Тень материнского сердца (джен)

Он стоял перед ней, и в его руках, привыкших держать скипетр из чёрного железа, алел разрезанный гранат. В жесте, с которым он протягивал его, была не мольба, а молчаливая просьба — последняя попытка удержать частицу себя в ней, когда её уже не будет.

— Возьми, — голос его был тише шепота теней в полях Асфоделя.

Она взяла несколько зёрен. Терпкий сок обжёг язык, и она вдруг поняла: этот вкус — вкус его мира, его тоски — останется с ней навсегда. Что-то в глубине, под сердцем, дрогнуло в ответ. Ещё не жизнь, но уже обещание.

Его ладонь легла на её талию — тяжёлая, тёплая, бережная.

— Вернёшься?

Она не ответила. Лишь прижалась к его плечу, чувствуя, как под её щекой напрягаются мускулы его челюсти.

Их последняя ночь горела медленно, как погребальная лампада, которую никто не решался задуть.

* * *

Полгода наверху текли мимо неё, как чужая река. Деметра осыпала дочь дарами, заливая её солнечным светом, звонким смехом, шумом вызревающих колосьев. Но чем громче был мир вокруг, тем отчётливее она слышала внутри тишину — ту самую, что осталась там, внизу.

К четвёртому месяцу она уже не могла обманывать себя. Под ладонью, прижатой к низу живота, зарождалась новая жизнь — настойчивая, требовательная. И с этой жизнью пришёл ужас. Он рос в гуле жизни, а рождаться должен был в царстве, где сама тишина становилась колыбельной.

— Останься, — умоляла Деметра, и в её глазах стоял страх, которого не могла победить даже богиня. — Здесь он будет в безопасности.

Но Персефона уже знала: безопасности нет нигде. Её дом — это не место. Это разрыв между двумя мирами, и её ребёнку предстоит родиться прямо в этой ране.

* * *

Утро возвращения было холодным и беззвучным. Она спустилась в пещеру, где камень навсегда запомнил удар его жезла. Сердце колотилось в такт забытому ритму Подземного царства.

Первый шаг на знакомый камень. Холод, идущий от плит, был не враждебен — он был узнаванием.

Аид стоял в тени колоннады, не двигаясь. Он смотрел на неё, и в его взгляде не было ни власти, ни триумфа — только обнажённое, почти невыносимое облегчение.

Он пересёк зал за несколько шагов и замер в двух шагах от неё; его руки сжались в кулаки, будто силой сдерживая порыв.

— Ты… — его голос сорвался, звучал хрипло, словно он шесть месяцев не произносил ни слова. — Ты вернулась.

Она улыбнулась, и в этот миг всё напряжение, с которым она держалась все эти месяцы, ушло, уступив место странному, безоговорочному покою.

Он прижал её к себе, и его объятие было таким сильным, что в глазах потемнело.

— От тебя пахнет солнцем, — прошептал он в её волосы. — И дождём. И… чем-то новым.

Она взяла его большую, иссечённую шрамами ладонь и прижала её к своему животу, уже округлившемуся под тонкой тканью.

Он замер. Сначала в нём вспыхнула надежда, яркая и дикая, а следом за ней — настоящий, животный страх.

— Сколько? — выдохнул он.

— Семь, — так же тихо ответила она.

* * *

Первые дни были похожи на сон. Малыш затихал, словно прислушиваясь к новому, глубинному ритму. Но подземная тишина — не для живых. Она не знает перемен, в ней нет ни взлётов, ни падений — только ровная, бездонная гладь.

Потом начались толчки — резкие, хаотичные, будто ребёнок метался между двумя безднами, не в силах выбрать ни одну. Он затихал, стоило ей войти в сумрачный сад, где цвели бледные асфоделии, и снова начинал биться в такт её сердца, стоило ей вспомнить пение птиц в садах Деметры.

Аид видел её страх. Он не говорил пустых утешений. Он просто садился рядом, и его молчаливое присутствие было прочнее любых клятв.

* * *

Ночь, когда всё кончилось, была такой же тихой, как и все предыдущие. Но эта тишина была иной — тяжёлой, окончательной.

Она лежала, не в силах пошевелиться, и слушала пустоту внутри себя.

Он вошёл без стука и опустился на колени у ложа, приникнув ухом к её животу. Секунда, другая… Его плечи медленно согнулись, будто на них опустилась вся тяжесть Тартара.

— Скажи, — попросила она, и её собственный голос показался ей чужим.

— Он ушёл, — голос Аида был ровным и пустым. — Миры разорвали его, Персефона. Даже мы не можем удержать то, что принадлежит им обоим.

Она не закричала. Не заплакала. Она просто легла на бок, прижав руки к снова плоскому животу, и смотрела в стену, пока зрачки не разучились ловить тусклый свет.

* * *

Они похоронили его в самом сердце сумрачного сада, там, где пепельные травы склонялись к земле, словно в поклоне.

Он вёл её под руку, и её шаги были неуверенными, будто она заново училась ходить.

Когда ритуал был окончен, они стояли друг против друга, не в силах вымолвить слово. Все слова казались предательством.

— Я думала… если буду держать его достаточно крепко… он сможет выбрать, — её голос звучал хрупко, как тонкий лёд.

— Он выбрал, — тихо сказал Аид. — Он выбрал тебя. Пробыл с тобой ровно столько, сколько было ему отмерено.

Её пальцы сжали его руку.

— Детей у нас больше не будет, Аид. Ни здесь, ни наверху.

Он повернулся к ней и коснулся щеки. Его пальцы были тёплыми.

— Но ты — моя. А я — твой. Это не заменит сына… но пока ты любишь меня — я никуда не денусь.

Она приникла лбом к его груди. Его тело содрогнулось от тихих рыданий.

Сумрак вокруг сгустился, укутав их, как саван. Тени замерли в почтительном молчании.

Они стояли так долго, что время потеряло смысл.

Над ними кипела жизнь.

Под ними простиралась вечность.

А они остались где-то посередине.

Не цельные.

Не сломленные.

Просто — живые.

И иногда этого бывает достаточно, чтобы встретить новый день.