А если не верны слова мои... (гет)

Я есть... Я был... просто человек.

Ты отрываешь перо от пергамента и смотришь на написанное. Чернила равнодушно молчат, но в глубине твоих глаз переливами сверкает тайная песнь сердца.

Шесть слов.

— Уже лжешь, Северус?

Написанные тобой шесть слов кажутся беспомощными под безжалостным напором иссушающего ветра.

Ты слышишь три слова. Из-за них над тобой начинает дрожать небо и покрывается мурашками кожа на руках. Эти слова совершают поступки и ведут себя как наполненные жизнью сущности.

Голос, который говорит с тобой, — вовсе не голос — лишь пустота из золы и пепла.

— Уже лжешь, Северус?

Ты слышал эти слова мгновение назад, или день, или целую жизнь. Неважно. Память не материальна.

Но те слова, слова, мучительно проявляющиеся на пергаменте только благодаря твоей силе воли, кровь чернил от плоти пера, — они не исчезнут.

Я был любим.

* * *

Что есть слово?

Мысль.

Что есть письмо?

Мысль, облеченная в плоть.

На мгновение задумываешься, кто же тот безжалостный автор, что написал тебя. Кто создал эту историю боли и страдания?

Сжимаешь в пальцах перо.

И я любил.

Перо рвет пергамент. Неистребимо желание кровью нацарапать на нем истину.

— Написанное не станет реальным, Северус, — говорит мягкий голос.

Давным-давно...

Давным-давно это место было прибежищем настоящего, здесь правда становилась Истиной.

Давным-давно написанные слова были Истиной. А чернила были несмываемы. Каждому времени принадлежала своя Книга. И Книга была Истиной. Любой мог переписать ее слова...

— И слова обесценились, Северус. Наивно считать истинным то, что наспех накарябано на странице. Ты исправил достаточно эссе, чтобы понять это.

Слова устали. Ты заставил их бояться ошибок, бояться лжи.

— А вымысел? Ты ведь не веришь, что великое множество историй реальны?

Но в каждой из этих историй есть крупица, дыхание, прикосновение Истины.

У тебя есть своя история, и ты веришь в нее.

Словно вырезаешь на пергаменте древний горький сюжет.

Я есть... Я был... просто человек. Я был любим. И я любил.

— Какая приятная ложь, Северус.

* * *

Ты всё понимаешь.

Живешь во лжи.

Но никогда не лжешь.

— Это не совсем то, что считается истиной, не так ли? Вглядываешься в багряное небо. Никак не увидеть, кто говорит с тобой.

Ты знаешь, что никогда не лжешь.

— А та истина, о которой ты молчишь? Та, что скрываешь ото всех? Разве несказанная правда — не то же самое, что ложь?

Клетка. Ты в клетке. Между прутьями решетки заключен свет истины. Решетка больше не сдерживает — железо проржавело, замок сломан. Но между прутьями решетки... вот, что не пускает тебя. Кто заставил тебя скрывать истину? Кто запер тебя?

Собственные слова выглядят насмешкой. Если ты живешь во лжи, как может быть истинна твоя история?

— Противоречия не более чем парадокс, Северус. Прими это. Бездействие — не грех. Тебя обманули.

Тебя хорошо научили правильно лгать.

И всё же.

И всё же.

Узел противоречий можно разрубить. Вот в чем суть.

Опять поднимаешь взгляд. Багряное небо. Темный ветер. Но сквозь тучи пробивается свет.

* * *

Он, как всегда собранный, ходил по классу во время урока. Ничего особенного он не ожидал, хотя Лонгботтом, кажется, мог бы взорвать котел и с холодной водой.

Сейчас его мысли занимало другое: то, что никогда — он был уверен в этом — не произойдет. Никто никогда не справлялся. Они даже не догадались, что это проверка. Маленькие наивные глупцы. Урок был совсем в другом — не в бездумном нарезании, измельчении и перемешивании согласно рецепту на доске.

