Остров (джен)

Узкая кротовина, пронизав пространство, утыкается в упругую преграду, отклоняется в сторону и сразу же разворачивается воронкой. Лицо обдает холодом, пахнет морской водой, и под ногами мокро хрустят мелкие камни.

Волдеморт невольно передергивает плечами от вмиг затекшей под мантию мерзлой сырости и накидывает на себя согревающие чары. Холод начинает отступать, но как-то вязко, нехотя, что, впрочем, беспокоит его в последнюю очередь. Он оглядывается.

Каменистый клочок суши вдается в море, окруженный им минимум с трех сторон. Вдали, за широкой гладью поблескивающей в лучах белого солнца воды, виднеется полоска земли и несколько невзрачных строений. Все приземистые, кроме одного, тянущегося к небу островерхой крышей с крестом на шпиле.

Волдеморт хмыкает. По неясной пока причине чары портала отклонились от курса и выбросили не к монастырю, в котором обосновался интересующий его волшебник, а чуть поодаль.

Наличие защиты от нежеланных гостей не удивляет. Удивительно то, что никакие сканирующие заклинания не в состоянии ее обнаружить. Однако, когда Волдеморт предпринимает попытку аппарировать на другой берег, ничего не выходит. Совсем ничего: он не налетает на купол, его не отбрасывает. Он просто остается там, где стоял, как если бы слова заклинания произнес маггл. Необычность происходящего злит, но вместе с тем интригует и лишний раз доказывает, что похозяйничавший здесь маг силен. Тем с большей вероятностью он может дать Волдеморту то, ради чего тот явился в эти выстуженные промозглыми ветрами северные края — провести ритуал приращения осколков души.

Бессмертие, достигнутое с помощью крестражей, оказалось Пирровой победой. Запертые в носителях фрагменты души излучали собственные ментальные вибрации, которые диссонировали с аурой основной ее части. Это сделало ментальное тело Темного лорда нестабильным и тем существенно уменьшило его магическую мощь. Рисковать, пытаясь в таком состоянии устранить Избранного, Волдеморт не захотел. Но, задумав избавиться от крестражей, он вдруг столкнулся с тем, что нигде нет внятного описания ритуала. Ни в одном магическом фолианте не нашлось ничего толкового, только мутные россказни о необходимом раскаянии и жутких муках, ожидающих волшебника, пожелавшего восстановить целостность расколотой крестражем души. Мучений Темный лорд не боялся, но то, что мордредовы архимаги прошлого не оставили никаких формул, удручало. Он принялся искать способы исцеления в других частях света. Тогда и узнал о чудаковатом русском маге, зачем-то спевшемся с церковниками, запершемся в монастыре, но способном врачевать души. Такие слухи как минимум следовало проверить.

Оставив загадку хитроумной антиаппарационной магии на потом, Волдеморт слегка раскидывает руки, невербальным заклинанием превращает полы мантии в дымные крылья и взмывает над унылой землей. Он благополучно преодолевает полпути. Уже различимы трещины на оштукатуренных монастырских стенах, хорошо виден грязно-серый от угольной пыли двор, через который шагает погруженный в собственные мысли монах в черной рясе. Жесткий ветер раздувает длинные волосы и полы одеяний церковника. И Волдеморт задается вопросом, как ему лучше поступить: вежливо ли спросить, где найти их кудесника, или просто выпотрошить память первого попавшегося маггла, чтобы явиться к магу на правах сильного. Однако определиться ему не приходится по той причине, что воздух, а точнее чары левитации вдруг перестают держать.

Предприняв несколько безуспешных попыток спасти положение, он решает пока отступить. Но и позорное бегство не спасает от неуклонной — хорошо хоть не стремительной — потери высоты и падения в ледяную воду примерно в дюжине футов от берега.

Выбравшись на сушу, он первым делом достает одеревеневшими пальцами палочку и накладывает на себя высушивающие и согревающие чары. Но озноб не проходит мучительно долго. Зябко кутаясь в мантию, Волдеморт лязгает зубами от холода и от злости, ходит взад-вперед по промерзшей земле и смакует в мыслях предстоящую месть, которая непременно последует, как только он восстановится и войдет в полную силу. Тогда все, когда-либо осмелившиеся бросить ему вызов, будут повержены, включая зарвавшегося русского колдуна. Но всему свое время. Пока что Темный лорд кое-как согревает тело и охлаждает разум. Он умеет наблюдать и ждать.

В самом мрачном расположении духа он бредет вдоль береговой линии и примерно через полчаса выходит к тому месту, с которого начал путь. Предположение подтвердилось: пологий кусочек суши с разбросанными по нему нагромождениями крупных камней, заслоняющими обзор, оказался островом. Растительности почти нет, только мох и лишайники, которых Волдеморт насчитал разновидностей пять навскидку. Безжизненное место... для маггла. Но не для волшебника и уж тем более не для Темного лорда.

Зло прищурившись и презрительно вздернув верхнюю губу, Волдеморт устраивается на валуне лицом к обиталищу русского колдуна, готовясь к долгому ожиданию. Однако от противоположного берега вскоре отделяется небольшая лодка.

