Тьма в твоей душе (гет)

Какой нормальный родитель назовет свою дочь Нимфадорой? Глупость какая.

Конечно, у мамы имя тоже не ахти, но она урожденная Блэк, так что шансов стать обычной Мэри или хотя бы Хэлен у нее не было — традиция давать детям имена звезд и созвездий уходит корнями чуть ли не к Основателям. Но ведь папа — маггл, и имя у него самое обычное, ну или по крайней мере от него есть вполне приятное сокращение, разве не мог он предотвратить эту катастрофу?..

Он постоянно цитировал какого-то древнего маггла, желая подкрепить свое утверждение, что имя — это лишь слово, и на внутреннюю суть человека никак не влияет, а мама пожимала плечами и говорила, что ее девочка — это чудесный дар могущественных духов, и в ее имени нет ничего ужасного.

Родители не понимают, им кажется, что это ерунда, но серьезно, разве это кому-то из них пришлось жить с таким дурацким именем, переливающейся всеми цветами радуги головой, но без зловещей ауры блэковской фамилии, которая защищала бы от насмешек надежнее любого заклятия? Конечно, пуффендуйцы — дружелюбные ребята, но ведь в Хогвартсе были еще и любопытные и бесцеремонные гриффиндорцы, и высокомерные когтевранцы, и мстительные, надменные слизеринцы… И все они так или иначе цеплялись к маленькой Нимфадоре, всегда выделяющейся в толпе.

Дома ей не приходилось стесняться своей врожденной способности к преображению — родители только умилялись, глядя, как маленькая метаморфиня то и дело меняет обличье, и первый год в Хогвартсе был для нее тяжелым. Толпа всегда жестока, толпа детей жестока вдвойне, и — будь они волшебники или магглы — люди не терпят тех, кто слишком сильно отличается от других. Усвоение этого нехитрого правила далось Нимфадоре весьма болезненно, но принесло полезный опыт.

Она довольно скоро научилась контролировать свой дар, и какое-то время внешне ничем не отличась от сотен других учеников, но безобразное имя уже отложилось в памяти однокашников, и ей оставалось только бессильно слушать, как все кому не лень то и дело упражнялись в остроумии, коверкая ее имя на все лады. В результате всей этой словесной эквилибристики Нимфадора просто отказалась отзываться на это свое дурацкое имя, и уже к концу первого курса стала просто Тонкс. В конце концов, лучше быть Ходячей Глупостью, чем Подменышем или Недоразвитой Стрекозой⁽¹⁾.

Порой она недоумевала: ну почему прицепились именно к ней? Ведь они все учились в школе Волшебства, и странные, загадочные имена там были скорее правилом, чем каким-то дивом. Разве лучше звучало имя той же Кьюванды Рамздули из Слизерина, которая, кстати, больше других задирала несчастную Нимфадору? Или же Гондульфус Дукни считал свое имя эталоном благозвучия?..

Впрочем, долго грустить Тонкс тоже не умела. Мир бы огромен и удивителен, в одном только Хогвартсе было столько интересных, неисследованных мест, к тому же еще существовал квиддич — лучшая игра на земле. Она начала играть за команду своего факультета со второго курса, и была хороша, что сразу же подняло ее престиж в школе.

И учеба давалась ей легко, и это тоже добавило ей очков — сокурсники все чаще обращались к ней за помощью с домашними заданиями, а Тонкс не отказывала: она искренне верила, что доброта спасет мир, а месть не может принести счастья. У юной метаморфини появились друзья, и вместе они веселились от души.

Их проделки, в которых Тонкс всегда была заводилой, стали притчей во языцех, и профессор Стебль только за голову хваталась — до чего бедовая девка!.. Возможно, ей удавалось бы чаще выходить сухой из воды, но эта ее чертова неуклюжесть… Она мешала не только проказничать. Учителя воспринимали ее как стихийное бедствие: ее нельзя было предотвратить, только смириться.

Впрочем, некоторые профессора пытались хоть как-то укротить эту ее особенность. Например, МакГонагалл просто наколдовывала защитную сферу вокруг Тонкс, когда класс занимался практической трансфигурацией, и тем самым лишала ее возможности случайным образом нанести увечья окружающим — с самой Тонкс никогда ничего не случалось; Стебль запретила ей входить в теплицы и принимала у нее только устные зачеты, а Снейп на каждом уроке вставал рядом с ее столом и контролировал каждое ее движение, вовремя подхватывая баночки, коробочки и ступки, которые неловкая метаморфиня поминутно роняла. Она подозревала, что он бы просто вообще отстранил ее от занятий, если бы не обнаружил в ней таланта к зельям. И она была страшно благодарна ему за это, ведь уже потом, когда Тонкс решила сделаться мракоборцем, министерский экзамен она сдала с легкостью и даже послала угрюмому профессору записку с выражением признательности.

Единственным местом, где отключалась странная особенность Тонкс сворачивать все хоть сколько-нибудь слабо закрепленные предметы, было квиддичное поле. О, здесь ей не приходилось задумываться, прежде чем шагнуть или повернуться (хотя это никогда ее не спасало) — как будто неуклюжесть была привязана к земле, и последовать за Тонкс в небо просто не могла. На позиции охотника она была неподражаема, и их команда несколько лет подряд выигрывала Кубок школы.

Тонкс очень легко сходилась с людьми, ее жизнерадостность и некая наивность вкупе с острым умом и незаурядными магическими способностями с лихвой компенсировали ее неловкость, и к концу седьмого курса она была окружена друзьями и просто приятелями, каждый из которых дарил ей ощущение причастности и защищенности. А вот романтические переживания как-то обошли ее стороной, но Тонкс не задумывалась об этом до самого выпускного бала, когда Харви Дэннер, с которым она сдружилась на третьем курсе, решительно подошел к ней, признался в любви и предложил поехать с ним в Италию на летних каникулах.

Тонкс была потрясена — как же она не заметила, что Харви был в нее влюблен? Снова ее знаменитая неуклюжесть?..

Нет, она не могла встречаться с Харви: он был для нее как брат, она помнила его смешным полноватым мальчишкой и представить, что он будет ее целовать, Тонкс не могла.

Харви уехал, и Тонкс очень скучала по нему — даже когда началась сумасшедшая по своей напряженности учеба в школе мракоборцев и времени скучать вроде бы не было, — но ей не хватало его лишь как соучастника в детских шалостях, соратника по квиддичной команде и просто хорошего друга, а так как Харви ясно дал понять, что хочет большего, Тонкс не смела ему писать — чтобы не обнадеживать.

