Лисица (гет)

Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по своему⁽¹⁾.

Вы когда-нибудь задумывались, что случается после того, как сказка закончена? Когда Прыгливый горшок извергает наружу всех проглоченных жителей деревни, и наступает новый день? Как живется колдуну в этой деревне? Не смотрят ли на него жители теперь ещё более косо и не затаили ли обиду? Наверняка ведь затаили. Могли потом и скотину отравить, и дом случайно поджечь.

А что случается с Красавицами, полюбившими Чудовищ, вы задумывались? Мама мне эту сказку на ночь не читала — чистокровные мы или где? — а вот Гермиона её как-то пересказывала от нечего делать, когда мы с ней сидели у пруда за нашим домом и полоскали ноги в воде. И присовокупила, конечно, своими умозаключениями — только это мне не слишком пригодилось. Чудовища не меняются, сказала она тогда, и, на самом деле, с годами это все понимают, но продолжают тешить себя иллюзиями, что их-де безграничная любовь спасет их заблудших избранников из тьмы.

Ха-ха! Я представляю, что бы сказал Темный Лорд, вздумай я ему рассказать эту сказку. Быть бы мне немедленно и жестоко осмеянной, но я не расстраиваюсь — я ведь не такая дура, чтобы рассказывать Волдеморту сказки. Это всё больше его прерогатива. Рассказывать сказки, от которых всех уже тошнит, и ничего не делать толком.

Я увлажняю кожу кремом и только слегка трогаю помадой губы; сбрызгиваю шею духами. С Волдемортом никогда не угадаешь — прицепиться он к твоему внешнему виду сегодня, или найдет какой другой объект для насмешек. Вот бы нашел. Потому что я больше не готова. Все, кончилась Джинни Уизли. Не осталось совсем.

Я выхожу из спальни и неохотно бреду по коридору, как на эшафот. По обе стороны от моей головы в рамочках висят белобрысые предки хозяев дома. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не показать им язык. Не приличия ради, вы не подумайте, только чтобы потом эти пижоны голосистые, не бегали за мной по всем особняку, перепрыгивая из картины в картину — а их тут прямо бесчестное количество — с требованием извинений. Плавали, знаем. Завел бы себе уже какой-нибудь свой домик. Ну или даже домишко. Можно было бы хоть иногда ходить голой и расслабленной. Хотя о чем это я? Расслабленной дома у Темного Лорда. Ха!

— Ты сама не своя, что-то случилось, Джиневра?

Тёмный Лорд прерывается посреди длиннющего монолога — я, если честно, уже и нить потеряла — и смотрит мне прямо в душу. Надо же, забота какая! Я сглатываю. Мерлиновы кальсоны, вот что мне стоило не выглядеть так уныло? Я незаметно вытираю взмокшие ладони о мантию, и отвожу взгляд. Но он своими ледяными пальцами поднимает мое лицо за подбородок, вынуждая вновь смотреть на него. Ненавижу, когда он так…

…делает.

— Ничего не понимаю, что с тобой?

Мне хочется завопить, заголосить, выплюнуть из себя всю эту зловонную черную жижу, но я держу её за зубами. Нет уж, пусть лучше отравляет меня изнутри, чем окончательно убьет, будучи озвученной.

Я уже давно сообразила, что с помощью легиллименции он может увидеть лишь реальные поступки и происшествия. Мысли и чувства он считать не в состоянии. А если даже считывает порой, то часто ошибается в интерпретациях. Потому что для него это всё далеко и непонятно. Словно вы инопланетянин и пытаетесь рассказать ему, что солнце бывает не одно, а, скажем, три, а ходить удобнее всего задом наперед.

Хотите я расскажу вам, что случается, когда тупая Красавица добровольно обрекает себя на объятия Чудовища? Однажды она может очнуться и понять, что находится посреди гребанного ничего, что Чудовище никогда не было тем, кем она считала его, но зато выжрало ее изнутри — её молодость, красоту и слепое влюбленное рвение, — и ничего не предложило взамен. Ничегошеньки.

* * *

Моя мать была недалекого ума женщина. Это я сейчас отчетливо понимаю. Влюбиться в такое чудовище, как мой отец — это умудриться надо. Да, в нем есть несомненные достоинства, этого никто не отрицает, но стоит вглядеться в него поближе… Да даже если не вглядываться — невооруженным глазом все видать, так сказать.

Я давлюсь смешком и едва не выплескиваю на утреннюю газету воду с лимоном, которую заказал.

Я все прокручиваю в голове, что ей скажу, как увижу. Наверное, спрошу её: как она могла? Как она могла так поступить со мной? Бросить меня с ним один на один? Который год я уже её ищу? Десятый? А она умело замела следы. Настоящая лисица. Ну да другой она быть и не могла.

Отец мне никогда о ней не рассказывал. Все, что я знаю — в основном, от Рабастана. Сказал, что не было в ней ничего особенно примечательного — девчонка, как девчонка. Вот только волосы… Настоящий пожар. И горящие глаза. Ну ещё проклятием могла приложить так, что даже отца улыбка трогала, а это задача не из легких.

