Последний из рода Буэндиа (джен)

Бруно Мадригаль никогда не задумывался о том, что ему довелось увидеть полковника Буэндиа почти сразу после своего появления на свет.

Ещё не почувствовав бессмысленной глупости войны, не разочаровавшись в идеалах Либеральной партии⁽¹⁾ и не смирившись со всепоглощающим одиночеством, разъедавшим нутро словно уксус, полковник Аурелиано Буэндиа нёс на своих плечах пламя гражданской войны и щедро сеял её семена в каждом городе. Его отряд находил союзников в каждом городе по золотым рыбкам, и стоило окрепнуть партизанской ячейке, как в следующий же день разгорался огонь войны, и воздух сотрясали крики: «Да здравствует либеральная партия! Да здравствует полковник Буэндиа!»

Лишь однажды привычный ход вещей был нарушен: когда полковник Буэндиа заметил выбегавших из дома людей, мужчину и женщину, державшую в руках трёх младенцев. Один из детей не спал, а смотрел прямо на него: слишком пристально и внимательно, взглядом, который был слишком хорошо известен Аурелиано — он видел его каждое утро, склонившись к воде, чтобы умыться. Знакомое предчувствие смерти ненадолго коснулось его сердца, и полковник Буэндиа не раздумывая выстрелил в сторону убегавших людей, но пуля невозможным образом отклонилась от цели, попав в каменную стену дома и оставив на старой штукатурке уродливую выбоину. Несколько человек отправились в погоню за беглецами, а меньше чем через час до слуха донёсся далёкий грохот, и над джунглями полыхнуло зарево, на мгновение высветив небо, словно утро решило наступить на несколько часов раньше.

— Чёртовы консерваторы! Взорвали порох, — выругался Геринельдо Маркес, но полковник Аурелиано его не услышал. Предчувствие смерти отступило, оставив после себя лишь одну мысль: «Это конец всего».

Спустя много лет Бруно проснулся с ощущением надвигающейся беды. Сон, путанный и зыбкий, наполненный огнём и дымом, запахом пороха и истошным лошадиным ржанием, уже успел исчезнуть из памяти, оставив после себя лишь одно слово: «Макондо». Чем было это слово: именем, фамилией, названием города или же набором звуков, Бруно не знал, но предчувствие чего-то дурного не покидало его весь день. Ночью сон повторился — Бруно плутал по извилистым и запутанным улицам неизвестного города. В тумане, затянувшем город, мелькали и тут же пропадали неуловимо-похожие лица, а оглушительный шёпот повторяющихся имён расколол громкий крик новорождённого младенца, следом за которым похоронным колоколом прозвучало гулкое: «Макондо».

Наутро, всё ещё слыша это слово, гудевшее у него в голове, Бруно воззвал к своему дару, надеясь получить более ясный ответ: коснётся ли эта беда его семьи и их городка? Песок, вместо того чтобы подняться куполом, завихрился вокруг Бруно, заворачиваясь спиралью, и там, в призрачных отблесках зелёного света, он вновь увидел людей из своего сна. Они исчезали, размытые временем, и вновь появлялись, пойманные в бесконечный виток спирали, стремившейся к одной-единственной точке. Бруно увидел огромный дом, почти поглощённый джунглями, увидел женщину в окровавленной сорочке, лежащую на родильном ложе в окружении повитух — её лицо было искажено мучительным криком, а затем увидел оставленного в кровати младенца. Песчаный вихрь стих, и на пол пещеры, чудом не разбившись, упала пластина пророчества. Подняв изумрудное стекло, Бруно уставился на изображение муравьёв, сосредоточенно ползущих куда-то по земле, и, вздохнув, отбросил пророчество в сторону. Не было ответов в этом будущем, лишь обещание какой-то беды.

Не успокоившись, Бруно обошёл весь Энканто, расспрашивая новых людей, пришедших из большого мира, не слышали они когда-то про «Макондо», чем бы оно ни было, но никто понятия не имел, о чём он говорил. Тянущее, холодное предчувствие заставило Бруно попрощаться с семьёй, и, после долгих сборов, прощаний и слёзных обещаний от племянников позаботиться о его крысах как о собственных детях, он покинул край, в котором прожил всю свою жизнь.