Среди мракоборцев тоже не оказалось никого, кто смог бы заинтересовать непоседливую и жизнерадостную девушку, хотя внимание к ней было нешуточное: кто бы что ни говорил, а женщины не слишком часто становились мракоборцами из-за высокой нагрузки во время учебы — просто не выдерживали, уходили, и только иногда яркими вспышками мелькали отважные амазонки вроде Алисы Долгопупс, Амелии Боунс или Гестии Джонс… а теперь вот этот список пополнила Тонкс, и к ней сразу потянулись взгляды, но, к великому огорчению двух десятков молодых и горячих жеребцов, ее еще в Хогвартсе взял под крыло Грюм. Он частенько наведывался в школу, выискивая способных ребят, и с легкостью разглядел в дерзкой, импульсивной метаморфине громадный потенциал; после того, как Тонкс получила диплом об окончании школы, Грозный глаз написал рекомендательное письмо начальнику мракоборческого учебного корпуса, и девушка подозревала, что именно благодаря протекторату Грюма ей натянули-таки недостающий балл на вступительных экзаменах… Позже он частенько наведывался на занятия ее группы, поскольку, кажется, смекнул, что ее лучше оградить от всяких поползновений, иначе Министерство может в одночасье лишиться отличного бойца, а то и нескольких, если девчушке ухаживания неотесанных балбесов придутся не по душе.

Эта отеческая забота наполняла сердце Тонкс теплом и благодарностью, но однажды ей довелось узнать о мерзких слухах, что разносил по корпусу порочный красавчик Хитс, ухаживания которого она категорически отвергла еще в самый первый день.

Это был первый ее конфликт такого масштаба за всю жизнь, и Тонкс втайне очень собой гордилась, ведь она сломала нос этому зазнайке одним ударом, даже без палочки. На нее наложили суровое взыскание, зато слухи прекратились.

Еще через пару лет, когда обучение в школе мракоборцев было окончено, мама стала прозрачно намекать, что пора бы ей уже найти спутника жизни и подарить родителям внуков, но Тонкс лишь пожимала плечами — она даже отдаленно не представляла, какого мужчину хотела бы видеть рядом с собой. А потом…

Все как-то в одночасье стало очень плохо.

Сначала сбежал Сириус Блэк, и его ловили почти целый год всем Министерством, да так и не преуспели; потом — Темная метка в небе после Чемпионата мира по квиддичу (Тонкс тогда стояла в оцеплении на другой стороне лагеря, и все события прошли мимо нее, ей назавтра все рассказал Кингсли); потом кто-то напал на Грюма, и Тонкс даже обиделась немного, что старый мракоборец позвал на помощь не ее, а Артура Уизли, поэтому не общалась с ним весь год, который он провел в Хогвартсе (эх, ей бы уже тогда заподозрить неладное, ведь Грозный Глаз никогда не умел по-настоящему на нее сердиться!); сразу после — имя Поттера каким-то невероятным образом попало в Кубок огня, и он несколько раз едва избежал смерти, а потом вернулся из лабиринта с трупом сына Диггори и заявил, что Волдеморт вернулся! — и все завертелось и запуталось окончательно. Сразу же выяснилось, что Грюм, целый год преподававший в Хогвартсе, — самозванец, а его место занимал Пожиратель, уже тринадцать лет считавшийся мертвым.

И вот тогда-то редкий дар Тонкс пригодился ей по-настоящему. Фадж совершенно спятил от страха, и принялся очищать Министерство ото всех, кто верил в возвращение Волдеморта. Первым оказался, естественно, Грюм: его даже ни о чем не спрашивали, а просто закрыли ему доступ в Министерство за давнюю дружбу с Дамблдором.

Конечно, Тонкс верила Грюму и Дамблдору, была в шоке от трусости Министра Магии, безумно хотела сделать хоть что-то — и так оказалась в Ордене Феникса.

Дамблдор провел с ней недолгую беседу на предмет убеждений (по остаточному звону в голове Тонкс поняла, что директор Хогвартса ничтоже сумняшеся влез ей в голову, но, по совести, не могла его в этом винить), а потом отвел в штаб Ордена.

Ух, сколько всего ей довелось узнать! От новостей, которые на нее обрушились, просто голова шла кругом…

Когда Тонкс вместе с Дамблдором появилась на Гриммо, 12, там были Кингсли, Сириус и… Римус.

Римус Люпин.

Едва взглянув на него, Тонкс поняла девчонок, которые с придыханием и глупым хихиканием шептались по углам о парнях.

Дамблдор представил ее троим сидящим за столом мужчинам как «Нимфадору Тонкс» (она чуть со стыда не сгорела, заметив мягкую улыбку, осветившую усталое лицо Римуса), велел Сириусу «все ей рассказать» и откланялся.

Этот вечер стал самым удивительным в ее жизни.

Известие о том, что Римус — оборотень, сперва поставило Тонкс в тупик. Оборотень? Вот этот скромный, деликатный мужчина с явно ранней, но весьма приятной глазу сединой, ласковой, чуть утомленной улыбкой и совершенно больными глазами?.. Не может быть.

Тонкс доводилось видеть оборотней. Несколько раз она участвовала в облавах на них, и выглядели они жутко: грязные, до глаз заросшие жесткими волосами, яростные и люто ненавидящие весь мир — и это в человеческом обличье… На кого они были похожи в полнолуние, Тонкс не хотелось даже задумываться. Они бесновались, когда их называли оборотнями, или напротив бравировали этим, предлагая «куснуть кого-нибудь разочек», или же угрюмо молчали.

Сидящий теперь перед ней человек совершенно спокойно называл себя оборотнем сам, и лицо его выражало лишь безмерную скорбь, когда Сириус вставлял ободряющие замечания.

История Мародеров была невероятна и пронзительна сама по себе, но отношение к ней Римуса делало ее еще более трагической. Он не произнес этого вслух, но, без сомнения, вину за смерть Поттеров, за несправедливый тюремный срок, обрушившийся на Сириуса, даже за предательство Петтигрю возлагал на себя одного. Тонкс видела, что бремя этих мыслей прямо-таки пригибает к земле благородную голову Римуса, не впускает достаточно воздуха в его легкие… и печальнее всего было то, что он сам, подобно древнему Атланту, взвалил эту ношу на свои плечи.

Тонкс слушала печальный рассказ Люпина, и все больше поражалась силе духа этого необыкновенного человека. Но еще больше поразило ее то, что ни Сириус — его лучший друг, — ни Бруствер не возразили, когда Римус называл себя трусом. Да если же Римус Люпин — трус, то кто же тогда все они во главе с Дамблдором?!

