигает горячий асфальт, но уже с третьего шага ноги приноравливаются и идут легко и уверенно. Сайдзо даже начинает насвистывать песенку, услышанную когда-то в детстве. Мимо в облаках пыли и отзвуках чужестранной музыки пролетают разноцветно-серые машины, проезжают сосредоточенные велосипедисты, ползёт сине-белой гусеницей неторопливая полицейская машина.
Шериф Грегсон остановился, окликнул мальчика:
— Эй! Ты чей? Куда идешь?
— Домой, — и прибавил, потому что шериф всё-таки шериф, — сэр.
— А почему один?
— Домой. Там все. Сэр.
— Тебя подвезти?
Эта простая фраза погрузила мальчика в глубокую задумчивость. Наконец он мотнул головой — на всякий случай.
— Ну, как знаешь. Бывай! — и шериф упаковался обратно в свою раскаленную машину.
«Наверное, ему там жарко» — подумал мальчик и широко, приветливо улыбнувшись помахал шерифу рукой. Нии-сама учил обязательно улыбаться любому встречному.
Еще шагов через двадцать, в третий раз едва увернувшись от несшегося сложным юзом автомобиля, он свернул с дороги и пошел напрямки, через красно-рыжую пыльную пустошь.
В Городе не было пыли и пустошей, только зеленые поля от края до края и сады за высокими заборами господских домов, где ночами звенела музыка и пьяно смеялись люди. Если забраться на утёс, нависший над грядками редьки, можно было увидеть целое море золотых крыш и людей, похожих на муравьишек.
Тот самый Город, на задворках которого они жили.
Нии-сама предпочитал поля. Говорил: «Природе нужна свобода».
Нужна-то нужна, но это никак не мешало ему яростно воевать с сорняками и прививать молодой яблоньке правильные черенки. Такая странная выходила свобода — под чутким руководством Нии-самы. Но никто не жаловался — ни природа, ни мальчик, ни названые братья и сёстры, старшие и младшие. Их было много, так много, что всех и не упомнить, и то и дело кто-нибудь куда-нибудь девался, но появлялся кто-то новый.
Мальчик спрашивал — куда они уходят? Сестрицы, понятно, замуж, — но братья-то куда?
Нии-сама опять улыбался, и мальчику страшно хотелось скорее вырасти и понять.
Красноватая пыль въедалась в белую тряпку с рукавами (футболка, она называется футболка), а в горле скребло от жажды.
Надо было захватить в дорогу воды, а он не догадался — да и не знал, если честно, что сегодня вот так вот отправится в путь. Но настоящий самурай не боится трудностей, а потому мальчик продолжал идти вперед, непреклонный, как сам Бэнкей, не зная куда, покуда небо на востоке не начало темнеть.
Вечер свалился на плечи пыльным холодным мешком, и кожа на руках мигом покрылась пупырышками, а на камнях неподалеку выступили капли росы. Мальчик наклонился, осторожно слизывая их — ну и что, что вперемешку с пылью, зато вода! — и, вздохнув, устроился в будущей тени камня на ночлег.
Дома, должно быть, Вальтер сходил с ума, а Нэнси успокаивала его и звонила по всем адресам, которые только придут ей в её черную голову. Нэнси вообще странная, даже для янки.
Наверное, все черные люди странные.
А ещё Нэнси всегда как будто чего-то боится: закрывает все ставни, опускает тростниковые занавески, воровато оглядывается перед тем, как выйти на крыльцо.
— Ты что-то украла? — спросил однажды у нее мальчик. — Вот Вальтер украл меня — а он не боится, как ты.
Нэнси вздрогнула всем телом и отчаянно замотала головой.
— Ничего она не крала, Дэви, милок, — вздохнул Вальтер. — Просто у нее политическая паранойя. У всех бывает.
Вальтер любил незнакомые слова, а мальчик любил потом разыскивать эти слова по словарям, предварительно выписав свои догадки на их счет. Выходило, как правило, очень забавно.
А однажды мимо окон проезжала машина с красными цветами и серебряными крестами на дверях, и Вальтер увел их с Нэнси на чердак в потайную комнату, как в книжке про Анну Франк, и они все там сидели долго-долго, пока внизу кто-то стучал сапогами и двигал мебель.
А Нэнси беззвучно плакала и колотила кулаками Вальтера в грудь, все повторяя:
— А ты — паранойя, паранойя... паранойя, паранойя...
Утром мальчик проснулся от бившего по векам солнечного света и, поднявшись, снова пошел вперед.
Он шел и шел, до самого вечера — он ведь был сильный, привык целыми днями у Нии-самы на поле — пока не увидел дом.
Дом стоял на утесе, а за домом было Море.
Море было внизу и оно было серое, как асфальтовая дорога, и по нему обрывками облаков носилась белая пена. Море глухо бабахало в скалы, а потом с шорохом отшатывалось прочь, словно ушибившись. Над Морем, низко-низко, летали белые птицы с черными краями крыльев, и орали, как мартовские кошки.
— Чайки! — догадался мальчик.