Не зная того, Бруно повторил путь полковника Аурелиано, лишь только в обратном порядке. На одной железнодорожной станции ему, наконец, улыбнулась удача: старый машинист, от которого несло агуардиенте⁽²⁾ и табаком, вспомнил, что когда-то давным-давно мимо городка с чудны́м названием Макондо и впрямь ходили поезда, но с тех пор прошло лет сто, а может, и все двести, и железная дорога в тех местах давно заросла и проржавела, а сам город заброшен. Раз в месяц мимо забытого богом Макондо проезжал почтальон на своём муле, неся в сумке письма для тех потерянных душ, что упрямо цеплялись за существование в этом гиблом месте.

Спустя несколько часов уговоров, Бруно смог убедить почтальона отвезти его в Макондо, и всю дорогу старик в пончо-пайса⁽³⁾ ругался на правительство, вспоминая каких-то гринго с бананами, но едва Бруно попытался его расспросить, как старик смолк, проворчав, что ничего не было.

— Вот он, твой Макондо, — буркнул почтальон, останавливая мула, и Бруно, поблагодарив старика за помощь, выбрался из повозки, смахивая приставшие к руане куриные перья.

Когда-то, наверное, это был край процветания и невиданных чудес, но теперь Бруно видел лишь руины. Подмытые дождями стены домов кривились в разные стороны, сквозь щерившиеся провалы цинковых крыш пробивались мангровые деревья, а улицы представляли собой россыпь грязных луж с редкими отмелями.

Оступаясь и загребая сандалиями жидкую грязь, Бруно шёл по извилистым улицам умершего города, который явился ему во сне. Вскоре ему стали попадаться старые миндальные деревья, выстроившиеся по обеим сторонам улицы, словно почётный караул, стерегущий покой мёртвого патриарха. И там, в конце дороги, Бруно увидел тот самый дом, что являлся ему в видениях: почти погребённый под натиском джунглей, с цветами, росшими из стен, провалившейся крышей и пустыми глазницами окон, с которых сорвали ставни, дом терпеливо ждал его прихода.

Пройдя в патио, Бруно увидел сидевшего у раскидистого каштана крупного мужчину с косматой бородой и гривой спутанных седых волос, беспорядочно лежавших на плечах. Мужчина хохотал как безумец, то и дело хлопая себя по ляжкам, и тыкал пальцами в землю. Глянув себе под ноги, Бруно увидел спешивших куда-то рыжих муравьёв, и в этот момент все части его видения наконец-то встали на свои места.

Не обращая внимания на безумца в патио, Бруно побежал через дом, слыша эхо голосов уже давно ушедших людей. В той комнате, куда так стремились муравьи, тяжело пахло кровью и смертью, и Бруно остановился на пороге, заметив лежавшую на кровати женщину в окровавленной ночной сорочке и с накрытым краем простыни лицом. Еле слышный вялый писк разбил оцепенение, и Бруно шагнул в комнату, давя муравьёв своими сандалиями. В колыбельке ёрзал младенец, которому было не больше дня от роду. Заметив парочку рыжих муравьёв, уже ползущих по крошечной ножке, Бруно торопливо подхватил ребёнка на руки, смахивая насекомых на землю.

— Зря стараешься, — раздался грубый, хриплый голос из-за спины, и, обернувшись, Бруно увидел старого цыгана в потёртом бархатном жилете и чёрной шляпе с обвисшими полями. — Я предсказал его будущее ещё в то время, когда не были зачаты его родители. Его сожрут муравьи, и роду Буэндиа придёт конец.

— Знаете, сеньор, я тоже умею видеть будущее, — ответил Бруно, придерживая младенца, который, почувствовав живое тепло, сразу начал вертеться, как ящерица. — И моя племянница научила меня, что иногда нужно смотреть в него с разных точек зрения.

— Племянницы и племянники, тётки и дяди… Конец один: свиной хвост и муравьи, но до того — лишь одиночество и вечный дождь, — цыган рассмеялся и раскашлялся одновременно, проходя сквозь поросшую цветами стену и оставляя после себя едкий запах сулемы.

— Я хотела назвать его Родриго, — услышал Бруно тихий голос, донёсшийся с кровати: ткань, прикрывавшая лицо умершей, еле заметно всколыхнулась. — Но Аурелито настоял, что нашего сына нужно назвать в честь прадеда… или прапрадеда, полковника Буэндии, чтобы он выиграл тридцать два восстания.

— Я буду звать его Родриго, сеньора, — пообещал Бруно и, охнув, передёрнул плечами, стряхивая вездесущих муравьёв, твёрдо решивших исполнить пророчество умершего цыгана.

