Капли на стекле (джен)

* * *

В доме холодно, хоть горят все камины. Нарцисса кутается в черную шаль и смотрит невидящим взглядом в темноту за окном. Нарцисса вздрагивает от каждого шороха, она прислушивается к шагам в коридоре, она молится: Мерлину или Богу — какая разница, лишь бы услышал, лишь бы прекратил этот затянувшийся кошмар. Нарцисса ходит неслышно по комнате из угла в угол, дышит глубоко, пытается успокоиться, но внутри все равно все дрожит. Пройдет еще несколько минут, и нужно будет выйти отсюда, нужно будет спуститься в большую гостиную и занять свое место рядом с Люциусом.

И она выходит. Ступает тихо и легко, лишь только длинное черное платье чуть слышно шелестит, идет, гордо вскинув подбородок, абсолютно спокойна, вот только ресницы слегка дрожат. Нарцисса сильная, Нарцисса выдержит.

В большой гостиной господствует страх. Здесь разговаривают шепотом, здесь прячут взгляды, здесь сидят прямо, словно статуи. Эти люди в черных мантиях, люди с прогнившими душами, люди с блеском злобы в глазах — когда они начали чувствовать себя в Малфой-мэноре, как дома?

«Ничего, — повторяет про себя Нарцисса, — ничего, главное не высовываться. Главное выжить, а все остальное — мелочи». И она сдержано кивает присутствующим, смотрит на смертельно бледного сына, который едва сдерживает рвотные порывы, садится рядом с мужем, который отчаянно пытается не дрожать. Нарцисса встречается взглядом с сестрой, и безумные черные глаза Беллы блестят лихорадочно, в них горит жажда. Она, видимо, слишком давно не убивала.

«Слишком много черного», — думает Нарцисса, пока Темный Лорд слушает доклад Снейпа. «Слишком много черного», — стучит у нее в голове, но на лице не проступает и следа эмоции. Она не имеет на это права.

И когда Люциус отдает свою палочку, остается только накрыть его руку своей, переплести пальцы, сжать их посильнее и мысленно взывать к нему: «Я тут, любимый. Я рядом. Я с тобой. Мы сильные, мы справимся. Мы обязательно выживем».

На стол прямо перед ней падает мертвое тело Чарити Бербидж.

* * *

Они ненавидят смех.

Джинни прекрасно это знает, она уверена в этом так же, как и в том, что любимая певица мамы — Селестина Уорбек. Они ненавидят смех — ведь видно, как искажаются их лица, когда зоркие глаза замечают хоть одну улыбку. Как стискиваются губы, как пальцы сжимают судорожно волшебные палочки... Впрочем, в последнее время причин для их ненависти становится все меньше.

Джинни идет темными коридорами, идет спокойно и уверенно, карие глаза ее смотрят вперед, она не прячет взгляд. У нее на щеке неглубокий порез, а тело под мантией сплошь укрыто синяками. Ей больно, но в кармане — волшебная палочка, а значит, еще не все потерянно.

Джинни садится за первую парту рядом с Луной, длинные пепельные волосы подруги заколоты на затылке, а голубые-голубые глаза улыбаются. Джинни находит под партой ее ладонь и легонько сжимает. Она знает, что сегодня на Темных искусствах Лавгуд получила свой первый Круциатус.

Гриффиндорский галстук теперь — словно знамя несогласия, и Джинни каждый день старательно завязывает его перед зеркалом, хотя терпеть не может, когда шею что-то сдавливает. Она сидит за первой партой, борясь с желанием ослабить узел, приспустить его хотя бы чуть-чуть, но она знает — нельзя. Она ожидает начала урока и пожимает под партой руку Луны Лавгуд.

Дверь открывается, и в кабинет заходит Алекто Кэрроу. Она ступает тяжело, она смотрит на студентов своими маленькими черными глазами, подолгу задерживая взгляд на каждом. Дверь распахивается снова, на этот раз впуская в помещение Амикуса. Он встает рядом с сестрой и так же молча разглядывает класс.

— Как вы уже поняли, — низкий хрипловатый голос Алекто отбивается от стен и бьет по барабанным перепонкам. Некоторые вздрагивают. — Как вы уже поняли, сегодняшний урок мне поможет провести профессор Кэрроу.

Джинни сидит за первой партой и смотрит прямо на них — брата и сестру, похожих, словно две капли воды. Они ненавидят смех, она знает это совершенно точно, она уверена в этом так же, как и в том, что любимая команда Рона — «Пушки Педдл».

И Джинни смеется.

* * *

Здесь ужасно холодно, в этом спящем лесу. Он не может спать, он бродит между деревьев, он боится кричать или хотя бы шептать их имена — сейчас даже у леса есть уши. Зимняя ночь укутала все вокруг своим одеялом, снег едва слышно скрипит под ногами. Ничего не видно — только иней на ветках мерцает в лунном свете.

Он высок, худощав и рыж, он пошел на свет синего шара, он не сдался, ведь где-то внутри живет надежда. Они простят, они поймут, они примут. Надо только их найти. И он ищет.

«Ты предал», — шипит тихонько чувство вины. «Ты не имеешь права называть себя их другом», — повторяет оно изо дня в день. И он соглашается. Но все равно продолжает искать, он не может просто так сдаться, ведь зачем тогда жить? Ведь надеяться никто не запрещал.

Вокруг война, вокруг гибнут люди и взлетают в воздух дома, вокруг много крови, страданий и криков. Ему семнадцать, и он привык слушать новости в надежде, что сегодня не зацепило никого из знакомых. Что сегодняшний день увидели все, кто ему дорог.

И без этой надежды невозможно было бы двигаться дальше.

Он приседает под деревом, он растирает заледенелые пальцы, дышит на них, изо рта вырывается клубами пар. Он поднимает голову и смотрит в небо, где мерной рекой течет Млечный путь. «Вот я найду их, скоро-скоро найду, и уже не будет так одиноко. Вот закончится война, прихлопнет Гарри змеемордого, и будем смотреть на звезды втроем, как раньше. И я даже осмелюсь взять ее за руку. И она улыбнется. Как когда-то...»

Вдруг он резко вскакивает на ноги, сжимая в руке волшебную палочку. Там, за деревьями, он замечает какое-то свечение. Осторожно ступая, пытаясь не задеть ни одной веточки, он продвигается к свету.

Там, за деревьями, гордо вышагивает серебристая лань.

* * *

И вокруг — вспышки.

Зеленые, красные, золотистые, фиолетовые — они похожи на фейерверки близнецов Уизли, вот только смеяться отчего-то не хочется. Она бежит, паля красными лучами прямо по фигурам в черных мантиях. Их лица скрывают маски, их палочки выбрасывают только зеленый свет, их много. Луна вертится и извивается, она ставит щиты и нападает сама — один за другим падают вокруг Пожиратели.

Она бежит. Босые ноги шлепают по каменному полу, длинные волосы растрепались и лезут в глаза, но нет времени их закалывать. Она рвется вперед, в самую гущу, она видит где-то там длинные рыжие волосы Джинни Уизли, она спешит на помощь, но не успевает — прямо перед ней вырастает фигура в темной мантии. Приходится отражать атаку.

— Что же ты прячешь свое лицо, трус? — Луна кричит, сама того не замечая, а враг только смеется, запрокинув голову назад. Девушка бьет его Петрификусом, и бежит дальше — босыми ногами по каменному полу.

Воздух пропитан кровью, все вокруг заполнено ее тошнотворным сладким запахом, кровью залит пол и босые ступни уже в темно-бурых пятнах. Луна бежит, она защищает себя и своих друзей и ей очень страшно.

Она видит, как падает Люпин, и как Тонкс бросается к нему, не замечая стоящей позади Беллатрисы. И она не может плакать, не может кричать, она может только бежать — вперед, в эпицентр битвы, к разноцветным лучам, к друзьям. Поставить вовремя щит, обезоружить, обездвижить, оглушить, успеть, спасти, защитить.

Адреналин гонит вперед, большие голубые глаза расширяются еще больше, пепельные волосы мешают четкому обзору, а ушибленная рука ноет. Луне очень страшно, и она бежит на помощь.

И вокруг — вспышки...

* * *

Гарри спит. Лохматые черные волосы и щетина на щеках, нелепые очки и шрам на лбу, спокойное дыхание и тихое сопение — Гарри спит. Но даже во сне не отпускает ее руку, держит ее крепко, словно боится отпустить, боится проснуться — и не обнаружить ее рядом.

Еще несколько часов тому назад замок дрожал от взрывов, здесь рушились стены и вспыхивали вспышки заклятий. Здесь кричали раненные и носились люди в черных мантиях. Здесь умирали. А сейчас они лежат рядом и держатся за руки. И Гарри спит.

Измученный, израненный, уставший, в грязной одежде, со все еще кровоточащим порезом на скуле — он лежит рядом, такой родной, такой знакомый, такой теплый. Джинни смотрит на него и не может насмотреться, и слезы сами наворачиваются на глаза: «Живой...». Она лежит рядом и боится пошевелиться, чтобы случайно не разбудить, не нарушить его сна. Он сжимает ее ладонь, а она грустно-грустно улыбается. Сегодня погибли друзья, сегодня не стало брата, сегодня казалось, что эта ночь никогда не закончится. Но взошло солнце, дотронулось золотыми лучами к древним стенам, и кошмар прекратился.