Не зря же эту птицу, значит, зовут морской кошкой!
Одна из чаек сложила крылья, ринулась вниз, как ныряльщица-ама. Мальчик наклонился вперед, захваченный зрелищем — и от падения его удержала только чья-то крепкая рука, прихватившая за шиворот.
— Варуй, Дэвид! — сказала Нэнси. — Хидой!
И он рассмеялся.
А где-то внизу билось о камни Море, и мальчик вспоминал, как смешно смотрелся посреди Города Мёртвых этот Вальтер, в своем важном черном пиджаке, и как Нии-сама зачем-то попросил его присмотреть за мальчиком и ушел прочь своим быстрым, стремительным и легким, шагом, и больше не вернулся.
Мальчик вспоминал это и думал — как там теперь Нии-сама, один, без него? Наверное, всё так же: сеет семена, воюет с сорняками и приводит к себе чужих потерянных детей.
А может быть, Нии-сама как раз-таки и хотел зачем-то, чтобы Вальтер забрал его из Города и увез сюда, на край мира, где Море бьётся о темные скалы и летит по ветру рыжая пыль?
Чтобы назвал Дэвидом и крестил, и прятал на чердаке от людей, которые ездят в страшных машинах?
И может быть, впервые он обернулся на вальтерово «Дэви!» и спросил:
— Что, дядя?
Отцом он его звать так и не привык.
1) старший брат (яп)
Решительно завязав узел сиреневой веселой банданы с белым паутинным узором, доктор Давид Насанович Хохберг (в миру просто Дэвид) бодрым прогулочным шагом направлялся в сторону третьей (из четырёх) улицы Героев труда.
Над головой у доктора светило солнце, под ногами поблескивали радужными разводами не просохшие после недавнего ливня лужицы, из овощного ларька неслись нестройные вопли очередной модной группы, которой из окна второго этажа соседнего дома вторил известный певец Факт, и мир был на удивление мирен и безмятежен.
— Грех не быть самому мирным и безмятежным в такой замечательный день, — вслух подумал доктор Хохберг, осторожно огибая особенно внушительную лужу, посреди которой, как одинокий лайнер, плавал картонный пакетик из-под макдаковской картошки. — Грех, но приходится!
С этими словами он решительно постучался в неприметную дверь, выбивая ритм "Марша Черномора".
— Кого несёт? — неласково откликнулся хриплый девичий голос.
Значит, сегодня дежурила Сарочка. Какой там у неё пароль?
Или, вернее, как он правильно произносится — шайтан-машина дяди Вальтера без труда смогла заставить их всех чисто говорить по-русски, но кельтские языки ей пока не давались.
— Айрин го брэ? — неуверенно спросил он.
— Сраный сассенах, — ответила Сарочка, но дверь открыла.
— Сара, как я могу быть сассенахом, если я японец?
— Это состояние души, — ответила та. — Депутат Нанасаки тоже японец, но сранее его я сассенахов не видала. Чего припёрся?
Дэвид отмахнулся, проходя в сторону потайной двери. Болтать с вредной девчонкой ему было некогда. Надо было срочно поговорить с начальством.
— Ну и иди нахрен, — вслед ему обиженно сказала Сарочка и наверняка показала от локтя.
Начальство — Виолу Валерьяновну Виленскую, дочь того самого народного артиста, который где только не снимался и с кем только не играл — все звали просто: Гоблядь.
Звали любя, конечно — не любить её было так же сложно, как не слушаться. Просто ведьмовской носище и вечные синяки под глазами давно напрашивались на какое-нибудь прозвище, а потом хабаровский актёришка, публично и обидно отшитый, по пьяни выродил это забавное словцо — и пошло в люди.
Официально Гоблядь числилась актрисой в труппе местного единственного театра. Неофициально — возглавляла их отделение и кажется, служила в чём-то трёхбуквенном, которое как КГБ, но больше не КГБ.
В кабинете у Гобляди можно было вешать топор. Или вешаться самому. Где-то в клубах дыма виднелись дядя Вальтер, его верная Нэнси, старший жнец Альбина Слепцова и даже священник отец Георгий. У дверей на карауле скучал Сарочкин парень Патрик.
— Если все в сборе, значит, я опоздал с новостями? — догадливо поинтересовался Дэвид.
— Да, сынок, — ответил Вальтер. — Нам позвонили из участка в Песчаном.
— Удалось найти агента в этом Розенкрейцерском гнезде? — удивился Дэвид.
— Удалось, — ответила Альбина. — Дэнни туда взяли работать, мы ей документы нарисовали.
— Я знал, что этим закончится, когда давал мальчику карту. Я даже именно на это и рассчитывал, — Дэвид покаянно вздохнул. — Правда, думал, Изе хватит ума сесть на поезд, а не ломануться напрямки через лес — десять километров по шоссе всё-таки безопаснее, чем двадцать пять по пересечёнке, да ещё ночью...
— Дети о безопасности не думают, — Альбина выдохнула очередную струйку дыма в общее сизое марево. — Они до этого ещё не доросли.
