На краю жизни (джен)

Автор очень просит перед прочтением включить по кругу композицию Ludovico Einaudi — Limbo

______________________________________

Он плохо помнил, зачем сделал это. Просто унылая серость прошедшей войны отразилась в его глазах бесконечностью. Пара недель проскользнула сквозь сердце беспамятством и притупившейся болью, хотя последнее чувство и не могло никому предназначаться.

Он поражался, насколько легко забыть самому и насколько упорно отказывались забывать окружающие. В некоторой степени он это заслуживал, но меньше собственными действиями, чем чужими. Он не желал выносить урока, потому что понимать стал ранее обрушившихся на него обвинений. Люди глупы, потому что продолжают безжалостно бросаться камнями и палками в того, кто в считанные секунды может потеряться на правильном пути. Тяжело было назвать его жизнь правильной, ведь алкоголь и сигареты отнюдь не являлись её атрибутами.

Так дни в разуме и перед глазами текли десятилетиями, да время никогда и не имело особого значения. Холодный мрак и гранитная твёрдость были его постоянными спутниками во всём мире вокруг от бледного рассвета до кровавого заката. Он давно уже перестал верить в смысл жизни и видеть его, но теперь это чувствовалось особо остро. Смысл позволил бы приподнять завесу будущего, без него приходилось жить в настоящем, где на каждом шагу упрекают в прошлом, к которому он, якобы виновник, мало был причастен. Нет, он не добивался истины в жарких спорах и не отстаивал права, зная, что это бесполезно. Нельзя заставить кого-то поверить человеку, так долго воспитывавшего в нём недоверие. Ему было плевать, между собой и чужими словами он возводил высокую стену, с которой водопадами ниспадала янтарная жидкость. Виски заглушал беспокойство временным беспамятством или даже лёгкостью, ведь забытие было необходимо, а возвращение — неизбежностью. У него не было никого, кто смог бы вытащить его из пропасти и пучины тоски, ненависти, однообразия, а сам он был не в состоянии. Он не выходил из дома, разве что на работу, да и то в силу огромного количества оставшихся материальных средств позволял себе появляться там не так часто. Его мир был чёрно-белый, пуская в себя в виде исключения лишь алую кровь, которую он редко теперь видел после войны, но никогда не забывал. Но воспоминания не были цветными, постепенно теряя краски и превращаясь в ничто, а он не мог решиться, пытаться ли привязать их к себе насильно. Никому больше не было дано постичь схожие переживания, потому что не существовало ни одного человека с такой же судьбой. Те, кто мог идти с ним по одной дороге, покинули город, стремясь унести с собой своё прошлое и вернуться, когда всё будет забыто, чтобы не потонуть в осуждении. Он не хотел такой жизни, хотел сам попытаться оправдаться и доказать.

Он нашёл своё место там, где его знания могли пригодиться. Зельеварение стало его увлечением достаточно давно, когда он понял, что последствия Круцио так просто не проходят, а о некоторых болезнях отцу от домовиков знать было совершенно не нужно. Практически ото всего он мог вылечиться самостоятельно, только бы была возможность добраться до лаборатории. Ему предоставилась возможность помочь тем, кто этого не умел, кто не способен был хвататься за соломинку. Он хотел подавать руку людям, чтобы вытащить с того света, ведь, быть может, у них есть что-то, что нужно исправить, так же, как и ему. В Мунго на него смотрели с недоверием, но довольно быстро его сменила привычка. Он работал в отделении серьёзно больных пациентов, безошибочно определял причину по симптомам, не говоря ни слова. Он помнил, как Круциатус электрическим разрядом в одно мгновение сковывает все суставы, а главное — разум, создавая иллюзию боли, примешивающуюся к настоящей и действительно существующей, и создал зелье, действующее этим же принципом, только обратным результатом. Точно так же происходило и с другими болезнями: задачей было лишь определить действие и создать антипод.