— Уходи. И уноси моё дитя, что было зачато в любви, — попросила женщина, и ткань на её лице вновь замерла.

Обратный путь был тяжелее, во многом из-за Родриго Буэндии, который, будто чувствуя, что его жизни дан второй шанс, пищал всё громче и громче. О том, чтобы найти кормилицу или хотя бы козу в этом городе не могло быть и речи, и Бруно, ласково увещевая младенца, пустился в дорогу на своих двоих. Дойдя до ближайшей деревушки, он смог выменять пару осколков пророчеств на бутыль козьего молока и чистый платок, и так, смачивая ткань в молоке и давая её младенцу, Бруно дошёл до железнодорожной станции.

Благодаря своим многочисленным племянникам, обращаться с новорождёнными он умел, и ни грязные пелёнки, ни громкий плач, ни едкий запах испражнений его не пугали. В Энканто Бруно вернулся слегка пошатывающимся от недосыпания, но Родриго Буэндиа уже не напоминал хилого новорождённого крысёнка и голосил во всю мощь своих лёгких, которые унаследовал не иначе как от своего давнего предка, Хосе Аркадио Буэндиа.

Хульета и Пепа, вдоволь наумилявшись ребёнку, тут же взялись за дело: маленький Родриго был выкупан, накормлен и завёрнут в тёплые мягкие пелёнки. Конечно, сёстры не могли не заметить свиной хвостик, доставлявший малышу Родриго лишнего беспокойства при пеленании, но Бруно убедил их, что чем бы ни был вызван этот порок, дурным знамением хвостик не является.

— Но что ты будешь делать с ним? — спросила его мать, донья Альма. — Вырастишь, как собственного сына?

— Бедный ребёнок уже достаточно настрадался со своего рождения, чтобы заполучить приёмного отца, который болтает с крысами! — возмутился Бруно, рассеянно покачивая Родриго, который смотрел на удивление серьёзно и внимательно, будто бы и впрямь понимал, о чём они говорят. — Я выращу его, как своего племянника.

— А я помогу, как если бы он был ещё одним моим кузеном, — предложила Мирабель. — Я столько лет спала в детской, что мне будет нетрудно приглядеть за ним. Всё равно у Лолы скоро свои дети родятся, одним больше, одним меньше…

Так Аурелиано Родриго Вавилонья Буэндиа обрёл семью, которая приняла его всем сердцем. Он рос, получая столько же ласки и заботы, сколько и близнецы Долорес, точно так же сидя в углу за шалости, как и близнецы Долорес, и засыпал он под нежный голос Мирабель, певшей ему те же колыбельные, что и близнецам Долорес.

Несмотря на то, что Бруно, исполняя обещание, сразу рассказал Родриго правду о его происхождении, мальчик всё равно называл его папой, а Мирабель — мамой, не понимая, почему на их лицах появляются такие странные выражения. Обладая вдумчивым, рассудительным нравом, как и все Аурелиано до него, Родриго скоро научился не называть их так, по крайней мере, на людях, но ночью, когда ему снились кошмары об огромных красных муравьях, он плакал и звал маму Мирабель и папу Бруно, и они оба приходили к нему в детскую, успокаивая и обнимая, отгоняя своим теплом и лаской чудовищ из сна. Они оба относились к нему с любовью, так же как тётя Долорес и дядя Мариано к своим детям, и, порой, Родриго видел, что папа Бруно и мама Мирабель смотрят друг на друга так же, как дядя Мариано и тётя Лола. Имена его настоящих родителей, которые называл ему папа Бруно, были для Родриго пустым звуком.

Никто не удивился, что через пять лет после появления Родриго в Энканто на стене Каситы загорелось не две, а три двери — для близняшек Лолы и для него самого. Когда Мирабель повела его к двери, чтобы узнать, каким даром обладает её названный кузен, она, сама того не зная, чувствовала почти материнскую гордость за него, радуясь тому, как повзрослел их малыш. И Бруно, стоявший наверху рядом с Альмой, смотрел на Родриго с отеческой любовью. Когда Родриго коснулся ручки, его дверь вспыхнула, озаряя патио ярким светом. На золотистом дереве отчётливо проступал рисунок: сам Родриго, стоявший почему-то спиной к людям, лежащие на боку песочные часы, старая фотокамера, и парящие над силуэтом Родриго три жёлтые бабочки, в память о дедушке Маурисио Вавилонье, который так никогда и не узнал, что у него родился внук.