— Моя ошибка, — он снова покаянно вздохнул. — Повод повторить возрастную психологию и вспомнить собственные былые подвиги...
— Что поделать, — Гоблядь затянулась, стряхнула пепел в стрёмную жестяную пепельницу, — ты вырос, Дэви. Это как с языком зверей и птиц, который забываешь, научившись говорить: взрослые забывают, как тупить по-детски.
Судя по философскому тону, перед сигаретой она ещё успела дёрнуть коньячку.
— Что поделать — это очень правильный вопрос, — заметил отец Георгий. — Как там у Тэффи было? «Ке фер? Фер-то ке?».
— Не вижу проблемы, — пожала плечами Слепцова. — Соберём народ, отыщем мальчика. Отдавать не будем, пристроим... хоть к тому же Синявскому, где трое, там и четверо.
— А Клара?
— А что Клара? Она только рада будет.
— Я имею в виду, — мягко пояснил отец Георгий, — что хорошо бы её осведомить. Спросить, что она сама об этом думает. И что сама планирует.
— Может, сначала найдём мальчишку? — встрял от двери Патрик.
Дядя Вальтер зловеще молчал.
— Ша, аиды, — резко оборвала спор Гоблядь. — Значит так, Дэви. Ты сейчас идёшь к Синявскому, пусть предупредит Клару. Альбина, на тебе общение со школой. Надо будет нарисовать место под мальчика, лучше... в каком там классе сейчас Шурик?
— В пятом "А" у Шушпанцера, — отозвалась та. — Вместе с моей Люськой.
— Вот там и нарисуете. А я пойду собирать народ на поиски. Толпой-то получше будет, чем в одно унылое рыло как его там участкового. Всё, на старт, внимание, марш!
* * *
Солнце светило всё так же ярко, но лужи уже начали высыхать и превращаться просто в тёмные пятна на старом сером асфальте, когда Дэвид выбрался из штаба на улицу и направился в сторону Калининского, надеясь застать бывшего старшего охотника, бывшего жнеца, а ныне просто проктолога, Синявского дома.
Как этого спокойного, рассудительного и нормального, как дверь, человека занесло в безумие Перекрёстка? Как вообще становятся охотниками да жнецами? Может, где-то есть вербовочные пункты? И если да, как вербовщики избегают билета в дурку? Он всё собирался спросить, но никак не подворачивался случай.
Сам он агентом Перекрёстка становиться никогда не планировал. И дядя не планировал — он вообще ненавидел любые организвции, что государственные, что нет. «Любая контора, сынок — в лучшем случае средство обогащения её хозяев, а о худшем и говорить противно. Хочешь быть человеком — держись свободы», и всё такое.
Вот только свобода, она не защищает от гостей в тяжелых армейских ботинках. И вечно прятаться нельзя, и положиться нельзя ни на кого — всем нужен герр Вальтер Дин и его шайтан-машины, хочет того герр Дин или не хочет. Однажды приходит день, когда из сотни зол надо выбрать какое подобрее.
Дядя выбрал далёкую Сайбирию и "Перекрёсток", пообещал им любые разработки в обмен на право сидеть в глуши и даже пристроил Дэвида под руку Гобляди, в шпионы-собиратели. Уж как он там задумал обманывать хозяев, чтобы ненароком не дать им ОМП — бог знает.
Но судьба внезапно им улыбнулась: Центр накрылся, все отделения внезапно были закрыты, все бригады — распущены, и только Гоблядь осталась, как Бэнкей, стоять незыблемо и стойко беречь великую идею защиты людей от нелюдей.
Как только такая встряла в эту мутную насквозь контору?
Как вообще приходят в "Перекресток"?
Он мысленно перебирал своих соратников.
Стажёрку Сарочку — Сарину Гэллагер — подкинул её отчим, начальник отделения в Ирландии. Её парень Патрик пришёл за Сарочкой, как верный рыцарь за своей дамой. Идти им было некуда, вот и остались сидеть в далёкой России и скучать на карауле.
Отец Георгий раньше служил в бригаде Гловера — мобильном отряде, который бросали туда, где не справлялись даже жнецы с охотниками. И Дэнни там служила, и нервный заика Фредерик, теперь сидевший в диспетчерской. Как попадали к Слонолюбивому, и почему оттуда не удирали с воплями, Дэвид представить себе не мог, но Гловеровцы были ребята на редкость верные и совершенно бесстрашные — и, что странно, все они свято верили, что дело их правое.
Жнецы...
Жнецов он совсем не понимал. Те из них, кого он знал — Синявский, Слепцова, покойный Голубок, отставники Джонс и Борька-Бревно — были обычными людьми. Травматиками, как Слепцова и Джонс, незыблемыми оптимистами, как Сёма Синявский, философами, как Борис и Голубок. Но каждый — в крови по локоть. Каждый убивал, не сомневаясь: просто потому, что Центр дал приказ, не важно, кого и где. Преступники, отступники — какая разница.
Как сказал их основатель — «Зло уничтожить немедленно».