Один раз к нему в лабораторию при больнице поступила просьба принести самое сильное успокоительное и снотворное. Он с усмешкой подумал о виски, подходя к стеллажам с лекарствами: одно нужно ввести в кровь, другое — внутрь, чтобы не смешались и не создали побочный эффект. Захватив шприц и две склянки с жидкостями, он поспешил в названную палату. На койке лежала девушка, чьи черты лица показались ему смутно знакомыми, она выгибалась в спине и негромко стонала. Он взял бумаги со стола, проглядел мельком записи, отдал дежурному доктору и сел на край постели.

— А ты изменилась, Грейнджер.

Он думал, возможно ли сравнивать их чувства. У неё было всё, но она потеряла слишком много: родителей, друзей, товарищей, любимого, — и даже не пыталась жить дальше. У него не было ничего, но он упорно карабкался наверх. Бедняжка совсем обезумела от горя и окончательно растеряла своё самообладание.

— Почему она здесь? — коротко спросил он, вводя ей успокоительное — укол болезненный, это ему было известно не понаслышке.

— Попытка самоубийства.

Она? Он бы никогда не подумал, что внешне сильная девушка внутри себя хранит такое хрупкое существо и ломкую нервную систему. Ей пришлось многого натерпеться, и этот отпечаток с души не стёрло бы даже время. Такие раны не затягиваются, тут беспомощны даже самые сильные зелья. Он взял тонкие запястья и осмотрел внимательно, но не нашёл царапин и бережно положил ей на живот.

— Нет, — запоздало возразил доктор. — Крыша.

Он не знал, каково это: стоять высоко над остальными живыми существами и чувствовать себя пока что по-настоящему ещё живым, видеть перед собой край крыши и осторожно ставить обе ноги по очереди, не оглядываться назад и ощущать, как подталкивают порывы ветра. И сладкий соблазн затмевает страх, который будет уже не в счёт, когда сделаешь шаг. Тогда на лице появляется по-детски радостная улыбка оттого, что ветер бьёт в лицо и дарит свободу. А потом чувство, когда знаешь, что готов, и тебе вдруг мешают. Он не знал. Она знала.

— Малфой?

Он отчего-то даже улыбнулся, услышав свою фамилию. Давно никто не звал его просто так, чтобы голос не сквозил презрением или издёвкой, иногда упрёком. Значит, её сознание не отпустило воспоминания, но и нужные, и те, которые едва ли не заставили её свести счёты с жизнью. Он вспомнил, что не дал ей снотворное, аккуратно приподнял её голову и вылил содержимое склянки ей в рот. Она попыталась отстраниться, стиснула зубы, но к такому он давно привык, поэтому скоро оставил пациентку засыпать. Он приходил несколько раз в день, пристально следя за её состоянием, давал лекарства. Совсем недавно он ненавидел её, а она — его, только что она была пленницей в его мэноре, теперь — пациентка у него на работе. Слишком слабая и беспомощная, чтобы называться Героиней. У него не возникало ни уважения, ни восхищения — только жалость, ведь он видел, что такое проиграть, победив. Она заплатила слишком дорогую цену и, в общем-то, никак не могла что-то исправить, всё было предрешено судьбой. Её судьба обрекла на страдания. Он замечал, с какой надеждой карие глаза смотрят на лекарство и как она хочет, чтобы оно оказалось ядом. Для неё смерть была единственным возможным выходом.

Спустя месяц после войны и три недели после её появления здесь, ему с прискорбием сообщили, что по непонятным причинам больных поступает всё больше, а лекарей не хватает, равно как и палат. У пациентки Грейнджер диагноз «неизлечима», они не могут ей помочь и отправляют домой. Он рвал и метал, требуя оставить её, ведь в одиночестве дома она снова может решить покончить с жизнью, и у неё нет никого, кто готов был бы позаботиться о ней. Он горячо заверял, что, если человека нельзя вылечить, не значит, что ему нельзя помочь, и утверждал, что нет невозможного. Его не понимали, ему не верили.

