Омут (джен)

Чёрная вода обволокла, пропитала платье, сделав каждый шаг тяжёлым. Она не могла поверить, что всё закончится так: там, где ещё вчера цвела нежными розами любовь, осталась только горечь предательства. Вода была ледяным саваном, цепким и безжалостным, но сердце внутри неё было холоднее. Элиана медленно погружалась, и тонкие нити, вышивавшие причудливый орнамент из роз на её синем платье, столь тщательно подобранном для этого дня, мерцали в толще воды, словно последние лепестки, уносимые в глубину. Эти цветы, созданные её руками, должны были стать символом её расцвета, а теперь стали частью похоронного убранства.

Она шла сюда, на берег Озера Шепчущих Ив, с сердцем, полным надежды. Он попросил о встрече здесь, в их месте, среди диких роз, что алым бунтом цвели у воды. «Я подарю тебе звёзды, отражённые в воде, моя лунная дева», — говорил он тогда, и его слова были слаще дикого мёда и пьянили, как дурман, что цветёт в тени ив. Она, бледная дочь болот, с волосами цвета потухающего солнца и глазами, в которых таилась синева зимнего неба, поверила ему. Поверила, что кто-то может разглядеть красоту в её холодной, почти прозрачной коже, в тихом голосе, что тонул в шелесте листьев.

Ей с детства внушали, что её удел — молчать и слушаться. Что её мир ограничен туманами да болотами, а её красота — это бледный цветок, что распускается в тени и гибнет на солнце. Её мир был миром замшелых изб, остро пахнущих трав и вечного, непроглядного тумана над болотами. Она жила с матерью, женщиной суровой и молчаливой, чьи руки, исчерченные прожилками, больше знали толк в засолке грибов и вязании оберегов, чем в ласке. Их дом был тёмным, с маленькими оконцами, будто прятавшимся от мира, а жизнь в нём текла по заведённому раз и навсегда порядку, где каждое действие, от утренней молитвы до вечерней трапезы, было подчинено незыблемым, древним правилам. «Ты — дитя тишины, Элиана, — говаривала мать, завязывая на её шее алый шнурок, оберег от злых духов. — Не мечтай о том, что не для тебя». Её собственные руки, всегда холодные, казалось, были созданы лишь для того, чтобы собирать целебные травы да прясть тусклую шерсть. Чтобы продолжать это бесконечное кружение между прялкой и огородом. Ей прочили в мужья старого лесничего, угрюмого и молчаливого, чьи разговоры ограничивались ценой на пушнину. И казалось, вся жизнь пройдёт в этом сыром, пропитанном запахом гниющих листьев и покорности, существовании.

А ей хотелось петь! Хоть один раз крикнуть так, чтобы эхо понесло её голос над водой, к самым звёздам. Она чувствовала в груди нечто горячее и живое, будто пойманную птицу, что рвалась на свободу. Она приходила к озеру и, глядя на своё отражение, представляла, что это не она, а дух воды, прекрасный и свободный. Она шептала слова любви к лунному свету и танцевала босиком на мшистом берегу, чувствуя, как влажная земля отзывается на её шаги пульсацией древней, дикой жизни. И озеро, казалось, отвечало ей. Вода иногда приходила в движение без ветра, и ей чудился тихий зов, будто сам Омут, древний и мудрый, пробуждался ото сна, почуяв родственную душу. Он ждал, и его терпение было безграничным, как его глубина.

А потом появился он. Лоренц, художник из шумного города за горами. Он пришёл с мольбертом и красками, чтобы запечатлеть мрачную прелесть этих мест. Он плохо знал их обычаи, его речь была полна странных, чудесных слов: «перспектива», «игра света», «воздушность». И он увидел её. Не бледную болотную деву, а натуру. Модель. Музу.

— Вы — воплощение этой туманной грусти, Элиана, — говорил он, а его кисть скользила по холсту. — Вы — душа этого озера.

О, эти часы, проведённые на берегу, когда он писал её портрет! Это было слаще любого полёта. Он открыл ей, что туман можно писать не серой, а лиловой краской, что в её глазах живёт не просто зимняя синева, а отсвет далёких морей, о которых она лишь шептала в своих мечтах. Он научил её видеть красоту не только в розах, но и в причудливых изгибах коряг, в серебристой паутине, в самой гнетущей мощи тёмной воды. Каждое прикосновение его пальцев, поправлявших прядь её волос, было подобно вспышке молнии. Она боялась, что он закончит картину и уйдёт, оставив её в ещё более гнетущей тишине, чем прежде.

