Околоквиддич (гет)

В центре Лондона есть старое кладбище. Оно называется Кенсал-Грин, и в нем нет ничего особенного, вот честно. Просто поезеленевшие от времени надгробия, редкие родственники, черные ограды и фамилии, которые едва можно различить на памятниках. В волшебной части кладбища хоронят только самых богатых и знаменитых — простые семьи не смогут заплатить за место, которое может стоить больше, чем они тратят за год.

Живые не встречают здесь друг друга даже холодным кивком — хотя все они знакомы, все без сомнения. Пробегают мимо, закутываясь в мантии, не глядя в лица своим коллегам по креслу в Визенгамоте, товарищам по воскресной игре в квиддич на Уэмбли и соседями по виллам во Франции. Утром в понедельник они встретятся в Косом или министерских коридорах и, выдохнув, заговорят о ничего не значащих пустяках: курс галеона падает, курс галеона растет, “Осы” выиграли у “Паддлмир”, объединенная сборная Британии не вышла на чемпионат мира. Никто не будет говорить, как видел другого плачущим на могиле родственника или друга. Живые должны говорить о живом.

Я помню, мама хотела, чтобы отца и брата похоронили в Годриковой впадине, но министр Кингсли выделил им большое место на Кенсал-Грин. Хоронили со всеми почестями — оркестром, флагами на гробе, залпами из пушек (после Битвы на Хогвартс мой отец приравнивался к военным), со всеми министрами всех государств. Когда вокруг тебя столько людей, ты почти не страдаешь. Ты должен плакать, когда нужно, и говорить правильные вещи. Особенно ты не должен говорить, стоя перед всеми этими людьми, что ненавидишь Джеймса.

А я ненавидел Джеймса.

Я мог жечь этой ненавистью города.

Потому что только члены моей семьи знали, что виноват во всем Джеймс, только он, исключительно он. Самый умный, самый талантливый, самый... неосторожный.

Джеймс интересовался языком змей, это все знали. Он писал заклинания на языке змей — опасные, черные заклинания, и даже когда они однажды в моем детстве привели к необратимым последствиям, он не бросил.

Отец с матерью запретили ему даже думать об этом. Но что можно запретить человеку, который мог колдовать без палочки и создавал колдовство из воздуха?

Ему было семнадцать. Он доигрался — и наш дом в Годриковой впадине наполнили кишащие твари. Отец вывел меня, маму и Лили. И вернулся за этим ублюдком,который все устроил.

Мама не смогла с этим жить. Она разом почернела, состарилась, иссохла. Она не могла на меня смотреть, потому что говорила, будто я похож на отца. Первое время за ней ходила Мариса — она единственная из женщин семьи Уизли была в уме. Бабушка все время причитала, Флер заламывала руки, у Гермионы случился нервный срыв. А Мариса ходила за моей мамой. Каждый день, запираясь в своей комнате в новой квартире в Челси — такой дорогой и такой пустой, я слушал, как мать сначала поносила Марису всякими ужасными словами (“Твой муж не умер! — кричала она. — Тебе никогда меня не понять!”), а потом рыдала у нее на руках.

У меня начались истерики, и в школу я больше ездить не мог. Мама не желала жить в Англии, и близнецы купили ей небольшой домик в Провансе. Она хотела взять меня с собой, но врачи запретили — я слишком сильно бередил ее воспоминания.

Я остался в Сорванной Башне, но с каждым днем мне становилось хуже. Приходящие каждый день врачи просили меня рисовать и придумывать новый мир, где я буду счастлив. Я придумывал. Там у меня были друзья. Я был не хлюпиком Альбусом, я был крутым. Я умел драться. Мой отец был жив — просто я не мог его видеть. Джеймса не существовало. Однажды я подумал, что было бы здорово, если бы вместо отца умерла мать — отец бы взял себя в руки. Он бы воспитывал бы меня, а не кидался с воплями: “Как ты на нее похож”. Можете считать меня совсем больным, но так было проще.

Врачи говорили, я должен прожить свою новую, придуманную жизнь — тогда мое выздоровление гарантировано. Они задавались вопросом — почему мой рассудок так сильно отреагировал на печальные события? Нет, я и до этого, конечно, был известным психом, но все-таки, все-таки... Ответ знал только Хьюго. Однажды, сидя со мной в кабинете математики школы в Хэкни, он спросил:

Ты не думаешь, что прощания нужны нам?