Так вот он плохо помнил, зачем сделал это. Он забрал её к себе. Она непонимающе смотрела на него, когда давно забытая одежда вновь приятной тканью прикоснулась к коже, и думала над его словами, что её выписывают. Она давно не видела его без медицинского халата, а он её — без больничной туники. В глазах друг друга они не были прежними — слишком сильно изменились. Они никогда не думали, что он будет помогать, а она будет нуждаться в помощи. По их теперешним описаниям люди бы в жизни не узнали их, ведь время меняет не только внешность, но и характеры. У таких, как они, счастья быть не может.

— Милости прошу в мой мэнор. Теперь и твой тоже, — глухо проговорил он, галантно пропуская её вперёд.

Он внимательно следил за эмоциями, отображающимися на её лице. В глазах мелькал испуг: здесь её держали в плену, чуть не убили теперь уже всё равно мёртвых друзей, пытали их и её особенно, на эти белоснежные мягкие ковры капала её кровь. За день до её приезда он честно пытался убрать последствия своих пьянств, вновь набрал себе домовиков, чтобы были не только на кухне. За пациенткой нужен глаз да глаз, а он не собирался за ней тщательно ухаживать. Виски и прочий алкоголь были заперты под ключ, точно так же, как и кухня с острыми ножами и бьющейся посудой. Ему хотелось уберечь её от всех возможных несчастных случаев и доказать в первую очередь им самим, что она способна оправиться и снова жить нормальной жизнью. Она боялась, боялась его, его дома. Он невольно сравнивал эти последствия с последствиями изнасилования: не давалась в руки, молчала, многое перестала понимать, на всё смотрела с опаской. В таких случаях требовалась лишь забота, надо было научить её видеть мир по-прежнему, научить чувствовать. Это была тонкая и сложная паутинка, которую он взялся плести, пусть она и была изначально рвущейся и непрочной. Он усмехнулся: она помнила его старого, который причинял ей боль, и его нового, который не позволил умереть, и не знала, довериться ли.

— Мне спать с тобой? — тихо, но уверенно произнесла она.

«Бедняжка, — вновь про себя подумал он. — Думает, я не просто взял её к себе, а купил для личных целей». Он взял её за подбородок, поймал на удивление решительный взгляд и также негромко ответил:

— Нет.

Он приготовил ей отдельную комнату, самую светлую из тех, что были в его доме, чтобы изумруд и серебро не омрачали день с самого утра — солнечные лучи, мягкие перины и довольно-таки уютная обстановка должны были вселить утерянную надежду. Она долго оглядывалась, пока не осмелилась сделать первый шаг, подойти к большим окнам, осторожно опуститься на кровать. Он открыл дверцы шкафа, показывая её одежду, предусмотрительно доставленную его домовиками из её квартиры, и, нахмурившись, пробормотал, что следует убрать платья Нарциссы, после чего коротко сообщил, когда она может спуститься к ужину, и оставил её одну. Ей нельзя было оставаться без присмотра, поэтому он приказал домовикам тщательно приглядывать за ней и тут же сообщать ему об осложнениях. Вечером он сидел за столом, в нетерпении сверлил взглядом тарелку и, не выдержав, рявкнул, чтобы напомнили гостье о времени и сказали, что он ждёт. Маленькая домовик-девочка Роузи через несколько секунд объявила, что госпожа не желает кушать, и у него мигом пропал аппетит.

На работе он постоянно думал о ней и хотел поскорее вернуться, необъяснимое чувство, такое липкое и неуютное, сковывало сердце.

— Гермиона! — чуть запыхавшись, громко позвал он.

Он, кажется, никогда не называл её прежде по имени, и сейчас было так странно, но выбора будто бы и не было. Она не ответила, и сердце неприятно заныло.

— Госпожа в своей комнате, с ней всё хорошо, хозяин, — протараторила Роузи, поспешно появившаяся перед ним.