Но каково же было её изумление, когда, закончив работу, он не ушёл. Он остался, чтобы писать ивы, туман, закаты. И однажды, взяв её холодные руки в свои тёплые ладони, он признался ей в любви. Он говорил, что увозит её с собой, в мир, где её бледность будут считать изысканной, а тишину — загадкой. Он подарил ей тонкое серебряное кольцо, и оно сияло на её пальце, как капля лунного света. Она поверила. Она отдала ему своё хрупкое, никем не растапливаемое сердце.

И вот этой ночью он назначил ей встречу.

— Я хочу написать тебя в лунном свете, на фоне озера. Это будет мой шедевр, — сказал он.

И она надела своё лучшее синее платье, вышитое собственными руками, платье, в котором, как она надеялась, она предстанет перед его городскими друзьями. Она пришла первой. Сердце колотилось в такт трепету ночных насекомых.

Он пришёл не один. С ним были двое незнакомых мужчин с чужими, жадными глазами.

— Вот она, господа, — голос Лоренца был гладким и холодным, как отполированный камень. Его взгляд скользнул по ней, бездушный и оценивающий, будто он высчитывал стоимость шёлка на её платье. — Идеальный образец «местного колорита». Настоящая русалка с болот.

Один из мужчин оценивающе кивнул:

— Экзотично. Тип редкий. Столичная публика такого ещё не видела. Натуральная дикарка с глазами святой. Это будет сенсация.

Она не сразу поняла. Пока мужчины оглядывали её с деловым интересом, словно лошадь на ярмарке. Пока Лоренц, её Лоренц, говорил что-то о «наивности», «первобытной чистоте» и о том, как ловко ему удалось её «раскрыть».

И только тогда до Элианы начало доходить. Лоренц продолжал, обращаясь к своим спутникам:

— Я организую её приезд в город. Мы устроим несколько частных показов. «Дикарка, вдохновившая гения» — прекрасная история, не правда ли? Богатые бездельники заплатят бешеные деньги, чтобы посмотреть, как она позирует в клетке из живых цветов или пьёт шампанское из хрустальной туфельки. А потом — аукцион. Её «благодетель» выкупит её контракт за огромную сумму, чтобы «спасти»… Или же она отправится в следующий город, в следующую «клетку». Полотно с её изображением, написанное здесь, в её «естественной среде», станет кульминацией вечера и будет стоить целое состояние. Это не просто картина, это — история.

Она была не музой. Она была диковинкой, найденной в глуши, которую он собирался выставить на потеху публике — экзотическим трофеем, сулящим немалый куш. Его любовь, его обещания — всё было лишь сценарием, частью отвратительного спектакля, чтобы приручить «дикарку».

— А кольцо? — прошептала она, и голос её был едва слышен.

Он усмехнулся, поймав её растерянный взгляд.

— Реквизит, милая. Всё для искусства.

И тогда мир рухнул. Не с грохотом, а с тихим шелестом, будто осенний лист упал в воду. Предательство обожгло её ледяным огнём, и она, не помня себя, бросилась прочь, к озеру, в его чёрные, безразличные объятия. Крики мужчин донеслись до неё будто сквозь толстое стекло. Она слышала, как Лоренц кричал что-то о «глупости» и «испорченном холсте».

Вода сомкнулась над её головой. Тишина. Но не пустая, а знакомая, та самая, что годами нашёптывала ей что-то с берега. Глубокая, всепоглощающая, на которую она так долго молилась. Это была тишина завершения.

Длинные золотистые волосы Элианы венцом распустились вокруг бледного лица. Голубые глаза, широко открытые, смотрели сквозь толщу воды на искажённую луну, которая дрожала, как расплавленное серебро. Алый шнурок на её шее, тот самый материнский оберег, колол кожу, словно напоминая о нарушенном завете.

И вот тогда из самой гущи подводного мрака, из зарослей спутанных водорослей и чёрного ила, протянулись они. Сначала одна. Потом другая. Чёрные, склизкие, с длинными, острыми, как шипы, когтями. Руки. Руки самого Омута. Руки тех, кто нашёл здесь приют до неё. Они не были грубы. Они были неумолимы, как сама судьба. Цепкие пальцы впились в шёлк её платья, обвили её руки, лодыжки, потянули вниз, в вечный холод, в объятия забвения. «Отдайся, — прошелестело в её сознании, и это был не звук, а сама идея тишины. — Ты всегда была нашей».

И она поняла, что это правда. Это не просто смерть. Это — возвращение. Дитя болот, возвращающееся в лоно своей истинной стихии. Она перестала бороться.

Она больше не сопротивлялась. В её душе не осталось сил даже на страх. Это была справедливость. Такой и должна была быть её судьба.