Человек в лодке невысок, тщедушен, одет в мешковатую хламину линяло-черного цвета. А когда утлое судёнце пристает к берегу, становится видно, что и лицо у незнакомца старое, прорезанное черными, будто от въевшейся грязи, морщинами, с неопрятной полуседой бородой. Однако черные как угольки глаза смотрят пытливо, колко.

Волдеморт поднимается с камня.

— Ты кто такой? — вместо приветствия бросает ему монастырский служка.

В других обстоятельствах долго бы наглец не прожил. Но, не выяснив, какое отношение этот убогий монашек имеет к могущественному русскому волхву, с карой Темный лорд решает повременить.

— Мне нужно увидеться с вашим архимагом, — подавляя глухо ворчащую в груди ярость, говорит он. — Ты можешь проводить меня к нему?

— К кому-кому? — прищуривается монах и как-то нелепо, полубоком подходит.

Чтобы не наложить на дурака Круцио, Волдеморт делает глубокий вдох и, едва не скрипнув зубами, выговаривает непонятое чарами перевода слово:

— Starets Анатолий. Мне известно, что его резиденция находится в вашем монастыре.

— Старец? Есть у нас такой. Да только с чего бы ему с тобой разговаривать?

— А это не твое дело. Веди меня к нему!

— Нет. Недосуг ему, — заявляет монах и тем переполняет чашу терпения.

— Добром не желаешь? — выдыхает Волдеморт со свистом. — Пеняй на себя!

"Легилименс!" — выхватив палочку, кастует он невербальное заклятие и едва не падает от внезапного головокружения: будто не в прищуренные черные глаза глянул, а в саму бездну.

— Это ты мне угрожаешь, что ли? — доносится до него насмешливый голос. — Нет, посмотрите-ка, а! Душонка рваная, лохмотья одни, а он то требует тут, то угрожает.

— Так это ты? Ты есть колдун?! — все же устояв на ногах, рычит Волдеморт, крепче сжимая палочку.

— Да ты, часом, не юродивый? — говорит его визави, приближаясь. Он ниже на целую голову, но, всматриваясь в лицо снизу вверх, вынуждает Темного лорда отшатнуться. Постороннего присутствия в голове тот не ощущает, но черные угольки жгут. — Не-ет, — тянет тем временем монах-колдун, продолжая вглядываться, — слишком уж черен. Не юродивый. Просто дурак, и в мыслях путано... что у пса шелудивого в колтунах, — выдержав паузу, припечатывает он ёрническим тоном и отходит, чтобы в следующее мгновение, посуровев, добавить: — Уходи. Духу чтоб твоего на моем острове больше не было.

Он успевает отвернуться и сделать несколько шагов, прежде чем с Волдеморта спадает странное оцепенение.

— Круцио! — летит в сутулую, прикрытую худой стеганой телогрейкой спину, и тут же тело проклинающего пронзает боль.

Царапая ногтями землю и до хруста сжимая зубы, он долго не может поверить, что пал, сраженный рикошетом собственного проклятия. Но факт остается фактом. Черный силуэт расплывается в текучем тумане боли, и хуже всего то, что, сколько ни старается Волдеморт распознать используемую русским волхвом магию, ему не удается даже ощутить ее, нащупать. Будто бы ее вовсе нет. Но что-то же делает этого starets неуязвимым...

Однако Темного лорда не испугать подобными фокусами. И о том, чтобы отступить теперь, когда ему так недвусмысленно и нагло брошен вызов, не может быть и речи. Когда сходит острая, выкручивающая суставы и прожигающая кожу, боль, он наскоро излечивает себя от отголосков Круциатуса и исхаживает проклятый остров вдоль и поперек, пытаясь найти разгадку. В какой-то момент его осеняет мыслью, что дело, возможно, в природной магии. Возможно, сам остров и есть источник аномалии.

Но нет, магический фон земли и камней на поверку оказывается обычным. Да и большинство заклинаний дают стандартный эффект. Когда продрогший Волдеморт решается развести костер, тот весело разгорается от банальнейшего Инсендио, а груда камней послушно трансформируется в небольшой каменный домик, который укрывает путешественника от ветра. Успокоившись и разомлев в тепле, Волдеморт задумывается, не мог ли местный колдун создать нечто наподобие защитного пояса вокруг острова. Однако воспоминание о недавнем купании в ледяной воде удерживает от немедленной проверки новой гипотезы. А чуть позднее Волдеморт вовсе от нее отказывается, рассудив, что защитные чары, проложенные на каком-либо удалении от берега, вряд ли отклонили бы Круциатус, и источник, и цель которого находились в тот момент на острове.

Между тем солнце скрывается за горизонтом, и на землю падает отсырелая ночная мгла, зыбкая, истрепанная северными ветрами, совсем как убогое монашеское одеяние здешнего колдуна. Не врали слухи. Неведомая сила, сокрытая в нем... не пугает — ничто не может напугать Темного лорда — но внушает уважение. "Достойный враг," — думает Волдеморт, засыпая на лежанке из зеленого мха и белесо-серых лишайников, предварительно последними перекусив. Он уверен, что, отдохнув, сумеет проникнуть в тайну холодного острова и магической силы его властителя.