Облегчённо вздохнув, он поинтересовался, спускалась ли она отобедать, и, услышав отрицательный ответ, приказал отнести ей поднос с едой, предварительно налив снотворное в бокал. Пока она хорошо себя вела, успокоительное не требовалось. Он не хотел давить на неё и не принуждал спускаться, не заходил к ней. Коллегам по работе он ничего не рассказывал, и они сочувствующе качали головой, думая, что говорить ему уже нечего. Он трепетно хранил свою тайну, всё больше и больше проникаясь ей, много думал о своей пациентке — один раз даже перепутал зелья: с больным ничего не случилось, но выговор он получил, как нашкодивший стажёр. Ему пришлось продлевать несколько рабочих дней, чтобы восстановить статус. Домой он старался возвращаться как можно раньше, но всё же приходил поздно, с порога всегда звал Гермиону по имени, хоть она и не отвечала — это уже вошло в привычку. Он взял её к себе три недели назад и в последний раз видел тогда же, его беспокойство нарастало, и несколько раз он порывался подняться к ней. Еда не лезла в горло, строчки в газетах разбегались, работа с зельями стала казаться неимоверно трудной и нудной. Слов «состояние нормальное» ему не хватало, невыносимо сильно хотелось поговорить с ней, понять, что теперь чувствует. Но она не приходила, и он молчал, как прежде.

— Можно мне клубники?

Он вздрогнул от её голоса, поднял голову и не сумел сдержать смешка. Она была одета в платье его матери цвета опавшей листвы, которое чуть провисало на груди, было неумело зашнуровано и слишком сильно обнажало ключицы. Непослушные волосы она собрала, точнее, попыталась собрать в пучок и закрепить шпильками с какими-то драгоценными камушками, которые, по-видимому, нашла на комоде. Он кивнул и отослал домовика выполнять поручение, после чего добавил, что, если она в его доме, вовсе не значит, что нужно так одеваться. Она испуганно и торопливо извинилась и хотела, было, уйти, но он остановил её и пояснил, что она может надевать, что угодно, но совсем не обязательно соблюдать строгий дресскод высшего общества. Она не ответила и постаралась как можно аккуратнее сесть за стол напротив него, потом приоткрыла ротик и через пару секунд сказала, что каждое лето папа покупал ей клубнику, а в это она ещё не ела. Тогда он понял, что если домовик не найдёт клубники, то сам поедет, куда угодно, лишь бы достать её. Гермиона вздохнула, и он едва удержался, чтобы не подойти и не накрыть её ладонь своей. Он осторожно поинтересовался, как она себя чувствует — она поёжилась и слегка нахмурилась. С его губ не слетело больше ни слова, ведь разговаривать с ней сейчас — как ходить по тонкому льду: неизвестно, когда сломается.

Той ночью он впервые за несколько лет спокойно спустился в царство к морфею, задумавшись перед сном о том, что пациентку, к счастью, не мучают кошмары с призраками прошлого, что спит она тихо и безмятежно. Гермиона стала выходить к нему, но только на ужин, и по-прежнему ничего не говоря. Ему отчего-то становилось значительно легче, да и пациентка понемногу шла на поправку.

Один раз ему пришлось остаться на ночную смену в Мунго, тем более ему было не привыкать не спать несколько дней, потому что не так давно в больницу привезли много больных, однако мыслями он был в родном мэноре. Два полных дня отсутствия давали ему новый повод для беспокойства, и не зря, потому что под конец второго от домовиков поступил тревожный звоночек. Он прихватил из лаборатории к заканчивающимся запасам нужные лекарства и аппарировал домой. Сердце уже разболелось не на шутку. На пороге на него налетело что-то, от неожиданности он отступил на шаг, пока не понял, что прижимает к груди Гермиону. Рубашку мигом намочили горячие слёзы, он взял её за плечи, и она тихо призналась, что очень испугалась, что он оставил её одну. В груди у него всё неприятно сжалось: такое же чувство постигло её после войны — острое одиночество. Он неосознанно заставил её пропустить все эти эмоции через себя вновь. Ему пришлось отвести её в комнату, сесть совсем близко и приготовить лекарство. Она отпрянула, увидев шприц, ведь знала, что будет больно; он покачал головой и позволил тонким пальчикам схватиться за его рубашку. Она доверяла ему, потому что разрешила дотронуться и дотронулась сама.