Она много думала об этом в следующие дни, стала так необычайно тиха, что даже родители забеспокоились.

— Что с тобой? — спросила как-то мама после странно молчаливого ужина, когда отец ушел в комнату, оставив их двоих на кухне. — Я не узнаю тебя в последнее время.

Тонкс немного помедлила. Все-таки объявить матери, что влюбилась в оборотня, — не тот способ, каким хочется умереть — с Андромеды Блэк станется прикончить дочь, чтобы не мучилась, и так спрятать тело, чтобы никто никогда не нашел.

Но и молча переживать совершенно новые для себя чувства Тонкс не умела.

— Мне понравился один человек… — осторожно начала она.

— На работе? Он мракоборец? — живо заинтересовалась Андромеда.

— Ну… да. Почти. Он не совсем мракоборец, — «скорее уж мраконосец», — уныло подумала Тонкс, а вслух продолжила: — Он вроде… тайного агента.

Андромеда смерила ее странным взглядом.

— И что же?

— Я… не знаю, — глухо откликнулась Тонкс. — Он очень… у него тяжелая судьба, и я не знаю даже, как к нему подступиться. Он еще и старше прилично…

— Насколько?

— Кажется… тринадцать лет, — неуверенно протянула девушка.

— Ну, милая, это не возраст, — с облегчением махнула рукой Андромеда. — И даже лучше, что так, у твоих ровесников еще ветер в голове. Но неужели ты даже не пыталась с ним поговорить? Вы вообще знакомы?

— Да, — улыбнулась Тонкс, вспоминая щемящую нежность, которую подарил ей мягкий голос Римуса.

— Это уже лучше, — удовлетворенно кивнула Андромеда. — Вы часто видитесь?

— Нет, не слишком, примерно раз в неделю, — грустно покачала головой Тонкс и подумала, что понятие «часто» у них с матерью может быть разное: для нее, влюбившейся впервые в жизни, каждый час разлуки кажется вечностью, а для окружающих неделя — это вовсе не срок.

— Это уже лучше, — покивала мать. — Но тебе нужно дать ему понять, что ты в нем заинтересована. Мужчины порой бывают удивительно слепы.

Тонкс обдумала эти слова.

— А как? — спросила она озадаченно.

— Ох, детка, — скрывая улыбку, покачала головой Андромеда. — В твоем возрасте некоторые уже рожают второго ребенка, а ты только сейчас сподобилась влюбиться.

Тонкс хотела было надуться, но передумала, потому что мама начала рассказывать ей о тех невинных способах привлечения внимания, которые безотказно действуют даже на самых неприступных мужчин.

Не все советы матери пришлись Тонкс по душе, но она добросовестно следовала каждому.

Стало понятно, почему мама сказала, что мужчины бывают поразительно слепы.

Она зачастила на Гриммо, тем более, что туда наконец перебралось все семейство Уизли, и Молли принялась приводить мрачный и неухоженный особняк Блэков в пригодный для жилья вид, и Тонкс с энтузиазмом предложила ей помощь. И хотя работы в доме было невпроворот, Молли с величайшей неохотой подпускала то и дело сворачивавшую с места проклятую ногу тролля метаморфиню к уборке комнат. Чаще все оканчивалось тем, что после очередного опрокинутого ведра с грязной водой или перевернутой мусорной корзины сердитая миссис Уизли отправляла незадачливую помощницу на кухню, подготавливаться к приходу Дамблдора или ждать ужина.

Впервые в жизни Тонкс была благодарна судьбе, одарившей ее знаменитой неуклюжестью, потому что она позволяла проводить время с Римусом.

Не знакомая с искусством флирта девушка старательно заглядывала в глаза предмету своей страсти, забрасывала его кучей вопросов на самые разные темы, рассказывала смешные истории из жизни, и сама смеялась над ними громче всех, поминутно поправляла волосы и даже пыталась принимать соблазнительные позы — когда они с Римусом ненадолго оставались вдвоем.

Уже на третий вечер о ее заинтересованности Люпином знали все — кроме самого Римуса и детей, которые при показательных выступлениях Тонкс не присутствовали.

Когда однажды после собрания, на котором Тонкс специально села напротив Люпина и все полтора часа не сводила с него томного взгляда, Молли отвела ее в сторонку и, вся красная от неловкости, выговорила ей за то, что она ведет себя слишком уж вызывающе, Тонкс очень хотелось побиться лбом о ближайшую стену.

— Ну что же мне делать, Молли? — страдальчески зашептала она. — Не умею я всего этого…

Молли нахмурилась.

— Прости, но чего ты пытаешься добиться? Римус не тот мужчина, с которым можно весело позабавиться, у него очень непростая… жизнь, — немного неуклюже закончила она.

Тонкс тоже нахмурилась.

— Я знаю, кто он. И хочу быть с ним, — просто сказала она. — Может, мне удастся сделать его жизнь хоть немного… радостнее.

И действительно, когда Тонкс днем на обедах развлекала детей, так и этак трансформируя свой нос, Римус тоже присоединялся к общему веселью, и она старалась еще больше — лишь бы подольше видеть его улыбку.

Молли посмотрела на нее изучающе, словно вдруг разглядела за легкомысленно-взлохмаченной прической нечто новое.

— Тогда тебе нужно сменить тактику, — сказала она, немало удивив Тонкс, которая ожидала унылых нравоучений и предупреждений об опасности.

После беседы с миссис Уизли дело пошло веселее.

Тонкс перестала кривляться и начала больше разговаривать с Римусом, затрагивая при этом достаточно сложные темы, и с радостью обнаружила, что это возымело эффект: вскоре он стал явственно оживляться при виде нее, чаще улыбался и дольше задерживал на ней взгляд, тогда как сама Тонкс старалась как можно реже встречаться с ним глазами.

И вот однажды, когда они единственные остались в кухне после очередного собрания — экстренного, после нападения дементоров на Поттера, — и Римус беспокойно прохаживался туда-сюда возле камина, то и дело проходя мимо сидящей за столом Тонкс, она осмелилась взять его за руку. Ей невыносима была его тревога за Гарри, и то, каким беспомощным он себя чувствовал, не имея возможности немедленно ринуться на выручку сыну погибшего друга. Она просто схватила его за пальцы, когда он в очередной раз поравнялся с ней, и всем нутром почувствовала, как словно электрический разряд пробежал между ними.