Однако следующий день оказывается таким же бесплодным, как предыдущий, и, поразмышляв на холодную голову, Волдеморт решает вернуться домой. Ответы на нежданно свалившиеся вопросы он отыщет в книгах, как и способ поставить на место зарвавшегося волхва. Тогда-то и поговорит с ним на равных.

Став лицом к заходящему солнцу, Волдеморт представляет поместье верной семьи Лестрейндж и произносит заклинание аппарации. Однако тоннеля нет, и магия глуха ровно так же, как и в первый день, когда он пытался переместиться к стенам монастыря. Он пробует несколько раз из разных частей острова, но тщетно. И полет также новизной не радует. Просушивая одежду и отогреваясь всеми доступными средствами, Волдеморт вынужденно признает унизительную и невероятную правду: он здесь в плену.

Охваченный бессильной яростью, всю следующую ночь он не смыкает глаз. В свете ущербной луны, то и дело исчезающей за пологом низких туч, он меряет шагами остров, и ненавистные камни разлетаются перед ним, как сухие листья, подхваченные ветром. Магическая сила при нем, но она становится бесполезной, сходит водой в песок, как только дело доходит до попыток выбраться. И о том, чтобы снова проклясть не ко времени нажитого врага, не стоит и думать. Круцио обернулось болезненной пощечиной, но рикошет Авады может вовсе оказаться фатальным, самоисцелиться от него не получится.

Решение приходит под утро: с хилым кудесником он расправится голыми руками. Просто подпустит в следующий раз поближе. Остается ждать.

В ожидании проходят следующие сутки. Ужиная похлебкой из собственноручно выловленных водяных крыс вприкуску с хрустящим ягелем, Волдеморт подумывает: уж не решил ли местный властелин заморить незваного гостя голодом. Что ж, в таком случае его ждет сюрприз. В прежних странствиях доводилось выживать и в худших условиях. И это не беря в расчет крестражи.

Новое утро наконец дарит разнообразие и предоставляет шанс ускорить события. Во всяком случае, так поначалу кажется Волдеморту. Мимо острова плывет лодка с беззаботной маглянкой на веслах. В черном пальтишке и сером платке, она гребет споро и счастливо улыбается сидящему напротив ребенку, совсем еще мелкому.

— Эй... мэм! — кричит ей Волдеморт с берега и машет рукой. — Простите, не могли бы вы мне помочь?

Лодчонка послушно сворачивает в его сторону. Сидящих в ней магглов можно взять в заложники и попробовать выторговать себе свободу... Или порешить на месте и уплыть на лодке... Или пойдут в качестве жертвы для какой-нибудь разрушительной магии, наподобие смерча... вариантов несколько. Но какой выбрать? Наверное, прежде стоит поговорить.

Лодка пристает к берегу.

— Вам нужна помощь?

Женщина — хотя при ближайшем рассмотрении скорей уж девчонка — оборачивается. Немного косящие глаза ее глядят открыто, доверчиво. И откровенно невзрачное простое лицо будто светится. Возможно, из-за улыбки... Впрочем, все это чушь. Куда важнее понять, как лучше с ней поступить.

— Да. — Ухватившись за деревянный борт, Волдеморт немного подтягивает лодку к себе. — Да, мэм, мне нужна ваша помощь. Вы ведь следуете в монастырь?

— Да, а вы тоже к старцу Анатолию? — догадывается она и берет заинтересованно глазеющего по сторонам малыша на руки.

— Да...

"Может быть, просто доплыть до монастыря с ними? Но что делать потом в логове явно недружелюбно настроенного волхва?"

— Вы нездешний, да? Не из наших мест. А как вы оказались тут один на острове?

— Да так, получилось... — хмурится Волдеморт, начиная злиться из-за чрезмерного любопытства магглы и собственной неспособности быстро найти решение.

Девчонка тем временем прыскает:

— Старец прогнал, да?

"Порешить без лишних разговоров. На лодке выберусь за границы чар..."

— Он у нас такой, строгий, — продолжает тем временем щебетать простушка. — Но вы не бойтесь, он только на вид суровый, даже будто злой, — на мгновение она округляет глаза, но тут же снова расплывается в улыбке, — но всем-всем помогает! Или советы дает правильные. Вот я... — она серьезнеет. — Я, знаете... мужа-то у меня нет, и я... грех-то на душу уж взять хотела. А он вот так в глаза посмотрел и говорит: "Не смей! Мальчонка, — говорит, — у тебя будет золотой!"

И девчонка заливается счастливым смехом, сбивая Темного лорда с мысли.

— И правда, посмотрите, какой у меня Фомушка! — Она звонко целует ребенка в пухлую розовую щеку. — Правда же, золотой!

— Как ты его назвала? — перебивает Волдеморт, невольно сглатывая.

— Так Фомой же. Он у меня в конце декабря родился. Вот по святцам Фомой и назвали...

