Проклятый рисунок (джен)

Гарри больше не может плакать. Наверное, слёзы закончились. Не бесконечные же они? Сколько слёз помещается в одном четырёхлетнем мальчике? Его плечи ещё продолжают вздрагивать от неохотно отступающих рыданий. В носу свербит, и Гарри то и дело вытирает его рукавом новой, с иголочки, ярко-зелёной рубашки.

Как он радовался утром, разглядывая себя в зеркале. Тётя Петуния с улыбкой смотрела на нарядного, старательно причёсанного племянника, ласково гладила его по щекам, поправляла новые очки, которые недавно выписал врач. Дадли долго упрашивал родителей купить ему такие же, и они, конечно, купили. Но Гарри знал, что у Дадли очки неправильные, с простыми стеклами. А у него настоящие, как у взрослых.

Потом тётя взяла Гарри за руку и повела вниз по лестнице в гостиную, где ждали Дадли и дядя Вернон. Дадли приплясывал от нетерпения, дожёвывая сдобную булку. Тётя Петуния смешно всплеснула руками, когда увидела, что сын обляпал джемом новую кофту. Он тоже был нарядный в честь дня рождения брата. Они всей семьёй собирались сегодня в Лондон. Осталось только погрузиться в автомобиль. Впереди Гарри ждал самый счастливый день — день его рождения.

Совсем недавно Дадли тоже исполнилось четыре. Он ужасно важничал, что на целый месяц с хвостиком старше Гарри. Пригласили всех соседей с детьми. Был миллион подарков, клоун показывал фокусы, играла музыка. Гарри и Дадли хохотали и дурачились до самой ночи, пока тётя не отправила их в детскую. Но и там долго не могли успокоиться, шептались обо всём на свете, забравшись на одну кровать, да так и уснули под общим одеялом.

А сегодня было решено совершить семейную прогулку по столице. Побывать на всех детских площадках, посидеть в летнем кафе, перепробовать всё мороженое, покататься по Темзе и сделать миллион фотографий.

Гарри с нетерпением ждал этого дня, представляя, как замечательно всё будет. И вот наконец-то тридцать первое июля. Счастье переполняло и просилось наружу, расцветая яркой, широкой улыбкой. Тётя улыбалась в ответ. И даже дядя Вернон, которого Гарри иногда немножко побаивался, добродушно, хоть и грубовато похлопывал Гарри по спине широкой ладонью и приговаривал: "Молодец, парень! Так держать!"

Гарри не очень понимал, что именно держать велит ему дядя, но всё равно улыбался и кивал, гордый и счастливый.

Ему ужасно хотелось чем-нибудь порадовать свою семью. Чем-то особенным, только он не знал, чем именно. А потому просто старался быть хорошим мальчиком, слушаться дядю и тётю и прибирать игрушки в их с Дадли комнате.

Но чего-то особенного всё равно хотелось, и Гарри нарисовал рисунок. Очень красиво получилось. По крайней мере, сам Гарри был доволен и представлял, как обрадуется тётя, когда увидит голубой дом (Гарри не придумал, как нарисовать белый дом на белом листке бумаги, а потому взял голубой карандаш), дерево сбоку, а под ним всю семью. Рядом стояли двое взрослых — дядя и тётя. Перед ними двое мальчишек — Гарри и Дадли. У Гарри никак не получалось хорошо нарисовать руки. Он хотел, чтобы мальчики на рисунке обнимали друг друга за плечи так, как Гарри и Дадли обнимались на последней семейной фотографии, которая сейчас стоит на комоде в гостиной. Вот только руки у его нарисованных ребят выходили кривые и слишком длинные, как он ни старался. Хоть плачь! Гарри с досадой смотрел на мальчиков, а потом изо всех сил пожелал, чтобы они уже перестали упрямиться и обнялись нормальными руками.

И они обнялись. Сами. Просто взяли и сделали это, да ещё и весело помахали Гарри прямо с рисунка. Гарри обрадовался: вот как здорово получилось! Он и не знал, что рисунки так умеют. Тётя не рассказывала, а то бы он уже давным-давно попробовал. Теперь уж точно все будут им гордиться, что он сумел оживить простой рисунок. Гарри смутно понимал, что не все умеют это делать. Ведь если бы все, то неживых рисунков совсем бы не было, потому что живые веселее и красивее.

Еле удержавшись, чтобы не сразу помчаться к тёте — порадовать её особенным подарком, а заодно похвалиться, что он сам научился оживлять картинку, — Гарри припрятал рисунок, решив подарить его в свой день рождения, чтобы у Дурслей тоже в этот день подарок был, а не только у него одного.

Стоя в гостиной и наблюдая, как тётя прямо в раковине застирывает кофту Дадли, Гарри вдруг вспомнил о приготовленном подарке.

— Я сейчас, — крикнул он тёте и помчался обратно в детскую за рисунком. Бережно достав листок из большой книжки про животных, Гарри ещё раз полюбовался улыбавшейся ему семьёй, помахал рукой в ответ на приветствие весело обнимавшихся мальчиков и, осторожно взяв лист за два верхних уголка, вышел из детской и стал спускаться обратно в гостиную. Тогда он ещё не знал, что в эту комнату ему больше не позволят войти ни разу в жизни.

