На конце иглы (гет)

Гренадер лейб-гвардии Преображенского полка Иван Бородин обнял свою сестру, Марью, и закрыл глаза. Над ухом каркнула ворона, брат с сестрой вздрогнули и оторвались друг от друга.

— Ну что, жива, Марьюшка? — держа за плечи сестру, Иван пристально вглядывался в ее лицо.

— Жива, братец милый, жива! — она устало улыбнулась и, чуть закрыв глаза, пошатнулась.

Иван свистом подозвал своего коня, помог Марье забраться на него и повел того под уздцы, старясь не смотреть на поле, оставшееся позади, на остатки большого каменного дома, который с его, Ивана, помощью превратился в руины.

— Ты вот что, Марьюшка, — сказал Иван, когда они подошли к кромке леса, — ты про все это не рассказывай — не поверят, напридумывают еще чего про тебя. Потом замуж ни в жизнь не выйдешь. Скажем, ты к родственникам дальним ездила.

— Хорошо, Иванушка, — покладисто согласилась Марья, крестясь и вздыхая. — Прав ты, кто ж поверит.

Они уже вступили под сень деревьев, когда Иван остановился, повернулся и, глядя на сестру снизу вверх, спросил:

— Ты мне только честно, как на духу, ответь, чего этому ироду от тебя надо-то было?

— Да скучно ему, рук женских, опять же, в хозяйстве не было.

— Он тебя… Не насильничал он? — краснея и отводя глаза, спросил Иван.

— Ты ж его видел! — всплеснула руками Марья. — Он же старый, и в чем только душа держалась! Только ворожбой, не иначе! — сказала она, отводя глаза. — Он и не ел ничего почти, что ему о плотском-то думать!

— Вот именно, ворожбой… — тихо проговорил Иван. — Смотри, Марья, не ври мне, коли чего узнаю… — брат насупился и, вздохнув, повел коня дальше, по тропинке, которая, по его расчетам, должна была вывести их через недельку, дней десять к торговому городку, а оттуда уже совсем недалече было до родного их города.

Марья оглянулась через плечо и тихо, неслышно вздохнула, последний раз глядя на то, что осталось от ее временного дома, которой поначалу она почитала тюрьмой, но к которому как-то незаметно прикипела душой, как и к странному его хозяину. Ей показалось, что пепел, в который тот оборотился, поднялся с травы темным облаком и потянулся к другому краю леса, а потом рассеялся среди деревьев. Марья сморгнула с ресниц непрошеные слезы и коснулась большой тяжелой, сделанной из огромного сапфира, окруженного рубинами да изумрудами, подвески, спрятанной под рубахой. Красоты в украшении особой не было, а вот цены оно было немалой.

* * *

Каждый раз собирать из ошметков плоти человеческое тело было ужасно неприятно. Но это было не единственной и не самой тяжелой платой за бессмертие, и Кощей привык не роптать. Посидев на пеньке рядом с избушкой Бабы Яги, он тяжело поднялся, упирая трясущиеся руки в колени, дошел, то и дело хватаясь за стволы березок, до избы и крикнул, громко, как мог:

— Эй, изба, ну-ка поворачивайся ко мне передом, а то спалю к едрене фене!

Изба заскрипела и повернулась. На крыльце, сложив руки на груди, уже стояла Яга.

— Что, опять? — спросила она.

— Опять, опять, — проворчал Кощей, тяжело поднимаясь. — Могла б велеть своей курице присесть, чтобы мне к тебе по ступенькам-то не лезть, — добавил он.

— Не ворчи, сейчас накормлю, полегче, поди, станет, — Яга отворила дверь.

Снаружи избушка казалась маленькой — в одну комнату, внутри же были сени со скамейками и полками, в углу стояло две бадьи, как положено, с мертвой и живой водой, из сеней двери вели в большую просторную комнату с печкой посередине, несколько дверей по правую сторону от печи были приоткрыты и за каждой виднелась кровать с периной. Кощей вздохнул и тяжело осел у стола.