— Мама, дядя тоже Фома? — внезапно выдает младенец.

— Не знаю, сынок, давай...

— Тебя саму как зовут? — в ватном оцепенении спрашивает Волдеморт.

— Меня-то? — удивляется девочка. — Марфой.

Неточное совпадение. Но близко. Случайно ли? Слишком непростой этот остров, чтобы отмахиваться от таких совпадений. Холодок ползет по спине. Убивать этих двоих не следует...

— Ой, вам что, нехорошо?

— Нет, я в порядке... — "В полном, только в голове пустота шумит, как в морской раковине".

— Так вы плывете с нами?

— Нет, — он сталкивает лодку в воду. — На обратном пути за мной заедь.

— Хорошо. Но зря вы. Он добрый, старец Анатолий-то...

Волдеморт ее больше не слушает. Он разворачивается и идет к своей каменной лачуге, сложенной еще в первый день. Ему нужно разобраться в собственных мыслях. После встречи с этим их старцем они, кажется, в самом деле превращаются в колтуны.

Девчонка на лодке не возвращается. Зато является сам старец, стоит, буравит взглядом.

— Что, передумал меня голодом морить? — с усмешкой спрашивает Волдеморт. — Решил так добить?

Неожиданно спокойно, лишь с некой глухой досадой, он принимает возможное поражение. Отпор местному магу он намерен дать, и надежду одержать верх не утратил, но понимает, что объективно шансы невысоки.

— Не мое это дело решать, — ворчит колдун. — Ты ведь сюда душу лечить пришел?

— А тебе зачем? Неужто помочь надумал?

Старец выдерживает хмурую паузу.

— Вот ты вроде и не глухой, а не слышишь. Не мое это дело — думать да раздумывать. Раз не отпустил тебя остров, значит, не списан ты еще со счетов, — глянув на небо, изрекает кудесник. — Шанс тебе дан, и нет у меня права отказывать.

— Так ты можешь... срастить душу? — отбросив недомолвки, спрашивает Волдеморт.

Мысли визави закрыты. Не исключено, что тот, опустошив крестражи и срастив воедино лоскутки, постарается разом убить чужака. Но даже в таком случае Волдеморт готов рискнуть. С восстановлением души кратно возрастет его магический потенциал, и, возможно, тогда он найдет, чем удивить аборигена.

Тот окидывает пришлого тяжелым взглядом:

— Сам срастить не могу. Я могу только попросить.

— Кого?

Лицо старца светлеет.

— Того, — вскинув глаза кверху, отвечает он, — кто один над всеми нами властен.

"Ясно..."

В памяти всплывают лживые проповеди, призванные склонить приютских оборвышей к послушанию. Они просто превосходно сочетались с порками и унижениями. Едва сдерживая гнев, Волдеморт подходит к предавшему свой род колдуну вплотную и, склонившись, шипит прямо в морщинистое лицо:

— Я в Него не верю.

Старец вздыхает:

— Вижу. Да только, раз ты здесь, значит, Он в тебя еще верит. Почему, не спрашивай — мне то не ведомо.

Волдеморт смеется, громко и зло.

— Да неужели! А я думал, у таких, как ты, на все заранее ответы готовы. Что ж ты про Предназначение-то не вспомнил? — выплевывает он, с наслаждением отдаваясь бурлящей ярости, и вновь нависает над убогим монастырским прислужником. Выплескивает застарелую злость, растревоженную и всплывшую со дна души: — Одним предназначено попасть в Рай, другим — в Ад, и, что бы ты ни делал, предназначения не изменить. Потому избранному для благочестия все преступления сходят с рук, ну, а кому предписано быть грешным, тот грешен и должен страдать, хоть бы и вовсе ничего не сделал. И ты знаешь, я ведь своим проповедникам благодарен. Если бы не они, я, может, так скоро и не понял бы, что делать-то можно всё, — понизив голос до полушепота, подытоживает он и глумливо улыбается: — Все, что угодно. Вот только на что я не рассчитывал, так это среди праведников оказаться! — И раскинув руки, он заходится хриплым хохотом.

Щурится, глядя на него, старец.

— Запутался ты в своих колтунах крепко. Околесицу несешь и истиной ее считаешь. А я, хоть истины не открою, мелок я для нее, но скудным своим умом понимаю так, что каждый рождается чистым и каждому открыта дорога в Рай. Да только живет человек не по предназначению, а по разуму своему и воле, сворачивает, куда ему вздумается. Немудрено, что кто-то да и собьется с правильного пути. Но и заплутавшим шанс иной раз дается выбраться на ровную дорогу. Даже таким, как ты. Так что решай, просить мне за тебя али нет?

— А если скажу "нет"?

— Уйдешь, с чем пришел — держать не стану.

Скептически хмыкнув, Волдеморт задумывается. И без неприменимой к старцу легиллименции змеиным чутьем он чует, что тот не врет: отпустит, как обещал. Но, с другой стороны, почему бы не попытаться получить то, за чем шел. Если ритуал сработает... то так ли важно, какой блажью колдун-монах объясняет существование собственной магии. Главное, что сила волшебника у него имеется и возможности впечатляют.