Я так и не попрощался с отцом и с Джеймсом, я не мог их отпустить, я не верил, что их больше нет со мной. Я придумывал.

Но сейчас, стоя у могилы на кладбище Кенсал-Грин, я пытаюсь прощаться.

— Что со мной было после того матча, Великобритания — Украина? — спрашиваю я тихо.

Идет дождь, и земля быстро становится мокрой и вязкой.

— Тебя нашли под трибунами без сознания и тут же доставили в Мунго, — Хьюго треплет меня по плечу. — Ты сбегал оттуда несколько раз, но всегда возвращался. Один раз тебя обнаружили на мосту Миллениум в бессознательном состоянии. Около твоей палаты усилили охрану, но кто же знал, что доктор Иржи Чаянек отдаст тебе летучий порох.

— Его осудят? — я испуганно посмотрел на Хьюго.

— Нет, — он улыбается. — Получается, ты спас жизнь Финисту Фалькону. Аделина убежала, испугавшись твоего появления. А увиденное помогло тебе снова начать отличать явь от вымысла.

— Хьюго, — я замялся. — Все это время мне казалось, что я жил у одного парня, Скорпиуса. У сына Драко Малфоя... Мы были фанатами “Пушек Педдл”, мы ходили на каждый матч. Я помню...

Хьюго молча берет меня за руку и подводит к неприметному надгробию неподалеку. “Драко Малфой”, — выведено на каменном памятнике с ангелом.

— Понимаешь, Ал, у Драко не могло быть сына. Драко умер через год после Победы.

— Понимаю, — грустно ответил я. — А как же “Пушки Педдл”?

— Я знал, что ты об этом спросишь, — Хьюго расстегнул мантию и вытащил из внутреннего кармана сложенную пополам газету.

Это был обычный выпуск “Спортивного Пророка”.

— Ей полтора года, — с сомнением заметил я, но Хьюго кивнул: читай. — “Пушки Педдл” отыграли свой последний матч в английском чемпионате, — прошептал я. — Игра с “Уимбурнскими Осами” прошла на домашнем стадионе “Пушек” в Хэмстед-Хит. Хозяева выиграли со счетом 200-40. “Пушки Педдл” прекращают свое существование из-за отказа генерального спонсора, банка “Гринготтс”, финансировать команду. “Пушки” были основаны в 1753 году. За последние пятьдесят лет они ни разу не поднимались выше семнадцатого места и несколько раз вылетали в низшую лигу. Президент банка Гринготтс Саймон Славински сообщил, что вынужден разорвать контракт с “Пушками”, так как несмотря на вкладываемые средства, команда продолжает проигрывать...” Это значит, “Пушек” больше нет?

— Увы, — сказал Хьюго. — Ты был на этом матче. Помнишь, ты мне рассказывал?

— Точно. Первый матч Франа в чемпионате. “Осы” дали “Пушкам” выиграть, а в конце все встали и аплодировали. Это было так... так.., — я захлебнулся слезами.

— Пойдем, пойдем, отсюда.

Дождь начался сильнее. Хьюго поднял меня и посадил себе на плечи, чтобы я не замочил ноги. Я привыкал к реальности — она была жестокой, но тут были люди, которым не все равно.

* * *

Следующий год, июнь

— Я никогда не был силен в расставаниях, — Пако грустно вздохнул и посмотрел в окно.

Станимира взглянула на часы. Ее вещи были уже упакованы и стояли в коридоре. Ей хотелось сказать, что он ее достал, что уже поздно и нужно ехать, но она знала: если Пако плохо, то это надолго. Он правда не был силен в расставаниях, даже если это расставание было с его квартирой в Буэнос-Айресе.

— Нам пора, — она присела на краешек кровати. — Я отдала ключи Хосе, он будет следить за квартирой, пока нас нет.

— А когда мы вернемся? — спросил Пако. — Сначала чемпионат мира, потом начнется чемпионат, и лучше жить в Лондоне, чем здесь.

— Ну, весь год мы как-то ездили на тренировки, — сидеть дома было жарко, и Станимира расстегнула верхнюю пуговицу мантии.