Она чувствовала, как последние пузырьки воздуха покидают её лёгкие, устремляясь к тому миру, который её отверг. Как платье, ставшее неподъёмным, наконец-то перестало тянуть, став частью водной стихии. Она закрыла глаза, готовая раствориться, исчезнуть.

Но вдруг… из самой глубины отчаяния, из самого сердца ледяной тьмы что-то дрогнуло. Не птица, нет — та птица давно захлебнулась. Это была ярость. Тихая, холодная, как сама вода, и острая, как те самые когти, что впивались в её плоть. Нет. Она не позволит ему так просто стереть её. Не позволит превратить свою боль, своё разрушенное доверие, свою загубленную жизнь всего лишь в «сюжет» для увеселения толпы. Он хотел картины? Он получит её. Но такую, от которой кровь стынет в жилах.

Её веки медленно поднялись. И в синеве её глаз вспыхнул не отражённый лунный свет, а внутренний, фосфоресцирующий огонь. Она перестала бороться с руками, тянувшими её вниз. Наоборот, она обвила их своими ледяными пальцами. И тогда её рука сама потянулась к горлу, к тому самому алому шнурку, что годами сковывал её, как узда. Он не размок, не порвался — он ждал её выбора. И она его сделала. Он был последней нитью, связывавшей её с тем миром, с той Элианой, которой больше не существовало. Одним движением она сорвала его с шеи и отпустила. Оберег, пропитанный страхом и запретами, на мгновение задержался перед её лицом, извиваясь алой змейкой, а затем бессильно потонул в непроглядной тьме. И в тот миг, когда он скрылся из виду, что-то внутри неё окончательно оборвалось, освободив место чему-то новому, тёмному и безжалостному. Она почувствовала, как древняя, мстительная сила озера вливается в неё, наполняя пустоту, оставленную любовью. Её бледная кожа засветилась жутковатым перламутром. Влажные золотистые волосы зашевелились вокруг, словно щупальца.

Чёрные когтистые руки, почувствовав не просто жертву, а родственную душу, перестали тянуть её. Они стали частью её, продолжением её воли. Она больше не тонула. Она парила в своей новой стихии. И тогда её тело вспомнило тот старый танец — танец на мшистом берегу, полный надежд. Теперь её движения стали его изнанкой: каждый изгиб запястья, каждый поворот головы влёк за собой водовороты, а тихий шёпот, что когда-то был признанием луне, теперь звал и манил в тёмную глубь. И она была прекрасна. Ужасающе, потусторонне прекрасна.

А на берегу Лоренц, бледный от ярости и страха, в бессильной злобе топтал свой эскиз.

— Глупая девчонка! Испортила всё! — рычал он.

Его спутники, суеверно крестясь и уже пятясь, уходили в туман.

— Она просто утонула, —пробормотал один из них. — Здесь такие течения… Нам нужно убираться отсюда, Лоренц. Этот проект провален.

— Чёрт с ней, с этой болотной тварью, — отмахнулся художник, но в голосе его слышалась неподдельная, животная тревога.

Он подошёл к самой кромке воды, вглядываясь в чёрную гладь. И ему почудилось, что глубоко внизу что-то бледное и огромное медленно повернулось и посмотрело прямо на него, и в том взгляде не было ни капли прежней кротости, только бездонная, обещающая расплату холодность.

Он резко отшатнулся и поспешил прочь, к своему экипажу. Ему нужно было как можно скорее уехать из этого проклятого места.

* * *

Прошло несколько месяцев. В городе, в своей светлой мастерской, Лоренц пытался писать. Но кисть не слушалась его. На всех холстах, из-под слоя краски, проступало одно и то же: бледное лицо с огромными голубыми глазами и золотыми волосами, плывущими в темноте, а из глубины холста на него смотрели десятки чёрных бездонных глаз и тянулись острые тени-когти. По ночам ему снилось озеро. И тихий голос, зовущий его обратно.

А на Озере Шепчущих Ив с той ночи что-то изменилось. Дикие розы у берега стали цвести ещё буйнее, их алые лепестки были похожи на брызги застывшей крови. Рыбаки стали обходить озеро стороной, рассказывая, что в лунные ночи видели в воде бледную деву неземной красоты, которая манила их, а в руках у неё алой змеёй извивался шнурок. А те, кто поддавался искушению и подплывал слишком близко, уже не возвращались.

Говорили, что омут обрёл свою королеву. Её прикосновение было ледяным, а поцелуй замораживал сердце. И она больше не была робкой девушкой с разбитым сердцем. Она была его душой. Его местью. Его вечной, холодной красотой. И она ждала. Ждала того дня, когда один особенный путник, с мольбертом за спиной и виной в сердце, вернётся, чтобы завершить свой шедевр. Она приготовила для него особенный приём. В её царстве тишины и чёрных когтистых рук.