Гарри снова принимается всхлипывать, вспоминая, как изменилось лицо тёти Петунии, едва она как следует рассмотрела рисунок, как с её лица сползла ласковая улыбка, будто ластиком стерли. Тётя вскрикнула и отбросила от себя подарок Гарри так, словно это была ядовитая змея или мерзкая крыса. С ужасом уставившись на племянника, тётя как будто разучилась дышать. Гарри испугался, что она сейчас совсем задохнётся, и бросился к ней, собираясь похлопать по спине, как она делала, когда дядя Вернон однажды поперхнулся за обедом.

— Тётя Петуния, я сейчас.

— Не подходи ко мне, бесовское отродье, — взвизгнула она, отмирая. — Больше никогда не смей меня трогать, ненормальный мальчишка.

— Мама, — испуганно вытаращил глаза Дадли, не зная, что происходит и пора ли уже плакать.

— Не подходи к нему, Дадли. Я так надеялась, что он вырастет нормальным. Но не зря говорят: какое дерево, такой и плод. Такой же ненормальный, как его родители, — кричала тётя Петуния, заливаясь слезами.

Гарри ничего не понимал, но, глядя на неё, тоже начал плакать. Что он сделал? Почему вдруг всегда добрая, замечательная, ласковая тётя кричит и обзывает Гарри так ужасно? Ей не понравился подарок?

— Тётя, пожалуйста, не надо. Я нарисую что-нибудь другое. Скажите, что мне нарисовать? — подвывал Гарри, не решаясь приблизиться.

— Ты ничего больше не нарисуешь, гадкий мальчишка, — кричала в ответ тётя. — Дадли, не смей давать ему краски и карандаши. Теперь это всё только твоё. И в детской он больше жить не будет.

— А где же ему спать? — отважно шагнул вперед Дадли, сам не замечая, что пытается прикрыть брата от внезапного и непонятного гнева матери.

— Где угодно, только не с тобой в одной комнате, — резко перестала плакать Петуния. — Он опасен.

— Но мам, мне же будет скучно без Гарри, — возмущённо возразил Дадли. — Одному в солдатики как играть?

— Позови друзей. На нашей улице много ребят. Найдёшь, с кем поиграть, — отмахнулась Петуния.

— Гарри мой друг, — упрямо не сдавался Дадли. — Я с ним хочу играть.

— Я сказала — нет! — прошипела Петуния. — И мы не станем это обсуждать.

— Тётя, — робко позвал Гарри, уже мечтая, чтобы сегодняшнего дня вовсе не было. И пусть бы у него забрали обратно новую рубашку и даже очки. И никаких подарков тоже не надо, только бы тётя снова стала прежней. Если бы он только знал, что она не любит рисунки!

— Гарри, ты очень плохо поступил, когда сделал вот это, — тётя указала на отброшенный к дальней стене листок, с которого по-прежнему весело махали руками двое счастливых мальчишек. — Обещай мне больше никогда так не делать. Только с этим условием ты останешься жить в этом доме

Гарри часто-часто закивал. Он не понимал до конца, что же он сделал и чего именно ему больше никогда делать не надо. Наверное, рисовать, решил про себя. Он был готов никогда в жизни не брать в руки карандаши, лишь бы не было сейчас так страшно.

— Я не буду больше, — пообещал он, искренне веря, что так и будет. — Тётя, а теперь вы меня простите? Я буду очень хороший.

— Я позволю тебе остаться, Гарри, но теперь всё изменится, — строго сказала тётя Петуния. Смотрела она при этом так же, как на разбитую на днях вазочку. Будто ей очень жаль и грустно, что вазочки больше нет, но сильнее она переживает не о ней, а о том, что теперь нужно собирать осколки, которые уже никогда вновь не станут вазочкой.

— Ну, скоро вы? — вернулся в дом дядя Вернон, который устал ждать всех на улице возле давно заведённого автомобиля.

— Мы никуда не едем, — сухо ответила тётя, не сводя глаз с тихо плачущего Гарри. — Посмотри, что он нарисовал.

Дядя Вернон наклонился над валявшимся рисунком, внимательно присмотрелся и аж подпрыгнул, когда нарисованные мальчики помахали ему руками.

— Вот чёрт! — выругался он. — Парень, зачем ты это сделал?

— Я ничего не делал, — снова завыл Гарри. — Я больше так не буду.

— Будет, — устало и обречённо сказала тётя. — Уж я-то знаю. Он не сможет не делать. Это у него в крови — так же, как было у моей сестры.

— И что теперь? — озадачился дядя Вернон. — Да ещё день рождения этот.

— Забудь про день рождения. Думай, Вернон. Он не будет жить в одной комнате с Дадли. Я не позволю, — стояла на своем Петуния. — Я не знаю, куда его пока.

— А куда? Не на улицу же? Он твой племянник, — с сожалением смотрел на Гарри дядя Вернон. — Это же не старый чемодан, в чулане не запрёшь.

— А хоть бы и в чулане, — отвела глаза тётя.

И теперь Гарри сидит на полу в тёмном чулане, всё ещё не понимая, в чём же он провинился, но отчаянно надеясь, что его семья позволит ему вымолить прощение и снова стать хорошим. Ведь только хороших детей любят так, как любили его ещё сегодня утром. Если бы не этот проклятый рисунок...