— Я согласен. Что от меня требуется?

— Иди в свою лачугу, — говорит монах, — садись и думай о душе, чтобы оборванные лоскутки обратно соединились.

Недоуменно пожав плечами, Волдеморт отправляется к хижину. Прежде чем войти, оборачивается и видит коленопреклоненного старца. Тот глядит в небо и шевелит губами. Слов из-за расстояния и ветра не разобрать. Ни ритуального костра, ни пентаграмм, ни рун. Но не это самое странное. Чем сильнее волшебник, тем меньше требуется ему вспомогательной мишуры, но маг должен повелевать, а этот впрямь просить собрался. Верно сказано — "чудаковат", да только высмеивать его нет желания. Настроение не располагает.

Уверенности, что затея окупит затраченные силы, время и понесенное оскорбление, ни на кнат нет. Но передумывать уже смешно и со стороны выглядело бы трусостью. Решение принято, остается дождаться результатов. С такими мыслями Темный лорд шагает в полумрак каменного сооружения без окон, лишь с узким дверным проемом, садится в угол с наветренной стороны и, прикрыв глаза, сосредотачивается на цели.

В старинных манускриптах написано, что для извлечения осколков души из крестражей и их приживления обратно необходимо раскаяние. Однако похожий больше на монаха, чем на волшебника русский волхв о покаянии не сказал ни слова, хотя от него-то, казалось бы, того и жди. Нетипичный волшебник, нетипичный монах. Странный он, одним словом. И никакого эффекта его "прошение" — судя по отсутствию хоть сколько-нибудь особенных ощущений — не дает.

Бестолковость происходящего начинает нервировать, но вдруг под опущенные веки просачивается голубоватый свет. Удивленный его появлению, Волдеморт открывает глаза и тут же вскакивает на ноги. Стены лачуги исчезли, и полдень сменила ночь. Непроглядная тьма вокруг, видны лишь размытые тускло светящиеся фигуры. Призраки. Их много: мужчины, женщины, молодые, старые, совсем юные. Они приближаются, окружают темного мага со всех сторон. Он догадывается, чьи это души и для чего явились. Но ничего не выйдет. Он не раскаивается!

Последние сомнения исчезают, когда от толпы отделяется фигура нескладной школьницы в массивных очках.

— Уоррен? Что тебе нужно? — с холодной невозмутимостью спрашивает он.

— Том! — не понятно с какой радости дуреха только что не подпрыгивает и теребит призрачный жидкий хвостик. — Ты помнишь, как меня звали?!

Сложно было не запомнить, после того как едва ли не месяц только ее имя и раздавалось на каждом шагу. А на вопрос она не ответила.

— Знаешь, ты мне так нравился, — мечтательно улыбается давно умершая девчонка, а через секунду уже корчит страдальческую гримасу. — Я не могла поверить, что это ты. Зачем ты так со мной? За что?

— Ни за что. Ты сама подставилась. Мне и в голову не приходило, что кто-то прячется в туалете. — Это правда, как и то, что в его словах нет ни капли сочувствия, однако Миртл находит в них повод для ликования.

— То есть ты мне зла не желал? Я знала!..

Желать ей зла? С чего бы? Ему было просто на нее плевать.

— А раз так, то я тебя от всей души прощаю! — восклицает дурочка. — И наконец-то я теперь свободна!

Она подается навстречу, будто намереваясь обнять, но пролетает сквозь него. В это мгновение перед глазами появляется распростертое на грязноватом каменном полу тело и растерянный просящий взгляд. Укол невидимой иглой под ребра. Это не сожаление. Просто жалость. И Волдеморт душит ее привычной злостью.

— Не нужно мне твое прощение, — цедит он сквозь зубы вслед растворившейся в небытии Миртл и с удовлетворением отмечает, что боль прошла.

А перед ним уже выстроились в ряд бабка, дед и "любимый папочка" — презренные магглы.

— Том, мальчик наш, — говорит бабка, ласково глядя ему в глаза.

"Какого Мордреда?!"

— Мне так жаль. Ты застал нас врасплох, и мы неправильно повели себя с тобой, а исправить что-либо уже не успели...

— Исправлять нужно было раньше. Вы не вспоминали о моем существовании семнадцать лет.

— Мы не знали о тебе. — Когда ему было пять, за такой взгляд он отдал бы все на свете.

— Я не сказал им ничего. Моя вина, прости...

"Да что за парад святош?"

— Мы виноваты перед тобой, Том, — а это уже Реддл-старший. — И в том, что случилось с нами, есть наша доля вины. Прости ты нас, и мы тебя прощаем. — Он кладет руку Волдеморту на плечо и исчезает, но прикосновение горит клеймом. Робко мазнув пятерней по груди, исчезает бабка, и молча пролетает сквозь сына старший Том. Вонзаются и ранят иглы. Один раскаленный стежок, второй, третий. Больно.

— Да пошли вы все, — шипит Волдеморт, корчась и стискивая зубы, но грудь и переносицу все равно обжигает огнем.