Хотя, нет. Кошмар растянется еще на долгое время, им придется хоронить и оплакивать, им придется успокаивать родных и близких, им придется еще свидетельствовать на судах и залечивать раны. Но это будет когда-то потом.

А сейчас они лежат рядом, она смотрит на его подрагивающие черные ресницы и улыбается грустно. Сейчас она смахивает слезы облегчения со щек: «Солнце взошло. И мы живы». Сейчас она чувствует, как его пальцы сжимают ее ладонь и как спокойно бьется его сердце. Сейчас все хорошо. И Гарри спит.

* * *

Мама с папой почти не разговаривают вот уже который месяц, и Дадли это уже не раздражает. Они заперты в клетке, они не общаются ни с кем и почти не выходят из дому, но кузен сказал, что так будет лучше, и он ему почему-то верит.

Дни тянутся медленно-медленно, однообразие убивает, и Дадли даже пробует сесть за книги — авось эта их война когда-нибудь закончится, и надо будет поступать в колледж. Впрочем, Дадли не очень-то в это верит.

За окном май месяц, а жарит уже совсем по-летнему. В комнате душно, и Дадли открывает окно. Он бродит по комнате, он пытается отвлечься, но мысли то и дело возвращаются к двоюродному брату: «Жив ли? Удалось ли ему? А что, если не удастся? Тот, другой, он же убил его родителей, сможет ли он убить еще и кузена?». Иногда даже кажется, что имей он возможность — пошел бы помогать брату, приложил бы этого их главного злодея хуком справа — пусть попробует только с ним справится! Но это быстро проходит, ведь Дадли никакой не герой, да и вряд ли мага можно победить кулаками.

Вдруг за спиной раздается странное уханье. Парень поворачивается и видит большую черную сову на подоконнике. Она смотрит на него желтыми глазами и протягивает лапку. А к лапке привязан пергамент.

Дадли опасливо косится на птицу, та снова нетерпеливо ухает. «Это письмо. Но кто может писать нам письма, да еще и магической почтой?» — проносится у него в голове, но любопытство берет свое, и он уже отвязывает непослушными пальцами пергамент.

Руки дрожат, а на лице появляется улыбка. На пергаменте кривым почерком написано всего несколько строчек. «Все в порядке. Можете возвращаться на Тисовую улицу. Гарри».

«Жив, — думает Дадли и вздыхает с облегчением. — Жив! Ему удалось! Все закончилось...».

Сова величественно взмахнула крыльями, ухнула напоследок и взлетела в голубое майское небо.

* * *

Отчаянье.

Глухое, беспросветное, всепоглощающее, выматывающее душу отчаянье — и больше ничего. Он днями и ночами сидит у себя в комнате, он перебирает воспоминания, но все равно ничего не выходит.

Первая метла, подаренная отцом на девятый День рождения? Нет.

Первое возвращение из Хогвартса на Рождественские каникулы? Нет.

Первый пойманный снитч на втором курсе в матче Слизерин — Рейвенкло? Нет.

Письмо с результатами ЖАБА — девять «выше ожидаемого» и четыре «превосходно»? Нет.

Первый поцелуй с Панси Паркинсон на четвертом курсе? Первый секс с ней же на шестом? День рождения, на котором были все друзья и знакомые? Путешествие в Италию, к морю, несколько лет тому назад? Нет, нет, нет!

Он обессилено падает на кровать. Из волшебной палочки вырывается только призрачное серебристое облачко — и ничего больше! Что же делать, что же делать, что же делать?

У него на руке — Черная метка, он пособничал Волдеморту и едва не убил Дамблдора (плевать, что не убил бы, его ведь видел в Астрономической башне Поттер, а это достаточно для обвинения). Через три дня слушание его дела в Визенгамоте, и он точно знает, что его ждет Азкабан. С такими обвинениями не оправдывают.

На анимагию нет времени, а Патронуса вызвать не получается. Ведь в голове — сплошные кошмары последних лет, перед глазами издерганный отец и испуганная мать, перед глазами кровь и пытки, перед глазами огонь Выручай-комнаты и красные глаза бывшего повелителя. И стойкое ощущение, что счастья в его жизни не было никогда.

И он понимает, что в Азкабане волшебную палочку у него все равно заберут, но пытается вызвать Патронуса отчаянно — ведь это единственный шанс спасти от дементоров душу и рассудок.

Драко поднимается с кровати и пробует снова и снова.

Он еще не знает, что его оправдают.

* * *

Гермиона устала хоронить.

Все дни — сплошная вереница гробов и земли. Закрываешь глаза — и перед ними мелькают заплаканные лица и черные одежды. В ушах звучат прощальные слова и рыдания. Гермиона устала утешать. Устала держать за руки. Устала готовить Успокоительное зелье каждое утро в таких количествах, чтобы хватило напоить всех нуждающихся. Гермиона устала.

В Норе тихо и черно. В Норе стоят часы и завешаны зеркала. В Норе горе.

Гермиона сидит на подоконнике, на коленях у нее свернулся калачиком Живоглот, а в руках девушка вертит старую фотографию: родители и она, маленькая, на качелях. Завтра ей ехать в Австралию.

И надо бы радоваться, но в мыслях только безумная усталость.

Дверь открывается без скрипа, и в комнату заходит Рон. У него под глазами тени, да и сам он словно почернел после сегодняшних похорон. Гермиона вздыхает про себя: неужели снова утешать? Шептать на ухо, что жизнь не закончилась, что все обязательно наладится, что нужно просто пережить... Это невыносимо.

Рон подходит совсем близко, а ей не хочется поворачивать голову. «Я люблю тебя, Рон, но мне нечего тебе сказать сейчас, прости. Я устала», — думает она и чувствует его теплую ладонь у себя на плече.

— Гермиона, — шепчет он, — хочешь, я завтра с тобой поеду? Тебе ведь тяжело, закрылась в себе, не подпускаешь близко никого. Я же вижу, как ты устала. Хочешь, я поеду завтра с тобой? Хочешь? Гермиона?

Она поворачивается к нему, смотрит своими большими карими глазами в его голубые, смотрит с надеждой и облегчением. Она обнимает его порывисто, цепляется за него и начинает плакать — громко, навзрыд. Рон лишь прижимает ее к себе крепче, маленькую измученную и уставшую девочку, гладит ее спину, целует волосы...

— Хочу, хочу, хочу... — шепчет она сквозь рыдания, а он только едва заметно улыбается.

Из Гермионы выходит война.

* * *

— Сегодня Рождество, и я принес вам подарки. Смотрите, это свитер — голубой, я знаю, что тебе нравится этот цвет, папа. А это для тебя, мамочка, ты же любишь музыку, а здесь — твоя любимая, мне бабушка помогала ее выбирать, надо только дотронуться рукой — и заиграет мелодия. У меня все хорошо, знаете ли. Работаю. Детишек учу. У жены тоже все хорошо, недавно ее повысили, она теперь заведующая отделением проклятий в Мунго. Там, правда, работы много, задерживается частенько, да ведь и я в Хогвартсе торчу до ночи. Это ничего, главное, все выходные мы вместе. На озера ездим, или еще куда. К друзьям в гости. Хорошо так, по-семейному... Алиска наша на первом курсе учится, на Хаффлпафе. Ничего девчонка, неплохо у нее получается. По Трансфигурации — лучшая на курсе! Правда, на Зельеварении все котлы взрывает, да я ее и не ругаю за это — не все же получатся должно! Так что все хорошо у нас... Вот только с бабушкой немного хуже стало в последнее время, но ничего, она еще бодренькая. Только ноги болят, знаете... Но не жалуется! Упрямая. Я ей все говорю: «Бабушка, давай сходим в Мунго, у Ханны там связи, тебя лучшие целители осмотрят». А она мне: «Что, уже спихнуть меня хотите на чужие плечи?». Смешная она. Но Ханну любит. И Алиску тоже...

Мужчина вдруг вздрагивает и замолкает. Сухонькая немолодая женщина, которая сидела до этого на кровати, встала и подошла к нему, протягивая руку.

— Это... мне? — спрашивает мужчина сдавленным голосом и принимает маленькую бумажку — фантик от конфеты. Женщина улыбается и возвращается на место.

Он смотрит на них: мужчина, бездумно теребивший в руках голубой свитер, и улыбающаяся женщина рядом с ним. Он смотрит на них и чувствует, что не сможет больше говорить, что в горле застрял тугой комок и его никак не проглотить.

— С Рождеством, родные, — хрипит он, пряча в карман фантик. Отец не отрывает взгляда от свитера, а мама смотрит на своего сына и улыбается какой-то потусторонней улыбкой. И в глазах — ни одной мысли.

— С Рождеством, — повторяет мужчина снова и выходит с палаты.

Есть вещи, которые невозможно изменить.

В коридоре плачет, прислонившись лбом к стене, Герой Второй Магической Войны.

* * *

Скорпиус только-только уснул, и Астория устало опускается в кресло напротив зеркала. Она любит смотреть на себя.