— Сколько тебе лет-то уже, а? Почитай, семьсот с гаком, да? — Яга взяла ухват и вытащила из печки котел.

— Почти восемьсот, — подтвердил Кощей.

— Вот, почти восемьсот, а все одно и то же — то золото ищешь, то баб воруешь, а то и все вместе. Ладно, золото да каменья, бабы тебе на что сдались-то? — она открыла котел, взяла большую деревянную ложку и положила в огромную тарелку несколько кусков мяса, добавила репы, моркови и полила все это остро пахнущим травами соусом. Кащей облизнулся.

— Ну так скучно, — сказал он, не отрывая взгляда от тарелки, куда Яга щедрой рукой бросила еще какой-то травы. — Сидишь один, как дурак. Поговорить и то не с кем, вся эта нежить — без ума и без мозгов. Вот разве с тобой побеседовать, да ты все чем-то занята.

— Скучно ему! Весь лес в твоих сундуках, куда ни глянь — сундук, в который чего только не напихано и, конечно же, игла! Плюнуть некуда! Что ни десятилетие — так опять снова здорово: бегает по лесу Иванушка, невесту свою ищет али сестру, и твою смерть заодно!

— Но ведь интересно же следить за Иванами этими! — оживился Кощей. — Ты ж сама все время в волшебную тарелку, по которой яблоко катится, смотришь, как они смерть мою ищут!

— Смотрю, — неохотно согласилась Яга. — У нас в лесу, и правда, развлечений-то немного.

Яга наконец поставила перед Кощеем тарелку, отломила полхлеба и положила рядом. — Ешь, опять отощал совсем. Бабы твои тебя не кормят, что ли?

— Да причем тут они? — сказал Кощей, проглотив первую ложку. — Сама ж знаешь, каждый раз, когда тело снова собираешь, жрать хочется, что аж в глазах темно!

Пока Кощей жадно ел, не поднимая головы, Яга села за стол и, подперев щеку кулаком, продолжила ворчать.

— Ну вот раз так нужны тебе бабы, так украл бы сиротку какую! Нет, вечно тебе подавай либо царскую дочь с дурным характером, или купеческую, хитрую, или у которой вон такой брат, как последний! Как специально себе на голову неприятностей ищешь!

— Так это, — Кощей утер рот рукавом, — была сиротка, была. Дочери-то мои от кого? От Любавы. Хорошие дочки, правда, и с ними забот хватило. А уж теперь чего, стар я для того, чтобы снова отцом становиться, больно суеты много.

— Как же, помню дочек, — усмехнулась Яга. Кто б мог подумать, что Кощей после смерти жены превратится в помесь курицы-наседки и тирана! Яга помнила, как он не отпускал дочерей никуда, женихи, которые чудом в его владения забредали, все были не те, да не такие: один не так богат, другой не достаточно умен, третий косой и мелкий. Дочки, характером, хитростью и наглостью явно пошедшие в папу, в долгу не остались и устроили родителю такую веселую жизнь, что весь лес с интересом следил за происходящим несколько лет. Дочери, конечно же, вышли замуж и уехали кто куда, а отец их непутевый опять взялся за старое. То золото искал с драгоценными камнями, пропадая годами неизвестно где, то, соскучившись по домашнему уюту, снова умыкал какую девицу.

— Ну и чем Любава плоха была? Кроткая, спокойная, дочерей нарожала!

— Да ведь… — Кощей, на глазах превращаясь из дряхлого старика в статного мужчину лет сорока, выпрямился, с сожалением посмотрел на пустую тарелку и сыто крякнул. — Стареют они, Яга, стареют. И сварливыми делаются, и вообще… — он вздохнул, — надоедают, — и потупил глаза.

— Ах ты, старый хрыч, — тихо выругалась Яга, которая была старше Кощея на добрую сотню лет, — стареют! Можно подумать, ты молодой.

— Я, как и ты, дело другое, — заметил Кащей, зевая. — А браги у тебя нет?

— А совести у тебя нет? — проворчала Яга, но кружку браги пред Кощеем поставила.