Разогнувшись не без труда, он видит еще одну давнюю знакомую, закутанную в облако из рюш. Теперь понятно, что не так уж она стара — лет сорок пять. Но все же называть ее иначе он не станет:

— А, старая развратница, и ты здесь.

— Зачем ты так, Том, — опустив взгляд, роняет она с грустью и укором.

— Что, скажешь, не вынашивала планы совратить меня? Да я все твои грязные мысли видел...

— Ты мне нравился, Том, это правда. Ты на Стива моего так похож...

— Какого еще Стива?

— Моего жениха, — она бесхитростно глядит телячьими глазами. — Он ушел на войну — ту, первую, с Гриндевальдом, — и не вернулся. А я больше и смотреть ни на кого не могла, пока не появился ты. Я желала твоей любви в мечтах, но ни к чему не стала бы принуждать.

Он усмехается уголком рта, и Хепзиба отвечает печальной улыбкой.

— Я хотела все, что у меня было, оставить тебе в наследство. И Чашу тоже. Тебе нужно было лишь подождать.

— Слишком долго, — выплевывает он, — и скользко.

— Понимаю, — вздыхает она. — Прости, что оскорбила твою юность и подтолкнула на этот путь — поспособствовала твоему превращению в нового Темного лорда. Мне так жаль. Прости! А я тебя прощаю...

И снова колющий пролет сквозь грудь. Калейдоскоп воспоминаний: полный нежности взгляд, касанья рук как будто невзначай, переполняющая душу злость... Но даже так очередной стежок протягивается сквозь сердце, сжимает его и жжет.

"Да чтоб вас всех!" — И вдох отдается болью. Да было бы из-за кого!

С двумя следующими и говорить не о чем. Они повстречались ему лишь раз и прожили еще совсем недолго, минуты по две, а то и меньше. Один, бродяга, недоумевающе скребет в призрачной бороде — неужто и теперь в ней призрачные вши? Другой — чужеземец в войлочной шапке и безрукавке, надетой поверх длинной, до колен, рубахи, подпоясанной кушаком.

— Не знаю, что тебя вынудило, парень, — говорит албанец на своем языке, который почему-то и без перевода ясен. — Но раз тебе нужно мое прощение, оно у тебя есть. — Не дав опомнится, он тоже пролетает сквозь Волдеморта. За ним по той же траектории следует и эдинбургский бомж, буркнув под нос себе:

— И я прощаю.

С чего они все решили, что Волдеморту требуется их прощение? Или это и есть действие ритуала? Тогда их покладистость ему на руку. Но облегчения догадка не приносит. Двое последних почти не причинили боли, но злость бурлит и до красных сполохов печет в глазах.

Диадема и медальон последние. Так какого же драккла вперед выходит еще какая-то женщина. Она молода, но изможденная и худая.

Он узнает ее, едва посмотрев в лицо, хоть раньше видел только в памяти умом обиженного дядюшки Морфина.

— Мама, — голос срывается на хрип. — Почему ты?.. Хотя все правильно: тебя я тоже умертвил своим рожденьем.

— Ну что ты, милый мой, что ты! — Одним порывистым движением она оказывается рядом, жадно скользя взглядом по его лицу. Руки ее бесплотны, но он чувствует прикосновение прохладных ладоней к щекам. Прохладные пальцы стирают с них дорожки жидкого текучего огня. — Ты совершенно не виноват. Я умерла от голода, простуды и потому, что не осталось сил. Но твое рождение сделало счастливыми последние минуты моей жизни. Я смотрела на тебя и представляла, каким ты станешь красивым и сильным, мой ненаглядный сын. И ты таким и вырос, красивый, сильный, талантливый, как никто. — Некрасивое лицо озаряет улыбка, жаль недолго. Вскоре на чело ее наползает тень: — Но ты начал убивать, Том. И с каждой новой жертвой я умирала заново, ведь, убивая, ты убивал себя. Мой единственный, мой хороший... И это моя вина. Если бы мне хватило сил остаться и защищать тебя, все было бы иначе.

— Вина не твоя, — отвечает он хрипло и сам поражается своим словам, — моя. У тебя не было выбора — у меня был. Поэтому виноват я.

Меропа улыбается, она обрадована его ответом.

— Я знала, что ты так скажешь. Я в тебя всегда верила, верю, знаю, ты справишься. До конца!.. Помни, я с тобой, я люблю тебя, и ничто никогда этого не изменит. — Она невесомо всплывает выше и, коснувшись его лба прохладным ласковым поцелуем, развеивается, как и духи тех, с кем он поговорил до нее.

А затем наступает ад. Все призраки, оставшиеся стоять вокруг, поочередно пролетают через него, роняя на ходу прощение. Некоторых он узнает, другие лица ему знакомы смутно, а большую часть совсем не помнит. Не помнит, как они выглядели и как их звали, но вспоминает, как убивал. И каждая вспышка памяти — как проход раскаленной до красна иглы, и это невыносимо больно. Он не замечает, когда оказывается на коленях и обдирает их, ползая по земле. Он загребает мерзлые камни и ранит пальцы едва ли не до костей. Но растекающийся в груди огонь все равно жжет больнее. Мысли теряют связность. Закрыв лицо руками, Волдеморт стонет, бормочет, обращаясь не к кому-то, а ко всем сразу:

— Нет, уходите...