Римус устремил на нее изумленные глаза… и как будто все понял. Он замер, как почуявший опасность лесной зверь, и только на шее быстро-быстро пульсировала тонкая жилка.

— Что ты делаешь, Дора? — хрипло спросил он, и Тонкс поморщилась.

— Не называй меня так, — негромко попросила она, не выпуская его руку и поднимаясь. — Мне очень больно видеть тебя таким… Если бы я могла тебя хоть немного утешить…

Люпин несколько долгих мгновений изучал ее лицо, даже чуть приблизился и втянул ее запах — словно волк обнюхал свою добычу, — и когда она уже готова была поверить, что он сейчас ее поцелует, Римус отшатнулся, выдернув пальцы из ее руки, словно она вдруг превратилась в пылающий уголь.

Она качнулась за ним, но ее удержал суровый, исподлобья взгляд янтарных глаз.

— Значит, Сириус сказал правду, — мрачно изрек Люпин.

Тонкс сцепила руки в замок: так захотелось отвести упавшие на его глаза вдруг повлажневшие пряди, но вместо этого поинтересовалась, стараясь, чтобы голос звучал спокойно:

— О чем?

Он немного помолчал, словно раздумывая, стоит ли отвечать.

— Что ты ко мне… неравнодушна. — Римус чуть запнулся, и Тонкс не сдержала нервную улыбку, сообразив, что Сириус выразился явно не так нейтрально.

Ей вдруг стало холодно — даром, что она стояла у пылающего камина. Признаться, что он прав, было страшно, и вовсе не потому, что Римус мог посмеяться над ней, или начать читать нотации, или даже разозлиться и прогнать. Девушка вдруг осознала всю тяжесть ответственности, которую возлагала на нее эта любовь — отношения с человеком, имевшим такой багаж, никогда не будут похожи на прекрасную сказку. Это будет вечное преодоление, продирание сквозь непроходимую чащу его чувства вины, бесконечная погоня за ускользающим светом… Готова ли она ко всему этому?

Тонкс видела, что эти же мысли обуревают и Люпина, и ускользающие в тишине мгновения похищают из его глаз жизнь и тепло, оставляя лишь глухую обреченность и тьму. Эта тьма навевала ужас, и сомнения отпали сами собой.

— Ну что же, он прав, — с вызовом сказала она — немного громче, чем хотела.

Это стоило сказать хотя бы только затем, чтобы увидеть, как съеживается, вытесняемая живой надеждой, черная тоска в его чудесных глазах. Римус был явно обезоружен ее искренностью, и усиленно вспоминал все те слова, которые должны были бы объяснить ей всю ошибочность подобного отношения к нищему оборотню, но слова эти где-то потерялись и никак не желали находиться.

— Ты… — Голос его не слушался. Римус попробовал снова: — Ты не понимаешь, чего ты хочешь. — Было слышно, как тяжело ему дались эти несколько слов.

— Прекрасно понимаю, — твердо возразила Тонкс.

— Я опасен. — Глухо, с надломом.

— Разве ты бросил пить антиликантропное?

Кривая усмешка исказила его лицо.

— У меня не всегда есть на него деньги.

— Не страшно, — пожала она плечами. — Я вполне способна сварить его сама.

Римус против воли взглянул на нее с уважением, и Тонкс отважилась улыбнуться ему, но глаза его снова потухли.

— Ты так молода… красива… талантлива… У тебя блестящее будущее. — Губы его теперь улыбались, а глаза снова заволокло тоской, и Тонкс чуть не застонала от отчаяния. — Подумай над этим хорошенько, и ты поймешь… Я тебе не нужен, — твердо закончил Римус и стремительно покинул кухню.

Следующие пару дней Тонкс Люпина не видела, хотя, участвуя в подготовке перемещения Поттера на Гриммо, торчала в штаб-квартире неотлучно — какой смысл покидать поздней ночью особняк, чтобы ранним утром снова туда тащиться? Римус совершенно точно был в доме, но как будто прятался от нее.

Тонкс чувствовала себя хуже некуда: он отверг ее, вырвав признание и чуть ли не прямым текстом назвав несмышленой девчонкой, а теперь скрывается, словно она преследовала его как маньячка.

Ладно, надо признать, что поначалу Тонкс действительно вела себя не слишком адекватно, но ведь именно тогда он ее не замечал вовсе!

Тонкс злилась, и от злости придумала отличный план, как выманить маггловских родственников Гарри, когда они отправятся его забирать.

Она увидела Римуса впервые за четыре дня, когда спасательный отряд во главе с Грюмом собрался на крохотном пустыре недалеко от Гриммо, 12, чтобы трансгрессировать в Литтл-Уингинг. Люпин прятал глаза и вообще пытался сделать вид, что не было ни того разговора у камина, ни молнии, опалившей их соединившиеся пальцы, ни его панического бегства.

Тонкс как-то разом перестала злиться. Ну в самом деле, чего она ждала? Что он, проведя в одиночестве пару дней, соскучится и набросится на нее с поцелуями?.. Ей вдруг стало жарко, и девушка поспешила отойти подальше от Римуса, который стоял очень прямо, будто под Петрификусом, и встала по правую руку от Грюма — так, чтобы Люпин не был ей виден.

В доме Гарри она ненадолго забыла о своих неприятностях — мальчик был важнее.

Чем-то он напоминал Римуса: такой же сильный, несчастный и испуганный. Тонкс чувствовала кожей, как нужна ему поддержка, а потому включила режим «своего парня» и тут же увидела, как напряжение, владевшее Гарри, понемногу ослабевает.

Потом жизнь пошла своим чередом — служба в министерстве, собрания Ордена по вечерам, дежурства у Отдела тайн… Тонкс больше не пыталась нарушить личное пространство Римуса, он перестал ее избегать и их беседы вернулись в прежнее доброжелательное русло, наполняя ее смешанными чувствами.

И как Люпину удается быть таким разным?

Он знал миллион вещей обо всем на свете, но ни в чем, казалось, не был уверен; он был нелюдим и в то же время тянулся к общению, как цветок к солнцу; с посторонними он был вежлив и чуть отстранен, с Гарри — мягок и заботлив, с Сириусом — расслаблен и порой снисходителен, а то и жесток — если того требовала ситуация, а вот с ней, Тонкс… на людях он шутил и иногда вел себя покровительственно, а вот наедине был максимально закрыт и держал глухую оборону. Это было больно.

Никогда раньше ей не было так больно! Никогда раньше ей не хотелось так язвить и бросаться шуточками на грани фола или же забиться в угол и рыдать до вакуума в голове, или просто связать его однажды, запереть у себя дома и никогда никому не отдавать.