Он почти пересек весь класс, когда заметил внезапно опустившиеся руки, секунду назад занятые подготовкой ингредиентов.

— Как прикажете это понимать, мисс Грейнджер? У вас есть более важное дело, чем сегодняшний урок?

Она нахмурившись вглядывалась в доску.

— Мисс Грейнджер, смотрите на меня, когда я к вам обращаюсь.

Остальные ученики точно смотрели на него.

Из ее пальцев выскользнул нож.

— Чего-то не хватает.

— Прошу прощения?

— В рецепте не хватает ингредиента, сэр. — Да неужели? Так просветите нас, чего же там нет.

Он подавил волнение, поднявшееся в груди.

Грейнджер опять нахмурилась и перевела взгляд на доску.

— Я думаю... Нет, я знаю, что пропущен лазурит. Лучше перемолоть его в порошок для повышения эффективности зелья.

— В таком случае рекомендую вам взять лазурит и приступить к работе.

По классу пронесся вздох, когда она одним движением убрала со стола котел и начала собирать учебники.

Хотелось зааплодировать, но он лишь добавил в голос строгости.

— И что это вы делаете, мисс Грейнджер? Я сказал вам добавить пропущенный ингредиент. — В этом нет смысла, сэр, — она смутилась собственной дерзости. — Я хочу сказать, что уже слишком поздно добавлять лазурит. Качество зелья не улучшится, скорее ухудшится. А времени на приготовление нового недостаточно.

— Мои поздравления, мисс Грейнджер. Похоже, вы, наконец, продвинулись дальше бездумного зазубривания материала. Вашей наградой будет возможность подготовить конспект об использовании лазурита. Остальные, — он повернулся к классу, — могут очистить котлы от своего варева. К следующему занятию с каждого восемнадцать дюймов о пользе осмысления инструкций во время, а лучше до начала выполнения задания.

Когда среди учеников разнеслось недовольное бормотание о впустую потраченном времени и неполученных баллах, он наградил её кивком. Простым кивком. И она ответила ему тем же.

* * *

И вот ты снова здесь, ждешь, что из этого получится. Ты видишь ее, а она... Она видит тебя.

— И все же она нашла тебя настоящего среди твоей лжи. Но гордиться тебе нечем.

Пропущенный ингредиент в рецепте — не ложь. Эту истину нужно найти, но суть ее в самом поиске. Грейнджер слышит тишину, её подбородок вздернут. Она понимает скрытый смысл. Смотрит широко раскрытыми глазами и читает в тебе истину, ненаписанную между лживых строк твоей жизни.

— Скрытый смысл не более чем миф, Северус. Лишь грезы и иллюзии, возбуждающие воображение.

Стискиваешь пальцами потемневший от времени край стола: значит, невысказанная правда лишь мираж.

— Всё мираж, Северус.

Я есть... Я был... просто мужчина. Я был любим. И я любил.

Ты снова пишешь, чувствуя, как биение пульса переходит в давление пера и превращается в слова. Вот что реально. Твоя боль и твоя история — реальны. Никакого скрытого смысла. Все, что нужно сказать, — сказано. Остальное неважно.

Как странно видеть здесь мерцание света. Но он всё же пробивается сквозь клубящиеся тучи. И пусть ты вздрагиваешь под ударами жестких крыльев темного ветра, этот свет остается нетронутым.

Я был любим.

Не как мужчина, по крайней мере, не сразу.

Но, безусловно, вера — один из видов любви.

Никогда в жизни тебя не одаривали верой. Но ты верил. Когда-то давно — верил. Если пристально всмотреться в бурую пыль, можно заметить сходство тех, кому ты отдал свою веру. Одна отвергла ее со снисходительным презрением. Другие воспользовались этой верой, чтобы получить над тобой власть. Вот они, эти проржавевшие железные прутья, изуродованные обещаниями, обманувшими доверие. Тесная клетка давит. Невозможно распрямиться от бесконечного шепота «предатель», что кружит ветер.