Самое странное, что все они остались работать — весь корпус при отделении в К. — хотя жнецов считали самым опасным и ненадёжным подразделением — чуть ли не треть заданий у них была по устранению своих же дезертиров, и чуть не треть тех дезертиров превращалась в опаснейших маньяков.
А эти ничего, держались. Джонс, правда, держался на таблетках, но всё равно — воспитывал приёмышей, работал, как мог. Слепцова вообще детей учила, как и покойный. Один Борис сидел в избушке на болоте и варил себе траву, но даже он был в общем отличный малый.
Взять бы их всех да изучить — да вылечить — но время, время, времени стабильно нету.
* * *
Синявский был дома. Как выяснилось, сегодня он работал во вторую смену.
Как на троне, он восседал на лестнице в комнате, которую гордо именовал гостиной, и пытался повесить криво-косую полочку, украшенную какими-то выжженными демоническими каракулями — очевидно, творчество его дочки Катеньки, она вроде была записана в кружок резьбы по дереву.
Эта самая Катенька, как всегда, суровая и непреклонная, стояла рядом и требовала вешать полку ровно, что было не в силах человеческих, так эта полочка была крива. Но Синявский никогда не мог отказать своим детям, а потому тщетно пытался совершить невозможное.
— Я смотрю, работа кипит, — улыбнулся Дэвид.
— И не говори, Насаныч, скоро котёл рванёт, такое кипение, — хмыкнул Синявский, неспешно слезая со своего лестничного трона. — С чем пожаловал? Гоблядь звонила, сказала, что-то срочное.
— Ну и зачем меня посылать, если она уже звонила? — в пространство поинтересовался Дэвид. — Скажи мне, Сёма... где носит Клару Соломоновну?
— Кларку? Так она в области, квалификацию повышает, — ответил тот. — А что, старик опять от неё чего-то хочет? Вроде бы ведь отвалился, пиявка сраная, после лишения родительских?
— Он-то отвалился... — Дэвид невесело вздохнул. — Так когда она возвращается?
— А шут его знает. Может, через неделю, может позже. Эти козлы с курсов вечно то тянут сроки, то наоборот, торопятся, будто на поезд в Париж опаздывают. А зачем она тебе?
Дэвид картинно развёл руками:
— Видишь ли, Сёма... Изя решил сбежать из дома.
— Ну молодец, чо. Давно пора, — фыркнул Синявский. — На какой электричке, в два тридцать?
— Видишь ли, Сёма... — снова начал Дэвид, — по всему похоже, что он пошёл через лес.
— За каким хе... — Синявский натолкнулся на взгляд Катеньки, осёкся и закончил, — ...лицером?! Там же до станции сколько, пара часов всего?!
— Пара часов, — согласился Дэвид. — Сёма, я не знаю, чем он думал. Может быть, ему по линейке на карте показалось, что через лес ближе. Может, вспомнил, как Клара его таскала с собой в походы. Может, он вообще не думал! Но факт есть факт — старый упырь вызвонил меня с утра пораньше, там все уже на ушах стоят.
— Хорошо, не на рогах ходят. По моему опыту, впрочем, между этими двумя состояниями есть некоторое родство и глубинная связь. Я так понимаю, ментуру упырь уже поднял?
— Ты же знаешь, участок в Песчаном у него с рук ест, — кивнул Дэвид.
— Не знаю, но буду знать. Ладно, попробую собрать народ, прочешем лес с нашей стороны. Вдруг найдём первые, а упырю не скажем!
* * *
Кларе всё равно кто-то позвонил, и через два часа она уже сходила с поезда — бледная, с огромными растерянными глазами, синяки под которыми почти не скрывал тональник, и с очередной сигаретой в руках. По виду, выкурила она уже не меньше пачки, и останавливаться не собиралась. Что хуже, там, где каблуки её туфель касались земли, расходились тонкие паутинки изморози — а такого не бывало с самой смерти Голубка.
— Мы ищем, — быстро сказал Сёма, хватая её под локоть. — Мы найдём.
— Я найду, — согласилась Клара.
— Материнским сердцем учуешь, что ли? — вздохнула тощая Аська, хозяйка городской качалки. — Так оно не работает, милая моя. Вот если б можно было на детях, как на преступниках, следилки вешать, эх... моя-то ведь тоже вечно то в лес убежит, то на заброшку!
— Ну, пока она лежит со сломанной ногой, так что никуда не бегает, — утешил её Сёма.
— Так нога зарастёт, а мозги-то откуда появятся, милый?
Клара их словно и не слышала. Глаза её бегали по сторонам, брови были сведены — она куда-то вглядывалась, во что-то вслушивалась.
На поиски собрался весь микрорайон — ещё бы, такое развлечение!
Явилась мэр Гертруда Гамлетовна, вся в чёрном, как на похороны. За ней, как норовистый бычок на поводе, тащился депутат Нанасаки. За ним — его молчаливые телохранители и дочка Анечка.
А где Гертруда Гамлетовна, там и работники её ресторана, и вечный конкурент — дядька Оюн из "Журавля", с гитарой, потому что без гитары из дому не выходит, и с бутылкой, потому что как без неё.