Но самым отчаянным желанием Тонкс, которое с каждым днем захватывало ее все больше, было разделить с ним свою жизнь… и свою смерть.

Проходили недели. Тонкс держала дистанцию, хоть и безмерно страдала от этого, и Римус стал относиться к ней куда сердечнее и даже вполне мог оставаться с ней наедине, чего ранее крайне настойчиво избегал.

Впрочем, особо сильному давлению его выдержка не подвергалась, поскольку визиты Тонкс на Гриммо стали гораздо более редки: работа в Министерстве стала как никогда сложна, ведь приходилось изображать лояльность администрации Фаджа, чтобы иметь возможность наблюдать за ним и охранять дверь в Отдел тайн. И все-таки при первой же возможности она бежала на Гриммо, чтобы увидеться со своим возлюбленным и хотя бы недолго побеседовать с ним, полюбоваться его безупречным профилем, послушать его мягкий, чарующий смех.

Они часто говорили о пророчестве. Он с большим скепсисом относился к тому, что судьба любого человека может быть предопределена несколькими фразами сомнительного содержания, и считал пророчество фикцией, которая по стечению обстоятельств и благодаря действиям самых разных людей приобрела колоссальное значение. Тонкс прекрасно понимала, почему это для него так важно — Римус хотел верить, что нападение на него Сивого тоже не было предопределено…

И о Сивом они говорили. Римус считал, что оборотни — воплощенное зло, что их кормит тьма, и нет шансов от этой тьмы освободиться, как невозможно оборотню сделаться человеком. Тонкс возражала, что уж Люпин-то совершенно точно — исключение из правил, и эту самую тьму, о которой он без устали твердит, в нем надо еще поискать.

Потом, перед Рождеством, случился этот ужас с Артуром Уизли, и опять Римус был сам не свой, но на этот раз Тонкс не стала даже пытаться его утешить. Во-первых, он все равно снова оттолкнул бы ее, а во-вторых, на Гриммо прибыл Гарри, совершенно пришибленный жуткими событиями, и семейство Уизли почти в полном составе — у каждого в глазах недоумение и одинаковый, почти первобытный ужас.

Все то время, что на Гриммо гостили дети, Тонкс, хоть ее сердце жестоко страдало в разлуке, старалась не встречаться с Римусом — видеть его больные, беспомощные глаза, скорбную складку у рта, которую так хотелось разгладить пальцами, подрагивающие от напряжения руки было выше ее сил.

Потом Артур исцелился, и все обитатели дома на Гриммо, 12, заметно расслабились, и Тонкс вновь начала бывать у них чаще… Она решила, что станет просто приручать его, как дикого волка, и однажды он привыкнет к ней, и перестанет шарахаться от любого резкого движения.

Она была терпелива, давала ему возможность чувствовать себя рядом с ней в безопасности, и вот их отношения дошли до той стадии, когда она могла запросто взять его за руку, и он не бросался прочь, а просто мягко улыбался и нежно сжимал ее пальцы. А потом случилось то, чего все они так боялись.

Тонкс видела с того места, где упала, как прибыл Дамблдор, а Сириус упал в Арку — это произошло почти одновременно. Она мужественно пыталась сохранить сознание и наблюдала страшную сцену, когда Гарри, отказывающийся верить в то, что его крестный погиб, чуть было сам не нырнул за ним следом, и только сильные руки Римуса удержали обезумевшего от горя мальчишку на этом свете.

Потом Дамблдор парой неуловимых движений скрутил всех Пожирателей в один большой ком и подвесил в зачарованной сфере посреди зала.

Кингсли сражался с Беллатрикс, Римус все удерживал Гарри, который в полной прострации таращился на Арку — все ждал, что оттуда появится Сириус… К Тонкс подполз Грюм и, кряхтя, принялся махать над ней палочкой. Она сразу почувствовала, как стало легче дышать и сознание прояснилось, и снова нашла глазами Римуса.

Гарри убежал за Беллатрикс, другой мальчик, стоявший рядом с ним, тоже куда-то ушел, а Люпин сидел на каменных ступеньках амфитеатра, и, обняв себя руками, слегка раскачивался.

Тонкс вспомнила, как ужасно кричал Гарри, как бился в руках Люпина, и как все, кто стоял рядом, смотрели на мальчика с состраданием… Но почему никому не пришло в голову посочувствовать в этот момент Римусу? Он потерял последнего, самого лучшего друга, почти брата, — потерял во второй раз, потому что однажды счел его предателем, и друг для него как будто умер… Почему же никому не приходит в голову, что Римус пострадал гораздо сильнее истеричного Поттера, который не только о самом существовании Сириуса узнал только три года назад, но еще и ненавидел его почти целый год? А Римус Люпин, о котором все забыли, любил Блэка тридцать лет — даже тогда, когда считал, что тот предал Поттеров и убил Петтигрю!..

Тонкс, пошатываясь, подошла и села рядом с Римусом на ступеньку. Еще пару часов назад он бы обязательно встал и отошел или хотя бы отодвинулся, но теперь он как будто вовсе ее не заметил, глядя пустыми глазами в пол.

— Римус… — жалобно позвала девушка, кладя руку ему на плечо и чувствуя мелкую, неровную дрожь, как у щенка, которого только что избили палкой.

— Это из-за меня… все из-за меня… — исступленно повторял он, будто не ощущая прикосновения.

Тонкс редко плакала. Что бы ни произошло, она всегда находила в случившемся что-то хорошее, и это хорошее, как правило, перевешивало все плохое… Но теперь, глядя на всеми покинутого, разрываемого безразмерным горем Римуса, она не могла сдержать слез. Разве заслужил он эти страдания? Разве справедливо, что никто, кроме этого благородного, честного, талантливого волшебника, не пытается взять на себя ответственность за случившееся?!

Что предшествовало их прибытию в Отдел тайн, Тонкс почти не знала. Грюм отправил к ней Патронуса и велел прибыть в Министерство, где все сразу завертелось с космической скоростью. Римус только и успел сообщить — пока они добирались до двери, которую охраняли целый год — что Волдеморт заманил-таки Гарри в Зал пророчеств, а Сириус отправился выручать крестника; а потом они бежали, сражались, прикрывали друг друга, и Тонкс даже подумала в какой-то момент, что могла бы начать испытывать удовольствие от схватки, если бы не чувствовала беснующийся в Римусе испепеляющий страх за Гарри, за Сириуса… Он так боялся не успеть!