— Вы не можете...

— Вы не должны...

— Я не могу...

— Но я прошу...

— Простите!..

Он склоняется еще ниже и зажмуривает глаза, а открыв их обнаруживает, что лежит, скорчившись, посреди своей хижины. Первая мысль, что все приснилось, но в груди болит, горит огнем и тянет. Поднявшись на ноги, пошатываясь, он выходит наружу, в светлую ночь, безоблачную, с протянувшейся от острова до монастырского берега лунной дорожкой, и садится на поросший сизым мхом валун. Откуда-то сзади подходит и устраивается рядом старец Анатолий.

"Надо же, все еще здесь..."

— Ну что, вернул себе силу-то?

"Силу?.. — мысленно переспрашивает Волдеморт и, не поднимая головы, глядя под ноги, невербально кастует: — Легилименс."

И слышит он мысли и чаяния каждого за несколько миль вокруг: один мечтает о почете и признании, другой жаждет очищения от скверны, третий подсчитывает финансы монастыря... Марфа просит о светлом будущем сына, а тот спит и видит крылатых лошадей. Открываются Волдеморту на этот раз и мысли Анатолия: его давняя, времен войны, история с расстрелянным по малодушию товарищем и долгие годы раскаяния, и встреча с тем товарищем, который, как оказалось, выжил, и тихое удовлетворение... как думал: "можно и помереть", да не вышло, и сочувствие чужаку.

— Похоже, что да, вернул.

— Так, значит, все получилось, как ты хотел?

Волдеморт вскидывает голову к темному небу, на котором из-за луны почти не видно звезд, и медленно вдыхает холодный воздух.

— Не знаю. Плохо мне...

— Ну так с такими-то грехами иначе и не могло быть, — говорит Анатолий грустно, без тени издевки или злорадства.

Не находит в себе спасительного гнева и Волдеморт, только самоиронию. Хмыкает.

— Но до сегодняшнего дня все нормально было.

— Так до сегодняшнего дня нечему было чувствовать.

— Вот как... И что мне теперь делать? — спрашивает он с чувством смертельной усталости.

Анатолий пожимает плечами.

— А что делать... Живи как живется. Вот как цельная душа повелит, так и живи.

Волдеморт обращает взгляд вглубь себя, пытается понять, что ему теперь нужно. И, не найдя там какого-то определенного ответа, понимает только, что это точно не продолжение войны и не смерть Избранного-мальчишки.

К Змеиному Знахарю, обосновавшемуся на одном из крохотных островков Канарского архипелага, люди в поисках исцеления стекаются со всего света. Его боятся из-за нелюдимости, отливающих багрецом глаз и огромного количества змей, охраняющих его жилище. Поговаривают, что пришедшего с дурным умыслом ядовитые твари кусают еще до того, как он успевает ступить на берег. Зато по-настоящему страждущим, пришедшим за избавлением от недуга Знахарь помогает даже в самых безнадежных случаях.

Именно такой случай настал в жизни главы британского аврората Гарри Поттера, недавно отметившего пятидесятипятилетний юбилей. Печать отмеченного пророчеством Избранного лежала на нем с рождения. Тревожное ожидание и груз ответственности за миссию, которую когда-нибудь предстояло выполнить, сопровождали его всю жизнь. В юности они ощущались острее и читались в каждом брошенном случайным прохожим взгляде. Потом притупились, отчасти в силу накопленного опыта, отчасти усыпленные тем, что исчезнувший вскоре после его рождения Темный лорд так долго не спешил возвращаться, что о нем постепенно практически все забыли. Возможно, Пророчество было не о Гарри и его давно тихо и незаметно реализовал некий иной Избранный. Или же оно вовсе представляло собой недостойный внимания бред. Сивилла Трелони, из уст которой прозвучали слова о "рожденном на исходе седьмого месяца", поведением своим доверия, мягко говоря, не внушала. И тем не менее просто отмахнуться от напророченного предназначения Гарри почему-то не мог. Готовился. Профессию выбрал соответствующую и не раз подвергал свою жизнь опасностям, порой смертельным. Но никогда он не чувствовал себя настолько слабым и беспомощным, как сейчас.

* * *

Легкая узкая лодка шоркает по дну и мягко утыкается в берег.

Гарри, выдернутый тем тычком из тягостных мыслей, расплачивается с лодочником, сходит на землю и принимает из рук дочери почти невесомое тельце четырехлетнего внука, в котором медленно угасает жизнь. Они делают несколько шагов по тропинке, ведущей вглубь острова, тонущего в зелени деревьев и лиан, но вскоре останавливаются в нерешительности: высокая трава кишит змеями. То тут то там они поднимают треугольные головы и пробуют раздвоенными языками воздух.