Светлые вьющиеся волосы, большие голубые глаза, тонкие губы, чуть вздернутый носик... Она красива. Астория смотрит на себя придирчиво, пытаясь разглядеть малейший изъян, но не тут-то было! Она прекрасна, даже несмотря на тяжелый день.

А внутри у миссис Малфой все кипит от волнения. Часы уже пробили двенадцать, а муж все еще не вернулся с работы. Да, он упоминал, что сегодня задержится, но задержится и придет после полуночи — это же разные вещи, правда? А вдруг что-то случилось?

Она подавляет в себе желание тут же послать сову в Министерство. Ведь Драко вернется — и будет над этой ее совой шутить еще два месяца. Ноготки нетерпеливо постукивают по туалетному столику.

Одной в поместье слишком одиноко. Конечно, тут есть эльфы и прислуга, есть леди Малфой, с которой можно выпить чаю и посплетничать немного, есть маленький Скорпи, который не дает мамочке передохнуть. Но без мужа Малфой-мэнор все равно кажется чужим. Астория вздыхает.

Вдруг где-то в коридоре хлопает дверь. «Вернулся», — проносится у нее в голове, и женщина пытается принять самый безразличный вид.

Он открывает двери тихо-тихо, входит неслышно, стягивает с плеч дорожную мантию. Подходит к кроватке сына, смотрит на него, улыбается. Астория расчесывает длинные волосы и наблюдает за мужем в зеркало. Краем глаза. Чтобы не заметил.

— Скучала? — спрашивает Драко полушепотом, отходя от кроватки и становясь за ее спиной.

— Больно нужно, — хмыкает Астория. Он улыбается.

— Волновалась? — и лукавый взгляд из-под светлых ресниц.

— Тоже мне, с какой это стати?

— Меня тут ранили немного, не залечишь? — Астория схватывается на ноги, поворачивается и бросается к мужу:

— Как? Кто? Когда? Тебе больно? — Драко смеется тихонько и обнимает крепко. Астория хмурится и колотит его кулачками по груди:

— Эти твои дурацкие шуточки! Я уйду от тебя, Драко Малфой, уйду, обещаю! — он снова смеется и целует жену в губы. И ей уже не хочется хмуриться, не хочется обижаться, только бы целовал и обнимал покрепче...

В кроватке мирно сопит во сне маленький Скорпи.

* * *

Флер заплетает и расплетает косу. Длинные белокурые волосы льются сквозь пальцы, непослушные пряди норовят сбежать от ловких ручек, но не тут-то было — девушка привыкла ловить беглецов. Она сидит перед зеркалом, смотрит на себя и как-то растеряно улыбается. На бледных щеках выступил легкий румянец, солнечные лучи путаются в длинных ресницах, а пальцы быстро-быстро перебирают волосы. Флер задумчиво хмурится, потом снова улыбается — ну совсем по-детски.

Лето в разгаре, в синем-синем небе ни одного облачка. Август диктует свои правила, и солнышко даже и не думает ему перечить. В Ракушке пахнет цветами и цитрусовыми, морской свежий ветер гуляет по комнатам, залетает в раскрытые окна, колышет легкие белоснежные занавески, он подлетает к девушке у зеркала, обнимает нежно ее плечи, касается прохладными пальцами длинных вьющихся волос, целует изящные руки. Флер лишь отмахивается от настойчивого поклонника, она всматривается в зеркало пристально и сосредоточено. И вновь заплетает косу.

Девушка отодвигает кресло и становится чуть поодаль — чтобы видеть себя всю, с головы до ног. Она вертится возле зеркала и так, и эдак, она поворачивается боком, она смотрит на себя через плечо — и никак не может насмотреться. Легкое белое платьице обтекает стройную девичью фигурку, и девушка не понимает — как? Неужели совсем скоро все изменится?

«Билл скоро придет, а я ужин так и не приготовила, — мелькает мысль, — а ведь хотела, как лучше. Ровно три года, как мы поженились, я думала, свечи зажгу, скатерть белоснежную постелю, посидим, вина выпьем... А теперь... Какое уж теперь вино...». И снова смотрит на себя — изящную, худенькую, красивую. И голубые глаза распахиваются удивленно, и улыбка растерянная снова касается губ. "Подумать только, подумать только..."

— С праздником, маленькая моя, — его голос глубок и хрипловат, и Флер вздрагивает от неожиданности, поворачивается резко и смотрит на него — рыжего, высокого, родного. Он опирается небрежно на дверной косяк, улыбается тепло и держит в руках букет белых ромашек. И в глазах пляшут чертики, и взгляд у него лукавый, добрый, любящий... И Флер подходит к нему медленно, обнимает порывисто, целует шрамы его, обнимает так сильно, как только может — теплого, милого, своего. Встает на цыпочки, чтобы дотянуться губами до морщинок вокруг глаз, и пальчиками касается невесомо веснушек, и вглядывается в знакомые черты, и взгляда оторвать не может.

— Билл, а ты будешь меня любить, когда я стану толстой и некрасивой? Будешь? — шепчет на ухо ему, а он смеется тихо:

— Дуреха, что ты себе там уже придумала? Не будет такого никогда!

— Будет, будет... — шепчет еще тише и улыбается еще растерянней. — Совсем скоро будет.

И узкая девичья ладонь прижимается к плоскому еще животу, и мужчина удивленно охает, накрывая ее руку своей.

— Правда?

— Правда... — и он целует ее, целует лицо и волосы, целует уголки губ и скулы, целует, целует, целует, а Флер смаргивает счастливые слезы и улыбается.

Морской ветер колышет белоснежные занавески.

* * *

Старику уже сложновато быстро двигаться, он ступает осторожно и медленно, опирается на трость. Но каждое утро он все равно переворачивает табличку на двери своего магазина — «Открыто».

Старик одевает очки и целиком погружается в свежий выпуск «Ежедневного пророка», ожидая покупателей. Они не заставят долго ждать — уже где-то через полчаса звякнет колокольчик у двери, впуская в магазин очередное семейство — август, горячая пора, Хогвартс зовет, и без волшебной палочки никак нельзя. А пока в магазине тихо, так что можно спокойно выпить кружку горячего черного чая (две ложечки сахара, куда же без него?) и обсудить с котом Бенедиктом последние новости магического сообщества.

— Ишь что удумал этот Кингсли, а? Представляешь, Бенедикт, налоги хочет поднять! Ну где такое видано — это же обдираловка, самая настоящая обдираловка! — пушистый кот дернет раздраженно хвостом на знак согласия с хозяином и сощурит зеленые глаза, внимательно слушая дальше. — Ну, так дело не пойдет! Я уже стар... Вот будь я лет хоть на пятьдесят моложе, тут же отправился в Министерство Магии и высказал бы Кингсли все, что я о нем думаю. И только попробовал бы он меня не выслушать!

Старик еще мог долго рассказывать, что именно он сказал бы Министру, будь он на пятьдесят лет моложе, но колокольчик у двери звенит, а это значит, что надо брать трость, вставать с удобного кресла и выходить к покупателям.

Высокий темноволосый мужчина в аврорской мантии стоит у прилавка. Зеленые глаза за стеклами круглых очков блестят взволновано, и старик улыбается широко:

— Гарри, мой мальчик! Что привело тебя ко мне! Неужели с остролистовой палочкой с пером феникса что-то случилось?

— Здравствуйте, мистер Оливандер, — отвечает мужчина. — Нет, с палочкой моей все в порядке. А вот Тэдди надо бы подобрать...

И только тут старик замечает невысокого худого паренька, который стоит возле Поттера. Он выглядит растерянным, и Оливандер улыбается: «Совсем как Гарри много лет тому назад...». Мальчик смотрит прямо и взгляда не отводит, хоть и чувствует себя неуютно. А светлые волосы становятся вдруг зелеными.

— Так-так-так, ты, наверное, Тэдди Люпин, сын оборотня и метаморфа, любопытно, любопытно... — бормочет старик, наблюдая, как макушка мальчугана синеет.

— Мои родители были героями! — с вызовом говорит он, все так же не отводя взгляда. Старик улыбается.

— Конечно, конечно... Кто же спорит? Посмотрим, что тебе подойдет... — и Оливандер шаркающей походкой идет к полкам... — Сердцевина — драконьи сердечные струны, это ясно, но вот какое дерево... Дуб? Вяз? Может быть, клен? Ну конечно же, конечно же клен! И как я сразу не догадался!

Палочка выпускает сноп золотых искр, и в глазах у мальчонки — удивление и восторг. Посетители благодарят, расплачиваются и уходят.

— Вот видишь, Бенедикт, жизнь продолжается... Кажется, только вчера продавал палочки его родителям, а теперь уже их сын в Хогвартс идет... Как летит время...

Старик медленно возвращается к своему креслу и возвращается к «Ежедневному пророку».

— Ты смотри, а Турнир Трех Волшебников в этом году в Дурмстранге проходить будет...

Кот поворачивает голову на миг и продолжает умываться.

* * *

А со двора снова слышатся крики.

— Я сказал — она будет со мной!

— Да плевать я хотел, что ты мне сказал! Ты ее даже не спросил! Она со мной быть хочет, я точно знаю!