И вот он сидит, раненый, раздавленный и несчастный, и все твердит, что должен был поторопиться, предотвратить, защитить, погибнуть вместо него… Это было невыносимо.

— Римус, Римус, милый, — со слезами звала Тонкс, тормоша его, цепляясь за его разодранную и окровавленную мантию, словно пытаясь удержать его от падения в бездну. — Ты не виноват… не виноват, слышишь… это все война, все Волдеморт и его бандиты, это они… они убили его, и многих других… и ты сам пострадал от них, Римус, как же ты можешь быть виноват? Ты самый храбрый, самый верный, самый талантливый, самый добрый и честный…

Тонкс говорила и плакала, и гладила его плечи, и говорила снова, и Люпин понемногу как будто приходил в себя. Он словно сначала услышал ее и заозирался, отыскивая источник этого нежного, исполненного состраданием голоса, и только потом обнаружил сидящую рядом Тонкс, вцепившуюся в него так, будто от этого зависит ее жизнь, с белым, залитым слезами и кровью лицом, с огромными глазами, полными необъятной боли… за него?..

Он вдруг совершенно пришел в себя, сам схватил Тонкс за плечи и посмотрел пристально и тревожно.

— Дора?..

Она замерла на мгновение, а потом уткнулась носом ему в шею и, казалось, заплакала еще горше. Римус перепугался.

— Дора, ты ранена? Где болит? — спрашивал он и пытался отстранить ее от себя, чтобы осмотреть, но она только сильнее прижалась, обхватив его обеими руками.

Люпин замер, а потом тоже осторожно обнял ее.

— Глупая девочка, — прошептал он еле слышно, но Тонкс закивала, соглашаясь — что угодно, лишь бы этот миг никогда не кончался.

Но вот к ним подошел Кингсли и сказал, что все кончено: Волдеморт и Беллатрикс сбежали, и теперь Фадж и его сторонники наконец убедились, что Дамблдор весь год говорил правду, и пора доставлять раненых в Мунго, а пленных Пожирателей — в Азкабан.

Тонкс была уверена, что лишь утратой Сириуса она обязана нежной заботе, которую Римус подарил ей; его страдающая душа была беззащитна, как новорожденный слепой зверек, он жаждал утешения и тепла, но не смел просить, не считал себя достойным доброго отношения, и именно поэтому никак не мог выпустить ее из объятий, и поднял на ноги, и повел вверх по ступеням, и прижал к себе, когда почувствовал, как ее шатает…

Несколько дней в Мунго длились очень долго — Тонкс ужасно хотела увидеть Римуса, но он так и не пришел к ней. Остальные приносили ей новости о том, что штаб Ордена переехал в Нору, что магическая общественность страшно возмущена последними событиями и требует отставки Фаджа, который целый год отрицал очевидное и третировал Мальчика-который-выжил, что в Мракоборческом отделе произошли серьезные перемены… и ни один не сказал ничего о Люпине — чем он занят и где теперь живет, как справляется с горем, поддерживает ли его кто-нибудь… А когда она сама спросила об этом, никто не мог ей ничего ответить: всем было плевать на оборотня, хоть они и пытались изображать сочувствие к нему.

Она смогла увидеться с Римусом только через неделю после битвы в Министерстве.

Собрания Ордена теперь проходили в Норе, где всегда было тесно и шумно, и Тонкс чаще обычного цеплялась за углы и роняла предметы, и прекрасная француженка-вейла -невеста старшего сына Уизли, приехавшая познакомиться с родителями будущего мужа, — каждый раз одаривала ее презрительным взглядом. Молли явно чувствовала себя рядом с ней не в своей тарелке, хоть и делала вид, что это не так.

Римус появился только на втором собрании, и у Тонкс сжалось сердце при виде него: похудевший, с затравленным взглядом и ссутуленными плечами, весь какой-то застывший и словно бы черный изнутри. Да был ли хоть кто-нибудь рядом с ним в эти дни?

Все только и говорили о Поттере: ах, бедный мальчик, он так страдает, у него никого не осталось… А как же Римус? Разве не был он так же близок с отцом Гарри, как Сириус? И разве Поттер хоть раз поинтересовался состоянием единственного оставшегося в живых друга его родителей? Почему чувства этого мальчишки ценнее для людей, чем чувства Римуса Люпина?..

Тонкс страшно злилась на орденцев за их черствость и снобизм, да и на самого Люпина тоже — разве так трудно попросить помощи?

Она осталась после собрания и дождалась, пока Дамблдор закончит беседовать с Римусом. Тонкс стало даже немного легче, когда она услышала, как Альбус попросил Люпина задержаться для приватного разговора — подумала, что наконец кто-то соизволил выказать несчастному оборотню хоть какое-то сочувствие. Однако наблюдение за лицом Дамблдора поставило ее в тупик: выражение его сменялось от нетерпения к суровости, из виноватого делалось раздраженно-отстраненным или снисходительным, а Римус, казалось, все больше тускнел и сжимался… Но под конец разговора он выпрямился и, глядя прямо в сверкающие голубые глаза Альбуса, сказал несколько слов, которые, видимо, вызвали у Дамблдора удивление, потому что он даже слегка отпрянул и весело воззрился на Люпина поверх очков-половинок, а потом одобрительно покивал, и Римус тоже кивнул, словно соглашаясь на что-то.

Да, кажется, до принесения соболезнований дело так и не дошло…

Дамблдор покинул Нору, а Люпин так и остался сидеть у окна в крошечной кухне, неподвижным взглядом глядя в пространство.

Тонкс, скрывающаяся в саду под чарами отвлечения, так хотела подойти к нему, взять в ладони его усталое, изборожденное преждевременными морщинами лицо, прижать его к себе, к своему сердцу, чтобы отдать благородному оборотню хоть малую часть того света, который зажгла в ней эта необъяснимая любовь, чтобы изгнать эту душную черноту из его глаз… Она боялась, что он снова оттолкнет ее, но не могла забыть теплоту его объятий и беспокойство — за нее! — на затуманенном болью лице.

Но вот Римус поднялся, вздохнул тяжело, словно Сизиф, в очередной бесконечный раз катящий свой камень на вершину горы, и направился вон из кухни — и Тонкс больше не рассуждала.

Она поймала его возле самой изгороди, где заканчивался антитрансгрессионый барьер. Просто сняла чары и появилась на его пути, но Люпин даже не дрогнул, полностью погруженный в свои мысли.

— Привет, Римус, — решительно сказала девушка, заступая ему дорогу.

— Здравствуй… Тонкс, — безжизненным голосом откликнулся он, не поднимая головы.