Даром его было видеть прошлое, и прабабушка Альма беззлобно пошутила, что Бруно бы стоило не морочить ребёнку голову, а сразу усыновить его, раз уж их дары настолько похожи.

— А потом жениться на Мирабель, чтобы она стала моей мамой по-настоящему? — тут же спросил Родриго, и в патио повисла неловкая тишина, которую нарушил дедушка Феликс, предложивший всем начать фиесту. За громкой музыкой и громкими разговорами никто не услышал, как Родриго шёпотом попросил прощения у папы Бруно и мамы Мирабель, и те заверили его, что ни капельки не обиделись и ни в чём его не винят.

Когда Родриго исполнилось десять лет, его поросячий хвостик, который не доставлял ему особых хлопот, хоть и мешал носить модные узкие штаны, вдруг отсох и отпал сам собой. Когда Родриго взял его — тонкий и сухой, будто обрывок верёвочки, на него нахлынули знания о прошлом. Теперь он знал, почему папа Бруно и мама Мирабель никогда бы не смогли усыновить его по-настоящему, и почему у него вообще вырос этот хвост.

Случись всё иначе, расти Родриго в доме Буэндиа, окружённый призраками прошлого, попавшими в ловушку идущего по кругу времени, эти знания бы сломили его, толкнув на путь своих предков, бесконечных Аурелиано и Хосе Аркадио, раз за разом оканчивающих жизнь в одиночестве. Но Родриго, зачатый в любви, пусть и запретной, вырос в семье Мадригаль, окружённый заботой и лаской, и потому лишь просидел весь вечер в своей комнате, мысленно разглядывая портреты на переплетённых ветвях их семейного древа. Он видел своего многажды раз прадеда, Хосе Аркадио Буэндиа, женатого на своей кузине и ведущего людей к земле необетованной, видел своего тёзку, полковника Аурелиано, напавшего на город, где жили Альма и Педро, видел, как одиночество, жуткое, безжалостное и неумолимое, проникает в душу полковника, отнимая всё, что было ему дорого и ценно, превращая человека в живой камень. Он видел резню банановой компании, которую больше никто не желал вспоминать, видел, как его настоящие родители бродят по опустевшим комнатам дома, предаваясь любовным игрищам и ласкам. Он увидел даже то, как умерла его мать, а его самого положили в кроватку и тут же забыли, сразу отдавая в лапы одиночества, жаждавшего пожрать последнего в роду.

С того вечера Родриго больше не называл Бруно папой, а Мирабель — мамой, полностью осознав, как больно им слышать эти слова: не потому, что он был нелюбим, а потому, что это было их несбыточной мечтой. Твёрдо решив, что больше ни одна ветвь рода Буэндиа не расцветёт на том сгнившем изнутри дереве, Родриго обратился за советом к падре Флоресу, который, повздыхав, согласился помочь мальчику попасть в духовную семинарию на обучение.

— Ты хочешь стать Папой? — спросила его не-прабабушка Альма, которая, и Родриго это знал, была очень похожа на его настоящую прапра и так далее бабушку Урсулу.

— Нет, я ведь не Хосе Аркадио, — отозвался он, ковыряя землю большим пальцем ноги. — Я просто хочу остаться здесь, в Энканто, когда падре Флорес постареет.

Спустя долгие годы, падре Родриго Аурелиано Вавилонья Буэндиа, названный Мадригаль, возглавил церковный приход в Энканто. У него не было ни жены, ни своих детей, он не поднимал восстаний, не чах в алхимической лаборатории, пытаясь разгадать истлевшие пророчества, и не мастерил золотых рыбок. Он просто жил в миру с самим собой и с любовью к той семье, которая стала ему родной, и потому был самым счастливым из рода Буэндиа — единственным, кто не был одиноким.

1) Колумбийская либеральная партия (исп. Partido Liberal Colombiano, известна также как «L») — одна из двух (наряду с Колумбийской консервативной партией) ведущих политических партий в Колумбии с середины XIX века.

Вернуться к тексту

2) Тростниковая водка с добавлением аниса.

Вернуться к тексту

3) Традиционная колумбийская одежда, чаще встречается в регионе Антьокии, отличается от андской руаны (которую носит Бруно в мультфильме) треугольной формой кроя.

Вернуться к тексту