— А что совесть? Кого умыкаю, всегда отпускаю, не куражусь, ни к чему не принуждаю, коли сами не хотят. Напоследок одариваю, чтобы потом судьбу устроить могли. Да еще стариком оборачиваюсь, чтобы в искушение не вводить!

— Так они все одно тебе на шею вешаются, чтобы ты свои тайны им выдал, рассказал, где смерть твоя!

— Сами хотят, — заметил Кощей, — без принуждения! А я и рассказываю им все! Всегда! Если они такие дуры, что верят — кто же им виноват? Ведь сразу говорю — бессмертный я, бессмертный. Вот совсем бессмертный! Нет, все равно считают, что я хоть и бессмертный, но не совсем. Вот что ты будешь делать? И верят в то, что смерть на конце иглы! — он закатил глаза. — А еще думают, что я столько лет прожил, а дурак дураком и женскими прелестями меня можно вокруг пальца обвести!

— Ишь, разошелся, — усмехнулась Яга. — Больше браги не дам. Иди спи, иди-иди.

Кощей зевнул, потянулся, и ушел в одну из комнат, завалился прямо поверх одеяла и тут же захрапел. Яга, вздохнув, покачала головой. Кощей давно ей был, что брат — непутевый, которому так и тянуло отвесить подзатыльник, но все равно любимый. Потому как свой. Двое их таких древних в лесу осталось. Даже последний старый дуб, на котором очередной ларец со «смертью Кощеевой» висел, какой-то богатырь выдрал с корнем лет пятьдесят, что ли, назад?

— Все б им ломать, — ворчала Яга, отправляя тарелку и ложку в таз с водой, — нет, чтоб посадить чего, нет, токма ломать!

* * *

Путь к родному дому был не близкий, как стемнело, устроили привал. Светло было, что днем, но больно тихо, да туман из низин полз зловещий. Иван, перекрестясь, лег на мох, подложив под голову шапку, и уснул. Марья, кутаясь в платок и глядя на угли догорающего костра, с трудом заставляла себя не плакать. И нет, не в перинах пуховых и тюфяках набитых, к которым она за последний год привыкла, было дело. На сердце было тяжело, и даже кулон, которого она то и дело касалась, тревогу унять не мог. Что-то ее ждало по возвращению? Сколько ни рассказывай про то, что она спешно уехала к дальней родне, люди все одно шептаться будут, наговаривать. А если и не будут? Возьмет ее, может, кто замуж, да только что за жизнь у нее, купеческой дочери, будет? По хозяйству только успевай, да детей рожай, пока не помрешь. Марья услышала уханье совы и села, запахивая платок потуже, сердце колотилось в груди заполошно. Так же страшно было в первые дни у Кощея, все ей казалось, что войдет он к ней в горницу, схватит и лишит чести девичьей.

Он и вошел. Дней пять прошло, она уже измаялась вся неизвестностью: хозяин дома гремел где-то в дальних комнатах, на глаза не показывался, отчего тревога и маята только усиливались. И вот — явился. Встал в дверях, Марья вся сжалась, опустила глаза, но нет-нет, да поглядывала. Русые волосы, коротко стриженные, борода, глаза серые, холодные, статен, косая сажень в плечах… И чего ему понадобилось ее, не первую красавицу, умыкать со двора?

— Ты это, — он стянул с себя рубаху. Марья пискнула, а потом закричала, что было сил.

— Сдурела, что ли? — спросил он спокойно, когда сил орать у Марьи больше не осталось, и она замолчала, переводя дух. — Рубаху зашей, а то слуги у меня все косорукие, надоело с дырками в рубахе ходить.

— А-а-а нитки и иголка? — едва пролепетала она.

— Иголка? — он как-то странно улыбнулся и отвернулся, что-то пробормотал, а когда вновь повернулся к Марье лицом, в руках у него была длинная, тонкая игла. Марья взяла ее с поклоном, и ей показалось, что игла словно поет. — А нитки поискать надо, один леший знает, где они у меня, — и хозяин почесал шею под бородой, с интересом оглядывая комнату, будто видел ее впервые. — Ты вообще, это, тут порядок-то наведи, устраивайся, что надо, скажи — принесут, — и пошел к выходу.