— Откуда это ты знаешь? Да и вообще, мелкий, я старше, а старших надо слушаться!

— Сейчас получишь в глаз!

Джинни выглядывает в открытое окно и вздыхает тяжко: ну да, так и есть, чего же еще стоило ожидать? Они стоят друг напротив друга, застыли в одинаковых позах: ноги на ширине плеч, руки скрещены на груди, а головы чуть наклонены влево. Они стоят и сверлят друг друга такими яростными взглядами, какими, наверное, не обменивались даже Гарри с Малфоем в свои лучшие времена. Они выкрикивают свои аргументы, они совершенно не слышат чужих слов, они уже готовы броситься в драку. Джинни снова вздыхает: ее сыновья никак не могут поделить сестру.

А Лили сидит рядышком на траве, смотрит на братьев и улыбается. Они собирались поиграть в квиддич, но три на два не делится, а значит, надо играть двое против одного. И с кем будет играть Лили — никак не решить без драки.

Этим летом Джеймс и Ал словно с цепи сорвались. Они ссорятся и дерутся, они не могут решить возле кого Лили будет сидеть за столом, с кем пойдет помогать дедушке Артуру и кого из них больше любит. Мальчишки приходят домой в слезах и синяках, дуются друг на друга и грозятся отомстить. А Лили знай себе — улыбается.

Ей всего-то семь, она еще и летать-то прилично не умеет, а эти двое пытаются затащить ее к себе в команду, словно их сестра — чемпион мира! Джинни качает сокрушенно головой, берет метлу и спешит на улицу — разрешать конфликт.

— Тааак, что за шум, а драки нету? — спрашивает она и тут же жалеет: ага, поговори тут еще, будет тебе драка, скоро-скоро будет!

— Мы с Лили хотим играть вместе в команде, а Джеймс нам не дает! — зеленоглазый Ал тут же поворачивается к маме.

— Это мы с Лили хотим играть вместе, а Ал нам не дает! — карие глаза Джеймса горят праведным гневом.

— Ясно. Значит так. Лили будет играть со мной. Как вам такая идея: девочки против мальчиков? — Джинни улыбается, но парни совсем не намерены отступать — их рты уже готовы выдать кучу контраргументов, но все решает радостный вопль дочери:

— Супер! Хочу с мамой, хочу с мамой! — мальчики хмурятся, но желание сестры тут закон — поэтому послушно садятся на метлы и взлетают. Джинни приседает возле дочери и шепчет тихонько на ухо:

— А сама ты выбрать не могла с кем играть, они же головы друг другу снесут! — глаза девочки удивленно распахиваются, а ротик приоткрывается, и она шепчет в ответ:

— Мам, ну ты что, обидится же кто-то! Я не хочу их обижать!

Джинни гладит дочку по голове и вздыхает грустно:

— Точно поубивают друг друга до конца года... Ладно, рыжик, садись на метлу, сейчас покажем мужикам, как играть надо!

И они взлетают. Они носятся друг за другом, пытаясь отобрать квоффл, они выжимают из метел всю скорость, на какую те только способны. Джинни следит за игрой зорко: она знает, когда нужно забивать, а когда пропустить, знает, как нужно правильно отдать передачу Лили и как «случайно» потерять мяч. Дети смеются и радуются, ведь вокруг лето, вокруг солнце, и играть так весело! И Лили — словно маленький солнечный лучик — летает быстрее всех, и хохочет громче всех, хватаясь руками за живот, отпуская древко метлы...

Падает Лили как-то странно, как-то слишком медленно, так медленно, что Джинни перестает дышать на мгновение, но дальше мчится к дочери, лежащей внизу, на траве. Девочка испугана, но цела, только коленку содрала немного.

— Мама, маам, а это я колдовала только что? — и глаза огромные-огромные, зеленые-зеленые. У Джинни трясутся руки, она обнимает дочку крепко, а за ее спиной уже обеспокоено переглядываются перепуганные братья.

— Колдовала, девочка, колдовала... — и Джинни уже благословляет этот первый магический выброс, ведь если бы не он, переломала бы себе все кости дочка, точно переломала бы...

А через несколько часов Джинни заглядывает в комнату Лили и видит всех троих. Они спят, взявшись за руки, очки Ала съехали на бок, а Джеймс что-то тихо бормочет во сне. А посерединке лежит Лили — не спит, сжимает маленькими ладошками руки братьев и смотрит на маму.

И подмигивает Джинни лукаво.

* * *

— Меня караулишь, Люпин? — тряхнуть длинными светлыми волосами, бросить на него взгляд насмешливый. И, словно случайно, задеть его рукой, проходя мимо.

— Как бы не так, Викки, — иронично вдергивает бровь.

— А что же тебе не спится тогда? — остановиться, обернуться, поглядеть на него — прямо в глаза, чтобы не успел взгляд отвести. А он, надо сказать, и не пытается.

— Весна, знаешь ли. Да и луна сегодня полная — точно не засну до рассвета, — стоит, опершись небрежно на стену, синие волосы взлохмачены, мантия неряшливо расстегнута. Руки в карманах, а в глазах чертики пляшут. — А ты чего не спишь?

— Думала, к СОВ подготовлюсь, люблю в гостиной заниматься, когда все спят, — и руки скрестить на груди, и ухмыльнутся иронично.

— Где же твои учебники? — насмешливо спрашивает.

— А полнолуние еще позавчера закончилось, — она парирует, а он смеется хрипло, поднимает примирительно руки:

— Квиты! Пива сливочного хочешь?

— Люпин, ты же староста! А если застукают? — улыбнуться хитро и продолжить: — Хочу, конечно.

Сидеть в пустой и тихой гриффиндорской гостиной перед камином, пить сливочное пиво и упражняться в словесном пинг-понге. У него язык острый, слова саркастичные, у нее подколки меткие, не в бровь бьет, а в глаз. Вытянуть ноги поближе к огню — пусть полюбуется. Щелкнуть ее по носу — пусть возмутится. «Виктория, уже за полночь, детское время закончилось, дуйте в постель!» — «Ох, Теодор, уж в Вашем-то возрасте пора уже седьмой сон видеть, старость не радость, все-таки...»

Коснуться его руки — совершенно нечаянно, ненарочно! Заправить ей прядь за ухо — уже не играя и не прячась за шутками. Застыть вот так — глаза в глаза, дыханье в дыханье, близко-близко, на расстоянии вздоха, и молчать.

— Хорош пялиться, целуй уже, Люпин! — выдохнуть судорожно. Увидеть его улыбку, и смешинки в глазах, и волосы растрепанные. И закрыть глаза.

И целоваться.

* * *

У Рози Уизли коротко стриженные кудрявые рыжие волосы и голубые глаза. Она играет в квиддич и хорошо учится, она любит всю свою огромную семью и совершенно не умеет хранить тайны. Рози дает от ворот поворот каждому своему поклоннику через три недели отношений, мама только качает грустно головой: «И в кого ты у нас такая ветреная?». Рози улыбается. Она любит ветер.

Рози кусает губы и иногда грызет ногти. У нее неровный загар и все лицо в веснушках. Она летает на метле каждый день после ужина — когда уже стемнеет, когда уже звезды, когда только воздух и полет, и нестись над Запретным лесом, вперед, вперед, вперед! От скорости закладывает уши, а от ветра слезятся глаза, но плевать! Свобода, свобода, свобода!

Рози хочет изучать опасных животных, она бегает к Хагриду воспитывать соплохвостов и приручает понемногу детеныша акромантула. Папа с ужасом смотрит на дочь: «И в кого ты у нас такая экстремалка?». Рози улыбается еще шире. Она любит экстрим.

Рози нравится Лисандр Скамандер, нравится еще со второго курса и будет нравиться, наверное, до седьмого. Рози нравится Лисандр Скамандер, и об этом знает почти вся школа — Рози совершенно не умеет хранить секреты. Даже свои собственные. Она растрепала о своей любви всем братьям и сестрам, всем подругам и друзьям. О больших и светлых чувствах Рози Уизли к Лисандру Скамандеру не знает, наверное, только сам Лисандр Скамандер.

И когда он подходит к Рози после занятия у Хагрида и приглашает ее в Хогсмид, отчаянно краснея и запинаясь, рыжая смотрит на него во все глаза и молчит. Ведь как-то неожиданно, как-то слишком внезапно, после четырех лет мечтаний и красивых снов принимать приглашение на свидание. И то куда — в Хогсмид!

— Неее, Скамандер, так не пойдет, — парень смотрит на Рози грустно своими огромными голубыми глазами и вздыхает:

— А как пойдет?

— Давай лучше полетаем! Ты любишь ветер?

— Люблю, — кивает тот и улыбается.

И в тот вечер над запретным лесом они летят уже вдвоем. И ветер треплет волосы, и глаза слезятся, и руки замерзают. Но зато вокруг — ветер и ночь. И можно дышать легко.

А потом сидят на верхушке Астрономической башни и шепчутся.

— Рози, а ты секреты хранить умеешь? — вдруг спрашивает Скамандер и в глаза смотрит — долгим взглядом таким, многообещающим.

