Фокусы (гет)

Архэм. Чужеродный современному стеклянно-бетонному городу, он олицетворял собою старые времена — британских предков, сошедших с Мэйфлауэра на землю обетованную и принявшихся за застройку по своим весьма причудливым вкусам.

Теперь Архэм напоминает ей издали гигантское чудовище, морского Кракена, всплывшего откуда-то из темных глубин.

Теперь она считает его за живое существо, застывшее в устрашающей позе, готовое к броску.

Теперь она держится от проклятой лечебницы подальше. Как и ее хозяин.

А все потому, что...

В ухмылке и щурых глазах своего пациента Харлин видит то, о чем ее все предупреждали: ядовитую насмешку, фальшивую насквозь жалость и желание уколоть побольнее. В его распоряжении в стенах больницы не было никакого оружия, кроме слов — утешала она себя сперва. Но оказалось, напрасно. Только потом она поняла, что с помощью слов можно сделать такие вещи, что, будь она другой Харлин Квинзель — наивной, непорченной, доброй — она бы предпочла пулю в лоб. Но она не такая. Из песни слов не выкинешь, и Харлин слушала её, вполне сознательно отрекаясь от своей прошлой жизни. Постепенно. От жгучей обиды, стыда и ярости к бесконечной гонке за крохи его внимания. Так дикое животное, никому особенно не нужное и свободное, в миг становится сначала мертвой тушей, а потом, после нескольких усилий, очередным творением таксидермиста. Легко обмануть наивное убеждение, что ты принадлежишь только сам себе...

Харлин была обманута множество раз — он рассказывал невероятные истории с таким актерским талантом, что не поверить в очередную жуткую фантазию было невозможно. Но это даже ложью назвать нельзя — он тоже в них верил, в свои фантазии.

Джокер же не обманулся ни разу. Ни ее очками с линзами-пустышками, ни строго уложенными волосами, ни белым халатиком.

— А говорили, меня тут будут пытаться лечи-ить, — улыбкой, с которой это было сказано, можно было резать металл. — А ваш вид настраивает вовсе не на прохождение очередного когнитивного теста, если вы понимаете, о чем я.

— Признайтесь, вы не психиатр. Неужели у доктора Архэма такие нетривиальные методы? Запустить ко мне девчонку с улицы и посмотреть, что случается, когда кролик оказывается в одной клетке с удавом? Нет, нет, это слишком жестоко даже для него, — он смотрел в потолок, будто мысли сыпались к нему прямо оттуда.

— А вы довольно молоды для врача-практиканта и слишком красивы для научного работника, — и это отнюдь не комплимент, говорил его взгляд.

— Ваша спортивная карьера не задалась, виной тому, полагаю, скверный неспортивный характер, м-м? С чего же вы решили, что вам по зубам эта богадельня? — и, тем более, я.

— Если бы вы слушали меня повнимательнее, могли бы заметить, что в моих рассказах вовсе нет никакой последовательности. Но вы предпочитаете, развесив уши, записывать мои фантазии — что ж, пожалуйста! Если все это пойдет вам на пользу...

О, да. Они потом всласть посмеялись над некоторыми его историями. А что-то воплотили в жизнь. Харли это пошло на пользу...

— А твой отец был настоящим подонком, Харли. Досадно, что некому было тебя защитить. Будь на твоем месте я... Что ж, скажем так: я бы не оказался в итоге здесь, весь преисполненный старых детских травм, и не допрашивал бы какого-то размалеванного психа, — пауза, и тишина звучит, как наэлектризованный высоковольтный провод. Его сомнительная участливость — и ее подозрение, что за всей этой мишурой скрыта толика сочувствия. Но он острит: — А жаль. Так что, возможно, всё сложилось к лучшему, а? — и они вместе подсмеиваются.

Она — прячет смешинки в ладони, он — выдает высокий холодный смешок, будто лезвием сбривает.

— Ты ведь хочешь прославиться, так? Не отводи глаза, я знаю, иначе бы не было здесь тебя и твоего пустопорожнего любопытства. Я могу многое тебе рассказать о славе... Жаль, место совершенно неподходящее, — и он подмигивает так, словно делится каким-то секретом.

Недолго она ломала голову насчет того, что это был за секрет...

— Не обижайся, но вот это... — острым подбородком он указывает на "это", — не ты. Белый цвет мог бы тебе подойти, будь ты в гробу. И очки тебе вовсе не придают серьезности. Знаешь, Ха-арли, что тебе подойдёт, как вторая кожа? Красный колпак, шутовские песенки и колокольчики, вторящие твоему голоску. Да-да, мне это давеча приснилось... Дивная картина, дивная, — и Харли плывёт под его взглядом, чувствуя себя абсолютно, до мяса, до костей раздетой.

И — мысль, прошибающая до щекотных мурашек, водопадом стекающих от шеи к животу: "Я — ему — снюсь?"

— Были бы здесь карты, и руки мои развязаны, я показал бы тебе пару фокусов. Я люблю фокусы... И люблю их делать сам. Хм-м, пожалуй, будь у меня развязаны руки, я бы ещё многое тебе показал...

И это почти-обещание заставляет Харли с усилием сглотнуть вязкую слюну.

— Скука смертная! Единственное, что держит меня здесь на плаву — это ты. Улыбаешься, да? Тебе стоит делать это почаще...

На зеркале в женской уборной возник криво улыбающийся смайлик — три небрежных росчерка красной помады, напоминающие кровавые подтёки.

На следующий вечер в лечебнице не досчитались одного пациента и одного врача.

— Что-что? Не слышу, мне показалось, или ты только что решила что-то тявкнуть? Ах, предложить хотела... — хлоп! Звонкая, как колокольчик на её колпаке, пощечина. — Не зарывайся, Ха-арли, и делай только то, что я тебе говорю, поняла? Нам надо сбросить этот противный хвост из полицейских, пока к ним не прибавилась одна ме-ерзкая летучая мышь... И заткни пасть!

Дивная картина, див-на-я.

Тебе стоит делать это почаще...

...Слишком красивы для научного работника...

Визгливый смех, жуткий, весёлый, жутко-весёлый, длится, длится и длится, и ему вторят тоненькие смущенные смешки, почти хохоток, но ещё не до конца. Практически музыка льётся и льётся и льётся, пока палец не соскальзывает с кнопки повтора.

Харли с такой силой сжимает в левой руке диктофон, что пластиковый корпус противно всхлипывает и идет трещинами.

Архэм на противоположной стороне канала злобно щерится на нее арочными провалами окон. Словно приглашает. Обещает.

Нет, не нужно ей никаких приглашений и обещаний. Только, разве что, от одного-единственного человека...

За одно только его обещание она готова валяться у него в ногах, за одно одобрительное слово — убить, за одно признание — умереть. Она сделает всё, что он попросит, и всё же так хочет выпотрошить его мясницким ножом, и смотреть, как он с лёгким удивлением, и — она уверена — улыбкой, будет цепляться за свои скользкие внутренности и умирать, умирать...

Вот так фокус.

Испорченный диктофон летит в черную стоячую воду и с едва слышным всплеском уходит на дно.