Впервые ее резануло такое обращение — она уже привыкла, что он зовет ее Дорой…

— Я хочу принести тебе свои соболезнования, — произнесла она немного сдавленно. — Я знаю, как дорог тебе был Сириус, и хочу, чтобы ты знал: ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь.

Кажется, у нее получилось привлечь к себе его внимание. Не так уж часто, видимо, Люпину приходится слышать слова поддержки, пусть даже такие неуклюжие.

— Да… спасибо. — Видно было, что он хотел сказать что-то другое, но передумал.

— Может быть, прогуляемся? — немного жалобно предложила Тонкс. — Такая погода чудесная…

Римус посмотрел на нее странным взглядом — одновременно отрешенным и полным надежды — и, еле заметно вздохнув, повел рукой в сторону раскинувшегося за изгородью обширного луга, где дети Уизли обычно играли в квиддич. Слева он упирался в холм, а справа был огорожен небольшой рощицей.

Какое-то время они шли молча. Тонкс очень хотелось взять Римуса за руку, но она никак не решалась.

— Как ты? — внезапно спросил он. — Я хотел навестить тебя в Мунго, но не успел… выполнял задание Дамблдора.

В груди у Тонкс словно взорвались тысячи фейерверков. Значит, он думал о ней!..

— Я… со мной все в порядке. Спасибо, Римус. — Она очень бы хотела, чтобы из ее голоса исчезла эта радостная дрожь, но не могла унять пустившееся в счастливый галоп сердце. — Я пробыла там всего несколько дней и большую часть времени спала.

— Сон очень важен, — серьезно кивнул он. — Порой он может заменить дюжину лечебных зелий…

— Пожалуй, что так, — согласилась Тонкс. — По крайней мере, большинство зелий действуют более эффективно, когда человек спит…

Какой дурацкий разговор… Разве же это сейчас волнует их обоих?

— Римус, почему ты так долго избегал меня? — перебила она уже открывшего рот для ответа Люпина.

Он взглянул на нее как-то затравленно и вдруг как будто очнулся, и стал оглядываться, словно ища пути для бегства.

Тонкс приблизилась и схватила его за мантию.

— Не отталкивай меня, Римус, прошу…

Он снова потянул носом воздух, как тогда на Гриммо, и судорожно сглотнул, но не отстранился, когда она потянулась к нему, положила руку ему на грудь и ощутила под ладонью заполошно, как попавшая в силок сильная птица, колотящееся сердце… И вот уже он сам сжал ее плечи, и притянул ближе, и склонился к ее губам…

С тоненьким нетерпеливым всхлипом она обвила руками его шею, и целовала сама — исступленно, со всей страстью, что накопилась в ней с того самого дня, когда она поняла, что жизнь вдали от Римуса никогда не будет настоящей… И он отвечал! Тонкс почти не верила себе, но он стиснул ее в объятиях так, что оторвал от земли, и тоже целовал ее так неистово, словно завтра умирать, и нетерпеливый, клокочущий рык, зарождающийся в его груди, только распалил их обоих.

Тонкс не знала этих чувств.

Ее уносило в какие-то неведомые дали, и она не ведала, что с нею станется там, и ей было все равно. Лишь бы здесь, сейчас его губы продолжали скользить по ее шее и плечам, лишь бы его чуткие пальцы ни на миг не отрывались от ее разгоряченной кожи, лишь бы он не остановился, не отказался от нее… снова. И она спешила: потянула его вниз, на траву, в удлинившуюся тень огромного платана, и, путаясь в складках, стаскивала мантию с его плеч, и целовала, целовала бесконечно, не давая ему опомниться, передумать, и подставлялась под его горячие губы, и делила с ним дыхание… Но ничего не помогло.

В какой-то момент он словно вынырнул из грозящего поглотить его потока и ужаснулся, и оторвал от себя юную трепещущую женщину, хоть и было это так же мучительно, как отгрызть зубами собственную руку.

Восторг, отчаянно терзавший Тонкс вот только что, схлынул мгновенно, будто его и не было. Буквально миг назад она верила, что сумела приручить счастье, что ничто теперь не сможет их разлучить, и вот — иллюзия развеялась самым жестоким образом.

Люпин поставил ее на ноги, оправил на ней одежду, хмурясь, словно она была нашкодившим ребенком. Натянул свою мантию обратно на худые плечи.

— Римус… — дрогнувшим от все еще сбитого дыхания голосом позвала она. — Пожалуйста…

— Нет, — отрезал он как можно более холодно, но и у него голос дрожал от только что пережитых сокрушительных эмоций. Осознавая это, он грубо встряхнул ее: — Ты не знаешь, что делаешь.

— Я люблю тебя, — прошептала она, и глаза обожгло, и мир поплыл, растекся…

Он впился в нее безумным взглядом, полным еще не остывшего желания и мучительной надежды, и отступил на шаг, явно делая над собой громадное усилие.

— Нет, не любишь. — Неизвестно, кого он пытался убедить. — Ты погибнешь во тьме, если я буду рядом… я не могу. Нам не стоит видеться. Ты не для меня.

И прежде, чем Тонкс успела хоть что-нибудь сказать, он с оглушительным хлопком исчез в вихре своей мантии.

Она еще несколько секунд с болью смотрела на то место, где он только что стоял, а потом рухнула на землю, как подстреленная птица, и разразилась рыданиями.

Весь следующий год слился в один сплошной, затянувшийся кошмар.

Тонкс едва не уволили из мракоборцев, потому что она утратила свой главный навык, но в последний момент прикомандировали к Хогвартсу, и она переехала в Хогсмид, где делила комнату с Гестией Джонс.

Она больше не была той жизнерадостной Тонкс, которая могла растормошить и заставить улыбнуться любого, даже самого несчастного человека. Ей самой уже совсем не хотелось улыбаться, и она не была уверена, что когда-нибудь захочется.

Какое-то время у нее не получалось вызвать Патронуса, потому что ее самое светлое воспоминание было одновременно самым горьким, и только высасывало из нее силы. Но однажды Тонкс увидела сон — невероятно яркий и четкий, — и там она снова была с Римусом в рощице у дома Уизли, и целовала его… и он никуда не ушел. Чудесный сон длился и длился, а потом распался бессчетным множеством звезд, и Тонкс проснулась с улыбкой и глухо бьющимся сердцем и лежала так, боясь пошевелиться, спугнуть это тихое видение, которое оставило после себя лишь свет и безмятежное счастье.