— Неа, не умею. Трепло я настоящее, — Рози краснеет отчаянно, хорошо, что ночь и темно, думает.

— Ну, тогда и говорить нам с тобой не о чем, — парень говорит решительно, а рыжей уже расплакаться хочется. «Ну что же я за дура такая, совсем язык за зубами не держится!» — думает она и глаза закрывает — стыдно.

И губы чужие на ее губах — полная неожиданность.

— Говорить не о чем, а целоваться можно, — шепчет Скамандер и обнимает нежно-нежно. — А вот научишься скоро хранить тайны, тогда и говорить начнем.

Рози улыбается, отвечает на поцелуй и думает, что учиться ей пока не очень-то хочется.

* * *

— Малфоооой, да ты пьян в стельку! — девушка откидывает длинные рыжие волосы на спину и смеется звонко. Она сидит на подоконнике девчоночьей спальни, свесила ножки вниз и на небо смотрит. На небо — значит, и на него.

— Ага, пьян, — радостно кивает парень, еле держась на метле. Удерживать ее на одном уровне крайне сложно, но он старается — не зря же летел сюда, к башне Гриффиндора. — Поттер, давай я тебя на метле прокачу! С ветерком! Давай!

— Ага, уже бегу-спотыкаюсь. Ты и сам на метле удержаться не можешь нормально, а вдвоем мы будем падать в два раза быстрее.

— Лили, ты что, не доверяешь мне? — и на лице у парня такая идиотская улыбка, что сдерживать смех ну никак не получается.

— Нет, Малфой, не доверяю. Я еще жить хочу, знаешь ли!

— Поттер, если не полетишь со мной кататься, я отпущу метлу!

— Дурак, да? — девушка смотрит недоверчиво, щурится.

— Дурак, — радостно соглашается парень. — Я тебя люблю, Поттер.

— Точно дурак, — Лили смеется-заливается, и Малфой смеется вместе с ней.

— Лили, полетели! А то моя смерть будет на твоей совести!

— Переживу как-нибудь!

И он отпускает древко метлы. И успевает пролететь вниз несколько метров, пока Лили успевает нашарить в кармане палочку.

— Вингардеум Левиоса! Малфой, скотина пьяная! Ты что, совсем охренел?! Я чуть со страху не умерла! А если бы у меня палочки с собой не было! Ты хоть понимаешь, что могло случиться?! — он висит вниз головой за окном, а она кричит на него, не скрывая ярости. Дурацкая ухмылочка с его лица никак не желает сползать.

— У тебя палочка с кармана торчала, я видел.

— Ой дураааак, — Лили левитирует парня в комнату, сильно приложив головой об оконную раму, — Может, мозгов прибавится!

— Поттер, я тебя люблю.

— Проспись, горе луковое!

— А ты мне сказку на ночь расскажешь?

— Малфой, ты что, тут спать собрался? Эй, так не пойдет! А ну подъем! Подъем, кому сказала?! — но парень уже улегся на кровать, обхватив руками подушку, и закрыл глаза. Спящим притворяется. Лили смотрит на него долго, вздыхает и ложится рядом, волосы ему рукой взлохматив.

Знает, что притворяется.

Джеймс Поттер-младший/Алиса Лонгботтом

милое, теплое и солнечное.

И глазищи у нее — зеленые-зеленые.

И вся такая нелепая, несуразная, растрепанная, нескладная. Хохочет-заливается, хлопает ладошками по стене, от смеха на глазах выступили слезы, и она смаргивает их длиннющими ресницами. Раскраснелась — все смеется, никак не может успокоиться. Ослабляет тонкими пальчиками тугой узел желто-черного галстука — дышать мешает. В светлых кудрявых волосах запутались солнечные лучи, на запястьях куча фенек, а в правой руке — маленькое зеркальце.

Алиса Лонгботтом сегодня пребывает в просто отличном настроении. Она пускает солнечных зайчиков.

Она вечно взрывает котлы, но Слизнорт все равно готов ее на руках носить. Она первая на курсе по Трансфигурации, и МакГонагалл не нарадуется ее успехам. На Травологии она больше болтает и бездельничает — папа хоть и поворчит для проформы, но все равно меньше «Удовлетворительно» не поставит, а больше ей и не надо. Она никогда не была в школьной библиотеке, да ее туда и не пустят — девчонка ведь хохочет постоянно! Она совсем не любит квиддич и почти никогда не прогуливает занятия. Почти — это потому что иногда все-таки убегает с подружками в Хогсмит через потайной ход, соединяющий Выручай-комнату и «Кабанью голову». Дядя Невилл уже не рад, что рассказал когда-то дочурке о всех прелестях тайных проходов.

Алису Лонгботтом я знаю всю жизнь, но за неполных семнадцать лет мы перекинулись лишь несколькими фразами. Каждый раз, когда ее приводили в Нору, она ускакивала куда-то вместе с Рози и Альбусом, а потом там обязательно что-то взрывалось, ломалось, переворачивалось... Их находили взрослые — грязных, перемазанных какой-то пакостью, с разбитыми коленками и виноватыми глазами. И почти никогда не наказывали. Жалели. Наверное, это глазищи во всем виноваты. Зеленые-зеленющие.

— Поттер, ну сколько можно на нее слюни пускать? — Малфой толкает меня в бок и смотрит презрительно. Я растерянно потираю шею. — Подойди к ней уже наконец!

— И что я ей скажу? — Скорпиус закатывает глаза и тяжело вздыхает.

— Ну что ты как маленький, честное слово! С девчонками не надо разговаривать вообще! Сразу целуй!

Я усмехаюсь, представив, как Алиса среагирует на такой поворот событий.

Малфою хорошо, они с моей сестрой уже два месяца друг от друга отлипнуть не могут, словно склеили их, честное слово! Таскаются по замку за руку и смотрят друг на друга шальными глазами.

А я...

А я смотрю, как Алиса Лонгботтом хохочет и пускает солнечных зайчиков.

Малфой снова тяжко вздыхает, подходит к ней и деловито шепчет ей что-то на ухо. Она внимательно слушает, кивает и улыбается. У меня в душе зарождаются недобрые предчувствия.

— Скорп, ты о чем это с ней говорил? — друг загадочно улыбается и молчит. Я снова углубляюсь в свои философские раздумья, как вдруг на мою руку скачет солнечный зайчик.

Я встречаюсь с ней взглядом, и она снова заливается хохотом. Я улыбаюсь.

Встаю, делаю несколько шагов к ней и застываю в нерешительности.

— Чего тебе, Джеймс? — она щурится лукаво и улыбается. Ее зайчик скачет по моему лицу.

— Поцеловать тебя хочу.

Она смотрит на меня зелеными глазищами, и, кажется, даже не удивляется.

— Так чего стоишь столбом?

— А... можно?

Она вздыхает, закатывает глаза, подходит близко-близко, поднимается на цыпочки и легко касается губами моих губ.

И тут уж не остается ничего другого, как только сгрести ее в охапку, такую маленькую, нелепую, несуразную, и целовать-целовать-целовать, пока будет хватать дыхания. Нескладная, солнечная, непредсказуемая, девочка-катастрофа, моя, моя, моя.

Мой солнечный зайчик.

Пейринг: Джордж Уизли/Анджелина Джонсон, Фред Уизли-младший

На заявку Draгоций

— Энджи, Энджи, он снова это сделал... Ты слышишь меня, Энджи?

Она подходит к нему сзади и обнимает, закрывает глаза, пытаясь сдержать слезы.

— Энджи, он с нами... Я знаю, это он.

Он шепчет тихо-тихо и улыбается как-то растерянно и грустно. Застыл у окна, смотрит на утреннее солнце, что только-только поднялось над горизонтом, а глаза — стеклянные... И она прижимается сильнее к его голой спине, зарывается носом в длинные рыжие волосы, вдыхает запах и не открывает глаз — не плакать, не плакать, не плакать...

Он поворачивается к ней, обнимает крепко, прислонившись лбом к ее лбу.

— Энджи, посмотри на меня. Открой глаза.

Она отрицательно качает головой, еще сильнее зажмуриваясь.

Они стоят на кухне босиком, он в пижамных штанах, она в короткой ночной сорочке, он гладит ее темные волосы и улыбается.

— Ну же, посмотри на меня, Энджи...

Из-под длинных черных ресниц — слезинка.

— Не плачь, девочка. Он опять это сделал. Энджи, Энджи, ты слышишь? Он нас не оставил.

Он целует нежно ее губы, она пахнет спелой вишней и черным кофе, на вкус она горькая и терпкая. Она цепляется за него из последних сил, это единственный шанс не упасть, не сломаться, выжить, пережить... Он берет ее ладошку и прижимает к своей щеке.

И она открывает глаза.

И там — пропасть боли. Ее глаза — отражение его собственных.

Держаться друг за друга, иначе — никак, иначе — упадут, а на то, чтобы подняться, сил уже нет.

Одна боль на двоих. Один ад на двоих. Одни на двоих раны. И душа на двоих — одна.

— Энджи, он задул свечи. Фред пришел и задул свечи на нашем праздничном торте. Энджи, Энджи, не плачь...

Он обнимает ее порывисто, прижимает к себе и шепчет едва слышно: «Энджи, это он, это он, Энджи, Энджи...»