— Не бойтесь, они не тронут, — доносится из густой тени. — Проходите в дом.

Знахарь их ждет на пороге тростниковой хижины. В блекло-зеленом балахоне, похожем на традиционную мантию волшебников, он почти сливается с ландшафтом. Неудивительно, что, войдя с яркого солнца в тень, посетители не сразу сумели его разглядеть.

— Кладите ребенка сюда, — говорит он, кивком показывая на высокий деревянный стол у стены, пронизанной косыми лучами солнца. — И разверните покрывало.

На мгновение он задерживает на лице Гарри взгляд, и тот замечает алые всполохи на дне темных глаз. Вот и еще одна часть рассказов оказалась правдой. Хоть бы и в главном не обманула людская молва.

Знахарь склоняется над мальчиком, проводит длинными бледными пальцами по его иссохшим, почерневшим рукам и ногам, расстегнув рубашку, исследует ветвящиеся по животу и груди черные прожилки. За время, проведенное в лодке, они успели опутать шею и пустить первые щупальца по щекам. Лили судорожно всхлипывает за плечом отца.

— Гадкое проклятие, — констатирует Знахарь. — Просто так своего не отдаст.

— Но вы ведь можете ему помочь?! — с мольбой в голосе восклицает Лили.

— Попробую. Подождите снаружи.

— Пойдем, — шепчет Гарри неуверенно переминающейся с ноги на ногу дочери и подталкивает ее к выходу. Сам же задерживается и возвращается к Знахарю, который, не обращая на него внимания, отходит к стеллажами, заставленным разномастными коробками и склянками, и принимается готовить в глиняной миске некое зелье, которое Гарри даже не пытается распознать.

— Вы сказали, проклятие так просто не снять... Но если есть способ, пожалуйста, помогите, — говорит Гарри так тихо, чтобы стоящая за тонкой, насквозь просвечивающейся дверью Лили не могла услышать. — Я готов заплатить любую цену. Это я виноват в том, что случилось. Я настоял взять его с собой. Хотел показать Африку. Думал, от чего угодно смогу защитить, но...

Он ненадолго замолкает, завороженный тем, как появившаяся на тихий шипящий зов змея сама выпускает в чашку каплю своего яда.

— Но не смог, — продолжает он, проводив уползающую рептилию глазами. — И если... — Из груди вырывается судорожный вздох. — Я не смогу смотреть в глаза дочери, если его не станет. Поэтому вы понимаете... Если нужна жизнь за жизнь...

— Разберемся, — говорит Знахарь, вновь задерживая на нем жутковатый пронизывающий взгляд.

Гарри кивает.

— Спасибо.

У самой двери он останавливается и непонятно зачем спрашивает:

— Вы ведь англичанин? Говорите совсем без акцента...

— Я говорю без акцента на всех языках, — отвечает вновь склонившийся над ребенком маг. Но чуть позже, когда Гарри уже делает шаг за порог, добавляет: — Да, я англичанин.

* * *

Ожидание длится мучительно долго. Лили то ходит взад-вперед перед дверью, то пытается разглядеть что-нибудь сквозь щели в тростниковой стене, но видит лишь пугающий темный дым. Отшатывается. Пытается присесть на свисающие петлями лианы, но не выдерживает и пяти минут. Вскакивает. Мечется. Иногда подходит в поисках утешения к отцу. А тот только и может гладить по спине и шептать, что все будет хорошо, что, раз ритуал продолжается, значит, все идет как надо.

Солнце перемещается к западу. Еще немного, и оно стремительно покатится за горизонт. Гарри уже готов заглянуть в хижину на свой страх и риск, но тут дверь распахивается, и на пороге появляется немного испуганный, но совершенно здоровый Дэн.

— Мама! Дед...

— Сынок!

Оба взрослых кидаются к мальчику. Лили заполошно осматривает ручки, ножки, смеется, заливаясь слезами, и много раз целует сына в посветлевшие розовые щечки, лобик, нос. Гарри тоже смеется и, почти не таясь, вытирает выступившую влагу с глаз. Хвала Мерлину, загадочный Змеиный Знахарь в самом деле творит даже по меркам волшебного мира настоящие чудеса.

Нужно его поблагодарить.

Тот сидит на накрытой бамбуковым покрывалом лавке, откинувшись на стену и прикрыв глаза. Устал. Но не уходить же, не попрощавшись и не заплатив.

— Простите, сэр, — тихонько зовет Гарри и, не дождавшись ответа, осторожно трогает знахаря за плечо, отчего тот, медленно соскользнув по стене, падает на лавку вниз лицом.

— Сэр, — взволнованно повторяет Гарри. Развернув знахаря на бок, он пытается прощупать на его шее пульс. Безрезультатно. Приложившись ухом к прикрытой мантией тощей груди, убеждается, что помочь целителю уже ничем нельзя, и отшатывается, обожжённый острым чувством вины. Только тут он замечает в неплотно сжатых пальцах умершего записку. Тот будто протягивает ее Гарри.

На обрывке пергамента тот прочтет лишь одну короткую фразу — два слова:

"Живи спокойно".