Серьёзное мероприятие всё больше начинало напоминать то ли стихийный митинг ненависти к Розенам («Кроме вас, Кларочка, вы святая женщина, и ручки у вас золотые»), то ли стихийное же народное гулянье.
Окончательный хаос наступил, когда Шушпанцер привела весь пятый "А" и устроила им урок спортивного ориентирования прямо в придорожной рощице. К счастью, никто не успел потеряться — пока не успел.
Бледный, голодный, но несломленный Изя нашёлся всего в километре от первых старых домов. Он сидел на пеньке и старательно изучал карту — ту самую, топографическую, которую ему пожертвовал Дэвид. При виде поисковой партии он вскочил на ноги, сердито нахмурился и явно приготовился дорого продавать если не жизнь, то свободу.
— Ты чего такой злой? — спросил Сёма.
Изя только сильнее набычился.
Клара рванулась вперёд, желая то ли обнять сына, то ли его отругать за дурное поведение — и замерла, натолкнувшись на неприязненный, недоверчивый взгляд мальца.
— Кто вы все? Вас привёл доктор? — требовательным тоном спросил тот.
Дэвид счёл нужным отмолчаться и вообще по возможности скрыться из поля зрения.
Конечно, Изя считал его врагом. Только враги приносят противные таблетки и другие нехорошести... а что они ещё объясняют, как именно всякие несознательные индивиды притворяются, что пьют лекарства... дети не понимают таких хитростей.
Враг — это враг, друг — это друг, без полутонов.
— Изенька! — всхлипнула Клара, и это было совершенно неправильно — что Клара, железная женщина Клара, всхлипывает вот так по-бабьи.
— Да, это я, — степенно кивнул тот. — А вы кто такая?
К счастью, свидетельств всех собравшихся хватило, чтобы убедить недоверчивое дитя в том, что Клара в самом деле его мама. Та самая, которая была бандиткой — вот и фото у неё в паспорте, где она ещё умеет улыбаться.
Фото Изю убедило. Он всегда доверял документам, Дэвид ещё когда это заметил.
— Но если вы моя мама, — очень вежливо, нарочито-взросло и очень неловко спросил Изя, — то почему вы... такая?
— Какая? — устало спросила Клара.
— Непохожая на себя. Я понимаю, я вас не видел четыре года, но не могут же люди настолько меняться! И где тогда мой папа?
Разговор предстоял... длинный.
Они лежали на соседних полках в купе — он и Альбина.
Стучали колёса, неся их на Дальний, очень дальний, Восток. Внизу на первой полке дрыхла в переноске маленькая Люська.
Занятно, что детей, как кошек и собак, возят в переноске.
Мысль на обдумать завтра после обеда.
— Волнуешься? — спросил он.
— Зачем?
Очень Альбинский ответ.
— Ну как же. Мы ведь на твою малую родину едем. Там у тебя... ммм...
— Брат, — отозвалась та. — Альберт. Совершенно бесполезное создание.
Это бесполезное создание успело сделать блестящую карьеру, грандиозно опозориться и уехать страдать в провинцию. Но Альбине, конечно, виднее.
— Скучаешь по нему?
— Не слишком. Он мне писал, — она потёрла глаза. — У тебя что-то сегодня язык чешется. Неужто нервничаешь?
Он старательно проанализировал своё состояние. Выходило, что да, хотя причину определить не удавалось.
— Не дрейфь, справимся. В Москве выжили, в Макао выжили — и дома не пропадём.
— Это твой дом, не мой, — педантично заметил он.
— Мой дом — твой дом, мой жена — твой жена! — Альбина хохотнула.
Нервно так. Тоже, должно быть, волновалась.
Хотя с чего бы? Подумаешь, велели передислоцироваться в, прямо говоря, задницу обитаемого мира. Центру виднее, куда кого послать и где жнецы нужнее именно сейчас.
И всё же, всё же...
— Говорят, у Розенкрейцеров предок зашевелился, — через время подала голос Альбина.
— Думаешь, нас на него пошлют?
— Нет, вряд ли. Он же сука бессмертный. Но за потомками можно будет и побегать, проредить их поголовье. Помнится, где-то там в нашем районе было кубло.
— Откуда знаешь?
— Ну, в Песчаном — это село недалеко от К. — есть заброшка, здоровенный барский дом. И нам с детства говорили туда не соваться, потому что там чертовщина всякая, которую даже шаман прогнать не смог. А хозяева этого дома были, понимаешь ли, баре по имени Розен. Немцы. И что бы ты думал? В девяностые они вернулись из-за границы и вроде как этот домище выкупили и отреставрировали.
— Может, всё-таки совпадение?
Связываться с потомками Предка не хотелось совершенно. Культисты, каких мало — и притом очень организованные, небедные и хорошо вооружённые. Плохая цель, как ни крути. Неудобная.
— Надейся. Зачем ещё нас Центр в такую даль пошлёт? Причём именно нас, заметь.