Из глаз у нее — слезы. И душа общая кровоточит.

А на втором этаже не спит шестилетний Фредди. Хмурится, закусывает до крови губу и трет маленькими ладошками глаза. Он знает — это утро просто нужно пережить.

Он никогда не скажет отцу, что это он задувает свечи каждый год. А Джордж никогда не догадается.

* * *

Пейринг: Дадли Дурсль/Лаванда Браун, Пэм Дурсль

На заявку LilyofValley. «дочь Дадли ведьмой оказалась и как они ее провожали в школу))) Только чтобы Дадли был рад за свою дочь) »

Я, ребятки, ненормальный.

Чокнутый, сумасшедший, шизанутый, полоумный, двинутый. И я даже помню, как это мое помешательство началось.

Мне шел двадцать первый год, я жил в небольшой съемной квартирке в Лондоне и целыми днями тренировался. Меня только-только приняли в олимпийскую сборную Великобритании по боксу, поэтому вся моя жизнь проходила на ринге. Пока я не обнаружил в своем почтовом ящике конверт.

Мне никто не писал писем, только родители, да и те чаще звонили. Но на конверте было мое имя. Я тогда, помнится, удивился.

Это было приглашение на свадьбу. Гарри Поттер и Джинни Уизли приглашали меня на свое бракосочетание. Я растерянно почесал затылок.

Своего кузена я видел в последний раз, когда мы с родителями покидали Тисовую улицу, оставляя Гарри сражаться с тем ублюдком, который прикончил когда-то его родителей. После этого от него пришло одно письмо, в котором сообщалось, что мы в безопасности и можем возвращаться домой. А после этого — тишина.

Я обескуражено покрутил приглашение в руках. Потом позвонил маме и осторожно спросил, не было ли каких вестей от Гарри. Она возмущенно фыркнула, и я быстро сменил тему разговора. Они, видимо, приглашений не получили.

А я решил пойти.

И понеслась.

Вы были когда-нибудь на волшебных свадьбах, ребятки?

Я, признаться, никогда в жизни так не боялся. Да у меня руки дрожали! У меня, члена олимпийской сборной по боксу! Вокруг куча людей в странных одеждах, бутылки шампанского сами по воздуху летают, блюда со столов исчезают словно по волшебству... Но это еще ничего! Потом какой-то рыжий сумасшедший начал запускать фейерверки, которые превращались в гигантских драконов и выдыхали пламя. Я думал, умру от страха.

А еще был Гарри. И он был совсем не таким, каким я его помнил. Возмужал? Да, наверное. Но главное даже не это. Главное — глаза. Я никогда не видел у него таких глаз. Они были очень взрослые и очень... счастливые. Кузен держал за руку свою рыжую невесту и улыбался всем гостям как-то растерянно.

А я чувствовал себя лишним. И уже проклял свое дурацкое необдуманное решение прийти, все таки, на свадьбу двоюродного брата. И когда я уже был намерен незаметно смыться отсюда в свою маленькую квартирку, как кто-то дернул меня за рукав.

— Потанцуем? — девушка была высокая, белокурая и голубоглазая. Она была в длинном изумрудном платье и босиком. Она была, черт возьми, до умопомрачения красива. И я кивнул.

А танцую я, ребятки, как пьяный медведь.

Я очень боялся, что оттопчу ей ее босые ноги. Ступал осторожно-осторожно, и, наверное, очень медленно. Она улыбалась. И молчала. И я молчал. Да у меня, ребятки, от такой красоты в горле пересохло!

— Меня зовут Лаванда, и хорош краснеть, как первоклассник, такой сильный, а стесняешься, — рассмеялась она наконец. — И пойдем выпьем лучше, а то танцуешь ты неважно.

Я кивнул и спросил первое, что на ум пришло:

— А ты почему босиком?

— Ноги устали, — пожала плечами Лаванда. — А почему я тебя не помню со школы? Ты что, на Хаффлпаффе учился?

— А я этот... ну... обычный, — промямлил я, опуская взгляд. Ну вот и все, Дадли, сейчас упорхнет твоя красавица.

— Магл что ли? Круто! — воскликнула она. И даже подпрыгнула от удивления.

И мы проболтали весь вечер. А потом я сунулся ее провожать, а она ответила, что «знаешь, мы вообще-то аппарировать думали, но, черт с ним, я так давно пешком не гуляла! Сейчас, только новые туфли себе трансфигурирую из чего-нибудь, старые уже не найти...»

И я во все глаза смотрел, как два бокала превращаются в изящные зеленые туфельки.

Вот так-вот, ребятки. Пропал я тогда, на той волшебной свадьбе.

А когда я через полгода сказал родителям, что женюсь на волшебнице, папа долго орал, что вычеркнет из наследства, а мама долго плакала.

А я взял и женился. И счастлив.

Стою на этой ненормальной платформе, и вокруг — сплошное безумие. Крик, гвалт, совы в клетках ухают, коты мяукают, дети смеются, родители плачут. Сумасшедший дом, честное слово. И мне это нравится.

Пэм — маленькая копия матери — оглядывается деловито по сторонам, выискивает глазами малого Гарри, Джеймса. Я держу ее за руку и чувствую, как ее маленькая ладошка дрожит от предвкушения. И как же ей хочется побыстрее от нас сбежать в этот их Хогвартс!

— Пэм, — я приседаю возле нее и щелкаю легко по носу, — если тебя кто-то обижать будет, ты сразу Джеймсу говори.

— Тоже мне, защитника нашел! Если кто-то мне что-то вякнет, я его хуком справа приложу, как ты учил!

— Дай пять! — улыбаюсь я, и сразу же получаю легкий подзатыльник от Лаванды:

— Научил ребенка! Если они с Джеймсом что-то натворят, сам будешь с МакГонагалл объясняться!

И буду, куда же я денусь.

Я сумасшедший, ребятки. И я счастлив.

Пейринг: Ли Джордан/Джинни Уизли

На заявку vidma

В глазах рябит от рыжего.

Ты танцуешь со мной, ты смеешься, и глаза твои блестят. У тебя золотистое платье, босоножки на высоких каблуках и много браслетов на тонких запястьях. И ты вся такая легкая, воздушная, веселая, настоящая... у тебя веснушки на лице, и я бы жизнь отдал, чтобы хоть раз дотронуться до них кончиками пальцев.

Сегодня женился твой брат. Вокруг война, страх и неопределенность, а мы танцуем в свадебном шатре. Мы пьем шампанское и смеемся. Мы отстукиваем такты каблуками. У нас тут — пир во время чумы.

Твои медные волосы пахнут цветами и цитрусовыми. Мы давно не виделись, уже год прошел с тех пор, как я закончил Хогвартс. Целый гребанный год. Я так давно не был так близко к тебе. Я никогда не был так близко.

И только прижимать тебя к себе покрепче, только вести в танце — забыть про войну, про опасность, про страх, послать куда подальше Волдеморта и Руфуса Скримджера, просто обнимать тебя и слушать, как ты смеешься. Джинни, Джинни, как же я соскучился...

И не всматриваться в толпу твоих рыжих родственников, делать вид, что не замечаю того липкого, долгого и тоскливого взгляда, который не отпускает тебя и на минуту.

Это взгляд Гарри.

Он упрямо называет себя Барни, и все ему верят. Он сегодня под Оборотным, и никто его не узнает. Все смотрят на него, жмут руку, все уверены, что разговаривают с очередным Уизли. Но он выдает себя с головой — одной только тоской в глазах. Он не спускает с тебя взгляда целый вечер.

От рыжего рябит в глазах.

Тебе шестнадцать, ты веселишься так отчаянно, что и слепой заметит — тебе страшно. Но ты смеешься, ты танцуешь со мной и рассказываешь разные небылицы. Ты сильная девочка. Ты смелая девочка. Ты справишься.

Джинни, Джинни, как же я выдержал без тебя так долго?

Я украл тебя у него. Хотя бы на несколько минут танца, но за это время можно успеть придумать себе иллюзию, параллельную реальность. Реальность, где есть только ты и я. И мы танцуем.

Пейринг: Гарри Поттер/Гермиона Грейнджер

На заявку vidma

Она не спит уже которую ночь. Сидит, скрючившись, в кресле, уткнулась носом в книгу — не шелохнется. Делает вид, что читает, хотя ты заметил — зрачки не двигаются. Она сильная девочка, но ей очень больно.

Ты мечешься целыми днями, устанавливаешь вокруг палатки защитные чары, пытаешься вывести ее из оцепенения пустыми разговорами. Думаешь — где искать следующий хоркрукс? Думаешь — жизнь к вам слишком несправедлива.

Она часто плачет ночами, шмыгает носом и тяжело дышит, и тогда ты стискиваешь кулаки от отчаяния, повторяя себе: «Ей просто нужно время. Нам тяжело. Но мы привыкнем. Мы справимся...» Ты сам себе не веришь.

Серые дни тянутся, обволакивая вас дождями и туманами. Вы постоянно передвигаетесь. И ты ловишь себя на мысли, что тебе уже безразлично куда, что вы делаете это все на автомате. Вы разучились чувствовать. Раньше у вас был огонь, у вас была цель. А теперь.. теперь все это неважно.