Теперь, когда он приходил с работы, каждый раз она встречала его и льнула к нему, а он смотрел на неё сверху вниз с искоркой ласки во взгляде и не решался обнять в ответ. Ему часто снилось, как он просыпается вместе с ней, и утром приходилось остужать свой пыл за чашкой крепкого чая. Состояние его пациентки всё улучшалось, и если раньше он делал это ради эксперимента, ради доказательства, то теперь просто не хотел так оставлять и делал в своё удовольствие для неё. Она научила его вновь улыбаться и разбавила серые мысли красками, пусть пока не очень яркими. Он старался помочь ей, но она не всегда принимала помощь, потому что некоторые страхи всё же оставались. Она очень боялась выходить из мэнора, хоть и любила подолгу смотреть в окна — он вывел её тогда на свой балкон, но она спряталась у него на груди, что есть сил сжимая его рубашку, и ему пришлось увести её обратно в дом. Больше он не заставлял её выходить на улицу. Он ждал, когда она подойдёт и спросит, где у него библиотека, ведь даже потеря памяти не смогла бы отбить у неё любовь к книгам. Сам он читал в большем счёте только газеты, надевая прямоугольные очки — плата за то, что в юношестве часами просиживал за томами о Тёмной магии в тусклом свете. Один раз он увидел, как Гермиона взяла в руки очки и неодобрительно цокнула языком, и подумал о старой школьной заучке Грейнджер, которая и сейчас, наверняка, не прочь прочитать ему лекцию о вреде чтения и о том, что он сам виноват. Хорошо, что она прежняя возвращалась.

— Можно я возьму?

Он опустил газету. Она стояла у камина и держала один из фолиантов, которые были благополучно забыты им на книжной полке прямо над пламенем. Взгляд карих глаз был достаточно твёрдым, почти решительным. Он поманил её и осторожно усадил к себе на колени, будучи очень неуверенным, что она правильно примет это. Но она легко опустилась, оказываясь совсем близко, но с едва заметной опаской заглядывая в серые глаза.

— Когда мы впервые приехали сюда, я сказал, что это и твой мэнор тоже, следовательно, моё разрешение тебе ни на что не требуется. Вся библиотека в твоём распоряжении.

Ему даже показалось, что уголки её губ дрогнули в улыбке. Она открыла книгу, бросив на него робкий взгляд, проверяя, не хочет ли он, чтобы она ушла. Он не хотел, но она, видимо, почувствовав себя неуютно, скользнула на кожаный диван, в дальний уголок.

— От тебя пахнет табачным дымом, — тихо заметила Гермиона, будто впервые решив поговорить о нём, а не о себе. — Ты куришь?

— К величайшему сожалению, — вздохнул он, откидываясь на спинку мягкого кресла и закрывая глаза.

— Мне нравится запах.

Он посмотрел на неё и попытался заглянуть внутрь, но то ли способности его истощились со временем, то ли она настолько окрепла, что сумела поставить барьер. И после этого в его голове появляются ещё мысли о доверии. Естественно, что она могла хранить в себе что-то сокровенное, не предназначенное для того, чтобы он знал. С ноткой недовольства в голосе она попросила перестать, не отрываясь от книги, что его поразило и невообразимо удивило. Её аккуратное личико горело сосредоточенностью, ловкие пальцы убрали со лба надоедливые вьющиеся прядки, губы поджимались, щёки горели едва заметным румянцем. Он невольно задумался, что такой девушке самое место в мэноре, в окружении тайн и загадок, старины и прошлого, деревянной и кожаной мебели, изумрудно-зелёных и чёрных красок. Простая на первый взгляд, она была бы отличным дополнением к этой мрачной обстановке, как бы странно это ни звучало, сливаясь в единой гамме и едином потоке с окружающими её вещами. Высшее общество пересмотрело бы приоритеты и приняло бы её, узнав о непревзойдённом уме, сообразительности, логике. Она бы стала надевать длинные платья в пол бардового цвета с золотистой отделкой и забирать волосы в высокий конский хвост, оставляя пару прядок спереди. Позже она бы привыкла к высоким каблукам, тёмно-зелёному и тёмно-синему цветам, лицо приобрело бы более бледный оттенок всё с тем же румянцем, губы выделялись бы на нём неестественно алым бантиком. Он не представлял, понравится ли ей такая жизнь, просто знал, что она ей подойдёт. Жизнь вообще была ей к лицу. Ему меньше всего хотелось прийти домой и найти её бездыханной, не успеть. Он много раз ловил себя на том, что давно относится к ней не так, как нужно относиться к пациентке, ведь она перестала быть просто экспериментом.