А вот когда огонь потух — тут-то всем и стало понятно, что дело дрянь. Всем, кроме отца. А, может, и ему тоже было понятно, да только какое же ему дело до чувств окружающих? Никогда не было.

Я даже спросил у Рабастана: так, может, околдовал он её? Для него это, должно быть, раз плюнуть.

«Женщины — очень странные существа, гораздо более странные, чем ты можешь себе представить», — ответил мне Рабастан.

Он, наверное, и не женился никогда поэтому. И мне тоже не особенно хочется, хотя отца такой расклад вряд ли устроит. Наследие Слизерина, так его за ногу. А я ведь даже в Хогвартсе не учился, что мне до этого наследия? Но не Дельфи же отдуваться теперь. От сестрицы никто наследников не требует — толку с неё!

Вообще, Рабастан меня убеждал не держать на мать зла. И как он с таким пацифичным мировоззрением вообще к отцу прибился? Рассказал, как трижды мать сбегала со мной, и как ее возвращали, наказывая всё строже, тут даже и отец заметил, что что-то не так. Да её бы просто убили на следующий раз, и дело с концом. Это всем уже очевидно стало, и ей тоже, думаю. И тогда наконец она ушла одна, а уйдя, видимо, как-то особо хитро выжгла Метку и словно в Лету канула. Может, и вовсе отсекла руку, как отсекла прошлое — лисицы так делают, чтобы вырваться из капкана. Как сказал Рабастан: «Каркаров от зависти в гробу переворачивается. То есть, переворачивался бы, будь у него гроб, а не посмертная прописка в Трансильванских болотах», — поправил он сам себя и заржал.

Наконец к лавке напротив планирует женщина на метле. Остроконечная шляпа прячет волосы, и широкая мантия надежно скрывает весь облик, но я все равно жадно вглядываюсь в её фигуру, стараясь запечатлеть каждую деталь и понять, так ли её себе представлял. Женщина ловко для её возраста спрыгивает с метлы, и отпирает лавку торгующую квиддичными принадлежностями. Я одним глотком осушаю стакан и поднимаюсь из-за стола.

Я так и не решил, что ей скажу. А, может, и не надо ничего ей говорить? Вон отец своему ничего говорить не стал. Может, оно и правильно?

Я сжимаю волшебную палочку до боли в запястье и толкаю дверь лавочки. Колокольчик звенит, и женщина оборачивается от прилавка с широкой улыбкой.

— Здравствуй, мама, — говорю я, наблюдая, как улыбка гаснет на широком веснушчатом лице.

* * *

— Джинни, ты куда идешь?

Я вздрагиваю всем телом, когда в тишине спящего поместья меня настигает детский голосок. Мерлин, вот так и умирают молодыми от разрыва сердца.

— Что ты тут делаешь, Дельфи? — Дверь спальни Салазара тихонько скрепит за моей спиной, хотя я и старалась быть аккуратной, закрывая ее, чтобы сын не проснулся.

— Мне приснился кошмар. Я шла к мамочке. А ты почему в мантии?

— Замерзла просто, — вру я, не моргнув глазом, и скидываю плотный капюшон дорожной мантии. Нервно оглядываюсь в полумрак коридора, разгоняемый только слабым светом газовых ламп. В нетерпении закусываю губу. Хоть бы нас никто не услышал! Иначе калейдоскоп пыток гарантирован, а я ещё от прошлого побега не отошла толком. — Хочешь, я посижу с тобой, чтобы тебе не было страшно?

Дельфи смотрит на меня с сомнением в двух огромных темных глазах Беллатрикс. Ее пушистые черные волосы заплетены в две косички, а в руках — плюшевый единорог. Как мать еще не успела полностью настроить девочку против меня? Удиваляюсь ей просто. Вряд ли Волдеморт ей это запретил. Для него грызня — родная стихия, в которой так легко поддерживать свою власть.

— Хорошо, — наконец Дельфи кивает и доверчиво плетется назад в свою спальню. Тусклым мягким светом горит ночник, девочка забирается в кроватку, а я достаю с тумбы изрядно затертую книгу сказок. Вы не думайте, я не безгрешная, ревность все время клокочет внутри меня, как вонючая едкая субстанция, но я каждый миг напоминаю себе, что ребенок ни в чем не виноват. Не виноват в том, что у меня мозги набекрень.

— Моя мама говорит, что я должна ненавидеть тебя, Джинни, — говорит Дельфи удивительно осмысленно для ее возраста, прерывая мое монотонное чтение. — Что ты разрушила ее жизнь.

Я тихонько смеюсь. А нет, Беллатрикс не разочаровала. И не за горами то время, когда Дельфи и в самом деле возненавидит меня и сына.

— Твоя мать права. Меня — и правда должна. Только не Салазара. Он твой брат, Дельфи. Вы должны держаться друг друга.

Тем более теперь, когда я ухожу.

Я со стыдом вспоминаю, как самонадеянно думала, что одолеть Беллу в противостоянии за внимание Тёмного Лорда мне ничего не будет стоить. Что я моложе и привлекательнее, а Белла — безумна, и совсем скоро ему наскучит. Я ошиблась и в этом.