Остались только одинаковые дни, колючие свитера и невкусная еда.

Рон, черт возьми, что ты с нами сделал? Что ты сделал с ней?

Она прячется за своими книгами, отгораживается от тебя. Она почти не разговаривает. У нее бледная кожа и темные круги под глазами. У нее взгляд затравленный. Она не спит.

Ты снова и снова забиваешь воздух пустыми словами, говоришь что-то про Годрикову Лощину, Батильду Бэгшот и меч Гриффиндора. Она кивает.

И тебе хочется найти Рона, встряхнуть его, заехать кулаком по носу, разбить лицо в кровь, выкрикнуть: «Смотри, что ты с нами сделал! Смотри, что ты сделал с ней!» Чтобы он понял, каково вам тут вдвоем. Чтобы до него дошло, как жестоко с его стороны было вас бросить.

Тебе хочется, чтобы все было, как раньше.

Она вызывается дежурить и уходит из палатки, прихватив с собой плед и очередную книгу. Ты бьешься головой о край кровати, пытаясь заснуть. Тебе хочется кричать от бессилия.

У вас — одно отчаянье на двоих.

У нее красные от недосыпания глаза, растрепанные волосы и чашка остывшего чая в руках. У тебя пустота внутри, искусанные губы и холодные руки. Вы заперты в одной палатке и вы совсем не представляете, что делать дальше.

Ты снова слышишь ее всхлипы, смотришь в темноту и стискиваешь кулаки. Ночью холодно даже под ватным одеялом. У тебя комок в горле, ты закрываешь глаза и слушаешь, как она плачет.

— Гермиона... — твой голос хрипит, а всхлипы тут же прекращаются. — Гермиона, я знаю, что ты не спишь.

— Я не могу спать, — отвечает ее голос из темноты.

— Мне холодно, — говоришь первое, что приходит на ум. Лишь бы что-то говорить.

Она молчит.

Ее молчание падает на тебя тяжелыми каплями.

— Ты же не уйдешь, правда? — спрашиваешь ты. Она не отвечает.

Только что-то горячее обжигает твою ледяную ладонь. Она берет тебя за руку и ложится рядом. Ты поворачиваешь к ней голову. В темноте блестят ее глаза. Она плачет.

— Не уйду, — выдыхает едва слышно. И тебе надо убедиться, что тебе не послышалось, что тебе не снится, что она действительно не уйдет. И ты осторожно целуешь ее.

И губы у нее соленые.

Пейринг: Луна Лавгуд

На заявку Dannelyan

У маленькой Луны есть мама и папа, у нее есть прекрасный дом и сад. Луна любит гулять в саду, особенно, когда летнее солнышко подмигивает с неба, приглашая ее во двор. Разве можно ему отказать?

У Луны яркие платья и красивые серьги. Она любит, когда мама заплетает ей волосы, а папа рассказывает всякие небылицы. Луна не верит и единому папиному слову, но слушать его интересно. Она любит, когда они собираются вечерами на кухне все втроем и пьют чай с фирменными мамиными пирогами. Любит, когда папа, забывшись, начинает рассказывать о каких-то никогда и никем не виданных существах («Мама, мам, а морщерогие кизляки правда существуют? Что-то мне не верится...» — спрашивает тихонько Луна, а мама только улыбается и подмигивает дочери), любит, когда в кухне пахнет мятой и выпечкой. А еще Луна любит лето.

Летом мама выходит в сад и творит чудеса. Луна тоже уже умеет творить чудеса, только они у нее выходят не всегда, а как-то спонтанно. А мама взмахнет палочкой — и тут же перед домом огромное цветущее дерево вырастает. Еще раз взмахнет — и птица пестрая появляется. Луна любит смотреть, как мама колдует.

И когда сад вдруг озаряет синяя вспышка, Луна совсем не пугается. Только вот мама почему-то лежит на траве, раскинув руки и не двигаясь. А папа выбегает из дому, и глаза у него дикие, больные. И сердце у Луны стучит тревожно, ведь у папы не должно быть такого взгляда, а мама не должна смотреть застывшими глазами в небо.

Папа плачет и целует мамино лицо, у него дрожат руки и голос тоже дрожит. Он говорит, что «ты не могла нас бросить, ну как же так, как же так?», а мама не отвечает, не улыбается и не подмигивает. Луна закрывает глаза. Ей больно.

Она стоит недвижно возле наколдованного мамой дерева, и из-под длинных светлых ресниц катятся слезы.

Луне девять лет, она точно знает, что морщерогие кизляки существуют и со всех сил пытается не заболеть немочью неудачника. У Луны есть папа, но он несчастен и разбит, у него тоска в глазах и горечь в каждой улыбке. И уже Луна рассказывает ему небылицы, чтобы хоть как-то отвлечь от грустных мыслей. Она больше не плачет, ей нельзя, она не хочет расстраивать папу.

А ночью Луне снится мама. Она приходит к дочери и заплетает ей волосы, и руки у мамы теплые, мягкие, родные... И улыбка веселая и лукавая. Во снах у Луны много света, солнца и лета. Во снах мама берет ее за руку, и они гуляют среди цветущих деревьев и слушают песни пестрых птиц.

Во сне Луна улыбается.

Эти зарисовки написаны под песню Jeff Buckley "Hallelujah"

* * *

У Рона все хорошо.

У него есть любимая девушка, у нее пальчики тонкие и теплые, глаза понимающие и добрые и улыбка родная. У него есть друзья, без которых, кажется, и жить было бы незачем. У него есть лучшая в мире семья, семья, за которую он готов порвать любого — пусть только попробуют сунуться! Ему восемнадцать. Он жив.

Война закончилась, Волдеморт побежден, уже можно не боятся новостей и по-настоящему радоваться жизни. Закончилось лето, наступил сентябрь, и все они вновь вернулись в Хогвартс — заканчивать образование, ведь в прошлом году было не до уроков. Теперь каждый день — Трансфигурация, Зелья, Травология, Защита от Темных Искусств. Словно и не было этих страшных десяти месяцев.

Гермиона снова грызет гранит науки, Гарри снова улыбается, Джинни снова играет в квиддич. Все возвращается на круги своя.

У Рона все хорошо.

Вот только по ночам он совсем не может спать — стоит закрыть глаза, как тут же накатывают воспоминания, и лед расползается по всему телу, и хочется кричать от страха, отчаяния и боли. Но кричать нельзя, ни в коем случае нельзя, поэтому Рон дожидается, пока уснут все соседи по комнате, одевается и выходит из спальни. Он крадется тихо темными хогвартскими коридорами, он направляется в Астрономическую башню. Там тихо и свежо — можно сидеть всю ночь и не думать. Там ветер холодный дурные мысли из головы выдует, заберет себе кошмары, ветер молчалив, он не расскажет никому, что Рон ночами в Астрономической башне разговаривает с умершим братом. Что рассказывает ему, как прошел день, рассказывает, что МакГонагалл опять задала громадное сочинение написать, а Рейвенкло побил Хаффлпафф — конечно, загонщики у барсуков совсем слабенькие, да и вратарь не слишком блещет реакцией. Рассказывает, что Перси надумал женится и привел свою Пенелопу с родителями знакомится. Рон разговаривает с Фредом. Ему так легче.

Осенние ночи холодные, руки мерзнут, но это даже хорошо — спать не хочется. И можно простоять на верхушке Астрономической башни хоть до рассвета. Можно говорить — чтобы ветер подхватывал слова и уносил их в небо, к тому, кому они предназначены. Рон знает — Фред слышит его.

И только когда небо начинает сереть, Рон возвращается в гостиную Гриффиндора, падает без сил на кровать и забывается тревожным сном, чтобы утром снова встать, разлепить усталые глаза, умыться холодной водой и спешить на первое занятие.

У Рона все хорошо.

* * *

Этот день они всегда проводят вместе.

Она выскользнет утром из-под простыней, дотронется легко мягкими губами к его колючей небритой щеке, и выйдет из дома. У Гарри сон чуткий, аврорский, но он не проснется. Или сделает вид, что не проснулся, ведь знает — ей надо идти.

Она аппарирует в Нору первая, старый дом еще будет спать. Джинни пройдется тихонько по кухне, дотрагиваясь кончиками пальцев к стенам. Джинни вздохнет грустно. Она скучает.

Еще через полчаса на кухню Норы аппарирует Чарли — взъерошенный и сонный, видимо, чтобы добраться сюда вставал совсем рано, а может, и не ложился совсем. Аппарирует — и чертыхнется, нечаянно задев рукой желтую чашку с отбитой ручкой. Чашка упадет на пол, разлетится на десятки осколков — и проснется родной дом.

Где-то там, на втором этаже, хлопнет дверь родительской спальни, послышатся торопливые шаги, и через несколько минут на кухне появится миссис Уизли. Она застынет на мгновенье, а дальше бросится обнимать своих детей, вздыхать о том, что «ну вот, опять проспала, вы пришли, а у меня и завтрака-то нету еще...». Джинни улыбнется, когда теплые мамины руки коснуться ее лица, и покажет язык брату, когда тот щелкнет ее по носу.