Следующие три недели Гермиона безвылазно обитала в библиотеке, только выбегала встретить его с работы, и ему приходилось сердито прикрикивать на неё, чтобы шла в спальню после одиннадцати. Она то ли пугалась, то ли обижалась, но глаза на него не поднимала, шептала осторожное «спокойной ночи» и шла к себе, не забыв прихватить с собой какую-нибудь книжку.

Но в начале сентября она случайно взяла в руки газету, а он поздно спохватился, что забыл убрать её. В газетах до сих пор не уставали писать о её погибших друзьях. Он вырвал её у неё из рук, прижал Гермиону к себе, глубоко вздохнул. Она обняла его посильнее и в следующее мгновение оттолкнулась ладошками, убежала. Практически идеальное состояние резко ухудшилось, она кричала, что он держит её в неведении, как дурочку, он несколько часов сидел у её постели, три раза вводил успокоительное, часто давал снотворное — и так на протяжении недели. Она снова перестала выходить, не разговаривала. Он не спал ночами, пытался вывести более действенное лекарство, чтобы ей было лучше, думал, как быстро вернуть ей прежнее состояние, прежнее ощущение жизни.

В бумагах он отыскал папку с её данными. Имя: Гермиона Джин Грейнджер. Раньше он называл её только по фамилии, теперь же с языка из всех имён чаще всего слетало её. Диагноз: неизлечима. Он усмехнулся. Будь это слова хоть самого талантливого доктора, он бы поспорил и привёл весомое видимое доказательство. Да, её не вылечить, никто не способен воскресить тех, кого она потеряла, но она может жить. Смерть могла бы быть лекарством, однако, не для неё. Люди глупы, они находят самый лёгкий выход, он же пошёл тернистой тропинкой. Дата рождения: 19 сентября 1981 года.

— Ты помнишь, какой сегодня день? — осторожно полюбопытствовал он за завтраком, делая большой глоток чая.

— Мой день рождения, — тихо ответила она, макая сухарик в чашечку с чаем, только не таким крепким.

— Ты не хочешь праздновать? — прищурился он.

— Нет. Я никогда особо не праздновала его.

— Неужели, мне нечего сделать для тебя? — выдохнул он, проводя ладонью по лицу.

— Постарайся прийти сегодня пораньше, пожалуйста, — прошептала она, когда он уже выходил за дверь на улицу, и легко, почти невесомо поцеловала его в щёку.

Пусть «никогда особо не праздновала», но ему захотелось сделать этот день для неё особенным и незабываемым. Её день. Он едва ли не ежеминутно с улыбкой возвращался мыслями к ней. Зелья и рецепты просто не лезли в голову, и ему пришлось свободно пуститься в приятные раздумья. В мире существует столько подарков, но для неё нужно что-то другое, столько оформлений, и ей снова не подходит. Он отчего-то знал, что именно ей не понравится, что придётся не по вкусу, но не мог понять обратного. В груди всё будто бы правильно сжималось, когда он вспоминал о подвеске с фамильным гербом Малфоев, которую мужчины рода преподносили своим избранницам. Но это же совсем некстати... наверное. Необъяснимое тепло разливалось по всему телу от осознания того, что она ждёт его дома. Ему вдруг показалось необходимым узнать, какие у неё любимые цветы, чтобы заполнить ими всю её комнату, а на ночь забрать её к себе, чтобы ей не стало дурно от сильного запаха. Нет, ей нельзя в его спальню, пусть оправится поначалу, тем более у него намного темнее, чем у неё. Он и не заметил, когда начал трепетно относиться к ней, как к маленькой девочке, когда мысли о ней пропитались нежностью и лаской. Хотя у неё почти всё было, словно у ребёнка, познающего неизвестность. Выбор подарка превратился для него в интересную, но утомительную игру, зато под конец специально укороченного рабочего дня он точно знал.