— А как звать-то тебя? — осмелилась спросить Марья.

— Кощеем зови, я привык, — бросил он через плечо и ушел.

— Кощеем…

Марья еще какое-то время посидела, а потом стала искать нитки.

Наводить порядок, готовить обед да ужин, стирать рубахи — свои и Кощея, быстро стало привычным делом, даже несмотря на то, что овощи да мясо появлялись на пороге дома в корзинах, а кто их приносил — Марье было неведомо. По дому иногда ходили медленные, все время стенающие скелеты, которых поначалу Марья пугалась, а потом свыклась.

Больше всего ей полюбились вечера, проводимые ими в большой комнате, где стояло огромное кресло и на полу лежала шкура неведомого полосатого зверя, аккурат напротив большой, на западный манер сделанной печки (брат рассказывал, что в немецкой слободе такое камином называют). Марья вышивала, Кощей чаще всего читал ветхие книги (в которых привычных букв отыскать Марье не удалось), или, щурясь, смотрел на огонь, требуя от Марьи, чтобы она что-то рассказывала. Ей, намолчавшейся за целый день, поговорить было только в радость. Она рассказывала про своих соседей, пересказывала то, о чем в редкие побывки домой говорил Иван. Особенно Кощею нравились сказки про Бабу Ягу или про него самого. Он слушал и тихо посмеивался, а то и в голос хохотал, утирая с глаз слезы.

И ни разу не пытался к Марье даже прикоснуться.

Когда с деревьев полетели первые золотые листья, Марья стала выходить из дому. Кощей и слова не сказал, знал, что не сбежит: куда идти, она не знала, да и лес пугал ее куда больше, чем дом Кощея. Она скучала по своему городку, по подружкам, по матери, по веселой речке, бежавшей неподалеку, но тоска это была пока не такой сильной, чтобы Марья, очертя голову, бросилась бежать. Был у нее план, уговорить Кощея вернуть ее по своей воле. Лаской и терпением, говаривала мать, добиться многого можно.

Каждый вечер садилась Марья к Кощею поближе, то и дело теперь в глаза смотрела, хоть и замирало сердце от страха, все чудилось Марье, что глаза у Кощея не такие, как у людей, да пока прямо не взглянешь — не заметишь, а посмотришь — и будто в колодец ночью заглянул, так и тянет нырнуть с головой.

Как-то, когда завыли ветры, содрав с ветвей последние листья, Марья, напуганная свистом и шумом, поздней ночью прибежала из своей светелки в комнату с камином, забралась в кресло, где Кощей обычно сидел, поджала под себя ноги и сидела, ни жива ни мертва, хотя чего ей еще бояться? Разве хуже быть может?

— Ты чего не спишь? Трясешься так, что я услышал, — Кощей вошел, когда последние поленья в камине прогорели, но Марья не могла заставить себя встать и принести еще.

— Страшно, Кощеюшка, — честно ответила Марья. Тогда он впервые коснулся ее руки. Пальцы его были холодны, как у мертвеца, но Марье, обессилевшей от страха, было все равно.

— Ох, мороки с вами, — проворчал Кощей, поднимая ее на руки. — Ладно, помню, дочерям я сказки рассказывал, и тебе расскажу. — Он отнес ее в спальню, уложил, накрыл теплым пуховым одеялом и стал тихо рассказывать о дальних странах, где не бывает ни холода, ни снега, о джиннах, что живут в бутылках, и Марья сама не заметила, как уснула, все так же крепко сжимая в ладонях руку Кощея, которая уже не была такой мертвецки холодной.