У Волдеморта вместо сердца кусок гранита. А вместо чувств — только холодные расчеты. И в его планы не входило избавляться ни от одной из влюбленных в него до фанатичности ведьм.

— Обещай мне: что бы не случилось, ты будешь заботиться о брате. Ты ему необходима.

Дельфи вновь внимательно смотрит на меня, раздумывая, и потом с серьезным видом кивает. Я провожу рукой по ее теплому боку, укрытому одеялом, чувствуя разрывающую сердце тоску.

Когда Дельфи наконец засыпает, я гашу ночник и выскальзываю из ее спальни. Иду по коридорам, между ненавидимыми мною портретами, надеясь, что местные обитатели не поднимут шум и наконец выскальзываю наружу. На краткий миг я чувствую почти счастье, в прямом и переносном смысле глотнув кислорода. Я теперь решила: живой я ему ни за что не дамся.

Затем я аппарирую на холмы Оттери-Сент-Кечпоул. Какое-то время стою в ночной мгле, только лишь угадывая в ней очертания "Норы". А затем поворачиваю в сторону дома тетушки Мюриэль.

Хорошо, что родители и братья уехали еще года два назад. Кроме Салазара ничто меня здесь не держит.

А собственному сыну причинить вред даже Темный Лорд не посмеет. Так я малодушно убеждаю себя, по кайней мере.

Я захожу в дом тетки. Тут все пусто, а оставшаяся мебель заботливо накрыта чехлами. Я представляю мою вредную старую тетушку Мюриэль, которая наверняка спустила на мать ни одну порцию гневной брани, но они все-таки забрали ее с собой. Мои родные — хорошие люди, в отличие от меня.

Наедине Волдеморт звал меня огоньком. За цвет волос, конечно. А еще за то, что мне удалось не только научиться вызывать Адское пламя без вреда для себя, но и делать его по своему желанию то огненной стеной, а то и ласковым язычком, пляшущим на ладони.

Я накладываю на дом охранные чары и иду по скрипучей лестнице на второй этаж, поднимая облачка пыли. По тому, что на доме не осталось никакого сохраняющего от разрушения волшебства, я понимаю, что возвращаться никто не собирался. От этого слезы еще сильнее душат меня. Я чувствую себя невероятно одинокой. Звездной пылью, летающей в безграничном космосе.

Всем глупым красавицам мой пример послужит уроком: надо думать, головой, и никогда — сердцем.

Сердце может ошибаться.

В спальне наверху я скидываю дорожную мантию и сажусь на закрытую пледом кровать. Гипнотизирую мерзкое убожество на своем левом предплечье. А потом вызываю адское пламя, выжигая проклятие Тёмной метки с кожи.

* * *

Она сама пришла ко мне в ту ночь. Пришла, дрожа от страха и возбуждения. Моё любимое сочетание.

Такая молодая, тонкая, сладкая, словно карамель, истончившаяся на языке. С огромными глазищами и красными искусанными губами. Как тут было устоять? Бормотала что-то о том, что не могла меня забыть, хотя я и не понимал тогда, что бы это значило. Называла Томом. Спустя столько лет я почти уже и забыл те ощущения, которые рождало во мне это отвратительное имя.

Я ей так и сказал тогда: человека по имени Том больше не существует, дитя.

Она мне не поверила.

Сказала, что это не имеет значения, что я — это все еще я. Глупая.

Но я тогда не стал во всем этом разбираться. Шла битва. Не до того было.

А надо было убить её еще тогда, вместе с Поттером! Да, так было бы гораздо лучше.

Ну ничего, я это сейчас исправлю, раз уж Салазар оказался хоть на что-то годен. Ни ума, ни жестокости — весь в мать. Сплошное разочарование. Разве что упорства не занимать. Ведь он все-таки отыскал ее.

Нет, я не забыл. Я до сих пор помню это ощущение — ножа в сердце. Я дал этой лисице все, что мог: безбедную жизнь, место в своем ближнем кругу, рядом с собой, я подарил ей ребенка, наследника благородной крови самого Слизерина, раз уж это ей было так надо, чтобы чувствовать себя полноценной.

А она предала меня. Неблагодарная тварь.

— Я ждал вас, милорд. Час мести настал.

В итоге я был прав только Белла и осталась мне верна. Вытерпев все, что выпало на ее долю, и осталась единственной женщиной в моем доме. Единственной матерью моим детям.

Я смотрю в лицо своего сына. В его глаза и тонкий овал лица, которые так напоминают материнские, и чувствую, как во мне привычно закипает ненависть. Я буквально отпихиваю мальчишку с дороги, врываясь в гостиную, куда сын должен был доставить ее.

Джиневру. Огонёк.

— Здравствуй, Том, — улыбается мне почти незнакомая уже женщина. Но всё ещё отчаянно молодая даже теперь. Тонкая, трепетная, желанная. Ненавижу!

— И прощай — говорит Джиневра, не прекращая улыбаться, в то время как за спиной раздается:

— Авада кедавра! — и мир заполоняет зелёное ничто.

1) Л.Н. Толстой.

Вернуться к тексту