Слова напоминают о борьбе.

Я был любим.

* * *

— Он говорит так, словно с ума сходит по Темным искусствам.

Голос обвинителя пропитан отвращением.

— Он говорит как ты, Гарри.

Чтобы познать вещь, необходимо быть этой вещью хотя бы в воображении. Чтобы справиться с проклятьем, необходимо увидеть себя, посылающего это проклятье, почувствовать желание калечить и убивать. Если единственная защита — страх, ничего не получится.

Мальчишка не признался бы в этом ни себе, ни кому-либо еще. Остается только надеяться, что Грейнджер с ее проницательным взглядом сможет убедить мальчишку. Объяснить, что понять врага можно лишь познав самого себя. Только познав вещь, можно её уничтожить, как бы искусно она не скрывалась.

Грейнджер слушала и училась.

Она нашла собственную тьму и стала охотиться.

Она видела в нем охотника-наставника, опытного игрока на стороне света.

Хозяева видели в нем лишь закованное в цепи, безмолвное и послушное оружие в своих руках.

— Уверена, его поступок можно объяснить.

Все решили, что он сбежал, но он слышал ее слова.

— Ведь Дамблдор доверял ему.

— Дамблдор ошибся! — выкрикнул мальчишка.

Они бросили её с едва тлеющим огоньком веры в душе.

— Дамблдор не ошибся. Он не оставил мне выбора, хотя никакой необходимости в этом не было.

Он увидел её страх и надежду, не пытаясь спрятать собственное горе и вину. Позволил заглянуть за треснувшую маску.

— Маски больше не нужны, мисс Грейнджер. Все будут видеть только то, что ожидают. И неважно, что я скажу или сделаю. Зачем сомневаться, если точно известно, что я убийца.

Она не плакала по Дамблодору, мальчишке или прежней жизни. Она плакала по нему.

— Вспомните и используйте всё, чему я научил вас, — сказал он.

Когда их дороги пересеклись в следующий раз, он был облечен властью, ему подчинялись и боялись. Она была в бегах.

Он назвал её по имени, а она доверчиво взяла его за руку.

Не было смысла, торгуясь, уговаривать тех, кто дорог, избегать опасности. Слишком поздно дорожить.

* * *

— Ты полагаешь, это любовь? — звучит насмешливый голос. — Бедный, бедный Северус. Маленький, жалкий человечишка. Одно прикосновение, мгновение обманчивой веры — вовсе не любовь. Любовь — переполняющая страсть. Любовь озаряет жизнь светом. Раскрывает тебя подобно тому, как цветок открывается солнечным лучам. Возвышает. Можешь ли ты хотя бы вообразить такое в своем черном, холодном сердце, Северус?

Ты понятия не имеешь об этом свете, способном выжечь дотла. В тебе его нет.

Даже сейчас и внутри, и снаружи твоей тюрьмы сгущается удушливая тьма.

И всё же...

И всё же...

Как бы ни было тебе, закованному в кандалы, тяжело поднять голову, ты всё еще видишь далекий свет. Он зовет и дает тебе силы, напоминая, что ты есть. Его мерцание отражается в невысохших чернилах написанных слов.

И я любил.

— Ты так много думал о ней, Северус. И даже мог бы получить её. Но это не любовь — одержимость. В лучшем случае наивная мечта. В худшем — похотливая фантазия.

И я любил.

* * *

Он вернулся после той случайной встречи в Лондоне другим человеком. Спрятал воспоминание о её прикосновении в отдельный сосуд, чтобы после снова и снова пересматривать его.

Каждый раз он обращал внимание на то, какой тоненькой она стала из-за бесконечной тревоги. Неизбывное одиночество — даже в кругу друзей — питало её страхи. Она была опрятно одета. В глазах по-прежнему плескалась надежда, решимость и... что-то еще.