Отец спустится еще через десять минут, и почти сразу же из камина вывалится Билл — с мешками под глазами и всколоченными длинными волосами, видимо, маленькая Викки опять не давала молодым родителям спать полночи. Его улыбка — усталая, и мама тут же отправит его спать в верхнюю комнату. И он послушается.

Рон и Джордж появятся к десяти. И тогда они втроем пойдут помогать маме готовить обед. Джинни будет резать лук, а по щекам градом — слезы горячие. И можно сказать всем, что это из-за лука все, что глаза вечно слезятся, когда резать его приходится. Они — Рон, Джордж и Джинни — всегда готовят в Норе без помощи магии, вручную — и создается впечатление, что все еще нет семнадцати, что колдовать за пределами Хогвартса несовершеннолетним запрещено, что они все еще дети.

За обедом будет шумно и тесно — как когда-то. Мама накроет в саду — майское солнышко теплое-теплое, а воздух свеж. Билл, выспавшись, выйдет из дому и поздоровается за руку с Перси, уже успевшим обсудить с отцом новую политику Министерства. За обедом все будет почти как прежде. И душу будет греть почти забытое тепло — вместе.

А когда вечер укроет старый дом сумерками, когда на небе зажгутся первые звезды, они разойдутся по своим комнатам, и будут ждать. Джинни свернется калачиком на своей узкой кровати («Неужели я была такая маленькая, что могла свободно здесь уместится?»), обхватит колени руками и не станет зажигать свет — незачем. Ведь уже совсем скоро в дверь едва слышно постучит Рон — пора.

Они соберутся все вместе в комнате близнецов, наложат на помещение заглушающие чары, чтобы не разбудить родителей, и сядут тесным кружком прямо на полу. Они будут пить огневиски из стаканов с толстым дном и молчать. Пятеро братьев и сестра. Взрослые.

Майская холодная ночь заползет змеем в их комнату, оплетет их, молчаливых, заставит руки покрыться гусиной кожей. Но никто не встанет, чтобы закрыть окно, ведь это сейчас не важно. Важно только, что сейчас они рядом, сидят на полу, касаясь друг друга коленями, и пьют свое огневиски. Важно, что им есть о чем помолчать. Важно, что им есть о чем вспомнить.

А когда уже под утро Джинни вернется назад, в свою комнату, она достанет из заначки под кроватью старую-старую пачку сигарет, распахнет окно и закурит. Лучи утреннего солнца коснутся ее красивого лица, и Джинни заплачет. Рассвет всегда кажется ей кровавым.

Прошло пять лет.

Фреда нет.

Пейринг: Сириус Блэк/ Алиса Лонгботтом

на заявку: raliso

от автора: прости, родная, у меня, кажется, получилось совсем не то, что ты заказывала. Но шарахнуло по голове — нужно писать именно такого Сириуса. Прости.

У нее кольцо на безымянном пальце, у него — душа в ожогах.

И вокруг — война, смерть, страх, и вокруг — вспышки, крики, кровь, а они целуются в грязной и темной подворотне, они кусают губы и сталкиваются языками, и эта осень смеется над ними хриплым и недобрым смехом. Они обречены.

— Я подыхаю без тебя, — выдыхает он, и в синих глазах — тоска, и от нее хочется выть. — Дышать без тебя не могу.

Она плачет и цепляется за него, чтобы не упасть. От него разит табаком и дождем, у него волосы мокрые, а губы искусаны. Он стискивает ее в объятиях так, что воздуху в легких уже мало места.

— Сириус... — шепчет она, ведь больше у нее слов нет, только его имя, что стучит в висках и помогает не свихнуться. — Сириус...

Им по девятнадцать лет, ее ждет дома любящий муж, а у него и дома-то своего нет. Они влюблены, да так до горечи безнадежно, что дышать слишком трудно.

Они сходят с ума.

Сплетаются — пальцами, душами, языками, запоминают — родинку на щеке, трещинки на губах, ресницы-иголки, стирают — прошлое, настоящее, будущее. Последнее стирается особенно легко — его и так не существует, не сегодня — завтра мелькнет зеленый луч, и потухнут синие глаза. Аваду в бою словить не сложно, тем более, когда каждый день — бой.

— Ты только живи, хорошо? — шепчет она, и он снова целует ее, да так жарко, что пол под ногами начинает качаться. Он не будет ей ничего обещать. Он не может ей ничего обещать.

Осень, и дождь, и жить хочется до одури, до крика, и он кричит в холодное октябрьское небо, кричит громко, надрывно, как будто душу ему выжигают. Она хватает горячими ладонями его мокрое лицо, стискивает его так, что белеют от напряжения пальцы.

— Я люблю тебя.

Он закрывает глаза и обессилено прислоняется лбом к ее лбу. Она касается губами его подбородка.

Идет дождь.

Сердце бьется в горле, и от адреналина зрение становится таким четким, что Белле кажется — она ​​может видеть каждую морщинку на лице Аластора. Каждый шрам. Каждую родинку. И уж точно — Белла видит кончик волшебной палочки, нацеленный на нее.

Белла хохочет.

Аластор стреляет Петрификусом, затем Бобмардой, затем Редукто, Белла защищается, играючи, и горит домик Хагрида, и над Хогвартсом висит черная метка, и Дамблдор мертв.

Ну же, Аластор, ты способен на большее! Ты же сам меня учил.

— Сука, я из-за тебя ногу потерял, — шипит он — и посылает заклинание за заклинанием. Какие угодно, кроме Авады.

— Дорогой мой, признайся, ты скучал, — скалится Белла. Кружит вокруг Аластора вихрем, ставит щиты и яркие вспышки заклятий растекаются по ним разноцветными пятнами. Лицо Аластора дергается, и Белле кажется — сейчас он не выдержит, бросит в нее Аваду или хотя бы Круцио, ну же, Аластор, для других ты их жалеешь! Но он лишь морщится и бросает в нее огненный шар.

Белла разочарованно вздыхает, защищаясь. Метка обжигает предплечье, и нужно бежать, Правитель зовет, но отрываться от этой странной дуэли, где никто не собирается никого убивать — почти больно. Пульс зашкаливает, и дыхание сбитивается, и злость Аластора она чувствует кожей — жгучую ярость, и жажду, и похоть. Белла чувствует себя так, словно ей снова семнадцать, и только хриплый голос Руди заставляет ее аппарировать, послав Аластору прощальный воздушный поцелуй.

Лето скучное. Лето холодное и дождливое, и Белла томится, слоняясь по коридорам Малфой-менора. Правитель появляется на заседаниях через раз, на операции против магглов Беллу не зовут — слишком мощная. Ее боятся даже свои, а ей плевать, плевать, плевать, потому что она — на свободе, и рядом Руди, и Властелин в ней нуждается. Она страхом питается. Вот только бы война скорее началась.

Белла наполняет ванну — вода обжигает кожу, вода горячая, почти кипяток, но Белла жмурится от удовольствия. Не может согреться после Азкабана. Холод забрался ей под кожу, забился под ребра, в легкие, в пульс — не выгонишь его никак. От высокой температуры кружится голова, и Белла закрывает глаза в блаженстве. Белла галлюцинирует.

Потому что ей на самом деле не сорок шесть — ей семнадцать, и она студентка Слизерина, и холодная росистая трава обжигает голые ноги. И дыхание сбивается, ведь Аластор целует ее жадно и страстно, и его рука у нее в трусиках, и перед глазами все плывет, и Белла притягивает его ближе, чтобы и миллиметра между ними не осталось, Белла шипит ему в ухо какие-то пошлости вперемешку с матом. Аластор трахает ее быстро и ревностно и обещает завязать ей рот своим гриффиндорским галстуком, чтобы поменьше болтала. Аластор наматывает ее волосы на кулак, дергает сильно, и она отводит голову назад, открывая доступ к шее его губам и зубам. Аластор хищный, он дикий, и когда Белла с криком кончает, глядя ему в глаза — видит там себя.

Руди заходит, когда Белла уже почти теряет сознание от недостатка кислорода и высокой влажности. Он вытягивает ее из ванной — горячую и мокрую, и ее длинные волосы змеятся по спине, а на бледных щеках горит нездоровый румянец. Руди несет ее в спальню, укладывает на белоснежные простыни, укрывает одеялом. Белла тянется к нему за поцелуем — не открывая глаз. Ей нужен мужчина. Ей нужно почувствовать себя желанной — потому что уже не семнадцать, а сорок шесть, потому что тело измученное Азкабаном, потому что волосы лезут клочьями, а грудь совсем не такая упругая, как была прежде. Руди отвечает. Руди всегда отвечает, Руди ее муж, и он уверен, что она любит его.

Они все так думают. Руди, Правитель, Аластор. Они не знают, что единственной любовью Беллы всегда была война.

Когда Руди входит в нее, Белла думает, что немного лукавит. Аластор не убивает ее, потому что любит. Но и она почему-то не убивает его.

Белла кривится. Это измена? Война измены не прощает.

С этим надо кончать.

Поэтому Белла убьет Аластора, когда они попытаются забрать Поттера.

То, что ее не убивает, должно умереть.

Белла кончает.