Колёса стучали и стучали, поезд ехал и ехал. Сплошной полосой тёк за окном тёмный ночной лес, мелькали изредка рыжие фонари. В соседнем купе надрывался, несмотря на позднее время, Джо Дассен:
À la vie, à l'amour
À nos nuits, à nos jours
À l'éternel retour de la chance...
— Алька, слушай, а как ты вообще к нам попала?
— А ты?
— Не поверишь, по объявлению. Как сейчас помню: «Требуются стрессоустойчивые, инициативные молодые люди с в/о без в/п. Работа на воздухе, с людьми». Я сразу песенку вспомнил. Оказалось, не ошибся. Хотя сначала, конечно, в собирателях сидел, пока Шишига не заметил.
— А у меня дед жнецом был. Отец тоже, пока не спился. Ну и я туда же.
— Почему не Альберт?
— Так у него же талант, — горько хмыкнула Альбина. — Он же одарённый. Не мне чета. Опять же, он-то от тёти Ивы.
От Ивы Михаевны, значит. Первой жены пьянчужки Кевы, которая померла совсем молодой — не то отравилась, не то утопилась, не то сам Кева её и прикончил. Следствие решило — несчастный случай, но им ли двоим не знать, как часто за этим решением прячется рука жнеца.
— Семейная, значит, традиция? — он усмехнулся. — И как, будешь к ней Люську приобщать?
— Как карта ляжет. Наша работа, она не каждому подходит, сам понимаешь. А ты?
— Что я?
— Если будет семья, потянешь их в Перекрёсток? Спасать мир от зла и прочее?
Он всерьёз задумался.
Главным "если" тут было, конечно — если будет.
Работа жнеца требовала держаться ото всех поодаль, избегать привязанностей, общаться только со своими. Так проще. Нет привязанностей — нет и страхов, не приходится молиться и надеяться, что близкий человек никогда не получит статус проблемной личности, что враги Перекрёстка не выйдут на этого близкого...
— Я думаю, если и женюсь, то на ком-то из наших, — наконец ответил он. — А значит, у детей выбора просто не будет.
— Если кто-нибудь из них не родится везучим Альбертом, конечно.
— Конечно.
* * *
— Это Хромосома, — очень серьёзно сказал ему Изя, протягивая куклу. — Она у Шуры лишняя, поэтому теперь моя, — звук "р" Изя выговаривал ещё не очень хорошо, поэтому забавно на него напирал: «хррр-ломосома».
Хромосома — редкостной уродливости контрафактная барбаська с поплывшим пластиковым лицом — скалила зубы в нервной ухмылке. Если бы ему подарили в детстве такую куклу, он бы вырос невротиком и до старости писался в постель.
Но нынешние дети не чета давешним, у них нервы железные.
— И кто тебе сказал, что она лишняя? — поинтересовалась Альбина, строго глядя поверх чайной чашки. — Маша?
Если так, то с ней следовало серьёзно побеседовать о допустимости некоторых мнений о собственных детях.
— Не. Дяденька, — Изя забрал у отца Хромосому и принялся вилкой расчёсывать её непослушный колтун. — Он сказал, у Шуры она есть, поэтому она особенная. Только у неё такая. Потому что она дочка тёти Маши. А я тоже хочу быть особенным и чтоб у меня была Хромосома!
— Если слушать разных дяденек, будет, — мрачно хмыкнула Альбина.
— Генетика так не работает, — педантично заметил он. — Но дяденек слушать всё равно не надо.
— А как работает генетика? — немедленно спросил Изя.
Вещи, которым не учат в Педулище: как объяснить пятилетнему сыну то, что сам понимаешь крайне смутно.
Меж тем дверь открылась и на кухню, шаркая лапочками, выползла Клара — сонная, очаровательно лохматая Клара в майке и шортах, с пустой чашкой в руках. И ещё бы ей не быть сонной — вчера она вернулась часов в одиннадцать, и ещё час сидела над домашним заданием.
— Доброе! — помахала ей Альбина.
— Утро добрым не бывает, — откликнулась Клара, наливая в чайник воду из фильтра. — Привет, Изя. Привет, муж.
Он кивнул ей в ответ, подвинул в её сторону банку с растворимым кофе. В таком состоянии она точно не чай будет пить.
— Привет, мама! Смотри, это Хромосома! — радостно поделился сын.
— Лишняя?
Клара сдвинула очки на кончик носа, поставила на плиту чайник и на него уставилась. Не человек, а экономия на электричестве.
— У Шуры лишняя, а у меня нет! — ответил Изя. — Ма, а как работает генетика?
— Как попало, — ответила Клара, снимая закипевший чайник с плиты и наливая в чашку кипяток.
По кухне поплыл кофейный запах.
— А если слушать дяденек, то хромосома отрастёт? — продолжал допрос Изя.
— Смотря каких дяденек. Солнц, там Хмурый не заходил?
Так, Хмурый — это который не Лысый и не Щербатый. Значит, не заходил.
— Плохо, — Клара отхлебнула из чашки и поморщилась. — Блин, сахар забыла.
Услужливый Изя немедленно забрался на стул, ухватил со стола сахарницу и поднёс матери.