Её ладошка была маленькой и сухой. Ногти коротко острижены.

— Я читала газеты, профессор, — сказала она. — Вам, должно быть, тяжело в Хогвартсе.

Он фыркнул.

— Все хотят избавиться от меня. Иногда мне хочется, чтобы у них получилось.

Её пальцы сжали его руку.

— Не говорите так. Я уверена, вы делаете все, что в ваших силах.

— Какая вера, мисс Грейнджер. Моих сил явно недостаточно.

— Тогда мы в одной лодке. — Она попыталась улыбнуться. — Зовите меня Гермиона.

Он крепче сжал ее руку.

— Пожелайте мне удачи, Гермиона.

— Желаю.

— И я вам. Если вам это нужно...

— Пожалуйста, не подвергайте себя опасности, профессор. И вспоминайте иногда, хоть на чуть-чуть, обо мне... о нас...

Она растворилась в темноте, оставив его с драгоценным воспоминанием о мерцающем свете, что озарил темную пустоту его жизни.

Он пересматривал это воспоминание в самые мрачные минуты, черпая в нем силы, чтобы остаться человеком тогда, когда все должны были видеть в нем лишь чудовище.

Пересматривал, пока каждое воспоминание о воспоминании не стало основой его жизни, не вошло в плоть и кровь.

* * *

— Не ты ли только что утверждал, что память не материальна?

Сжимаешься. Темный ветер хлещет тебя крыльями. Стоишь на коленях, вцепившись в перо и пергамент.

— Ты оболочка, Северус. Лишь пустая оболочка. Ты создавал пустоту из пустоты, пока сам не превратился в ее вместилище.

Вглядываешься сквозь бурую пыль, что обжигает лицо и забивается в волосы. Невыносимо сложно, но совершенно необходимо разглядеть далекий огонек. Забвение так близко, так заманчиво, но ты знаешь, что в нем нет истины.

* * *

Она привела его к мальчишке.

Среди лжи своей жизни он прочел в ней ту истину, что всегда искал. Её прикосновение оживило его. Она стала той путеводной звездой, что искренне, без обмана, вела его к цели.

Ее отсутствие было знаком. Она не пряталась, когда он приблизился к палатке.

Оставив мальчишку наедине с его мыслями, нашла того, кто прятался за пределами видимого. Он сбросил маскирующие чары. Ни один из них не улыбнулся.

— Вы плохо питаетесь, — сказал он.

— Вы тоже ужасно выглядите.

— Мы оба будем выглядеть еще хуже, когда всё закончится.

— Но ведь это неважно, правда? — Она приблизилась и подняла на него взгляд. — Вы нашли способ помочь нам?

Он увидел себя в ее глазах, стал ее частью.

— Я бы так хотела помочь вам, сэр.

— Зовите меня по имени, Гермиона. Мне будет приятно услышать свое имя, произнесенное без ненависти.

— Северус.

— К утру вы получите меч. Верьте.

— Всегда.

* * *

Тебя шатает под порывами налетевшей бури. Острые камни — вот та мягкая земля, на которую ты падаешь, пытаясь сохранить свою историю. Перо терзает плоть, но ты не знаешь другой истины.

Я есть... Я был... просто человек. Я был любим. И я любил.

На пергаменте ничего не разобрать. Только одна фраза. Снова и снова.

Бурый песок скрипит на зубах. Ранит кожу. Застилает глаза. Буря яростно хлещет. Ломает кости. Жаждет истины. Выбивает её когтистыми крыльями.

Ты ослеплен, но знаешь, что твоя звезда с тобой. В том уголке души, который никогда не был написан, между словами, над словами и внутри тех слов, что ты сохранишь до последнего вздоха.

Ты не можешь сказать, как долго это продолжалось: годы или мгновения едва сдерживаемого страха. Но теперь ты твердо стоишь на ногах. Твоя кожа невредима, одежда цела. Бурая пыль улеглась. Темные перья с шелестом опадают с мантии. Не получается разглядеть склоняющееся к тебе лицо, закрытое капюшоном, но ты узнаешь мутные отблески на резких изгибах.