На следующее утро вышла Марья на крыльцо, а всю землю снег укрыл. Все было белым-бело, снега глубокие, сугробы непролазные. И вдруг Марье стало на душе легко-легко от умершей надежды. Оказывается, все эти месяцы ждала она, ждала, что человек какой, или брат Иван, или Василий, что к ней свататься собирался, за ней придет. Не придут, и ждать не стоит.

И потекли дни, как и раньше.

Как-то Кощей, глядя, что тоскует Марья, принес ей тарелку и яблочко — маленькое, дикое, с красным боком. Бросил яблоко на тарелку, и увидела Марья реку, бегущую мимо большого города, паруса кораблей. Она ахнула, наклоняясь ниже, чтобы рассмотреть детали. С тех пор, хоть по чуточке, но каждый день Марья смотрела волшебную тарелку, пока за ней не явилась хозяйка.

Кощея как раз дома не было, в дверь застучали так, что Марья обмерла от страха. Скелет, стоявший у дверей, отлетел в сторону, дверь распахнулась и на пороге показалась женщина, в летах, но не старая, одетая странно, непривычно.

— Есть кто? Знаю, что есть! — закричала женщина, и Марья вышла из-за столба, за которым пряталась. — Звать как? — спросила незнакомка, сверкая темными глазами. Черные кудри вились по спине, что змеи. Марья онемела: женщина была красивой, но пугающей.

— Немая, что ли? Тогда тащи тарелку мою с яблоком, которые поганец этот, Кощей, умыкнул! — потребовала женщина. — А то я сама пойду искать!

Марья вихрем пронеслась к столу, схватила тарелку, чуть не уронила яблоко, прибежала, всунула незнакомке в руки и пугливо отошла.

— Ох, как бабу красивую видит, так дурак дураком! — покачав головой, незнакомка развернулась и ушла.

Вечером Марья ходила насупившись, не зная, что и думать про явившуюся незнакомку да как Кощея о ней спросить.

— Что случилось, Марья? — спросил Кощей сам, когда она, сидя за вышивкой, третий раз за вечер уколола себе палец иглой.

— Ничего, — ответила она, но голос звучал так фальшиво, что самой противно стало.

— Ой ли?

— Приходила к тебе… одна, черноглазая да чернобровая, красивая, простоволосая, — голос взвился вверх, будто она заплакать была готова.

— А, так то Яга яблоко с тарелкой волшебной забрала? — Кощей послюнявил палец и перевернул страницу толстой книги, которая то и дело издавала шипящий звук, норовя захлопнуться и прищемить Кощею пальцы.

— И… что у тебя с этой Ягой? — Марья встала, руки будто по своей воле скрестились на груди.

Кощей посмотрел на нее недоуменно, а потом рассмеялся, и от смеха его так обидно стало, что Марья вихрем пронеслась по дому и заперлась в своей комнате, бросилась на кровать и наконец-то разрыдалась, так ей себя тогда жалко стало!

Двери в доме хозяина своего слушали, толку запираться никакого не было. Не прошло и пяти минут, как на плечо Марьи легла рука.

— Что ты, неужто ревнуешь? — рука заскользила чуть выше, коснулась затылка. — Мы с Ягой, что брат с сестрой.

— А ты не врешь? — Марья, всхлипнув, развернулась.

— Странные вы, люди, такие странные, — смотрел на нее Кощей. — Я ж тебя из дома забрал, а ты вон, привязалась…

— Возьми меня в жены, — прошептала Марья.

— Перед Богом — не могу, не примет он моей клятвы. Проклятый я, — ответил Кощей, отводя глаза.

— А смертным стать можешь?..

Марья, лежа под платком, рядом с Иваном, все вспоминала, как Кощей ей доверился, тайну свою поведал, что игла, которой она вышивает, его смерть хранит. Коль кончик сломаешь, то Кощей вновь смертным и станет, тогда его, как простого человека, убить можно будет. Обещала она тогда Кощею иглу хранить, беречь пуще любого сокровища. Для шитья и вышивки с того дня другие иголки использовала и все обмирала — а вдруг бы раньше, не зная ничего, случайно сломала иголку?

