Улица Роз (джен)

Весна в сорок третьем должна была наступить в понедельник, и многим в этом виделся добрый знак. А их отчаянно хотелось, этих добрых, счастливых знаков...

Накануне, ранним субботним утром, к ним постучали. За окном ещё было темно: на часах половина шестого. Этот стук, уверенный и наглый, нёс в себе беду — открывая, Урсула с Герхардом это знали.

Дверь хлопнула, и Урсула осталась одна в их опустевшей квартире; села на ещё тёплую после сна кровать и просидела так до рассвета. Внутри у неё было так же пусто — но ведь должна же она была что-то сделать? Куда-то пойти? Хоть что-то узнать?

Что-нибудь: что её Герхард разделит судьбу её сестры, например.

К тому же Герхард сейчас болел...

Но лучше уж было знать, решила Урсула, чем мучительно утопать в неведении.

Если бы только они могли пожениться!

Пять лет они, по сути, были мужем и женой. Господь, сводя двух мишлингов: Урсулу, немку для немцев и еврейку для евреев, с Герхардом, евреем для немцев и немцем для евреев, вероятно, от души посмеялся. Она надеялась, по крайней мере, что ему было весело! Они с Герхардом когда-то и сами смеялись над этим, и родные их смеялись и тоже шутили. Как и её сестра…

Урсула с Герхардом почти поженились, когда улицы усыпал хрусталь, и родные отговорили их заключать брак: пока Урсула оставалась незамужней официально, она могла надеяться на то, что закон не переменят, и она будет формально немкой. Даже её папа, искренний и убеждённый католик, не только не возражал — сам упрашивал. И вот уже пять лет они жили так, и Урсула жалела только о том, что не может пока родить ребёнка. Впрочем, они ещё молоды — они успеют ещё.

Она начала с полиции — и, конечно же, не получила никакого ответа, тем более кем она была своему Герхарду? Никем. Конечно же, её выставили. Но, может быть, в общине знают?

Эта мысль и привела её на Розенштрассе, к зданию, когда-то принадлежащему еврейской общине — теперь здесь её не было. А вот евреи были: сюда собрали таких, как Герхард, еврейских мужей немецких жён Берлина.

А вслед за ними пришли жёны.

Они стояли у здания и смотрели в окна.

Но были не только женщины: многие привели с собой детей, и маленьких, и почти взрослых — и когда Урсула подошла к этой толпе поближе и топталась, не решаясь то ли к ней присоединиться, то ли протиснуться сквозь неё ко входу, какая-то женщина в тёмно-зелёном пальто ей сказала:

— Они отвечают там. Иногда.

— У вас там муж? — наверное, не стоило спрашивать, но вырвалось как-то само собой. — Я Урсула, — добавила она, будто извиняясь.

— Анна, — женщина поёжилась на ветру и с внезапным раздражением добавила: — Муж. У нас привилегированный брак. Не могу же я с ним развестись сейчас.

…Пару недель назад погода тоже была под стать настроению — как страны, так и лично Анны: общий траур по погибшему фельдмаршалу кончился, но веселее никому не стало. Она ждала этого развода так долго! До её свободы оставались считаные дни — и хотя они с Хайнцем уже несколько лет не жили вместе, эта формальность должна была поставить долгожданную точку. А теперь Анна смотрела на лежащий перед ней только что заполненный бланк — и не верила, что сейчас решится на это шаг.

— Фрау Ульштайн? — с нетерпеливым одобрением спросила немолодая чиновница. — Вы передумали?

— Нет, — Анна посмотрела ей в глаза и, поставив свою подпись под заявлением на отзыв прошения о разводе, уверенно его отдала.

Она ждала несколько лет. Что ж, подождёт ещё.

Какой уж теперь развод.

…Особенно противный порыв холодного ветра будто бы разбудил толпу — одна из женщин крикнула громко:

— Верните нам наших мужей!

Другие подхватили за ней, и скоро скандировала уже вся толпа — как на митинге, подумала Урсула, вливаясь в общий тревожный хор. Только настроение здесь было совсем другим.

Им не отвечали — поначалу. Окружающие здание эсэсовцы молча стояли, положив руки на автоматы, и смотрели на них. Проходящая мимо пара остановилась, и мужчина злобно бросил:

— Предательницы!

— Еврейские распутницы! — добавила его спутница и плюнула, и они с отвращением пошли прочь.

А женщины остались.

В тот день Урсула не набралась решимости, но на следующий всё же подошла к стоящему у входа солдату:

— Скажите моему мужу, Герхарду Брауну, чтобы он вернул мне продовольственную карточку!

От страха её сердце то билось где-то в горле, то замирало, и тогда у Урсулы слабели ноги: если её задержат, с ней произойдёт то же, что с сестрой где-то под Люблином. И с мужем. Но она должна была узнать! Должна…

Она ждала на крыльце перед закрытой дверью, а ветер продувал её пальто насквозь, впиваясь ледяными иглами в кожу. А потом дверь приоткрылась, солдат вышел и протянул ей карточку. Урсула схватила её и, сжав в руке, спустилась, не ощущая ног — но не ушла домой. Она осталась там, с другими — и только ночью, ложась спать, прочла написанное карандашом на обороте карточки: «Я жив. Здоров. Люблю. Г.»

Она, конечно, знала, что больше его не увидит, они все знали — но стояли и кричали, а если уходили на ночь — возвращались и стояли вновь, передавая еду и глядя сперва на вооружённых мужчин, а потом, когда тех вдруг убрали, на само здание. На свастики. На окна. И на мрачную дверь.

И та всё же открылась, хотя в это было невозможно поверить.

Отпускали арестованных то небольшими группами, то по одному — скорей, растерянных, нежели счастливых, и они уходили со своими женщинами и, иногда, детьми, глядя на остающихся почти виновато. Вот, очередной мужчина подошёл к той женщине в зелёном пальто — Анне, и они не обнялись и просто пошли молча прочь по улице.

А потом Урсула увидела Герхарда, и всё вокруг них исчезло.

Знак оказался и правда добрым. Для них наступила весна, и больше за ними не приходили — до самого конца войны.