Этот сон стал для нее отдушиной, и когда боль становилась совсем нестерпимой, она вспоминала его — и становилось немного легче. А потом с помощью этого сна Тонкс наконец смогла вызвать Патронуса, и обнаружилось, что ее привычный юркий заяц исчез, уступив место горделивому, сильному волку.

«Волк съел зайца, — грустно усмехнулась тогда Тонкс. — И ведь правда…»

От нее прежней совсем ничего не осталось. Она не могла себе представить, что однажды ей снова станут интересны все те глупости, что занимали ее раньше, или к ней вернется ее дар… что однажды она сможет вновь почувствовать себя собой.

Иногда она призывала Патронуса и говорила с ним — убеждала, что не боится, что не позволит угаснуть свету, что для любви нет преград… Волк только щурил свои призрачные, равнодушные глаза, а потом растворялся, и от этого было так больно, так страшно…

Молли рассказывала ей, что говорила с Римусом, и тоже пыталась убедить в том, что он должен дать им с Тонкс шанс, и Артур говорил, и Кингсли тоже. И может быть, они даже убедили бы его, если бы не миссия, которую поручил оборотню Дамблдор.

Тонкс потом с ужасом вспоминала это время, потому что вообразить себе Римуса, живущего среди оборотней, исполняющего приказы Сивого, носящегося в стае в полнолуние, было выше ее сил.

Как мог Дамблдор так поступить с ним? Разве он не понимал, что Римуса могут просто убить?!

Она одергивала себя: Римус очень умный и сильный, он одаренный волшебник и справится с любой ситуацией, вернется невредимым!.. И все равно при мысли о Дамблдоре ее охватывал гнев. А потом… в школу пришли Пожиратели, и Дамблдор погиб.

Хогвартс застыл, парализованный ужасом. Феникс пролил над ним свою песню и слезы и сгинул в ночи, оставив их всех в холоде и мраке.

В Больничном крыле лежал искусанный Фенриром Билл Уизли, и при нем была его отважная невеста, которая не приняла бы его отказа ни по каким дурацким благородным причинам… А Люпин — после того, как профессора вместе с Поттером отправились в кабинет директора, — снова сбежал.

«Ну и пусть», — подумала Тонкс, отрешенно проводив глазами его худую спину.

Она уныло побрела вниз, через разгромленный Большой зал с потухшими свечами и застывшим волшебным потолком, прочь из замка, прочь от этой свирепой тоски, что залила весь Хогвартс, проникла в каждый камень, каждую травинку, каждую душу… От этого хотелось умереть, а продолжать жить приходилось с усилием — дышать, вдох за вдохом, переставлять ноги, прислушиваться к мерному стуку в груди — живо ли еще?..

Зачем? Что может быть полезного в таком существовании?..

Почти у самых ворот Тонкс ощутила позади некое колебание пространства, и увидела собственную слабую тень, что протянулась далеко вперед. Обернулась.

Серебряный волк замер перед ней, глядя непроницаемым взглядом.

В первый миг Тонкс решила, что это ее собственный Патронус. Но как это могло быть возможно? Она ведь даже палочку не доставала…

А потом, присмотревшись, увидела отличия: голова больше, грудь шире, лапы мощнее, да и сам волк крупнее, чем ее, — но ненамного. И тогда она позвала своего Патронуса и поняла: это не волк, а волчица!

Пара Патронусов приветствовала друг друга, а потом волк повернулся, и пошел в сторону озера, то и дело оглядываясь на Тонкс.

Невероятная надежда всколыхнулась в ее душе. Он зовет ее?..

Патронус привел ее к раскидистому буку на берегу озера, откуда открывался чудесный вид на замок. Римус сидел как на скамье на огромном корне, вылезшем из земли пару столетий назад, и рассматривал пляшущие на водной глади огоньки — светящиеся окна Хогвартса.

Потом он заметил волчицу, которая подбежала к нему первой, и тоже, видимо, подумал, что это его Патронус, и неторопливо поднялся на ноги, и скользнул глазами в том направлении, откуда она пришла… и увидел своего волка, а следом за ним — Тонкс… и тоже все понял.

Она подошла к Люпину, и долго смотрела на него, и ни одной мысли не было у нее в голове — лишь простое осознание правильности этого «здесь и сейчас».

Потом Римус усадил ее на тот самый корень, и сам устроился рядом, и взял ее руку в свою, переплел пальцы, и стал смотреть, как резвятся Патронусы над водой.

— Знаешь, я полюбил тебя в тот же миг, когда увидел, — сказал он каким-то бесцветным голосом, словно сообщал нечто не стоящее внимания. — Я так хотел тебя, что порой просто темнело в глазах… но я не мог, не мог позволить… ведь ты — это солнце, восторг и радость, ты словно сама жизнь… — Римус вздохнул. — Ты одна всегда заботилась обо мне, предлагала свою поддержку, ничего не прося взамен, давала мне так много, не получая ничего… да и что я могу дать тебе?.. Ты такая светлая, тогда как я… — Его рука дрогнула, и Тонкс нежно сжала пальцы. — Внутри меня только тьма.

Они еще помолчали.

— Это неправда, Римус, — сказала она тихо и неторопливо, будто боялась спугнуть бабочку, севшую ей на нос. — Тот, внутри кого только тьма, не может вызывать Патронуса.

Резвящиеся над поверхностью волки засветились ярче.

Люпин осторожно расцепил их руки, обнял Тонкс за плечи и прижал к себе.

— Но даже если так, — продолжила она, наблюдая за почти слившимися воедино Патронусами, и в улыбке ее смешались бескрылая печаль и светлая горечь, — твоя тьма никак не помешает нашему свету.

1) Имя «Нимфадора» дословно означает «Дар нимф». В греческой мифологии нимфы — духи природы, которые управляют деревьями, священными рощами, ручьями, океаном... В эпоху Возрождения северные европейцы в своих легендах приравнивали классических нимф к эльфам. Если рассматривать в этом ключе «Дар нимф» как «Дар эльфов», то тогда это перекликается с древним мифом об украденных эльфами младенцах, которые были подменены отвратительными монстрами, называемыми «подмёнышами». Метафорически имя Нимфадора может означать «Подмена». «Нимфа» — это также название незрелой стадии стрекозы или «Damselfly» перед линькой, прежде чем личинка в результате метаморфозы превратится в крылатую взрослую особь. Это также может быть отсылкой к её способностям метаморфомага.

Фамилия «Тонкс» буквально означает «глупец» или «простофиля», что может косвенно указывать на её неуклюжесть. (ГП Вики)

Вернуться к тексту