— Что же я наделала? — Марья всхлипнула. Кощей поклялся до свадьбы ее не трогать. А она, дурочка, уже планы строила, как они с дорогими подарками к отцу-матери приедут, как Кощея иностранцем каким обзовут, как придумают, что он ее от разбойников спас. А что — мужик видный, папане понравился бы… А Кощей все тянул, будто ждал чего, на честь не посягал, если и целовал, то как брат, троекратно в щеки. А перед тем, как Ивану явиться, так подарил кулон тяжеленный, сказал, что пригодится и… оборотился стариком.

А ведь Марья думала, что сможет уговорить Ивана выслушать ее. Куда там! Он сразу в бой ринулся, бились они с Кощеем три дня и три ночи, и Марья поняла — выбирать надо, если не сломать иглу, то Ивану несдобровать. И сломала, закричав что есть мочи, в крик этот всю свою боль вкладывая. И в тот же миг Иван вонзил саблю свою в живот Кощею по рукоять, и Кощей обратился в пепел. Дом, который она своим почитала, задрожал и упал, будто и не было…

Светало, Марья села, посмотрела на спящего брата, прошептала:

— Прости меня, братец, — подобрала юбки и тихо, старясь не шуметь, пошла по тропинке, обратно, к разрушенному дому Кощея.

* * *

Кощей проснулся, когда за окном была такая темень, что хоть глаз коли — точно без магии не обошлось. Он поворочался, вслушиваясь в уханье совы, сел на кровати, почесывая подбородок под уже отросшей за эти часы курчавой бородой. Спать больше не хотелось. — Яга? — тихо позвал он. — Это сколько же я спал?

— Иди, иди сюда, коли проснулся, — прокряхтела Яга из соседней комнаты.

Около печки и на столе мирно горели лучины, прялка сама весело крутила колесо, веретено скакало по полу, накручивая тонкую шерсть. За столом сидела Яга, а рядом с ней…

— Марья? — Кощей заморгал.

Яга рукой махнула, лучины погасли, а за окном опять настал белый день.

— Э-э-э, это сколько же я спал? — спросил Кощей, поглядывая на дверь. Обе женщины осмотрели на него, скрестив руки на груди, и смотрели так, что ничего хорошего ждать не приходилось.

— Долго, долго, вон, твоя-то Марья по лесу в туфельках сафьяновых добралась.

— Значит, обманул ты меня? — спросила Марья, всхлипывая. Кощей вздохнул. Он ненавидел женские слезы.

— Так я добра тебе желал, — сказал он твердо. — А ты иглу сломала, что ж тогда вернулась, коль убить хотела?

— Прости, — прижимая к груди руки, уже в голос зарыдала Марья.

— Потом разберетесь, — рыкнула Яга, — успеете еще поругаться. И помириться. Дело у нас посерьезнее есть. Сорока, что за твоим братом летела, на хвосте принесла, что город аккурат тут, рядом с рекой, царь нынешний вздумал возводить! Решать нам надо, что делать.

Марья затихла, поглядывая то на Кощея, то на Ягу.

— Город, тут? На наших болотах? — Кощей расхохотался. — Ни в жизнь не поверю! Тут болота одни, вечный холод, сырость, дожди, комары, зимой темно даже днем, летом не уснуть даже ночью — светло так. Кто ж тут жить станет? Ерунду твоя сорока сказала!

— Вот увидишь! — насупилась Яга. — Только поздно будет! Я вот что надумала: уходить не с руки, больно место обжитое, но раз тракт тут будет, то построим вместо палат каменных Кощеевых — трактирчик. Все одно из-за этого, — Яга кивнула в сторону Кощея, — вечно по лесу кто-то шастает, а так и уходить не надо, и прибыль будет, да и повеселее как-то. Марью научу всему, что можно. Ведьму, может, и не сделаю, но и жизнь продлю и пользы с нее поимею. А еще вот что…

Кощей сел около стола, пытаясь слушать Ягу, а сам все посматривал на Марью и ему казалось, что он слышит стук своего сердца, которое давным-давно не билось.