— А что Хмурый? — поинтересовалась Альбина.
— Да у него какая-то инфа про моих родственников была. Что-то они там затевают, вроде. У Хмурого девчонка в Песчаном, она слышала.
Клара поправила очки, достала хлеб и колбасу из холодильника и ткнула кнопку плэй на магнитофоне. Она любила завтракать под музыку. На сей раз это был французский шансон, её любимая песня:
Au temps que j'ai passé à te chercher
Aux qualités dont tu te moques bien
Aux défauts que je t'ai cachés
À mes idées de baladin
— Ты сейчас куда, в ЮрМед? — спросил он.
— Да, ко второй, — кивнула Клара.
Единственное — помимо Педулища, конечно — высшее учебное заведение в этом богом забытом городе именовалось крайне дико: Медико-Юридическая Академия Искусств. Учили там подстать названию. Но чтобы поступить куда получше, надо было бросить всё и ехать в Хабаровск — а на это жена была категорически не согласна. Он до конца её не понимал, но всячески поддерживал. Муж, всё-таки.
— Изя, положи вилку на стол, — потребовала Клара мимоходом, открывая учебник.
— Это расчёска, — сердито возразил тот.
— Значит, положи на стол расчёску.
— Но тогда Хромосома будет нечёсаная!
— Такова её планида, значит, — Клара доела бутерброд, устало потёрла глаза.
Ей бы поспать ещё пару часов — а лучше пару суток. Но тогда не выйдет отсидеть все пары в ЮрМеде, разобраться с проблемами своих ребяток, прогнать бандитов Обезьяныча обратно в соседний микрорайон и сделать ещё сотни дел, которые его жена волшебным образом упихивала в такие короткие, на самом деле, сутки.
— Гоблядь хочет её заполучить, — сказала Альбина, когда Клара временно покинула их и ушла переодеваться в дневное, а Изя уволокся за ней.
— Что я могу сказать? Пусть попытается, — пожал он плечами. — Не думаю, что что-то получится.
— Я тоже. Разве что привлекать к работе как стороннего эксперта или что-то такое, — согласилась Альбина. — Хотя, конечно, такие таланты каждый захочет себе.
— Поэтому и не думаю. Она слишком ценит свою свободу, моя жена.
— Твоя жена, да.
Звучало довольно дико и непривычно, спору нет — даже сейчас, на шестой год их брака. Но раз уж так вышло, что он стал мужем Невесты, то мужем он и будет. Хорошим, насколько это вообще возможно.
— Так и будете тут сидеть? Гоблядь бы оплатила вам переезд, я думаю.
— Здесь Перекресток. Пусть мы больше не с вами, вы нас в обиду не дадите. А где-то там... у Розенов длинные руки.
Альбина кивнула, соглашаясь — то ли что не дадут в обиду, то ли что руки длинные.
— Ну а жена, она просто не верит, что за ней придут. И пусть себе не верит, по-моему, лишь бы учебные тревоги не пропускала.
— Ты её любишь?
— Наверное. Наверняка. Я сам не знаю, — ответил он. — Ты любила своего Саню?
— Безумно.
— Нет, безумно — это не про меня, — он покачал головой.
— Не про тебя, да. Но вы такие... уютные. Кстати, почему он Изя?
— В смысле?
— Ну, Клара — немка, ты... что ты такое, знает один Господь, и тот не уверен. Почему Изя?
— А. Это, — он кивнул. — Понимаешь, это значит «она рассмеялась». Клара не улыбалась, пока была Невестой — и улыбнулась, когда стала матерью. Мне показалось, это... стоит отметить.
Альбина только покачала головой. Не понимает, значит.
* * *
Августовская жара наконец начала спадать, и вечером уже можно было открывать окна, не боясь, что адское уличное пекло ворвётся в квартиру.
По сетке ползали обиженные толстые комары и здоровенная ночная моль с серыми в крапушку крыльями. Внизу нестройно звенели струны — это Башка, один из ребяток его жены, мучал гитару. Башка недавно записался на курсы к дядьке Оюну, но научился пока что только пить не закусывая и ругаться по-эвенкски.
Полчаса назад Изя наконец-то позволил уложить себя спать — после третьей проверки, всё ли правильно лежит в его новеньком, с золотым снитчем, рюкзаке. Школы сын ждал, как будто его записали не в первый класс районной очень средней, а в тот самый Хогвартс.
Клара дорисовывала задание по анатомии. То и дело она клевала носом, и чем дальше, тем больше ему хотелось поднять её из-за стола и отправить вослед за Изей, потому что нельзя так себя мучать.
Но жена бы сопротивлялась, и это нарушило бы мирный вечерний покой, поэтому он предпочёл не вмешиваться и тихо писать учебный план, пристроившись у подоконника и то и дело прихлёбывая из кружки сладкий, уже почти остывший, чай с бергамотом.
Клара пружинкой подскочила со стула и быстро подошла к окну. Ей надоело слушать концерт Башки.
— Ещё один звук из этого района, — крикнула Клара, — и я спущусь!