Теперь твоя звезда ближе, ярче.

— Она всего лишь ребенок, Северус. Она не может чувствовать так, как тебе того хочется. А то, что ты ощущаешь... Правильно ли обременять ее чистоту желаниями твоего пустого сердца?

* * *

Он ворвался в класс уже взведенный до предела. Для начала, наплевав на все его пожелания и доводы, директор настоял на совместных занятиях для Слизерина и Гриффиндора, и неважно, что это в разы усложнит работу. А еще щенок Поттера. Голова раскалывалась от боли.

Он оглядел класс, ничего не упуская из вида. Горькая вина подняла голову под настороженным взглядом ребенка Поттера. Накатила изматывающая усталость.

Вступительная речь. Кто-то слушал внимательно, кто-то не слушал совсем. Он заметил сосредоточенную растрепанную девочку с сияющими глазами. В них было столько света. Столько желания понравиться, когда она тянула руку в надежде на одобрение. Столько чистоты, на которой наверняка остался след от его первого жестокого замечания.

Такая чистая.

Так легко ранить.

Ощущение собственной власти смешалось со стыдом.

* * *

— Зачем такому невинному созданию хотеть тебя, Северус? Что найдет ее чистота рядом с твоей грязью?

Ты сидишь, на столе перед тобой пустой пергамент, в руке перо.

Твои руки чисты, одежда безупречна. Кто-то возникает перед тобой. Он встает между тобой и твоей звездой. Ты не видишь его лица, только мутный отблеск. Глаза. Красные. Нет, голубые... Неважно... Он встает между тобой и твоей звездой... Придвигает к тебе чистый пергамент.

— Расскажи свою историю, Северус. Что истинно?

Ты забыл все слова.

— Опутаешь её своими пороками? Затащишь в трясину? Предашь её веру? Надругаешься над ней?

Когда-то и ты был чист, а после опорочен, предан, использован.

— Неужели ты действительно в это веришь?

Резко поднимаешься, отбрасывая стул в сторону. Ты выше, чем он. Ты открыт, дрожишь на слабом ветру. Ты...

Сжимаешь перо, но тебе не нужен пергамент. Другой лист послужит лучше.

Перо не знает пощады. Не пронзает — раздирает. Падаешь, сломленный силой слов, что вписаны в твою плоть.

Я есть... Я был... просто человек. Я был любим. И я любил.

Каждый удар всё глубже и глубже. На этот раз кричит он — тот, кто разлетается неоседающей пылью от ярких чернил твоей крови.

Звезда совсем близко. Её свет отражается в твоих глазах. Тянешься, чтобы прикоснуться к ней на прощание.

Дрожащими, грязными пальцами запоминаешь её ясные, как никогда прежде, черты. Ее яркие глаза наполнены слезами, которые стекают по щекам и разбиваются о пыль.

* * *

— Останься, Северус. Останься со мной.

Ты слаб. Пыльный, изъеденный временем пол хижины залит кровью. Тебе холодно. И вряд ли получится пошевелиться.

Ее лицо осунулось, покрыто царапинами и пересечено дорожками слёз.

Ты просто человек. Ты любишь, и ты любим.

* * *

Сонет 116

Препоной быть двум любящим сердцам

Ничто не может: нет любви прощенья,

Когда она покорна всем ветрам

Иль отступает перед наступленьем.

О нет! Любовь — незыблемый маяк,

Его не сотрясают ураганы;

Любовь — звезда, что светит нам сквозь мрак

И указует путь чрез океаны.

Нет, не подвластна Времени она —

Оно косу свою проносит мимо;

Недель и дней ей смена не страшна —

Она в веках стоит неколебимо.

А если не верны слова мои —

То в мире нет и не было любви.

У. Шекспир

(Перевод В. Чухно)