— Вот именно! — Пако потер подбородок. — Очень тяжелый сезон, надо нам снова перебираться в Лондон.

— Мы выиграли чемпионат, — упаднические настроения Пако выводили Станимиру из себя.

Они стали чемпионами и дошли до полуфинала Лиги — хотя правильнее было сказать “доползли”. Британское первенство и так выжало все соки и из команды, и из тренеров. Впереди был чемпионат мира — в этот раз Станимира и Пако будут по разные стороны баррикад. А также она и Ибрагим Озил, и Томаш Дудек, получивший место в сборной Польши, и Дик Мюррей — которого после увольнения Уорлока тут же взяли в сборную. Станимира не знала, как играть против своих же одноклубников, но Мариса обещала, что это будет забавно. Они с Виктором несколько раз играли друг против друга на мировых первенствах. Крам молилась, чтобы на жеребьевке сербам не досталась Аргентина — и ее мольбы были услышаны. В группе попались Марокко, Канада и Финляндия. Пако весело сказал, что сравняет ее с землей в четвертьфинале.

Чемпионат должен был проходить в Швеции — поля обещали отличные, хотя погода могла подкачать. Станимира узнала, что получила место ловца сербов всего два месяца назад. Милан Стойкович наотрез отказывался играть с ней в одной команде, но на удивление сербский тренер Горан Радич не пошел на поводу у звезды. Стойкович психанул и объявил о конце карьеры до мундиаля. Станимире отдали его место.

Наконец Пако подхватил сумки и махнул рукой: можно выходить. Они отправлялись в Швецию и снова приступали к тренировкам — это была жизнь на чемоданах — ни минуты покоя — но кажется, никто из них и не хотел другого.

* * *

Двумя днями позднее.

Can I have your daughter for the rest of my life?

Say yes, say yes cause I need to know

You say I'll never get your blessing till the day I die

Tough luck, my friend, but the answer is no!

Виктор недовольно протер глаза и потряс головой. Нет, ему не послышалось. В шесть утра кто-то пел под окнами его лондонской квартиры, причем отвратительно громко. Он укрылся одеялом с головой, но пение продолжилось. Тогда Виктор встал и, не стесняясь в выражениях, открыл окно. Пако в черной мантии, которую по торжественным случаям надевают дурмстранговцы, во все горло распевал какую-то песню. Подыгрывали ему друзья — один на гавайской гитаре, а другой тряс бубном. Тот, что с бубном, был, конечно же, Саша Фирс (“Кто же еще”, — недобро хмынул Виктор), а при виде второго сердце великого ловца сжалось — Хьюго. На голове Пако торчала видавшая виды меховая шапка, из-под мантии вместо сапог выглядывали кроссовки, а на груди вместо семейных орденов висели геройские медали отца и спортивные — матери.

— Не жарко тебе? — издевательски спросил Виктор, перекрикивая бубен и гавайскую гитару. — Мантию у мамы одолжил?

— Нет, у Забини! — бодро ответил Пако.

— Умеешь ты все опошлить!

— Почему это опошлить? — обиделся Пако. — Слушай дальше!

И маленький ансамбль снова запел:

Why you gotta be so rude?

Don't you know I'm human too?

Why you gotta be so rude?

I gonna marry her anyway!

— Нет! — отказывая Пако, Виктор испытывал странное удовольствие. — Ни за что!

— Почему это? — Пако снял шапку и вытер пот со лба. — Ты знаешь, что ты, Виктор, вставляешь палки в колеса истинной любви?

— Ты что, серьезно? — Крам засмеялся.

— Более чем!

— Ненавижу тебя, — Виктор захлопнул окно.

Он подождал несколько секунд и потом, чертыхаясь снова его открыл.

— Ну что вы стоите? — недовольно произнес он. — Идите в дом, а то всю округу перебудите.

— Значит, ты говоришь да?

— Я ничего не говорил! — Виктор хлопнул окном во второй раз.

Он пошел на кухню ставить чайник и готовить хоть мало-мальски приличный завтрак. Это был первый раз, когда его сын собирался переступить порог его дома, и Виктор просто не мог ударить в грязь лицом. И конечно, он собирался сказать Пако “да” — в конце концов Крам уже смирился, что однажды породниться с этой семейкой окончательно.