В мэнор он спешил с улыбкой на лице. Не найдя Гермиону в библиотеке и любимой гостиной, он в надежде заглянул в её комнату: пусто. Он опустил мягкого серого котёнка ей на кровать — насколько ему помнилось, в школе у неё раньше был пушистый рыжий кот, а теперь новый зверёк будет скрашивать её одиночество. Странно, она не встретила его с работы, не откликнулась. Он позвал снова, и без ответа. Он нахмурился, собираясь устроить ей выговор, когда она найдётся, разумеется. У него была одна догадка, но он до последнего не хотел верить. Гермиона и в самом деле оказалась на крыше, держа в тонких пальцах дымящуюся сигарету. Если бы он обратил её внимание на то, что она боялась выходить на улицу, она бы обязательно заявила, что даже не выходила за пределы мэнора. Он загляделся на струящийся по ветру дымок и не сразу услышал её.

— Драко? — шёпотом выдохнула она, поднося сигарету к губам и закашливаясь.

— Иди внутрь. Сейчас же, — ему не нравилось быть с ней резким, но порой это было просто необходимо.

Она опустила голову и отвернулась от него, вновь попробовав сделать затяжку и зайдясь рваным кашлем. Он ещё успел увидеть глубокую грусть во взгляде карих глаз и замер на месте, не смея пошевелиться.

— Может, так и придёт мой конец. На крыше. С сигаретой в руке. Через много лет. Или, возможно, сейчас, — проговорила она.

Ему стало больно от этих слов. Сколько сил он вложил, сколько времени потратил, пытаясь помочь ей, вытащить из пропасти, и всё зря, ведь вот, она снова стоит на крыше, стянув его сигареты и думая о близкой кончине. Он хотел как лучше, но всё же не смог.

— Ты хочешь умереть?

— А зачем жить?

Он ответил не сразу. Много раз после войны ему приходилось задаваться этим вопросом, и множество ответов копошилось в голове, только ни один не был достаточно верным и подходящим для него.

— Не знаю, — честно признался он. — Я не вижу смысла.

— Я тоже. Никого больше нет, ни друзей, ни семьи, ни хороших знакомых — никого.

— Но всё-таки есть кое-что, ради чего можно жить, — помолчав, пробормотал он. — Ради любви.

— Ты веришь в любовь? — хмыкнула она, стряхивая пепел.

— Да, Гермиона, верю.

— Ради этого можно и не жить, — уже не так уверенно сказала она, делая шаг ближе к краю.

— Ради этого стоит жить.

Он не знал, каково это: стоять высоко над остальными живыми существами и чувствовать себя пока что по-настоящему ещё живым, видеть перед собой край крыши и осторожно ставить обе ноги по очереди, не оглядываться назад и ощущать, как подталкивают порывы ветра. И сладкий соблазн затмевает страх, который будет уже не в счёт, когда сделаешь шаг. Тогда на лице появляется по-детски радостная улыбка оттого, что ветер бьёт в лицо и дарит свободу. А потом чувство, когда знаешь, что готов, и тебе вдруг мешают. Он не знал. Она знала, дважды уже знала.

Он стоял, протянув ей руку ладонью вверх, а она смотрела и понимала, что её решение почему-то очень важно для него. Ей не хотелось делать ему больно, ведь он сделал для неё невозможное. Тут она неожиданно вспомнила, что у неё день рождения, праздник, который давно стал обычным днём. Он догадался о её мыслях, и серые глаза засветились теплом. Ей вспомнились её детские дошкольные праздники, которые устраивали ей родители. Шумные аттракционы, сладкая вата, воздушные шарики, подарки в цветных упаковках. Она улыбнулась и взяла его руку.

— Ты, наверняка, не поймёшь этого, — шепнул он, крепко обнимая её, — но я дарю тебе самое дорогое. Я дарю тебе жизнь.