Гитара затихла.
Тишина была какой-то неуютной, тяжёлой. Ручка по бумаге шуршала слишком громко, и листья на деревьях шелестели неправильно, и ветер был как будто не свеж. Старый стул под Кларой поскрипывал особенно противно, соседи сверху двигали мебель...
Он встал и подошёл к магнитофону. Открыл ячейку, посмотрел. Там стояла кассета "Сто лучших песен о любви". Маша принесла, наверное. Небось, слушала её, пока сидела с Изей и своими двумя. Большая часть песен была унылой попсой, но всё лучше, чем эта тишина.
— Тебе тоже страшно? — спросила Клара.
— Мне неуютно, — ответил он.
— Мне тоже.
Она потянулась, разминая шею и плечи, вздохнула:
— Обидно, что ничего не вижу при этом. Просто пустые страхи.
Он не стал ей говорить, что кто-то может скрываться от её взгляда и этим быть особенно опасен. Ни к чему это, и так ведь не по себе.
Внизу кто-то сцепился с кем-то — звуки ударов и хрипы ни с чем не спутаешь — и Клара, беззвучно выругавшись, снова поднялась из-за стола. Этим кому-то теперь не сдобровать...
В коридоре рухнула выбитая входная дверь. Сколько раз они устраивали себе учения, обсуждали, что будут делать, а всё равно — не ждали.
«Как в советском кино», — пришла непрошеная мысль, пока он торопливо чертил замыкающую печать, чтоб Изя, не дай бог, не вышел из комнаты в неверный момент. Правда, в советском кино ребятки с оружием, которые врываются в дома и по-немецки орут на хозяев, одеты в серый фельдграу. Эти были все в белом: ягд-бригада Розенкрейцеров, ну надо же, какая честь им скромным. И лично Ирма Эдуардовна изволила возглавить, прийти по душу мятежной дочери и её мужа.
— Nun, verschwindet(1), — рявкнула Клара.
— Schweigen!(2) — резко ответила ей Ирма. — Gib deinen Sohn auf und du kannst leben(3).
— Und mein Mann? — это он понял.
Клара спрашивала о нём.
— Wie gelebt, so wird sterben(4), — Ирма презрительно скривилась.
Что бы это ни значило, но точно ничего хорошего.
— Ich werde kämpfen, — Клара потянулась снять очки.
Значит, собралась сражаться?
Невест создавали, как оружие в том числе. Невесты могут невероятные вещи. Наверняка, она справится. Да, устанет и будет спать пару суток, но справится. Да, убьёт родную мать, но справится. Но если они пришли однажды, то значит, придут и снова.
Пока она будет спать, пока он будет спать, пока Изя будет идти из школы домой, пока они будут ехать куда-нибудь-где-можно-на самом-деле-нельзя-спрятаться.
И на этот раз они не будут миндальничать и предлагать сдаваться по-хорошему.
Время тянулось, как ириска, и так же мерзко липло к зубам.
Чего они хотят?
Изю. Им нужен Изя, чтобы получить новую Невесту. И Клара, живая и здоровая, на случай, если с Изей ничего не выйдет. И труп Кларина мужа, потому что жнецов они, конечно, боятся и ненавидят.
Трое отборных егерей в коридоре, ещё сколько-то на лестнице — по виду, так вдвое больше. Да, Клара точно устанет — одна только Ирма Эдуардовна выжмет её почти что досуха, а ведь и остальные немногим ей уступают. И Кристиана-Теодора не видно, значит, прислали совсем не всех и будет второй заход.
На вымотанную Клару и на него, который мог бы выиграть дуэль, пожалуй, мог бы осилить двух егерей, но безусловно проиграет большой толпе.
Изю заберут, его убьют. Клару тоже, скорее всего, убьют.
Нет, неприемлемо. Надо иначе.
Надо, чтобы все были живы, или хотя бы почти все.
Живая Клара. Живой сын. Свободные жена и сын?
Он перебирал варианты, комбинировал, просчитывал, но получал из раза в раз один и тот же результат. Нет, он ему не нравился. Нет, это не повод от него отказываться.
Левой рукой он указал на Клару и начертил короткую спираль — печаль Лилиэль.
Альбина дразнилась — ведьмачьи знаки. Пустое.
Клара закатила глаза и рухнула, проваливаясь в сон.
Отлично.
В правой уже горел прозрачный духовный меч, оружие жнеца.
Изю заберут, его убьют. Клара останется в живых. Такой расклад его устраивал.
Клара придумает, что с этим делать. Она всегда придумывает.
А магнитофон, не подозревая ни о чём, пел Кларино любимое:
À nous
À nos espoirs et à nos illusions
À notre prochain premier rendez-vous
À la santé de ces millions d'amoureux
Qui sont comme nous
1) Пшли вон
2) Молчать!
3) Отдай нам сына и оставим тебя в живых
4) Собаке собачья смерть
 |
|
|
Текст прикольный. Очень нравится "описание нравов городка", поисковая операция, которая превращается в митинг и урок по ориентированию.
|
|
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу