Сумасшествие вдвоем (часть I) (гет)

Много лет с тех давних пор уже промчалось,

Жизнь менялась и ломалась, как во сне,

Было больно, но легко, пока казалось,

Словно ты, как лань, бегом бежишь ко мне.

М. Куршин

Пока воевали с Волдемортом, у меня было целых две мечты — отоспаться и повеситься. Всё это я планировал со вкусом осуществить сразу после победы, но я не Поттер, и везение не моя стезя. Почему не удалось первое, я объясню в следующем предложении; почему не удалось второе, расскажу во всех остальных. Удовольствия от сна я был лишён благодаря колдомедикам святого Мунго — к моменту, когда я окончательно вынырнул из чёрных бездн небытия и крепких объятий Живой Смерти, последнее, чего мне хотелось — это прилечь и вздремнуть ещё пару часов. Колдомедики считали по-другому, я устроил скандал, меня выписали. Шея дико болела, но для верёвки уже годилась. Почему именно верёвка? Потому что я должен, конечно же, отравиться. Или порубить себя Сектумсемпрой. Или — самое сладкое — прыгнуть с Астрономической башни. Поэтому я не буду этого делать.

Никогда. Больше. Я. Не буду. Делать. То. Что. Должен.

У меня не депрессия, оговорюсь сразу. С чего бы? Мне не хуже, чем всегда, даже лучше. Намного. Шрамы — ерунда, они могли бы даже зарасти со временем. Я — герой магического мира, и меня оправдали десять заседаний Визенгамота, ни на одном из которых я не присутствовал. Десять! Рекорд побил только Реддл. По поводу его прегрешений в Визенгамоте заседают до сих пор, переводя непомерное количество бумаги на то, чтоб справедливо распределить заработанное Лордом между всеми наследниками. Получается немало на каждого, наиболее счастливым — от пятидесяти до ста лет заключения. Особенно примечательны пожизненные сроки с пометкой «прежде, чем хоронить труп, убедиться, что он мёртв». Это не шутка, это выдержка из сто двадцать восьмого пункта брошюры, которую я нашёл на своей тумбочке в Мунго вместе с вежливым приглашением всё-таки забежать, если будет время, в Визенгамот — дать показания.

Я прислушался к себе, почувствовал, что Долг обязывает меня это сделать, и устроил маленький пожар на тумбочке. Меня не стали ругать — решили, что мозг пострадал от яда, но попросили отдать волшебную палочку. Я сказал, что не видел её с тех пор, как на меня напал Волдеморт. От меня отстали. Наконец-то и эти! Наконец-то все от меня отстали. И вы тоже можете отстать — я не обижусь. Я отлично понимаю, что от меня ждут другого, и со стороны кажется, что я не в себе. Вопрос на сто галеонов — что вы все обо мне знаете?

Вопрос на тысячу галеонов — что я сам о себе знаю? Раздумывая над этим, я выбираюсь из поезда и бреду домой через маггловский Кокворт. Бреду — потому что пока не сошёл с ума, чтоб аппарировать без палочки — такое самоубийство просто позорно. Через маггловский — потому что здесь нет волшебных вокзалов, я даже сомневаюсь, чтоб тут жили какие-то волшебники, кроме меня. И тем лучше — некому меня доставать. Да, я знаю это слово, я вращался в очень дурных компаниях и выучил много слов. Это хотя бы печатное. Я могу изъясняться и как подобает профессору, но это не научный трактат по зельям.

Профессор! Нет, я никогда не хотел стать учителем. Мне выкрутил руки Дамблдор. А я мечтал стать Тёмным Лордом или его правой рукой, чтобы потом подсидеть, если получится. Но это ещё до того, как появились две последние мечты.

Зелья. Я нормально отношусь к Зельям, я люблю варить что-нибудь из ряда вон, но я никогда не хотел их преподавать. Я не люблю детей. Но это вы знаете. Я вообще не люблю людей. Да, и вас тоже, не обижайтесь. И я даже не начинаю от этого сильнее любить собак.

Продолжая размышлять, я прохожу через небольшой парк, разглядывая гуляющих с хозяевами собачек и машинально расцарапывая больную шею. Может, мне не вешаться? Может, облобызаться с Поттером, жениться на Тунье Эванс, наплодить десяток гаденьких снейпиков и повеситься уже после этого? А вдруг все только этого и ждут? Что я буду мучительно пытаться наладить личную жизнь, а потом не выдержу послевоенного синдрома? И, главное, Тунья замужем... Она, кажется, Дурсль и живёт где-то в Австралии. К чёрту Тунью.

Не стоит изменять мечте ради сиюминутного порыва приспособиться. Мой контракт с Дамблдором истёк, а я очень твёрдо себе обещал, что вот отомщу Волдеморту, и всё равно умру. Надо умирать — ничего не попишешь. Потому что я уже чувствую его. Послевоенный синдром. Всю эту потерю куража и отчуждённость от общества — я же им теперь не нужен. Только Хогвартс оторвёт меня с руками, там большая неукомплектованность преподавательского состава. Я нормально отношусь к Хогвартсу. Но я никогда не жаждал там работать, я этого даже не скрывал, так что могут не ждать. Хотя Хогвартс, пожалуй, единственный вариант, кроме частной практики полузаконных магических услуг. В Министерство меня принять побоятся — всё-таки, Метка и две судимости. Но я мог бы вытачивать волшебные палочки. Или ручки для мётел. Тоска, одним словом. Тоска, тоска... От неё я, собственно, и бегу. Как только выдаётся свободная минута, руки тянутся к верёвке. А свободных минут, как ни крути, станет больше, так зачем тянуть, раз я уже выспался?

Чтобы точно не захотеть спать, я заказываю кофе в уличном ресторанчике. Просто сесть и спокойно выпить чёрного-чёрного кофе. Погода хорошая, свободных мест мало, и я пристраиваюсь за столик напротив благообразной пожилой дамы. Дама поджимает губы, но терпит. Я ей улыбаюсь, и благообразная дама уходит, оставив нетронутое пирожное. Готов поспорить, она не профессор единственной в стране школы чародейства, не герой магической войны и даже не Правая Рука Тёмного Лорда. Вот за это я люблю мир магглов. Но не настолько, чтоб осесть в Паучьем тупике. Я не в состоянии впихнуть себя в Паучий тупик. Мне нравится быть волшебником, и я хотел бы им умереть. И потом, Паучий тупик — самое тоскливое место.

Я прихлёбываю кофе, потираю шею и раздумываю, что же осталось. Может, я забыл за что-нибудь зацепиться? Дело не в месте и не в мире. Дело во мне. Мне ничего не подходит, потому что меня просто не существует. Я искал этого себя от делать нечего, пока приходил в себя и уходил в себя, отлёживая бока в Мунго, и сделал вывод, что я себя не помню. Вне тех сфер, в которых я себе не принадлежал. То есть, у меня нет проблем с памятью. Разумеется, я как-то жил и до Метки. Но всё это было слишком давно и ухватиться там абсолютно не за что. Как в Паучьем тупике, где отовсюду сыплется штукатурка. Ничего такого, на что хотелось бы смотреть всю жизнь.

Я мог бы прожить лет сто, если не убьют раньше. Сто лет глядеть в это окно или другое, чтоб под конец тронуться умом, как Дамблдор, от постоянных мыслей о... Кофе закончился, и я отодвигаю чашку к пирожному щепетильной дамы. Вот — вся жизнь для меня, как это пирожное — что-то чужое, отгороженное незримой стеной. Для наглядности, я могу это пирожное украсть, но оно не перестанет быть чужим. Успокойтесь, я не собираюсь красть пирожные, этот этап давно миновал. Я не знаю, почему при виде меня люди давятся десертом — я ничего для этого не делаю. Наверное, виновата внешность.

Эта мысль неожиданно меня забавляет. Хоть что-то. Нет, самому себе я очень нравлюсь, особенно вот с этим шрамом на шее. Если шрамы украшают мужчину, то я первый красавец. И чёрный цвет удобный и не маркий. И никто не поймёт — ты так и завалился спать во вчерашней мантии или уже переоделся. Но когда человеку надоедает всё, ему надоедает всё. В конце концов, я больше не обязан сохранять образ, не вызывающий подозрений у Лорда. Я даже не обязан быть Ужасом Подземелий. Я больше не буду прятаться ни в каких подземельях. Меня теперь все будут любить и уважать. Если успеют.

Я перебираюсь в парикмахерскую на другой стороне улицы, и там девушка очень подозрительно спрашивает, как меня стричь. Мне хочется сказать — наголо, но я понимаю, что тогда меня посадят в Азкабан за одну причёску, потому что все подумают... В общем, вы уже поняли, что. Вы ведь тоже это подумали. Я, кстати, сильный волшебник — бойтесь, если сойду с ума. О Мерлин, почему я не сошёл с ума? Но я не сошёл, поэтому я скромно присаживаюсь в кресло, подвернув полы мантии, и сообщаю, что мне в принципе всё равно. Хочется сказать девушке, чтоб не так явно выражала лицом: «Это заметно». Но она рыженькая, и я решаю над ней сжалиться. Я отвечаю: «Решите сами, что мне пойдёт, а я доверюсь рукам мастера».

Руки мастера заметно дрожат, но она зря боится — укусы змей не заразны. Я ей так и объясняю, и глаза мастера расширяются. Результат, тем не менее, выходит вполне приличным, хотя длинные волосы хорошо прикрывали шею. И мешали бы затянуться верёвке. Я благодарно спрашиваю у девушки её имя, и расплачиваюсь золотым галеоном. Кстати, она Линдси. Похоже, но не то. Были бы два галеона. Но девушка и на один золотой смотрит круглыми, как монеты, глазами и молча убирает его в карман передника. Не буду улыбаться ей на прощание, она хорошая.

До родного Тупика я добираюсь без приключений. Любопытно, что бы стало для меня приключением? Дома всё, как всегда — полумрак и пыль, и пусть так всё и остаётся. Мне лень завещать библиотеку Хогвартсу, а личные письма Поттеру — сами растащат. Мне нужна только волшебная палочка — вы же не думали, что она была у меня одна? Волшебная палочка и около получаса, чтоб забрать свои вещи с бывшего места работы. Не Минерве же всё разгребать — вдруг напорется на что-нибудь небезопасное. Я, конечно, не сомневаюсь, что авроры всё перевернули у меня в кабинете. Я даже готов делать ставки, сколько всего они не нашли.

Аппарейт...

Вот я и дома. Хогвартс особенно замечателен перед первым сентября. Эльфы уже натёрли полы и подровняли газоны, а ученики пока не свели на нет их усилия. Школа без учеников — что может быть лучше? Просто мечта, а не замок! Очень понимаю покойного Лорда. Не очень понимаю, где тут теперь вход, да ещё в сумерках... А, вон. Я обхожу то, что осталось от газонов и сваленное в груду то, что осталось от полов, и проникаю в замок через боковую дверь — ту, что выходит в дворик для обучения полётам на мётлах. Проскользнуть мимо школьного смотрителя сложно, но можно. Однако я не хочу отказать себе в маленьком удовольствии. У меня так мало радостей! Я появляюсь из бокового коридора, и Аргус Филч, беспокойно озирающийся на нижней ступеньке парадной лестницы, в ужасе роняет фонарь на миссис Норрис. Кошка визжит, Филч шарахается, я взмахом палочки зажигаю факелы в холле, и Аргус, наконец, меня узнаёт. Но всё равно не сразу.

— П-профессор Снейп... — бормочет он неуверенно. — В-вы вернулись?

Нет, я твоя больная фантазия.

— Нет, и ты меня не видел.

Аргус беспокойно оглядывается, ища то ли ошпаренную кошку, то ли моих сообщников. Предупреждение его озадачивает, но он поспешно кивает и подхватывает ближайший факел, чтоб освещать дорогу. Прекрасно, а если я собираюсь ограбить директорский кабинет? Я, собственно, собираюсь.

— Что там за бардак на улице? — спрашиваю я, поднимаясь по ступенькам.

Это лучший способ оскорбить школьного смотрителя, и он оскорбляется. Но Аргус Филч не похож на хорошенькую рыжую девушку, и у меня не возникает желания дать ему галеон. У меня возникает желание дать ему по голове. Но я сдерживаюсь, конечно. Подобные желания возникают у меня так часто, что блокируются рефлекторно.

— Это... старый паркет, — бормочет смотритель, продолжая встревоженно озираться. Кого он всё высматривает — толпу Пожирателей?

— Я проверял, надёжно ли отгорожена повреждённая часть замка, — оправдывается Аргус. — К утру всё будет убрано. Я не знал, что вы прибудете раньше, профессор. Сигнальные чары не сработали...

Не хватало, чтобы они сработали на меня! Чёрт-те что! А война ведь только закончилась.

— Аргус, — спрашиваю я, — почему вы не в Азкабане? — и ещё раз с удовольствием слежу за переменой в его лице.

Он начинает бессмысленно открывать и закрывать рот, и я продолжаю:

— Двери не заперты, и у границ школы нет ни одного эльфа. В Хогвартс зайдёт Волдеморт, а вы и не заметите. И встретите его с распростёртыми объятиями.

— Но Тёмный Лорд мёртв, — хрипло бормочет Аргус.

Тёмный Лорд! Черкану пару слов Минерве, чтоб выгнала нашего славного сквиба к мерлиновой матери.

— Дальше я не заблужусь, — вот Филчу мне не жаль улыбнуться.

Аргус привык ко всему, но на секунду теряется.

— Вы ведь смотритель школы. Пока, — напоминаю я ему. — Вот и смотрите за школой.

Чёртов предатель!

Дорогу я нахожу без Люмоса, но в директорском кабинете всё-таки приходится зажечь свет, чтоб ничего не пропустить. В общем, тут всё прилично — понятно, завтра ж первое сентября! Надеюсь, Минерва купит нового феникса. Родные стены! И уж тут-то меня узнают сразу.

— Северус! — вскрикивает главный портрет, и остальные портреты отзываются ему свистящим перешёптыванием, которое, как эхо, поднимается к потолку.

— Здравствуйте, господин директор, — отвечаю я, слегка недоумевая, почему это он так рад меня видеть.

— Какое счастье! — объявляет Дамблдор, и я вздрагиваю.

Немногие так на меня действуют. Наверное, уже никто. С Альбусом что-то не так, но ладно. Нет, он слишком уж довольно поглаживает бороду и сверкает очками. Альбус, Альбус... И Филч всё время крутил головой, и эльфов у границ не было... Или я излишне подозрителен? Или нет? Или да? Или я всё-таки остановлю когда-нибудь этот дьявольский метроном в голове?

— Вы по мне соскучились? — спрашиваю я, потроша свои тайники. — Или беспокоились о самочувствии?

По-моему, он понимает, что и со мной что-то не так. Он всегда всё понимает, поэтому говорит самым умиротворяющим тоном:

— И то, и другое, Северус.

О, только не этот тон! У меня падают руки, но я снова их поднимаю и продолжаю спокойно паковаться. Склянки налево, амулеты направо, это лучше бы сжечь... Потом. Нет, прямо сейчас.

— Что ты делаешь? — обеспокоенно спрашивает портрет.

— Ухожу, — я стараюсь так пожать плечами, чтобы это не было похоже на тик. — Но не переживайте, мы скоро увидимся.

Несмотря на оптимизм в моём голосе, Дамблдор заметно бледнеет. Может, я плохо изображаю оптимизм. Прочие портреты начинают возбуждённо галдеть, Альбус досадливо морщится, бросает мне: «Подождите секунду», и перебирается на портрет к Финеасу Найджелусу. Я жду секунду. Если б он сказал — две секунды, я ждал бы две. Если три, то три. Я его ненавижу. И себя ненавижу. Я всех ненавижу. Спасите меня кто-нибудь от этого! Потом можете сразу убить, но спасите. Что ж я с утра не повесился! Если он всего лишь попросит не дурить и мирно работать учителем, пошлю его к чёрту.

Финеас Найджелус отправляется утихомиривать остальные портреты, а Альбус возвращается в свою парадную раму.

— Северус, ты не можешь уйти, ты должен быть в Хогвартсе первого сентября.

— Подите к чёрту.

— Я только что от него, и мы прекрасно сыграли в шахматы, — отмахивается Альбус.

Да уж, вас директор, сам чёрт не обыграет. Мы оба усмехаемся непроизнесённой шутке. Что ни говори, славный был старик — было, с кем поболтать. Очень жаль, что пришлось его убить. И всё же я с успокоением, почти с наслаждением ощущаю, как твёрдая рука ставит меня на привычные рельсы. Ошейник затягивается, и я машинально потираю шею, понимая, что до петли уже не допрыгнуть. Целый день свободы! Хорошо, что хоть кофе успел попить.

— А тридцать первого августа я не могу быть в Хогвартсе? — я продолжаю хорохориться — ритуал требует как минимум пяти отказов. Если б Альбус хотел объяснить нормально, он объяснил бы нормально. Но он начинает мудро улыбаться и протирать очки. Чёрт. Всё настолько плохо? Волдеморт воскрес? Поттер умер?

— Ты понимаешь, о чём я, — спокойно произносит бывший директор. — Ты должен остаться деканом Слизерина.

Должен. Деканом Слизерина. Даже не знаю, как я справлюсь. И кто, кроме меня, может справиться с такой архисложной задачей. Я жду пояснений, но портрет их не даёт. Чем менее он конкретен, тем хуже. Так. Деканом Слизерина... Пока пронзительно-голубые глаза убиенного мной наставника не пробуравили дыру в моём черепе, безнадёжно подчинив мозг, я один за другим выдвигаю ящики стола в поисках пергамента. Ах да, я волшебник! Наколдовываю себе подходящий листок, достаю перо из директорской чернильницы и сажусь писать. Портрет пытается заглянуть мне через плечо, но угол наклона не тот, и ему приходится спросить:

— Что за творческий порыв, Северус?

Его голос звучит очень устало, и я на миг перестаю писать. Но тут же спохватываюсь и продолжаю.

— Хочу официально уведомить Минерву о своём увольнении. Во избежание недоразумений. Но у вас есть пара строчек, чтоб убедить меня в моих преподавательских талантах.

Он не убеждает. Хотя я талантливый. Значит, дело не в сомнительной должности и вообще не в том, как я отлично налаживаю школьную работу. А я так надеялся! Рука начинает мелко дрожать, но с этим я умею справляться. А паузы до сих пор держу хуже.

— Так вы скажете, что случилось?

— Я собирался. Но меня тревожит твоё душевное состояние, — с отеческой заботой отвечает портрет. — Я боюсь, что ты сбежишь.

Он до сих пор боится, что я сбегу. И правильно. Когда-нибудь сбегу точно. Это привычка детства — сбегать из дома. Но мне не десять лет. И даже не двадцать, и даже не тридцать. Мне почти сорок, и призыв к порядку звучит смешно. Нет, мне не смешно. Я устал доказывать, что я не трус. Интересно, от чего я должен бежать, если не бегал от Волдеморта? Страх и интерес — мои краеугольные камни, но я о них помню и спокойно дописываю последнюю строку.

— Я думал, мы это уже обсуждали, Альбус... — я не понимаю, почему он тянет время и так пристально на меня смотрит. Я тоже смотрю на него. Пристально. Альбус отворачивается.

— Это было до того, как ты устроил пожар в больнице, скрылся оттуда и провалился сквозь землю, — говорит он со вздохом.

Теперь это так называется? Между прочим, я не проваливался, а уехал на поезде. И почему я не удивлён его осведомлённостью?

— Не думал, что мисс Скиттер уже на том свете, — усмехаюсь я, проставляя дату на документе. — Простите, Альбус, я бы не стал так ронять репутацию Хогвартса, если б знал, что ещё буду иметь к нему отношение. Но это поправимо.

Если б я хотел устроить пожар в Мунго, Волдеморт вывернул бы меня наизнанку за такую попытку. В буквальном смысле. Тревожный звонок: воспоминание о Лорде вызывает привычную, но пока что лёгкую оторопь. Мы с ним плохо расстались. И кто знает, мёртв он на самом деле или нет? Все говорят, что мёртв, но лично я никакого тела не видел. И не представляю, что могло его убить. Я — самое доверенное лицо Дамблдора, но я этого не представляю. Все мои боевые заслуги — игра вслепую. Потому что у Дамблдора нет доверенных лиц. У магов такого полёта их не бывает.

Метка уже начинает чесаться — надо бы глянуть, но при директоре неудобно. По-моему, пока это нервы. По-моему. Та же паранойя одолевала меня и в прошлый раз, а потом оказалось, что так и есть, и не надо говорить, что у меня паранойя. Паранойя у Альбуса. Он опять глядит на меня тем же испытующим взглядом. А я гляжу на него. А он на меня. Ему-то я чем не нравлюсь? Определённо, не нравлюсь. Он прямо расстроен.

— Репутации Хогвартса ничто не страшно с тех пор, как его с отличием окончил Том Реддл, — произносит Дамблдор. — Я хотел поговорить не об этом. Поверь, Северус, я действительно не знаю, как поступить. Я не раз убеждался, что ты не бежишь от испытаний, но это может оказаться тяжелее других.

Ещё тяжелее? Как прекрасна жизнь!

— Я так понимаю, у меня и не было шанса сбежать, — отмечаю я, обмакивая перо в чернильницу.

— Северус, я справлялся о тебе не для того, чтоб следить за тобой, — уверяет портрет, и я сразу безоговорочно ему верю. Настолько, что у меня вырывается нервный смешок.

— Я лишь опасался, что ты что-нибудь натворишь или что-нибудь с собой сделаешь, — признаётся Дамблдор.

— А вы предпочитаете сами что-нибудь со мной сделать, — киваю я понимающе. — Честное слово, Альбус, вы накрутили вдвое больше кругов, чем нужно. У меня уже чернила высохли на пере. Если вам есть, что сказать — говорите, если нет — я ставлю подпись. И ухожу. И, клянусь, вы до меня не дотянетесь.

В какую-то секунду мне кажется, что он всё-таки решится раз в жизни открыть карты, но он молчит. Я пожимаю плечами, подношу перо к пергаменту, и Альбус вздрагивает. Альбус — вздрагивает. Его выражение лица ясно говорит: «Что я натворил!», но я бессилен угадать, в чём он там просчитался. Такой маг, как Дамблдор, может натворить многого. На столь недостижимых уровнях я перестаю его понимать. Я впервые абсолютно его не понимаю.

— Ты не должен... — глухо начинает портрет, но я больше не могу это слушать и, наконец, соглашаюсь с ним.

— Я не должен. Вам ничего, Альбус. Я сдержал своё слово, вы своё не сдержали. Но Волдеморт мёртв, и наш договор исчерпан.

Найдёт себе другую марионетку — вон и Поттер подрос! Я вдруг ощущаю, до чего длинный был день, и до чего я устал. Я просто не могу больше. Я не могу всё это выносить, боже мой. Лили, я не могу! У меня болит шея, у меня болит всё тело, у меня душа болит, наконец. И что мне было не умереть в больнице! Так нет же, хотелось самому, а не от руки Лорда. Так и умереть самому не дают! Вот что я сделаю — я больше не буду отвечать этому заговоренному портрету.

Я ставлю подпись, и по лицу Альбуса начинают катиться слёзы. Господи. Я вскакиваю на ноги, роняя перо. Дамблдор вскакивает следом за мной, кричит «Нет!», и я автоматически замираю.

— Стой, где стоишь.

Я и так стою. Он убеждается в этом долгих пять тик-так метронома и с облегчением опирается на раму портрета. У него такой вид, будто я чуть не сровнял с землёй Хогвартс. Я, наверное, мало понимаю в магии, но, по-моему, в замке всё спокойно. И я не собирался ничего рушить. Я в бешенстве, но я не настолько плохо собой владею. Владел бы хуже, давно бы отмучился у менее разговорчивого Хозяина. Я так часто подозревал Дамблдора в безумии, что перестал это подозревать. Я снова пытаюсь понять его, но снова не понимаю. Старик продолжает плакать, опираясь на раму. Кажется, он вот-вот её вытолкнет и очутится в кабинете. Я бы не удивился. Но мёртвые не воскресают.

— Северус, умоляю, — произносит он, и меня пробирает оторопь. — Я умоляю тебя отложить свои... личные дела и сделать, как я прошу. Просто поверь мне. Сейчас. Поверь мне. Не исчезай. И не сходи с ума.

Мне кажется, последнее он сказал без переносного смысла. И кто из нас сумасшедший?

— Вы до такой степени хотите, чтоб я остался деканом? — уточняю я, всё ещё не в силах поверить.

В чём тогда испытание — Волдеморт проклял и эту должность? Но Альбус кивает, и я понимаю, что попусту трачу время, когда мог бы осуществить хоть одну мечту — выспаться. Мало ли, как там дальше пойдёт...

— Я хочу носок, Альбус, — говорю я, без его разрешения возвращаясь к столу. Я не спешу, я наслаждаюсь (в кои-то веки!) замешательством Дамблдора. — Большой, полосатый и тёплый.

Альбус замирает. Никак, он и впрямь поверил, что я тронулся! Как бы не так — даже ему затруднительно сорвать мои нервы, у меня их просто не осталось. Я огибаю стол и подхожу к портрету, упиваясь тем, что он начинает следить за мной с опаской, как за подползающей змеёй. Я сближаю наши лица, насколько это возможно, и продолжаю абсолютно серьёзно:

— Можно старый тапок. Ленточку для бороды. Любую часть вашего гардероба. Я возьму даже нижнее бельё.

Он, наконец, понимает, а я, наконец, испепеляю свой пергамент и направляюсь к двери. Кто бы сомневался!

— Куда ты? — с тревогой вскидывается Альбус.

Это уже слишком. Слишком даже для него, но я отчаиваюсь что-то понять. Кесарю кесарево.

— В Лондон, — бросаю я самым безобидным тоном. — Я должен проследить завтра утром за отправкой своих учеников.

— Лучше заночуй в замке, — Дамблдор так встревожен, что я начинаю верить — он боится, что мистер Филч и эльфы захватят без меня Хогвартс. — Завтра приедет Минерва, и все остальные... — успокаивает он меня.

Да я не нервничаю. Не настолько, чтоб не дотянуть до приезда Минервы.

— Главное, скажите, будет ли Поттер. Я выйду встречать его с цветами.

Как всегда при упоминании о Поттере, пенсне моего директора подёргивается печальной дымкой.

— Северус, поверь, Гарри тоже нелегко и будет ещё труднее, — сообщает он очередную сенсацию, но я только отмахиваюсь: когда было иначе?

— Я вам нужен первого, буду первого.

— Тебе не обязательно садиться в экспресс, — продолжает настаивать Дамблдор. — Вряд ли в Слизерине будет много студентов. Справятся без тебя.

Он мне не верит. Это так обидно.

— Тем более, — ему-то я могу улыбаться, сколько хочу. — Прослежу, чтоб их не побили все остальные студенты. Я как-никак... декан.

Декан факультета Слизерин. Видимо, на моём лице всё-таки проступает какая-то гамма чувств, и Дамблдор снова спрашивает, не лучше ли мне заночевать в Хогвартсе. Нет, мне не лучше. Мне всё хуже и хуже.

— Но завтра ты вернёшься, Северус? — переспрашивает он очень настойчиво. — Ты вернёшься?

— Уж поверьте моему слову, — отвечаю я, прежде чем выйти из кабинета.

Надеюсь, его это успокоило. Где найти второго идиота, который бы так держал слово, как я?

Но нежданно в тёмном перелеске

Я увидел нежный образ девы

И запомнил яркие подвески,

Поступь лани, взоры королевы

Н.С. Гумилев

Остаток вечера я брожу в прострации по Косой Аллее и пытаюсь собраться в школу, так и эдак склоняя про себя светлую память того, кто главным образом обеспечил нам победу — Альбуса Дамблдора. Это действует, как привычная мантра, и немного успокаивает. Я даже докупаю несколько вещей, необходимых для предстоящего учебного года. Если этот год хотя бы состоится, в отличие от прошлого. Но что бы там ни скрывал портрет Альбуса, он не сказал, что детям нельзя возвращаться в Хогвартс. Значит, не всё потеряно. Я мало разбираюсь в градациях «неплохо», я специализируюсь на кризисных ситуациях, но мне кажется, что вообще всё нормально. Насколько это возможно вскоре после войны. Нормально — в заново открывшейся аптеке, где мне продают кое-какие компоненты для зелий. Надо же теперь чем-то долечивать горло! Иначе я просто не смогу читать лекции.

Нормально — в книжном магазине с пока ещё заложенными кирпичом витринами, где я скрупулёзно выбираю какие-то справочники, пытаясь настроиться на новый учебный год.

Нормально — на полупустых улицах: прохожих немного, потому что уже схлынула обычная перед первым сентября толпа. Но люди выглядят спокойными, и некоторые даже здороваются. Изображения Метки на стенах замалёваны, авроры на постах расставлены — тишь да гладь. Отчего же меня трясёт? Главным образом оттого, что я ничего не ощущаю. Не считая самих приступов панического страха, которые пробудил Дамблдор. Я бы даже не сказал, что предчувствую что-то плохое. Мне просто страшно. Куда же мне деться-то? Несколько раз в закоулках я, не удержавшись, проверяю Метку. Она почти не видна, но это ничего не гарантирует.

В последнем магазине я надолго и очень глубоко задумываюсь над выбором между тёмно-зелёной и тёмно-серой мантиями, а на самом деле над тем, не поискать ли мне Поттера? Продавец, не выдержав столь тяжких размышлений, осторожно предлагает мне любые оттенки чёрного. Я осторожно предлагаю ему... не мешать мне думать. Думаю минут десять, забираю обе мантии и ухожу.

Пожалуй, не буду я искать Поттера. Отдохну лишние несколько часов от этой ходячей Авады. Он всё равно ни черта не знает, а если знает, то мне не скажет. На самом деле мне не хочется опять смотреть ему в глаза — в последний раз это было особенно трудно выдержать. И я многовато рассказал ему перед тем, как попасть на руки к аврорам и колдомедикам. Ерунда — переживу. Но как-нибудь завтра. Я внезапно ощущаю резкий приступ усталости, пора бы озадачиться лечением и отдыхом. Я же необходим обществу!

Аппарирую восвояси, но и дома могу только мерить шагами комнаты, ощущая мучительное сердцебиение и гадая, что означало поведение Дамблдора? Перед пыльным зеркалом я учусь повязывать шейный платок, так чтоб не стать назавтра центром внимания. И продолжаю думать. Вглядываюсь в своё отражение и стараюсь понять, на многое ли я ещё способен, и что, Мерлина ради, пытался разглядеть во мне Альбус. Кажется, ничего не поменялось, не считая, конечно, шрамов, оставленных ядовитой тварью. Если начать нормально есть, я даже буду немного отличаться от призраков. Всё наладится, я неистребим, как плесень в подземельях. Наверное, я неистребим, если убить меня не удалось даже Лорду. Но, Мерлин, отчего у меня так дрожат руки?

* * *

В результате я не спал ни часу, но на платформе девять и три четверти оказываюсь раньше первых. Экспресс ещё не подали, прохладно, и рельсы ослепительно сверкают на утреннем солнце. Я возвращаюсь в Хогвартс. Я помешался.

Платформа начинает заполняться, и я начинаю методично отлавливать своих сразу на выходе, сгоняя под крыло. Они хотя бы делают вид, что рады меня видеть. Во всяком случае, больше прочих. Я не удивлён отношением — я как-то так и предполагал. Даже в лучшие времена — в бытность мою в Ордене Феникса и при жизни Альбуса — я ловил все эти бесконечно-настороженные взгляды.

Я, правда, так и не оказался предателем. Но и не перестал им быть. Хорошо, что объятия от каждого, кто проходит мимо, не входят в программу утра, а то у меня опять разболелась шея. Не надо было так долго стоять на сквозняке. Мне кажется или зелёная мантия греет хуже чёрной? Кажется, понятное дело. Я потуже затягиваю шейный платок и внимательно приглядываюсь к гриффиндорцам. Их больше, чем нас, но пока они не проявляют явной агрессии. Пока, по крайней мере, нет Поттера. Но слизеринцы всё равно чувствуют сдержанное неприятие растущей толпы, и в нашем гнезде тихо, как на кладбище. Или мои студенты, как обычно, подпадают под моё настроение. Настроение портится всё больше, и паника подкатывает с новой силой. Я дожидаюсь Драко и подманиваю к себе.

Младший Малфой (пока что младший, но в следующем месяце планируется новое заседание Визенгамота) узнаёт меня, как и все, не сразу, и приближается с опаской. Само собой! Он ведь искренне служил Волдеморту, а я понарошку. На самом деле, всего его служения не хватило даже на срок в Азкабане. Судя по тому, что он здесь. Но его отец в тюрьме, дом в руинах, а мать в истерике. И образование надо заканчивать. Он мнётся, стараясь какое-то время стоять независимо, но в итоге не выдерживает и осторожно приближается. Выглядит слегка прибито, но, думаю, оклемается.

Во всяком случае, у Драко хватает сил улыбнуться и сказать, как он рад видеть меня в добром здравии. Похоже, меня не очень ждали. По крайней мере, не так скоро. Но радость Драко совершенно искренняя — он уверен, что без меня его разорвут. Всё может быть, если не включит мозги. Малфой старательно пытается наладить светскую беседу, но я отмахиваюсь от него, потому что как раз подают Хогвартс-экспресс. Я оставляю Драко ловить отстающих в качестве прививки от страха и отправляюсь рассаживать остальных. Главное, не допустить смешанного состава. Развожу всех по шесткам и устраиваюсь в последнем пустом купе — на случай появления опаздывающих и для лучшего контроля ситуации. Проще было окопаться в отдельном вагоне, но, не дай Мерлин, его отцепят.

Платформа уже полна, но сперва грузятся преимущественно пунктуальные равенкловцы, потом непунктуальные хаффлпаффцы, потом гриффиндорцы, которые дольше других вылавливают своих на перроне. Там шумно, как никогда. Отбытие в Хогвартс — знамение победы. Только за моей спиной никто не вопит. За моей спиной молчат, как мыши, ровно десять купе. Чтоб скоротать время, я прикидываю на память, как распределяются среди моих подопечных родительские сроки заключения. В соответствии с этим их и будут травить. И в соответствии с этим мне надо будет их куда-нибудь ненавязчиво изолировать. Чтобы всё выглядело как нормальное течение мирной жизни. Не портить же остальным праздник!

Все прошлогодние наработки с готовностью всплывают у меня в памяти, и мне немыслимо хочется соскочить с этого весёлого поезда. Можно под его же колёса. Но я, разумеется, не двигаюсь с места — такая акробатика ещё больше уронила бы честь моего факультета, если от неё что-то осталось. Мой факультет. Мой факультет... И почти каждый в душе меня ненавидит. И сильно ненавидит — по аналогии с Поттером. Я же предал их родителей! Вместо одного будет сорок. Держись, Северус. Это слизеринцы, и с ними ты умеешь справляться. Поттер хотя бы убить пытался, но они и этого не сделают — я им нужен. Я очень всем нужен.

Люди проталкиваются по вагону в ту и в другую сторону, а я сижу, как всегда, один, и думаю о хорошем — о том, что Поттеру осталось доучиться последний год. Может, хотя бы он не появится? У него достаточно денег на домашнее образование... Но насколько я знаю Поттера, шанс на это ничтожно мал. Надеюсь, он хотя бы преподавать не останется. Буду ставить ему баллы пониже. Но сомнительная радость лишний год поиздеваться над Поттером тоже не особенно греет. Во-первых, надежда магического мира сбылась, и нападать на неё станет сложнее. Во-вторых, потому что фоном ко всем мыслям звучит хорошо отлаженный метроном. Что не договаривает Дамблдор? Что не договаривает Дамблдор? Что не договаривает Дамблдор? И где, наконец, Поттер? Если с ним что-то случилось, значит всё очень плохо.

Но появляется не Поттер, а снова Драко.

— Скоро трогаемся, сэр. Вряд ли кто ещё подойдёт.

Я милостиво киваю, хотя в глазах Малфоя плещется страх, и я понимаю, почему на самом деле он шмыгнул в вагон. Победный гул взлетает на несколько децибелов, и я впервые за сутки испытываю хоть какое-то облегчение. Поттер грядёт. Живой, судя по восторженным воплям.

— Сэр, можно с вами... — бледнея, начинает Драко, но осекается под моим взглядом. Я не хочу его утешать всю дорогу, я хочу спокойно поразмыслить над тем, что не договаривает Дамблдор. И, возможно, вздремнуть. Говорить затруднительно из-за шума, я быстро набрасываю заглушающие чары, и Драко немного приходит в себя. Я его понимаю. И понимаю гробовое молчание десяти купе за моей спиной. Они боятся, что нас сбросят с поезда. Или опрокинут вагон. Или просто побьют.

— Сядете в самом конце, мистер Малфой, — говорю я старосте Слизерина. — Если что-то начнётся, дадите знать мне.

Драко спадает с лица, но покорно кивает. Пусть пашет — он мне должен. Звуков снаружи не слышно, но мы ощущаем, как от криков вибрируют стены, и меня накрывает очередным приступом паники. Не от воплей снаружи. Я не знаю, почему. Я сам не ожидал этого. Я был в ситуациях и похуже победного торжества. Наверное, я заметно бледнею, потому что Драко быстро спрашивает, не надо ли мне чего, и испуганно оглядывается в конец вагона. Мне надо. Мне надо сойти с проклятого поезда. А Драко, по-моему, переигрывает.

— Воды, — говорю я ему серьёзно. — Мне нечем запить яд.

Наследник рода Малфоев вздрагивает, но, наконец, уходит. Видимо, за водой. И за стаканом. Ещё один не в себе. Здравствуй, первое сентября! Я наколдовываю себе стакан, наливаю воду Агуаменти и оставляю волшебную палочку лежать у руки — в дань одолевающей меня смутной тревоге. На самом деле, я очень сомневаюсь, что праздничная толпа перейдёт в нападение, но раз другой опасности не видно, я решаю не закрывать дверь купе, пока не тронется экспресс. Так, на всякий случай.

Ликования снаружи больше не слышны, но они уже перекинулись внутрь поезда. Передние купе взрываются скандирующим: «Гарри-Гарри!», и Поттер торжествующе вопит через весь вагон:

— Народ, мы едем!

Если ему и тяжело, как обещал мне Дамблдор, он не по годам хорошо это скрывает. Я бы сказал, что он счастлив. Ну да, мы же победили Волдеморта! Они победили. Нет, не выдержу. Надо сойти с поезда, чтоб не пришлось прыгать. Я даже делаю неосознанное движение, чтобы встать, но я не хочу столкнуться в узком проходе с легендой магического мира. Боюсь, что не смогу в достаточной мере выразить восторг. Восторг достигает апогея. Кроме «Гарри!», теперь кричат в добавок «Рон!» и «Гермиона!». Почему они всегда так орут, хотелось бы знать? Судя по всему, мистер Уизли и мисс Грейнджер, вносят некоторый порядок в это сборище: Уизли распихивает по отсекам толпящихся в проходе студентов, Грейнджер помогает ему добрым словом и призывом к дисциплине. Отдельные голоса продолжают выкрикивать: «Гарри, к нам! Гарри, к нам!».

— Куда — к вам? У вас сесть негде! — возмущается такой безответственностью Грейнджер.

— Гарри, сюда! — перекрикивая всех, горланит Уизли. — Мы вам заняли места в том вагоне. Джинни их держит. Но долго не продержится.

Поезд вздрагивает перед тем, как поехать. По наглухо закрытым дверям за моей спиной прокатывается серия равномерных ударов, будто мимо них тащат что-то непомерно тяжёлое. Призрак Джеймса Поттера ненадолго возникает перед моими глазами, продолжая махать неистовствующей на перроне толпе, и я отворачиваюсь, чтоб случайно не схлестнуться с ним взглядами, пока ещё можно этого избежать. Поттер устремляется дальше, волоча за собой непомерный чемодан на колёсах, который, судя по звуку, зацепляется за мою дверь. Да, я её специально так открыл, а вы что думали? В нестройный восторженный гвалт на секунду вплетается негромкое «Стой-стой, оленёнок!», чемодан мягко отодвигается от двери и катится дальше.

— Да я справлюсь, мам! — возмущённо восклицает Поттер.

Мам?

Я цепенею. Я, конечно, вскидываю глаза, но ничего не успеваю заметить за долю секунды — только тень, мелькнувшую против света. Я вскакиваю, одновременно смахивая на пол волшебную палочку и стакан с водой, и на этот раз могу остановить себя только у двери. Чего бы проще — выйти и спросить? Но я больше не чувствую ни ног, ни языка. Я медленно задвигаю дверь, запираю её и опускаюсь на колени. Меня бьёт дрожь. Я прижимаюсь лбом к сиденью, впиваюсь в него пальцами, но дрожь не проходит. И сердце колотится где-то в горле. Что ж это было?

Что это было?

Раздаётся пронзительный гудок, и пол подо мной приходит в движение. Я смутно понимаю, что поезд тронулся. И я тронулся тоже. Я пытаюсь собраться с мыслями. Дело не в том, что сказал Поттер, дело в ощущении, которое на меня накатило. Мне кажется, что я узнал её голос. Но обычно мне не кажется — я либо узнаю, либо нет. Мне могло послышаться, мне периодически что-то такое слышится. Да и мальчишка мог иметь в виду кого угодно. Молли Уизли, например. Или Джиневру Уизли. Хотя это странновато для Поттера. И потом, младшая Уизли в переднем вагоне, а старшая раза в два толще... Я себя одёргиваю. Кого я стараюсь вычислить? Какое мне дело? Я пытаюсь унять панику, но она не уходит.

Видимо, Дамблдор тревожился не так уж зря. Видимо, он больше меня знает о змеиных ядах и побочных последствиях укусов. Больше меня знать невозможно, но что со мной тогда? Мне и раньше мерещилось, но не до такой степени. Мне становится страшно. Я не смогу работать. И жить не смогу, если до такого дошло. Должно быть разумное объяснение. Оно есть — я уверен, что мне не почудилось. И не об этом ли говорил Альбус? Нет, она мертва, мертва, и надо честно себе признаться: Альбус ничего такого не говорил. Но он не случайно упоминал Минерву, Минерва наверняка в курсе... чего-то. Минерва мне и расскажет.

Несколько раз я берусь за дверную ручку — мне кажется, что я уже достаточно успокоился, чтобы добраться до соседнего вагона. Но нет. Нет. Я могу сорваться опять. Надо хотя бы переправить своих слизеринцев в Хогвартс. Там родные подземелья, там бродят толпы моих фантазий, там станет легче... Чёрт, зачем я согласился вернуться? Я, по-моему, болен.

Да пошло всё! Я всё-таки поднимаюсь с пола, чтобы открыть дверь, и понимаю, что поезд давно стоит. Вынимаю волшебную палочку из лужи воды и осколков и выглядываю в окно. Мы на станции "Хогсмид".

Никто не знал, что эта лань

С приходом ночи оживала,

И светом ярким, как янтарь,

Аллею парка заливала.

А. Вечеровская

Я решил так — представлю, что в Хогвартсе Волдеморт, и он уже убил Поттера. Не то чтобы мне этого хотелось — столько трудов насмарку! Но если на такое настроиться, мало что прошибёт. Сильно меня прихватило в этот раз, давно подобного не было! Залежался в больнице, решил, раз мирное время, можно слегка расслабиться. А нельзя — моё безумие мигом распустило руки. Безумию поддаваться опасно, эдак я стану окончательно бесполезным. Три, два, один...

Я, наконец, выхожу в коридор. Большинство учеников покинуло вагоны, и тем лучше — самое время для нас. Я стучу условным стуком поочередно в одну за другой двери, и слизеринцы начинают выползать из норок. Бледные, но немного приободрённые тем, что живыми добрались до Хогвартса. В последнем купе Драко подробно рапортует мне, что всё более-менее. А воды декану так и не подал! Видимо, и он хочет, чтобы я жил. Ладно, поживу ещё, так и быть.

На воздухе становится легче и голове, и сердцу, но пока мы следуем к запряжённым фестралами повозкам, я всё равно не могу думать ни о чём, кроме... кроме... Лучше вообще ни о чём не думать. Драко пытается завести со мной сложный диалог о судебном процессе Визенгамота и возможных лазейках в нём, но я откладываю все разговоры на потом, сославшись на количество ушей. Все эти уши нестройной колонной бредут следом за нами. При виде Хогвартса они оживляются, как все нормальные дети, и я уже слышу робкое шипение своих змеек:

— А что случилось-то?

— Может, и ничего. Он всегда, как с похорон.

— Нет, но сегодня особенно. Они ж победили — радоваться надо...

— Мы победили — мы! Ты не путайся, а то и пожрать не дадут.

— А это от змеи, да? Слушайте, он теперь вообще говорить не может?

Могу. И всё слышу. Малфой понимает мой взгляд, цыкает на остальных, и оставшийся путь мы проделываем в благодатной тишине похоронной процессии. Меня тянет спросить вон хоть у Драко, не знает ли он про своего приятеля Поттера чего-нибудь, чего я не знаю. Но я затрудняюсь так сформулировать вопрос, чтобы чистейшие голубые глаза Малфоя не выпали из орбит, и чтобы он при первой же встрече не сболтнул об этом самому Поттеру.

У повозок никакой толчеи — все разъехались, и фестралы уже нетерпеливо бьют копытами, поджидая нас. Позже добираются только первокурсники — их Хагрид, как водится, укатывает по Озеру. Так что, когда мы оказываемся в Хогвартсе, все уже сидят за столами. Не забывать — Волдеморт, мёртвый Поттер...

Мы входим в Большой Зал, и там всё, как должно. В смысле, Поттер жив. А Волдеморт не воскрес, и никто больше не воскрес. А я на что-то надеялся? Я никогда себе в этом не признаюсь, но даже видя, как Минерва подзывающе машет мне рукой, я нарочно не реагирую, тайком отирая холодный пот. Я боюсь того, что она скажет. Наверняка передаст какую-то неудобоваримую чушь вроде того, что мне нужно отыскать в какой-нибудь дыре копьё Мерлина и незаметно подкинуть его Поттеру ровно в полнолуние, стоя спиной к востоку. А то на всех нас падёт проклятие Волдеморта. Или рухнет Хогвартс. Или Лорд опять начнёт воскресать. Как всё надоело! Добрые волшебники, будьте так добры, убейте меня сразу.

Увы, притягательную мечту о смерти приходится отложить — когда теперь выдастся свободная минутка! Но ещё пару минут я добросовестно обсуждаю в уголке с Малфоем, кому и как надо давать взятки в Визенгамоте. И сколько за эти взятки сидеть. И пусть Нарцисса сама ко мне забежит, когда выйдет из осенней депрессии — по крайней мере, она не значилась в списках Пожирателей Смерти! Заглушающие чары не нужны — за гриффиндорским столом без конца хохочут и запускают фейерверки, образовав подобие митинга вокруг великого Поттера. Я запоминаю, сколько нужно будет снять баллов за нарушение пожарной безопасности в только что отстроенном замке. И совсем уже задним фоном отмечаю, что Поттер, гогочущий в обнимку с хорошенькой и рыженькой Уизли, не походит на человека, которому только что явился призрак матери.

Тем временем слизеринцы заканчивают рассаживаться и ругаться через два стола с гриффиндорцами. Равенкловцы принимаются обсуждать новое расписание, хаффлпафцы принимаются обсуждать меню. Пора начинать. А кого ждём? А, меня. Минерва не выдерживает и сама встаёт с кресла, и я поспешно ей киваю, давая знать, что понял намёк. В конце концов, это из ряда вон — чтоб директор бегал за деканом! Неужели всё так серьёзно? Вроде, свечки парят, звёздочки сверкают, все веселятся... Правда, и в прошлый раз было так же. И в позапрошлый. Шутки в сторону, если Волдеморт вернётся, всем мало не покажется, и мне в первую очередь. Во вторую после Поттера, всегда во вторую.

Я, наконец, поднимаюсь к Высокому столу и тихонько проскальзываю мимо кафедры, за которой Минерва готовится начать радостную речь. Рядом на цыпочках стоит Филиус и подсовывает ей записки — про что не забыть сказать, и тут же строчит новые прямо в воздухе. Я не хочу им мешать, но МакГонагалл вдруг бросает взгляд в зал и панически хватает за руку Флитвика, так что тот рассыпает свои памятки.

— Где Северус?!

Плохо дело, если я так нужен. Или её Дамблдор заразил?

Я сбиваюсь с шага и сообщаю как можно тише:

— Я здесь, Минерва. Как всегда, за левым плечом директора. Всё в порядке.

По лицу МакГонагалл мне не кажется, что всё в порядке, но она заметно успокаивается. Может, Минерву так терзает совесть за то, что при нашей последней встрече она чуть меня не убила? Не стоит. Все знают, что я не злопамятный. Я понимаю, что ей нужно собраться перед вступительным словом, и ретируюсь на дальний край Высокого стола — чтоб иметь возможность быстро оказаться у стола Слизерина. Всё-таки, первый заезд в Хогвартс после войны. И ещё Дамблдор со своими загадками, мало ли...

Сидящая по левую руку Сибилла немедленно начинает докладывать, что видела в хрустальном шаре огромную змею, которой мне надо бояться, но в скором будущем меня ждёт большое счастье и положительные изменения на личном фронте. Но мне не до Сибиллы. Мне опять страшно, страшно, страшно. До того, что хочется вскочить и бежать. До того, что холодеют руки и обрывается дыхание. Да что со мной сегодня?

Я отключаюсь от Сибиллы и заодно от речи МакГонагалл, заставляя себя сосредоточиться на текущих делах. Мне становится легче, и я в последний раз пересчитываю студентов за унылым слизеринским столом. А то я в этом году не успел составить списки. Вчера я был так глубоко потрясён истерикой Дамблдора, что даже не глянул, как там подземелья — вдруг их затопило всклень? И не посмотрел, какая часть замка закрыта — Аргус что-то упоминал об этом. Я не знаю ни нового штата преподавателей, ни изменений в программе. Ручаюсь, что программа прошлого года, составленная при Лорде, резко устарела. Не зря же студентов согнали переучиваться по новой. А ведь во всё это опять придётся вникать! И неизвестно, что за камень за пазухой у Минервы. Ох, голова моя...

Минерва, наконец, заканчивает приветственное слово и торжественно разворачивает свиток с именами первокурсников. Ещё час распределения, и я набросаю в уме приблизительный учебный план. Выносят табурет и шляпу Гриффиндора, отворяются двустворчатые двери Большого Зала, и передо мной взрывается галактика. Я не вскакиваю исключительно потому, что перестаю ощущать своё тело. Я только не понимаю, я один её вижу или все видят, и видят ли они то же, что я?

Должно быть объяснение, но всё равно шок слишком силён. И я смотрю, смотрю, смотрю и забываю моргать. Мне уже всё равно, в чём тут дело. И всё равно, какое у меня при этом лицо. Все давно привыкли не глядеть в мою сторону. Если умру, но буду сидеть прямо, разница будет незаметна. Но я не могу умереть, я могу лишь смотреть. Как переворачивается мир. Как она останавливается у дверей и с улыбкой пропускает мимо себя первоклашек. Как она под ликующие крики идёт по центральному проходу. Как берёт у Минервы список и останавливается возле Распределяющей Шляпы. Берёт у Минервы список... То есть, она материальна. Но это не образ из моей памяти, что пугает ещё больше. Она старше, пусть и не сильно изменилась. Меньше, чем я, к примеру. Она вполне могла бы так выглядеть, если бы... не умерла. Только цвет волос кажется мне немного другим, но я могу помнить неточно.

Я не понима... Я не понимаю, кто она? Что она? Что это за магия? Никто, вроде бы, не шокирован, так что, я хуже других? Давно подозревал, что хуже, но думаю, всем просто известно что-то, неизвестное мне. Судя по реакции Сибиллы, это правильная догадка. Но Сибиллу бессмысленно расспрашивать — она мыслит слишком неординарно и может не знать, как всё на самом деле. А как всё на самом деле? Я заставляю себя собраться, как на чаепитии у Лорда, но ничего не получается. Я почти слышу, как рушатся барьеры в сознании, и чётко ощущаю, что схожу с ума. Вот сейчас, в эту минуту. Но я не хочу! Я забываю про осторожность и панически ищу глазами Поттера. Поттер скандирует вместе с остальными и откусывает голову шоколадной лягушке. Мгновенно давится ею, но пока не понимает, почему. Уизли колотит приятеля по спине, пытаясь вбить в стол, но Грейнджер, наконец, толкает Поттера под руку, и он смотрит на меня глазами, полными слёз удушья. Смотрит на меня, смотрит на меня...

Я перевожу взгляд на волшебницу с Распределяющей Шляпой в руках. Она стоит лицом к залу и первокурсникам, но ненадолго оборачивается к Высокому столу с той же неподражаемой улыбкой. Неповторимой. Я на секунду ловлю её взгляд, и у меня разрывается сердце. Я понимаю, что это она. Я не знаю, почему. Потому что только что смотрел на её сына. Или просто потому, что понимаю. Это Лили. Каким-то непостижимым образом это Лили.

Это имя кричат ото всех столов, это имя, всхлипывая, повторяет Сибилла и, улыбаясь, шепчет Минерва. Только я ничего не говорю. Я... кажется, умер. Или вот-вот умру. В глазах темнеет, как ночью, и мне приходится вцепиться в стол, чтобы не упасть. В этот момент, как нарочно, начинают поднимать героев магического мира в знак нашей полной победы над Волдемортом. Я покорно встаю вместе со всеми, но не остаюсь стоять. Я прошу Сибиллу передать по столу, что я только вчера из Мунго и должен проверить подземелья. Судя по лицу Сибиллы, я как-то не так это говорю, потому что, уходя, слышу, как она испуганно лепечет в адрес МакГонагалл:

— Но я ему сказала! Осторожно, как вы просили, Минерва! Но я и впрямь видела...

Я стараюсь не глядеть в сторону Высокого стола, я стараюсь не бежать. Тихо проскальзываю вдоль стены за спинами слизеринцев и как раз, когда ликование достигает апогея, притворяю за собой дверь Большого зала. Аргус, бормочущий что-то про грязь в холле и оторванные ноги, при взгляде на меня роняет щётки и пятится. Плевать на Аргуса.

Я устремляюсь к себе, во тьму, в подземелья. Там словно и не было войны, но мне уже безразлично — хоть бы весь факультет провалился! Но лестницы и этажи на месте, и я добегаю по пустому коридору до своего кабинета. Ключ искать некогда — я открываю дверь магией. Закрываю её магией, накладываю заглушающие чары на случай, если буду орать или кидаться мебелью. Отбрасываю волшебную палочку от греха подальше. И падаю в обморок.

Выхожу из обморока и слышу повторяющееся с частотой метронома «Северус, Северус, Северус...». Что бы это могло значить? Я, и не поворачивая головы, знаю, что находится в той стороне кабинета. Там над шкафом висит пейзаж, изображающий кладбище. Специально, чтобы Дамблдор захаживал не чаще необходимого. Сейчас он явно ощущает необходимость. Бесконечное повторение собственного имени начинает сводить меня с ума, и я киваю в знак того, что начал его слышать.

— Северус, я сейчас всё объясню вам, — проникновенно обещает директор.

Всё. Какое прекрасное слово. Он начинает объяснять, но я ничего не понимаю. Он слишком быстро пытается заполнить моё схлопнувшееся сознание чудесами высшей магии. Магия — что это? Кто я и где я?

— Северус! — в голосе мёртвого директора звучит беспокойство, но я снова киваю, и он продолжает объяснять, что именно произошло в тот момент, когда Поттер стал крестражем.

Чем или кем стал Поттер? Мне растолковывают теорию про крестражи, и я понимаю, что Альбус так аккуратно называет момент, когда она умерла. Она не умерла. Меня опять тянет в обморок, мне кажется, что я проваливаюсь и проваливаюсь, хотя давно лежу на ковре. Но я заставляю себя прекратить падение — мне важно дослушать.

Дамблдор переходит к Аваде Кедавре, неуверенно запинается и начинает излагать, что это такое. Я трясу головой — я знаю, что такое Смертельное Проклятие. И получше, чем он! Я даже в состоянии поверить в сложение трёх Авад вместо двух. Редчайший случай, единственный раз в истории. Дамблдор с таким воодушевлением рассказывает, как удачно выстроились в линию Поттеры, что я сожалею о собственной Аваде. Круцио и Сектумсемпра подошли бы директору много лучше. Но я молчу. И слушаю. Про то, что Джеймс отдал жизнь за жену и сына, а Лили отдала жизнь за сына, а Волдеморт был очень сильным волшебником, и поэтому Лили почти умерла, но Поттер-младший оказался под двойной защитой и последующие семнадцать лет скакал, как козлик. Любопытно, Поттер и это знал? Знал, что его прикрыли и мать, и отец?

Дамблдор аж подпрыгивает на кладбище — нет, никто не знал! Только он, только он один. Он раньше всех прибыл тогда к дому Поттеров (то-то всем, включая вернувшегося Лорда, казалось странным, почему туда отправили Хагрида). И Блэк был не в курсе, он считал, что приехал первым, но к тому времени дом был уже частично разрушен... не Волдемортом, понятное дело. Волдеморт очень потом удивлялся, зачем ему приписали какое-то мелкое хулиганство? Он сказал «Авада Кедавра» три раза подряд, без малейшего сопротивления. А потом развоплотился. Откуда же обвалившаяся стена и искалеченные трупы?

Второе тело принадлежало не Лили, тело принадлежало Марлин МакКиннон... помню такую. И как она умерла — тоже. Её перехоронили два раза. Всё нормально, директор, продолжайте. По-моему, Дамблдор гордится тем, как ловко он всё обстряпал. Особенный акцент он делает на закрытые гробы Поттеров. Я помню про гробы. Я там был, но ему незачем это знать. Я ничего не отвечаю, я смотрю в потолок и вижу звёзды. Альбус оставляет подробности того, как они с Волдемортом повеселились тогда на Хэллоуин, и начинает втолковывать мне, неуравновешенному озабоченному кретину, что Лили была вообще ни на что негодная. В состоянии, похожем на действие Живой Смерти.

Я не совсем понимаю, что значит — в похожем состоянии? Он объясняет, что есть различия, но суть такая же. Он не знал, очнётся ли когда-то Лили, и какой очнётся. Он боялся, что она нужна Волдеморту. Он боялся, что кто-нибудь проболтается. Наверное, я. Или Поттер. Или Люпин с Блэком — те ещё были отморозки! Или вот Минерва — первейший агент на службе Лорда. Он боялся, и боялся, и боялся. И вообще, такая тяжкая ноша могла нанести непоправимый ущерб детской психике Гарри. И моей детской психике тоже. Мне впервые хочется вступиться за Поттера. Я бы предпочёл, чтобы моя мать была хоть немного жива. Но у Дамблдора были серьёзные проблемы в семье, и у него такие вещи, видимо, в голове не отложились.

Я продолжаю молчать и считать звёзды. Я только недоумеваю: кто смотрел за Лили после того, как я так удачно скинул Альбуса с башни? Альбус мнётся, но понимает, что я всё равно это узнаю или найду способ уничтожить говорящий портрет. Директор сдаётся и не совсем охотно признаёт, что никто не смотрел. Он никому не мог это доверить, а Лили ничего не было надо, и она всё равно не просыпалась. Убежище было очень надёжное — с Фиделиусом, и Дамблдор сам был Хранителем Тайны. Но он, честное слово, оставил ей волшебную палочку — чтобы смогла выйти, когда очнётся. До меня упорно не доходит — а если бы она потеряла память? Или ослепла?

Нет-нет, она очнулась в полном порядке, как только умер Волдеморт. Авада ведь повреждений не оставляет! Почти. Правда, Лили немного испугалась — не сразу смогла сориентироваться и объяснить, кто она. Но она так подробно всё рассказывала (и так рыдала, видимо), что в результате её всё-таки свели с Гарри — ну а вдруг? Поттер после семнадцати лет разлуки сначала отреагировал, примерно как я. И Лили было не лучше (надеюсь, она хотя бы не приняла Гарри за Джеймса!). Магический мир тоже слегка тряхнуло, но все быстро пришли в себя и теперь ужасно счастливы.

Ну не знаю... Думаю, моя натренированность лучше, чем у Лили и её сына, но, кажется, у меня паралич. А я ей никто. Так, неудавшийся друг детства. Дамблдор делает паузу. Видимо, это должно быть сигналом, чтобы я быстренько включил кнопку счастья. Но у меня вместо этого холодеет кровь. Я представляю себе, как несчастная молодая женщина бредёт по полю, ежесекундно ожидая нападения Тёмного Лорда. Или мечется в толпе, ликующей после гибели Волдеморта, ничего не понимает и всем пытается объяснить, что её зовут Лили Поттер, и у неё пропали дом, муж и годовалый ребёнок. Но Дамблдор заверяет, что иначе было нельзя. Зато теперь она уже окрепла, подлечила нервы и готова к употреблению.

Надеюсь, Лили хотя бы не вчера выписали, а то Альбус так рассудил, что хорошо бы ей стать деканом Гриффиндора. У неё и авторитет есть, и боевой опыт. Лили ведь всегда хотела работать в Хогвартсе! И с Минервой они в таких прекрасных отношениях! Не говоря о том, как это удачно для Гарри. Ну, и для меня. Пока он старательно убеждает меня, что Лили Поттер лучше всех, я зажмуриваю глаза, потому что звёзды уже слепят. Мама, спой мне песенку...

Она жива.

Она, правда, жива.

Лили жива.

Но это только недавно. И меня по второму кругу начинают убеждать, что, Северус, она была почти совсем мёртвая. И даже он, Дамблдор, не знал, что делать, а раз он не знал, то и никто не помог бы. Лили даже являлась Гарри из Воскрешающего камня. Какой камень? Один из Даров Смерти. Дары Смерти? Ах да, Северус, ты же ничегошеньки не знаешь! И добрый волшебник начинает новую сказку. Я сатанею. Я закрываю руками уши и сажусь. Он понимает, что лекция окончена, и замолкает, ожидая вопросов.

— Сон Белоснежки, — говорю я в пространство. — Ей нужен был поцелуй любви. Сгодился бы и сын.

Альбус настороженно затихает — наверняка, снова пытается решить, шучу я, или спятил, или говорю серьёзно. Я говорю серьёзно. Яблоки тут ни при чём, но магов в подобном состоянии находили и раньше. На территории Британии были три случая за историю. Причины произошедшего оставались неясными, но лечение действовало. Понятно теперь, почему — раз всё дело в любви.

— Это маггловская сказка, Альбус. Даже вы не можете знать все сказки.

А я знаю просто потому, что у меня идеальная память, в которой помещаются все знания, какие мне попадались. И потому что я не только Принц, но и полукровка.

— Ни в чём себя не вините, директор, покойтесь с миром, — прибавляю я, вставая с пола. — А лучше идите к дьяволу.

Доигрывать в шахматы. Он, наконец, начинает что-то возражать. Но я его больше не слушаю. Я вообще никогда больше с ним не заговорю. И метроном встал. Навсегда. Как спокойно и тихо! И над головой просто потолок, никаких звёзд. Мне внезапно становится душно. Душно мне с этим портретом, в этой комнате и в этих подвалах. Надо мне... куда-нибудь... на воздух... мне надо... Я подбираю палочку и на нетвёрдых ногах направляюсь к двери. Меня окликают, но я не оборачиваюсь.

Поднявшись в холл, я прохожу мимо Большого зала, который сотрясает разгулявшееся веселье. Выбираюсь из Хогвартса и отправляюсь, куда глаза глядят. Перед этими глазами теперь то и дело вспыхивают клочки воспоминаний, которые сплетаются и сплетаются. Но я по-прежнему не в силах постичь, как он мог так рисковать Лили? Как можно ею рисковать? Почему было не поставить охрану, почему было не сказать... Мне хотя бы! Ведь он меня знает. Я бы сидел возле неё днём и ночью. Лучше бы я все эти годы не смыкал глаз из-за Лили, чем из-за Поттера! А если бы она заболела, если бы её нашёл Волдеморт? Или она оказалась бы этим... крестражем?

Стоп. Я на самом деле замираю посреди осенней ночи и хватаюсь за голову. Запускаю пальцы в непривычно короткие волосы и тяну, что есть силы. Они не вырываются. Я тяну сильнее. Я ещё не встроил в сюжет треклятые крестражи. И Дамблдор долго не понимал толком, что они такое. Он наверняка опасался, что раз Гарри — крестраж, то и Лили может им быть, и тогда ей вовсе незачем просыпаться. Только Поттер сам решал, умирать или нет. А за Лили пришлось бы решать кому-то. И кого бы Альбус ни поставил в известность, никто бы не согласился. Даже Тёмный Лорд.

Предыдущие приступы паники ничто в сравнении с новым. Мне хочется немедленно бежать обратно в замок, обнять Лили и держать её днём и ночью, защищая от... Просто защищая. Но Дамблдор мёртв, иначе ничего не рассказал бы. И Реддл мёртв, иначе она не проснулась бы. И меня, если начну вопить про крестражи, закатают обратно в Мунго. А мне надо остаться в Хогвартсе, рядом с Лили. У меня возникает вызывающее дрожь подозрение, не была ли она здесь всё время? Наш замок издавна считался самым безопасным местом, и в нём столько потайных комнат... Альбусу даже отлучаться не пришлось бы, чтобы проверять, всё ли в порядке с Лили.

Теперь мне немного под иным углом предстаёт... Всё. То, как он добивал меня в своём кабинете после смерти Лили, убеждая, что виноват во всём я один, хотя потом нашлась куча виновных. Чтобы я не посмел расспрашивать. И я действительно не расспрашивал. Мне было двадцать лет, я очумел от горя и совершенно ничего не понимал в закрытых гробах и мелких нестыковках. Потом меня, несмотря на договорённость с Дамблдором, отправили в Азкабан, и там я продолжал сходить с ума... Правда, меня быстро выпустили и перевели в другие подземелья. Я должен был служить правому делу, а не сгинуть без пользы. Но вот Блэк загремел в тюрьму на двенадцать лет по шитым белыми нитками обвинениям. А ещё он приехал в Годрикову Впадину вторым после Дамблдора. Но он был упрямей, чем я, и ну никак не хотел сознаваться, что убил Лили и Джеймса, хотя к концу срока уже тоже не был уверен и болтал, что всё равно, что убил, а выглядел так, что мог вспоминать что угодно — на него бы не обратили внимания.

Хагрид, в любом случае, ничего не понял — ему достаточно было дать яйцо какой-нибудь злобной твари, чтобы он забыл, даже если что и видел, и начал радостно подкидывать самого доброго на свете волшебника. Лучше всех был спрятан, конечно, Поттер — его выслали к магглам, несмотря на исчезновение Волдеморта. И мальчик Гарри долгое время вообще ничего не знал, хотя всё равно был зациклен на смерти родителей. Может, он что-то чувствовал? Может, и я поэтому не мог успокоиться?

Это уже чересчур, да? Всё-таки, у меня паранойя. И с чего бы? Вполне возможно, профессор Дамблдор просто осторожный, но хороший человек, который всем сделал хорошо. Я даже готов согласиться, что в чём-то так было лучше для Поттера. Только не для меня. Но я, вообще, не вопрос. Да и какой теперь во всём этом смысл?

Я опять начинаю задыхаться, я машинально разматываю шейный платок и разрываю воротник мантии, с опозданием понимая, что шею пронзает болью и сдавливает не из-за тугой горловины. А я ведь мог умереть и никогда не узнать... Меня снова накрывает, и я бреду без дороги, куда ноги несут, и они выносят меня на берег Озера. Вон и берёза. Я останавливаюсь, лишь упершись в физическую преграду в виде воды. Не зная, что делать дальше, я ложусь на влажный песок и начинаю рыдать. Начинаю, но не заканчиваю. Периодически перехожу на хохот, потому что Лили жива. Но слёзы всё равно текут.

Жива! Я поздно соображаю, что ору это вслух и зажимаю себе рот, продолжая вздрагивать от нервного смеха. Надеюсь, в замке продолжают праздновать, и меня не слышно. Мне нельзя сойти с ума, мне нельзя в Мунго. Настоящие, а не воображаемые звёзды сияют надо мной чисто и ярко, отражаясь в кристальной глади. И я думаю о том, как хорошо жить на свете, где сбываются мечты, а люди держат слово, и все волшебники добрые.

Потом я долго умываюсь ледяной водой из озера, чтобы очнуться, и бреду дальше, мимо тёмной избушки Хагрида, в Запретный лес. Я не зажигаю Люмос — я и так всё вижу, а здешние твари мне не страшны. Я здесь самая страшная тварь. Я захожу поглубже в чащу, вызываю Патронуса и заставляю его два часа стоять передо мной, пока я не смогу более-менее спокойно стоять перед ним. Я развеиваю Патронуса, отдыхаю пару минут, прикрыв глаза и прислонившись к дереву. Потом опять вызываю Патронуса, падаю на колени и обливаюсь слезами. Встаю, развеиваю, отдыхаю, опять вызываю и опять падаю. Да что же это такое? Зачем мои истерики, скажем, первому курсу Хаффлпафа? Это жутко, это и Дамблдор с трудом выдерживал. А её тем более не стоит пугать. Её. Я смотрю на сияющую лань, смотрю на лань, смотрю на лань и... Падаю.

К рассвету, тем не менее, достигнут некоторый результат. Я отбил колени, выплакал слёзы, и меня почти не трясёт, потому что качает с большей амплитудой. Пора домой. Наверняка первым уроком у кого-нибудь ЗОТИ. Будем проходить добрых волшебников. Чтобы не путать со злыми. Нездорово посмеиваясь, я возвращаюсь в замок. Хогвартс спит, как убитый, после вчерашних празднеств. В холле только синий сумрак раннего утра и... Аргус Филч, опять роняющий щётки с ошалелым выражением лица. Возрыдать у него на груди? Я смеюсь и действительно обнимаю школьного смотрителя, прежде чем направиться к лестнице. Аргус хватается за голову.

В своём кабинете я первым делом сдёргиваю со стены картину с кладбищем и кидаю за шкаф. Вторым и последним делом я падаю на не расстеленную постель, заботливо подготовленную замковыми эльфами, и повторяю без остановки: «Лили жива. Лили жива. Лили жива». Я очень боюсь заснуть. Боюсь, что каким-нибудь хитрым манером наступит не второе сентября, а тридцать первое августа. И я опять очнусь в Мунго, и надо мной склонятся колдомедики и скажут, что мне ещё лечиться и лечиться.

Иль благодарности от их ты роду чаешь?

Быть может, некогда (иль злости их не знаешь?)

Они прольют твою же кровь». —

«Быть может, — Лань на это отвечала, —

Но я о том не помышляла,

И не желаю помышлять».

И.А. Крылов

На следующий день в перерыве между уроками я сижу в кабинете ЗОТИ и на скорую руку проверяю эссе по остаточным знаниям на параллели Равенкло-Слизерин. Сегодня за завтраком я уговорил Минерву ради упокоения Волдеморта перекроить расписание таким образом, чтобы Гриффиндор и Слизерин не встречались, раз уж им не судьба. Иначе я ни за что не отвечаю. Я поднял эту тему главным образом для того, чтобы не пялиться с открытым ртом на декана Гриффиндора, а что-нибудь этим ртом говорить и чем-нибудь занять мысли. Но декан Гриффиндора поддержала мою инициативу, хотя по определению должна была иметь диаметральную точку зрения.

Директриса вздохнула с облегчением, признав странным, что такая идея никого не посетила в предыдущие годы. Мы с Лили как главные организаторы переворота в черновую перешили расписание, пристроившись у ближайшего подоконника. Одно удовольствие было смотреть, как Поттер, обменявшись с Малфоем гневными взглядами, уводит свои войска от моего кабинета, а Драко чуть не со слезами умиления взирает на Лавгуд. Староста Равенкло с ним не разговаривает, но с меньшей вероятностью полезет в драку.

Занятие проходит чуть менее напряжённо, чем поездка в Хогвартс-экспрессе. Но в результате я всё равно сижу и держусь за голову, чувствуя, как волосы встают дыбом от того, что приходится читать. У них всегда была в головах каша, но теперь эту кашу можно смело выбрасывать. Попадаются небольшие просветы вроде той же мисс Лавгуд, но остальные либо не учились весь прошлый год, либо учились не тому. Я автоматически чередую через строчку вопросительные знаки с приблизительными сроками Азкабана, которые светят за нестандартные ответы в стиле Амикуса Кэрроу (да будет земля ему толчёным стеклом!). Лидирует мистер Гойл — тот уже дописался до пожизненного заключения. Впрочем, я пока не проверял Хаффлпафф с Гриффиндором. Возможно, Поттер удивит меня, что-то почерпнув из боевого прошлого, кроме пресловутой популярности. Или мне теперь лучше его не спрашивать — пусть сидит где-нибудь возле тёплой стенки? Я не уверен, что сдержусь, услышав ответ в его фирменном стиле...

Я ощущаю на себе знакомый взгляд и поднимаю голову — Поттер стоит передо мной. Тот, который Гарри. Я выжидающе смотрю ему в глаза — я теперь могу смотреть в них сколько угодно — и думаю, что сказать по поводу этого дивного явления. Потому что он не говорит ничего. Даже не здоровается.

— Вы не протрезвели с вечера, Поттер? Не помню, чтобы разрешал вам войти, — говорю я в надежде, что он передумает и уберётся.

Я не хочу объясняться с Лили из-за незадавшихся отношений с её сыном, но и бухнуться перед ним ниц не могу. Он-то тут при чём? Мне остаётся лишь избегать Поттера по мере возможности. Слава Мерлину, его больше не надо оберегать и подтягивать на заведомо недостижимый для него уровень магии!

Убедившись, что я не начинаю с заклятий, Поттер немного расслабляется и заявляет в своей неподражаемой манере:

— Вы бы не разрешили.

Я напоминаю себе, что Лили жива, и поэтому я никого сейчас не убью. Я медленно обмакну перо в чернильницу и... Что бы такое сотворить? Второе сентября, а я уже устал от Поттера. Я не хочу видеть его на отработке, и у Гриффиндора пока нет баллов, чтобы их снять. Но Лили жива, и это всё упрощает.

— Пятисотая. Поздравляю вас с юбилеем, — отвечаю я и продолжаю делать пометки, не обращая на него внимания.

Спросит или не спросит? Или развернётся и уйдёт?

— Что — пятисотая? — подозрительно интересуется Поттер. Он решает, что лучше узнать сразу.

Я ещё что-то могу. Главное, не оскорблять его напрямую, не применять против него магию, не швырять в него ничем тяжёлым, и тогда всё обойдётся. Я откладываю перо, соединяю пальцы в замок и откидываюсь на стуле.

— Карточка, — объясняю я ему. — С вашей провинностью. У меня отведён отдельный ящик для вас, он уже полон, и я с огромным удовольствием преподнесу его вашей матушке.

Гордость Магического Мира вспыхивает и отступает на полшага. Потом вспоминает, что он — Гордость Магического Мира, останавливается и с выражением лица Джеймса Поттера сверлит меня самыми прекрасными в мире глазами, в которые я готов смотреть бесконечно. Но для этого теперь есть другие глаза, и он не захочет, чтобы они наполнились слезами. Я с облегчением перевожу дыхание. Рычаг давления найден. Значит, мы с Поттером мирно просуществуем до лета. Не покалечил же я его раньше! Надеюсь, и теперь пронесёт. Он покинет Хогвартс, а Лили останется.

Рано я обрадовался. Поттер дышит через нос, но он герой Магического Мира и умеет совершать поступки.

— Вообще-то, я зашёл извиниться, — сообщает он почти без вибрации в голосе.

— Даже так? — я хочу запомнить этот миг. — Теперь вы заранее извиняетесь, чтобы дальше хамить преподавателю со спокойной совестью? Очень предусмотрительно. Хотите балл за находчивость?

Поттер нетерпеливо встряхивает головой. Выражение его лица говорит — что же вы такой неизлечимый урод? Но он произносит довольно твёрдо:

— Я хотел извиниться за Омут Памяти. Это было некрасиво, и я это признаю.

У меня белеет перед глазами. Пусть, о, пусть она придёт и заберёт от меня своего отпрыска! Потому что это сильнее меня. Это сильнее меня, и я меняю позу, чтобы не так легко было вскочить, и опять беру в руки перо, чтобы не схватиться за палочку.

— Это было за пределами понятий подло и грязно, — поправляю я его, как на уроке — должен же он усвоить урок!

Поттер багровеет, но терпит — только потому, что его мать жива. Уверен, он всё так же меня не переваривает. Из-за смерти отца, крестного и ещё каких-нибудь мистических друзей. У меня всегда вызывало недоумение только одно: как при его врождённом, безошибочном, кристальном чувстве справедливости он объясняет себе, что ненавидит меня больше сотен мне подобных, ныне заселяющих Азкабан, и чуть ли не больше Волдеморта? Может, мне хватит давать ему уроки, а надо просто двинуть пару раз заклятьями, а то он подзабыл прошлый раз?

— Хорошо, это было подло и грязно, — наконец соглашается Поттер, оглядываясь на дверь.

Мне приходит на ум заставить его покаяться в Большом Зале, чтобы сбить раз и навсегда эту идиотскую спесь. Конечно, меня обвинят в издевательстве над легендой, которая не перестаёт быть запущенным и наглым подростком. Ну и плевать! Но я тоже не хочу расстраивать Лили. Пусть она считает вот это вот подарком небес. Да, я помню, что Поттер пожертвовал ради всех жизнью, но на войне это сделали многие, причём необратимо и в более мучительной форме. Уж я-то нагляделся на это! Поттер не будет вести себя со мной, как ему вздумается. Никогда. И никто больше не заставит меня с ним возиться. Слава Мерлину, у него теперь есть мать — вот пусть она и воспитывает. Я нарочно затягиваю паузу, чтобы вколотить ему в голову каждое слово:

— Я неприятно удивлён вашими двойными стандартами, Поттер. И нет — я вас не прощаю. Что-то ещё?

— Да, — отвечает он резко. — Я хотел вам сказать, что не сообщал матери никаких личных вещей. Из того, что узнал от вас без вашего разрешения. И с вашего разрешения. Теперь всё.

Я определённо меняюсь в лице, потому что он инстинктивно стискивает в кармане палочку. Ну-ну, только попробуй. Дай мне повод.

— Ну так пойдите и сообщите, — предлагаю я ему по возможности спокойно. Спокойно не получается — получается злобное шипение, но Поттер ко мне привык, как и я к нему.

В его глазах проскальзывает что-то неуловимое. Мальчишка выпускает палочку, разворачивается и уходит. Без разрешения. О нервы мои, нервы!

— Вы уж как-нибудь сами, сэр, — огрызается он, прежде чем хлопнуть дверью.

Хм... Должен ли я приписать чудодейственной родительской руке то, что он хотя бы раз сказал «сэр», а не обложил меня в три этажа и не сломал мною мебель? Я опять остаюсь наедине со своим контрольными. Я плачу, и меня трясёт. Да, он знает обо мне слишком много такого, чего не должен знать. Чего никто знать не должен. Но я надеялся, что после истории с Омутом ему хватит совести хотя бы молчать об этом. Не с Лили — сомнительно, чтобы Поттер захотел пересказать ей историю моей жизни. Но само то, что он всё знает, и ему хватает наглости говорить мне об этом в глаза, нестерпимо унизительно. Я, видимо, должен похвалить его за то, что само собой разумеется, пожать руку и сказать, какой он молодец — так что ли? Как будто я доверил ему пару секретов за бутылкой Огденского! И вот теперь он мне окажет милость, не будет болтать про всё это направо и налево. Знай я, что так получится... Но я не знал, я думал, что вот-вот умру. Кстати, я мог бы умереть и молча. Да пропади всё пропадом! Что мне теперь, ловить его в коридоре и накладывать Обливиэйт? У него и так маловато мозгов.

Я раздражённо выдергиваю сломавшийся в ладони кончик пера и некоторое время смотрю, как чернила вперемешку с кровью стекают на чьё-то эссе. Капли падают одна за другой, и эта равномерность успокаивает. Ничего не поделаешь. Моё прошлое не станет прошлым даже со смертью большинства свидетелей. Оно всюду будет преследовать меня в том или ином обличье, и ни секунды не перепишешь заново. Меня одолевает тягостная тоска — не иначе как от переутомления. Или от голода. Я не спал две ночи, и за последние сутки выпил лишь чашку кофе. Так и не смог ничего в себя протолкнуть за завтраком. Это не рекорд, но, видимо, моё здоровье до сих пор оставляет желать лучшего.

Мне мучительно, до ломоты в костях, до дрожи хочется встать, и уйти, и встретить Лили и понять, что всё не напрасно. Но у неё сейчас урок, и у меня тоже, и я увижу её только на перемене. Но я её увижу. Я увижу Лили, и бред снова отступит. Я заживляю руку. Очищаю пергаменты от крови и аккуратно складываю на краю стола. Поправляю на шее шарф. Посылаю куда подальше Поттера, пока никто не слышит. Открываю дверь взмахом волшебной палочки, и первокурсники начинают пугливо заходить в класс. Ага. Им про меня уже порассказали. Ну что же, приступим.

* * *

В перерыве между занятиями я заглядываю в учительскую и на секунду замираю у косяка с лихорадочно бьющимся сердцем. Она здесь. Слава Мерлину, не исчезла! Я по-прежнему не могу до конца в это поверить, но сознание уже не мутится. Кажется, не мутится. И я не виноват, я ведь не нарочно выполз погреться в её лучах. У меня есть оправдание — деканов созвала Минерва, чтоб быстренько отшлифовать перекроенное расписание.

Лили сидит с Филиусом у накрытого чайного столика и с радостным оживлением рассказывает ему о своём первом преподавательском опыте, который вот только что состоялся. Минерва за одним из письменных столов урезонивает Помону, которая недовольно шелестит расписанием, придерживая под мышкой горшок с мандрагорой.

Мне кажется, что все прислушиваются к Лили. Наверное, мне кажется. Я прислушиваюсь. Я настолько привык копить мельчайшие воспоминания о ней, что при такой роскоши не могу упустить ни звука. Флитвик тоже слушает, не отрываясь, время от времени издавая довольное кряхтение, вроде мандрагоры, которую укачивает сердитая Помона. Кажется, Филиус вот-вот начнёт выпускать пар из-под крышки, как стоящий перед ним чайник, который только вдвое меньше декана Равенкло. И да! Филиус, не выдержав, закипает, и вдруг принимается вспоминать, как на первом своем уроке скатился со стопки книг, будто с горки! И так растерялся от этого, что перепутал Экскуро с Экспульсо, вы представляете? Хорошо, что мимо проходил Альбус, услышал грохот и вовремя откопал коллегу из-под груды фолиантов.

Минерва и Помона начинают тихо смеяться, чем себя и выдают. Лили тоже улыбается, и я бы вечно смотрел на неё, словно пришедшую из другого мира. Но пялиться, разинув рот, на живого человека ладно бы неприлично, но попросту нездорово. Поэтому я подхожу к директрисе и беру с её стола копию расписания. Спраут при виде меня тут же настраивается на серьёзный лад и начинает ворчать, что кому-то, может, нечего делать, а кому-то надо пересаживать мандрагор и недосуг менять свой день под двойное занятие со слизеринцами.

Как будто, приди к ней гриффиндорцы, было бы легче! Я понимаю, что это сказано лично для меня, но притворяюсь, что не слышу. Я слушаю Лили, и мне не хочется отрываться. В это время она, к сожалению, замолкает, и Филиус начинает успокаивать Помону, заверяя, что его и мои ребята отлично помогут ей пересадить мандрагоры.

— Ты будешь чай, Северус? Ты за завтраком ничего не съел.

Я наталкиваюсь на несуществующую стену по пути к свободному креслу. Тема, не имеющая отношения к работе, неожиданно приводит меня в растерянность, и я с испугом смотрю на чашку, на блюдце и на тонкую руку, которая удерживает блюдце с чашкой. В основном на руку. Она не истлела. Она и впрямь живая. И меня в неисчислимый раз тянет сесть прямо тут у её ног, прижаться лицом к её руке и никогда больше не отходить ни на шаг, чтобы ощущать, как бьётся под губами её пульс. Твой пульс, Лили. Так и умереть...

По-моему, ей уже тяжело держать эту чашку. Но она держит.

— Спасибо, Лили, — говорю я с запозданием всего в полсекунды и забираю чай.

По-моему, получилось неплохо. Я уже почти нормально произношу её имя, я тренировался всю ночь. Лили, Лили, Лили. Жива, жива, жива. Я устраиваюсь в кресле и отставляю чашку на подлокотник, потому что в руке фарфор начинает предательски звенеть о блюдце. Я знаю эту подлость по собраниям в Малфой-Мэноре, и сейчас моё знание пригождается. Кто бы подумал, что для нормального поведения с Лили мне потребуется больше сил, чем для общения с... Даже не хочу ставить их имена рядом.

Я гляжу на разбегающиеся перед глазами буквы, но думаю только о том, зачем она сунула мне этот чай? Я не люблю чай, и я его не просил. Тогда почему я взял и почему это кажется мне таким важным? Зачем Лили это делает? Мне хочется обменяться с ней взглядами, но я понимаю, что не получится. Я пока не могу смотреть ей в глаза, разве что очень недолго. Я очень хочу в них смотреть, но я не выдерживаю.

Да, такой я сумасшедший. Я не всегда был таким. Я был каким угодно, но я был в своём уме. До некоторых пор. В юности я считал, что безумно её люблю, хотя сложно сказать, сгодилась бы Лили такая любовь или нет. Под конец мы совсем перестали понимать друг друга, и я не смог ни защитить её, ни спасти. Но, разумеется, я придумал за жизнь тысячу вариантов, как всё было бы у нас с ней. Мы могли повстречаться пару месяцев в школе, а могли жить вместе до конца дней. И то, и другое считалось бы нормальным и человеческим. Скрепя сердце, я мог бы сказать то же про её брак с Джеймсом. Эта ситуация непомерно меня бесила и делала несчастным, но всё-таки я не сходил с ума.

Сумасшествие началось потом, после памятного Хэллоуина, и не прекращается по сей день. И чувство вины перед Лили стало только острее. Недавно я сам не смог бы сказать, любил бы я её дальше, останься она жива, или это чувство истерлось бы о время и тюремные стены? Сейчас же я точно, с убийственной неизбежностью понял, что тосковал по живой женщине — вот по этой женщине, а не по призраку в своей голове. Я не хочу пить чай, я не хочу есть и не хочу спать. Я хочу только видеть её и быть с ней. Так, может, я не такой уж сумасшедший?

Да нет, сумасшедший. Осторожно отпивая из чашки, я пытаюсь воссоздать в памяти свой первый урок в качестве преподавателя в Хогвартсе, и понимаю, что ничего не помню. А должен бы. Но я не могу воскресить в уме даже тему занятия. По логике вещей, это были противоожоговые снадобья, но обжёгся кто или не обжёгся, пока варил их? Увы, всё это происходило вскоре после того, как меня триумфально отпустили из Азкабана, признав человеком Дамблдора. На радостях я заливал в себя умопомрачительное количество всего, что мог наварить, лишь бы ко мне во снах не приходили дементоры и не заставляли вспоминать, что она мертва... мертва... мертва... Днём становилось ещё хуже. Между занятиями я ложился на пол в классе зельеварения, выл не хуже Люпина и рвал на себе волосы. Только это и помню.

Я понимаю, как нелегко со мной было Дамблдору. А кому было со мной легко? Но Дамблдор не сдавался. Он регулярно навещал меня в подземельях, не забывая напоминать, что я убил-убил-убил Лили и теперь смысл моей жизни в её сыне от Джеймса. Я постепенно проникся, но выть не перестал, а как меня при этом допускали к ученикам, понятия не имею. Я об этом не просил, я просил убить меня как можно мучительнее. Но тогда тоже стояло весёлое послевоенное время, и была острая нехватка кадров, и Волдеморт обещал воскреснуть, а Гарри Поттер так во мне нуждался, что до сих пор сразу бежит ко мне и благодарит, благодарит, благодарит. Хорошо, что мне на дух не сдалась его благодарность! Я не осуждаю Дамблдора. С такими, как я, так и надо. Кто я ему, в сущности — позорное пятно на преподавательской биографии? Я только констатирую факты, чтобы обозначить для себя границы и никогда за них не заступать. Чтобы всегда помнить, где я и где Лили.

Я только не могу решить, надо ли мне хоть как-то поговорить с ней о прошлом? Объяснять, убеждать, просить прощения. Я бы мог, но я так боюсь лишить её теперешнего покоя! По меркам Лили, она потеряла мужа совсем недавно, не говоря об остальных переменах в жизни. А тут я со своими тараканами — зачем они ей? И как это будет выглядеть — я остановлю её вот сейчас, после собрания посреди коридора и скажу: «Я хотел извиниться за историю с Джеймсом. Это было некрасиво, и я это признаю». С юмором мне тоже надо... поосторожнее. Мне мой юмор нравится, а всем остальным нет. Поэтому мне лучше сидеть и молча пить чай, не шутить и не увлекаться подростковыми фантазиями.

Пока я ими не увлекался, остальные деканы и директриса закончили высказывать замечания по расписанию и меня спросили, всем ли я доволен.

— Да, — сказал я, возвращая свиток Минерве.

Я всем доволен. И мне было достаточно того, что я переправил утром. Но приятно было попить чаю. На будущее, однако, следует быть внимательнее. Тройная служба — здесь, в Ордене и у Лорда — приучила меня работать чётко и быстро, держа в голове несколько мыслей одновременно. Но я никогда не улетал так далеко. Как бы с работы не выгнали! Я усмехаюсь своим рассуждениям и одним из первых покидаю учительскую. Опять же по привычке не терять время. А куда мне его столько, казалось бы? Можно больше не спешить, и не проверять контрольные на переменах, и не составлять расписание на подоконнике. Привычки, привычки...

— Северус! — Лили догоняет меня на центральной лестнице и останавливает посреди толпы спешащих на занятия студентов.

Время замирает на вздохе.

Входные двери постоянно открываются и захлопываются. Ученики, вышедшие погулять, торопятся проскочить поскорее, боясь получить шваброй от Аргуса. Из-за этого в холле носится ветер, и меняется освещение. Светотень нежно скользит по лицу Лили, и лёгкие завитки в её новой, взрослой причёске шевелятся от перемещения воздуха. Я машинально переступаю, загораживая её от сквозняка, и думаю, что она, по сути, совсем ещё девочка, немногим старше моих учеников, немногим старше меня на том первом уроке, которого я не помню. Зато я очень хорошо помню по-настоящему первый урок в Хогвартсе. Наш с ней первый урок. Горация с его фокусами, и круглые, как плошки, глаза Лили — тогда она, конечно, села со мной за одну парту, хотя так было не принято. Я помню даже заколку в её косе, даже царапину у неё на коленке. Лили, Лили. Что ты хочешь от меня, рыжая?

— Ты вчера так быстро ушёл с ужина, что мы не успели поговорить, — произносит она, слегка запыхавшись, и внимательно вглядывается в мои глаза, и мне некуда, некуда, некуда отвести взгляд.

— Я хотела поблагодарить тебя за Гарри, — объясняет Лили предельно серьёзно, и я тут же вижу перед собой совершенно другую женщину.

Она слишком много знает о войне и потерях, у неё есть ребёнок, и этот ребёнок уже мужчина. И она куда мудрее меня. Она всегда была мудрее. Как эти две Лили уживаются в одной? Я продолжаю заворожённо рассматривать её лицо — сейчас она так близко, что я могу разглядеть тоненькие морщинки, расходящиеся от глаз, и чернильную каплю у неё на щеке, и её волосы, сияющие тёмной медью в свете ясного осеннего дня. Мне нестерпимо хочется дотронуться до этих волос, и я украдкой берусь за перила позади себя, чтоб не поддаться соблазну. Можно ли мне будет когда-нибудь до неё дотронуться?

Я так шокирован этим неожиданным разговором, что не сразу понимаю, о чём она. Мне вспоминается дурацкое утреннее явление Поттера и пресловутые карточки провинностей. Может, эти записи нужны ей вместо памяти о сыне? На меня накатывает беспричинный страх: вдруг Лили попросит проклятые карточки? А у меня ведь их нет. Я забросил все лишние обязанности, когда возродился Лорд, и дальше полагался на свою память. За какой же срок я успею их написать?

Вообще-то Лили хорошо закалена в плане школьного хулиганства. Если исключить лучшие перлы коллекции вроде укрощения троллей, прогулок в Хогсмид под носом Волдеморта и неудачного приземления на реликтовое дерево в ворованном автомобиле, то, может, Лили и не поседеет... Я не хочу думать о том, что она в действительности имеет в виду. Но уже ощущаю, как в груди разливается холод.

— Поблагодари лучше остальных, — предлагаю я, избегая её взгляда.

Именно в этот момент там, в изумрудных безднах что-то вспыхивает, и если бы я успел разглядеть, что!

— С остальными я уже говорила, — Лили милостиво отступает, чтобы подниматься дальше по лестнице. — Я рада, что ты с нами, Северус, — спокойно прибавляет она на прощание, — очень рада.

Я остаюсь стоять, впившись в перила у себя за спиной. А что мне делать? Я декан Слизерина, я не могу сесть на ступеньку и выть. Я могу только глядеть, как она поднимается всё выше и выше, и солнечный свет, проходя сквозь витражи, ложится на её лицо розовой дымкой. И я думаю про себя: Лили вернулась в Хогвартс. Солнце вернулось в мир.

Некстати проскальзывает мысль, что Поттеры не беднее Малфоев, и ей не обязательно вариться в нашем котле. Но Лили зачем-то вернулась ровно первого сентября. И взвалила на себя тяжелейший факультет, который втрое больше моего, между прочим. Мне кажется, она вообще весь замок на себя взвалила. Я помню все объяснения Альбуса, но мне упорно мерещится за ними что-то недосказанное. Но мне нужно ещё посмотреть на Лили, чтобы понять. И я смотрю и смотрю.

Как она улыбается двум повисшим на ней первокурсницам-гриффиндоркам, и снимает баллы с упитанного хаффлпаффца, не вовремя скатившегося по перилам. Как она встречает на повороте лестницы Горация Слизнорта, и тот, глядя на Лили, тает от радости, как и все в этом замке. И краснеет от удовольствия её видеть, и целует ей руки, а Лили, что-то припомнив, достаёт из кармана мантии маленький — размером в её ладонь — аквариум с двумя разноцветными рыбками. Я внезапно припоминаю, что стало с той заколкой, и Гораций, конечно, тоже. Теперь он не тает, а просто-таки расплывается от умиления, и вертит абсолютно цельный аквариум так и сяк в проходящем сквозь витражи свете. Дети собираются вокруг кучкой и начинают галдеть. Лили выглядит счастливой и слегка смущённой.

А я стою, прислонясь к перилам, и цепенею от страха. И не понимаю, почему мне так страшно.

Не дрожишь, как осинка, как лань осторожная,

Не пытаешься скрыться, следы свои путая...

Обреченное счастье мое невозможное,

Ну зачем ты решилась прийти сюда, глупая!

Ю. Егоров

Как я ни ломаю голову, прихожу к выводу, что ничего не могу сделать с Джеймсом Поттером. Останься он жив, Лили могла бы его бросить, потому что, честно говоря, Джеймс Поттер был... на любителя. Хорошо, что он хотя бы не стал привидением! Его нет, нет, нет, но он всегда будет стоять между мной и Лили. Вечно юный, вечно недосягаемый и, что самое ужасное, доказавший свою любовь спасением её жизни. А я опять проигрываю. Расставляю свежие зелья в нашей с Горацием кладовой и в сто пятнадцатый раз за час проигрываю Джеймсу Поттеру. Я бы сотню раз умер за Лили, я только этим в последние годы и занимался, но я не знаю, смог бы я подарить ей жизнь? А как это узнать? Воскресить Волдеморта, выстроиться в линию — благо, младший Поттер под рукой — и проверить? И болтать ножками на облачке рядом с господином Сохатым! Мысль про рога меня немного забавляет, но не будем плохо о мёртвых, а то ещё надумает воскреснуть! Иногда я ловлю себя на мысли, что сам этого хочу — то для абсолютного счастья Лили, то для того, чтобы убить его при менее героических обстоятельствах. Это уже сто шестнадцатый вариант развития событий!

Я фасую по пакетикам пыльцу златоглазки и напеваю про себя «плоть слуги, кровь врага, кость отца...». Спасибо Дамблдору, я теперь в курсе. А правильно он мне не доверял! Соблазн очень велик, и, пожалуй, я сумел бы изготовить крестраж. Не ради себя — ради Лили. С врагами никаких проблем, могу хоть себе пустить кровь — Джеймс получится сочный и упитанный. За слугу сошёл бы Питер Петтигрю... а нет, он же умер. Тогда старый домовый эльф или ещё кто-нибудь — Джеймс любил свысока относиться к окружающим. Кость отца откопать вообще пара пустяков. Но нет самого крестража. Нужна частица души... Я ломаю голову, где её заполучить. Из карты Мародёров, что ли? Может, потрясти младшего Поттера? Он же убивал на войне, так какая ему разница — одну часть души пожертвовать на отца! Они очень похожи, у них и души должны быть родственные. То, что возродится, в любом случае, напоминало бы Джеймса лишь приблизительно.

Я представляю себе, насколько приблизительно, и понимаю, что придётся это сразу убить. А потом меня убьёт Лили. Не годится, а жаль. В последнее время я стал теплее относиться к Джеймсу. Больше всего меня раздражал в нём бессмысленный выпендрёж, который вылился в скорую и идиотскую смерть. Но раз он этим спас для меня Лили... Что ж, спасибо. Но воскрешать его я всё-таки не рискну. Как-никак, это страшная тёмная магия! Извини, Джеймс, я не могу рисковать. Сила женской любви велика, вдруг она проникнется к тебе даже красноглазому и лысому?

Лорд не ел и не спал, между прочим. Мне самому не помешала бы такая форма существования! Ладно бы еда, но спать я не могу абсолютно. Ничего, сейчас отхлебну вон из той бутылочки, и...

— Северус, ты не слышишь?

Обычно слышу. Но она ходит так тихо. Я вздрагиваю, будто меня прошивает током, и стремительно оборачиваюсь. Лили стоит за моим правым плечом. У меня подкашиваются ноги, и я с такой силой опускаю в своём сознании щит окклюменции, что перед глазами расплываются цветные круги. Меня охватывает панический страх, что она успела прочитать по моему лицу всю ту ерунду, что я сейчас сочинял. О Лили, Лили, прости меня, Лили, прости меня, Лили, прости меня! Я безнадёжное, порченное, искалеченное создание, и поэтому я стараюсь не влезать в твою жизнь. Но я схожу с ума по тебе, я не могу так больше, я лучше воскрешу для тебя Джеймса, и убей меня за это, а с ним живи, только скажи мне что-нибудь, Лили, сделай что-нибудь, чтоб меня не мучили эти бесконечные, жуткие, дурманящие голову мысли.

— Хочешь, я воскрешу Джеймса? — кажется, я почти произнёс это вслух, и я провожу рукой по лицу, отгоняя морок.

— Извини, боялся сбиться со счёта. Здравствуй, Лили. Тебе что-то нужно?

Только скажи, что, только скажи, что! Ну что, Лили?

Она смотрит на меня с беспокойством, но, чуть помедлив, протягивает кусок пергамента.

— Мне нужны ингредиенты к Умиротворяющему бальзаму, — поясняет она.

Я тупой, я понимаю не сразу.

— Тебе нужен бальзам? — зелья для больничного крыла варю по-прежнему я. Гораций в годах и ограничивается преподаванием.

— Мне нужны ингредиенты, — она терпеливо указывает глазами на пергамент.

— Тогда зачем записка? — обижаюсь я.

— Там отмечено количество в унциях.

— Могла бы просто назвать объём котла.

Пожалуй, хватит ломаться — сейчас она меня раскусит! Но её голос звучит так бесподобно, что у меня мутится разум. Для такого маленького помещения здесь чересчур много Лили.

— Там написано.

А, да, действительно.

— Для чего так много? — искренне удивляюсь я.

— Впрок наварю.

— Слушай, его сложно готовить. Если хочешь, я могу...

Зачем я её достаю? Я не знаю, но что-то меняется. Её глаза вспыхивают, и в этот миг я особенно остро, до ослепления понимаю, что она вернулась. Лили жива и она вернулась.

— Я сама в состоянии сварить зелье. Тебе хорошенько двинуть, Северус Снейп, или ты уже дашь мне чёртов лунный камень и чемеричный сироп?

Я настолько поражён, что не в силах сопротивляться. Хотя так вообще-то не принято. В этом замке зелья варим либо я, либо Гораций. И никакие компоненты просто так на руки не даются — только через больничное крыло. Я могу нажить неприятности, между прочим! Но Лили уже отталкивает меня, протискивается между мной и полками к запечатанной бутыли и отливает в наколдованную тут же склянку необходимое количество сиропа (точно, между прочим!). Я поспешно сгребаю с полок что там ещё ей надо.

— Лунный камень закончился, — сообщаю я, когда Лили оборачивается.

Я не хочу ссориться. Я не люблю, когда меня бьют в кладовке.

Она сейчас так близко, что я вижу нежную россыпь веснушек у неё на носу и покрасневшие глаза. Она плакала? Или тоже проверяла всю ночь контрольные работы?

После этого происходит что-то странное. Лили вздрагивает, как пойманная в ловушку... лань, вырывает у меня из руки мешочек с вершками-корешками и отступает к двери так резко, будто я готов её съесть. Нет, это у неё не вспышка страсти — если бы! И не обида. Ну почему я не понимаю?

— Лили, я принесу тебе лунный камень! Всё, что скажешь. Прости, если что не так...

Что я несу?! Если что не так! Да у нас всё не так! Всё, что можно и нельзя. Хорошо, хоть не помянул крестраж Джеймса! Я зажимаю себе рот рукой и смотрю на неё совершенно беспомощно. Но я клянусь тебе, Лили, всё, что угодно. Всё, что угодно, Лили. Возьми мою жизнь, возьми моё сердце, забери душу...

— Как был идиотом, так и остался, — огрызается она, выходя за дверь. И вот это мне понятно. Вот это хорошо. А чай я не люблю.

Я не понимаю, что только что случилось. Не понимаю, но это поражает меня едва ли не больше её появления в Большом зале. Я стою, тяжело дыша, опираясь на разорённые полки, и мне страшно, страшно, страшно. Мне хочется крикнуть: «Лили, не уходи! Вернись!». Глупый порыв, тем более, что через десять минут мы увидимся за Высоким столом. Просто тот момент, когда мы, как подростки, толкались возле полок с припасами, был лучшим за последние двадцать лет моей проклятой, проклятой, проклятой, проклятой жизни. И никакой Поттер про него не узнает, это только моё. Является собственностью Принца-полукровки. Ничего, я сейчас быстренько приду в себя — и ужинать. Не зря же меня прозвали Ужасом Подземелий! Правда, меня называли и по-другому.

Сжимая в руке её записку, я неловко закрываю дверь кладовой и сажусь на пол. Лили, вернись, Лили, вернись, Лили, вернись. Но я, как всегда, один, и, кажется, мы пролили чемеричный сироп, и он теперь подо мной, и пыльца зверобоя медленно сыплется мне на голову.

* * *

Ровно через десять минут я, как положено, иду в Большой зал по опустевшему коридору. Неяркие зеленоватые факелы озаряют путь, который я могу проделать с закрытыми глазами. Поэтому я продолжаю думать. Я думаю, что мне надо отложить все надежды сблизиться с Лили до конца весны. К тому времени пройдёт хотя бы год со смерти мужа по её летоисчислению. А я немного привыкну к её существованию. И тогда, может быть... хотя вряд ли. А скорее никогда. Но раньше я даже пробовать не стану. Весной я смогу спокойно уехать, как раз начнутся каникулы. А до тех пор буду вести себя осторожнее. Меня заносит, как мальчишку. Лили действует на меня опьяняюще, но это не игра, и я не знаю, что творится у неё в голове. Один неверный шаг отбросит меня на годы назад. До чего я жадный! Давно ли мне перестало хватать чашки с чаем? Да вот только что.

Перед лестницей меня поджидают Гойл и Урхарт (отцы сидят от года до трёх, вина сыновей... не доказана). Эти двое беспокойно переминаются с ноги на ногу и явно чего-то от меня хотят.

— Итак? — спрашиваю я раздражённо. — Что у нас, и где, и был ли там Поттер?

Я не понимаю — они же так храбро сражались в магической войне! Зачем для проблем школьного масштаба им, вообще, нужен декан?

— Был. Сэр, — с ходу бухает Гойл, не оценив моего сарказма.

На обоих надета квиддичная форма, что, видимо, означает... Урхарт негодующе раздувает ноздри и поясняет в более развернутой форме:

— Сэр, расписание тренировок опять поменяли. Говорят, из-за Хаффлпаффа. Но Поттер заграбастал себе все часы после ужина. А нам остался только поздний вечер. А поздно вечером ничего не видно.

— Что вы говорите! — поражаюсь я. — А где же были вы, мистер Урхарт, как капитан команды?

Им бы тоже не мешало поразиться. Что они вообще учатся в Хогвартсе.

— Малфой сказал, что разберётся сам... чтоб без эксцессов, — с осуждением в голосе отвечает наш капитан. — Вы думаете, сэр, он мог что-то изменить?

...Я думаю, что едва не поцеловал её там в кладовке. Страшно представить, что было бы тогда. Это недопустимо и не должно повторяться — мы не на старших курсах! В мыслях я привык выходить за рамки, но я не должен выходить за них в реальности. Лили больше не часть моей памяти. Она живой человек, и во всём, что есть плохого в её жизни, виноват я. Поэтому я никогда не решусь к ней подступиться. Если честно, я не считаю, что она должна прощать меня.

Но как же мои надежды? Никак, видимо. Буду просто издали на неё любоваться... Нет, и здесь я себя обманываю. Мне хватает одного её присутствия в этом мире, чтобы чувствовать себя живым, и теперь я знаю, что такое счастье. Но всё равно я не могу не мечтать о большем. А если она скроется вдали? Или её уведёт другой?

— Хотите знать моё мнение по этому поводу? — резко произношу я вслух. — Мне всё равно. Мне абсолютно безразлично, в какой последовательности проходят тренировки и проходят ли они вообще. Чем меньше вы будете высовываться, тем лучше. И упаси вас Салазар выиграть в квиддич у Поттера.

Я сомневаюсь, что тут замешан Поттер. Поттер действует более глобально. Больше похоже на Уизли — у того мозгов, как у улитки, он способен на тупую пакость. Надо будет сказать Лили, чтобы смотрела не только за своим чадом, но и за его тугодумным приятелем. Иначе у нас будут сплошные драки, как в прошлом году. Когда ты на волне победы или твои родители кормят дементоров в Азкабане, к школьным правилам начинаешь относиться... Правила — что это? Лили, не сомневаюсь, удержит Гриффиндор, но я не ручаюсь, что удержу Слизерин — им терять нечего. На самом деле...

...На самом деле вся беда не в Лили, и даже не во мне. И даже не в тех страшных вещах, которые давно нас развели и никуда не денутся.

Дело в том, что она не зовёт меня.

Ни разу не звала и не позовёт. Она никогда не смотрела на меня, как смотрела на Джеймса.Никогда мне не добиться даже сотой доли того, что он получил так легко и быстро. Иначе я не ждал бы и не раздумывал. Я очень внимательно слежу за ней, я ловлю каждый её взгляд, но нет, нет, нет. И мне приходится выбирать самому, а это заведомо безнадёжный выбор. Просто... попытка — не пытка.

Но это такая пытка, что не передать! И выхода из неё нет. Не заговорив с Лили, я ничего не узнаю. Заговорив с ней, лишусь и того, что имею. Потому что, когда мы поднимем со дна всю тину, и когда она откажет мне раз и навсегда, мне придётся уехать. Потеря возможности видеть её пугает меня хуже смерти, и я решаю, что да, лучше пусть так — никак. Только бы не уезжать. Ей же от этого не хуже? Да и мне несравненно лучше, чем раньше.

По лицам своих старшекурсников я понимаю, что им не импонирует ход моей мысли. Шея Гойла багровеет, Урхарт скалится, как волчонок... нет, как взрослый волк, обнажая крепкие, очень опасные зубы. Я вдруг замечаю, что оба сжимают в кармане палочки. Как недавно сжимал Поттер. До чего трогательно — их двое, а я один! И не исключено, что ещё кто-то прячется на площадке лестницы. Нападение на преподавателя грозит отчислением, но вот вопрос — скажу ли я об этом Минерве? У них там... такой большой и красивый чайник. А у нас, Пожирателей, как ни крути, своя порода тараканов. Скорее, даже больших и кусачих крыс.

— А что будет, если мы у него выиграем? Сэр? — ледяным голосом спрашивает Урхарт. — И почему мы не можем поделить тренировки поровну?

Потому что Гриффиндор победил, а вы — предатели и дети предателей. Мне кажется, что это очевидно, и я не понимаю, за каким чёртом им так рисковать. Чтобы сохранить остатки факультетской чести и отстоять свои права? Чтобы хоть в чём-то обойти Гриффиндор? Чтобы вернуть потерянное между войнами детство? Но детство невозвратимо, и если уж оно прошло, то прошло.

А в кладовой... В кладовой ничего не было. Только старая цветочная пыльца и пепел давних воспоминаний. Пепел, Лили. Кого я обманываю? Мы даже друзьями не можем быть. Девочка, давай дружить, я тоже волшебник. Когда это было, и чем кончилась наша дружба? Если бы существовало понятие «худший друг», оно относилось бы ко мне. Непосредственно перед «лучший враг». Лили разговаривает со мной только по долгу службы. И уже за это я безмерно ей благодарен. За то, что соглашается терпеть меня, а не убивает сразу.

Но я люблю её, и как мне теперь быть? Терпеть и любить на расстоянии? Любить, но не обладать? Я опять наступаю на свои же грабли. Это трудно, труднее, чем кажется — держать дистанцию. Это нездорово, наконец! Можно я посплю у двери на коврике? Я бы спал, но вдруг она начнёт спотыкаться?

— Почему? — понизив голос, переспрашиваю я Урхарта. — А почему мистер Малфой не присутствовал при жеребьёвке?

Если бы присутствовал, они бы знали, что Поттер не при делах.

Урхарт опускает взгляд и злобно молчит. Гойл объясняет, выбирая весь свой словарный запас:

— Он, сэр, сказал, что к Поттеру не полезет. Сказал, чтоб мы шли к вам сами, если нам надо.

Вот и весь ответ — факультет пораженцев! Я смотрю на них, и мне всё равно.

...Мне всё равно обидно и горько, потому что все эти годы, Лили... Видишь ли, я думал, что ты мертва, но всё было во имя тебя. Надо же, какое рыцарство, кто бы мог подумать! Нет, я понимаю, что виноват во всём — в твоей беде и в моей беде, и я не должен требовать платы. Но я и не требую, я лишь хочу сказать, что я пытался, пытался... И, кажется, не очень удачно. Наверняка, найдётся кто-нибудь поудачливее. А мне следует думать не о себе, а о Лили. О том, что после смерти Джеймса ей не хватало только... меня. Моё безумие — это моё безумие, но ей-то какая польза?

— Хорошо, — отвечаю я самым мрачным тоном. — Я поговорю с их деканом. Ступайте на квиддичное поле, но сперва отдайте мне волшебные палочки, я отнесу их в общую гостиную. Они же не нужны вам на тренировке?

Боевые ребята напрягаются. И у каждого в глазах Авада. У меня в этом году ровно сорок Авад, и их количество будет лишь увеличиваться. Потом они вырастут, начнут обретать влияние в магическом мире, и... Как, ради Мерлина, мне со всем этим разобраться? Им по восемнадцать лет, и они уже тёмные маги. Они способны убить человека и поджечь Адским Пламенем Хогвартс. «Это Тёмная магия, и если ты считаешь, что это смешно...», — всплывает в моей измученной памяти. Нет, Лили, я так не считаю. Просто мы по разные стороны. Ну, может быть, я где-то между, но к тебе мне не перебраться. Не подняться по лестнице, выражаясь буквально. Но кого, кроме меня, уговоришь заниматься разными неприятными вещами? Гойл неохотно отдаёт мне палочку, вопрос-то решён. Но Урхарт медлит. Его, похоже, тянет на неприятности. И я пытаюсь быстро придумать что-нибудь.

...Я пытаюсь придумать что-нибудь. Ведь ей нелегко сейчас! Хотя я не помню момента, когда Лили дала бы повод помочь ей или утешить её. В каком-то смысле я даже хотел бы этого, но нет. Предложить ей дружеское участие? В чём — в том, что она потеряла мужа? Вряд ли мои отношения с Джеймсом и обстоятельства его смерти прибавят мне убедительности. Лили никогда не пойдёт на сближение с Пожирателем Смерти, Пожиратели не становятся бывшими. Бывшими становятся только друзья.

— Палочку, мистер Урхарт, — произношу я настойчиво. — Если заставите меня повторять трижды, я лично позабочусь о том, чтобы ваше обучение в Хогвартсе закончилось скорее, чем вы хотите.

Он сдаётся, вручает мне палочку, глядит с ненавистью и, не торопясь, отправляется вместе с Гойлом в Большой Зал. И я опять слышу на лестнице шипящее, вечно следующее за мной «трус и предатель». Любопытно, какой эпитет они прибавят, если я не сдержу слова и не сумею уговорить Лили поступиться парочкой тренировок?

...Так что бы такое для неё сделать? Всё, что угодно, Лили. Но что? Что ей может быть нужно — аквариум с рыбками? Но я не Лили, и у меня нет её непосредственности. Вдруг она поймёт неправильно? Или правильно, что куда хуже. Поставить Поттеру «выше ожидаемого» по ЗОТИ? Меня передёргивает, но, в общем-то, почему нет?

Но всё это только весной. Весной можно будет без лишнего шума вернуться в Паучий Тупик, он всегда меня отрезвлял. Затем и держу там дом. При мысли об этом меня охватывает такая тоска, что хоть в петлю лезь, я и понимаю, что весна — только отговорка, я никогда в жизни не подступлюсь к Лили. Нет, надо либо забыть навсегда об этом и пить чай, либо решиться, спросить и больше не надеяться. Да, но Джеймс только что умер, чтоб его. Даже умереть умудрился дважды!

...Я поднимаюсь по лестнице, и навстречу мне попадаются Блейз (у самого нос в табаке и брат убит аврорами), а с ним Паркинсон (чисто, но встречается с Блейзом). Авада Кедавра, Авада Кедавра — в каждом взгляде. Они убирают в карманы волшебные палочки и проскальзывают мимо меня по стенке, сбивчиво бормоча приветствия. Всё это так умильно! Я так люблю детей!

Может, любил бы больше, будь у меня свои. Зеленоглазые, с рыжими волосами. Можно и с чёрными, но обязательно зеленоглазые. Меня внезапно одолевает бешеное отчаянье, я не буду ждать никакой весны! Лили и так знает, что Джеймс погиб, и что я в этом виноват, и этого не изменит никакая весна. Ей может даже стать хуже со временем. Надо поговорить сейчас, пока она счастлива просто оттого, что жива. Мне становится нестерпимо жаль тех четырёх месяцев её новой жизни, которые я пропустил. Но, так или иначе, я уже выждал четыре месяца!

Скажу ей, как есть — что я погубил Джеймса, и мне жаль (кстати, это правда. Я предпочёл бы, чтобы они поселились всем семейством на очень далёких от меня островах). Скажу, что безумно люблю её, и любил, и буду любить, и буду ждать хоть сто лет (а что, Дамблдор прожил дольше!), если она разрешит мне. Или приму любое её решение, только пусть она его произнесёт. Это неправильно, я такой и сякой, но я не могу иначе, Лили, прости.

Я выбираюсь из подземелья в центральный холл, выныриваю из тьмы на свет и направляюсь в Большой зал. Лили там нет, и мне на секунду кажется, что её нет вообще. Всё как раньше, и Лили, как раньше, не существует. У меня замирает сердце, но в следующую секунду я одёргиваю себя — нервы. Всё, всё, всё, все уже знают, что она есть, только я сомневаюсь. Я сажусь на своё место и даже успеваю что-то съесть и о чём-то поговорить с Минервой. Я не помню, о чём. Я волнуюсь. Я никогда не признавался в любви. Тем более, Лили. Подушке, Патронусу, Дамблдору — много раз, но не ей самой. Где б её поискать, пока я не передумал?

Но Лили появляется сама. Оказывается, она ещё не ужинала. Машет своему львятнику, теребит по волосам Поттера и поднимается к Высокому столу. Всё. Поздно. Она опять в образе. Но Лили, как нарочно, усаживается не на своё место, а на освободившийся слева от меня стул Горация. Так не принято, но Лили никто не сделает замечания за подобную ерунду. Минерва болтает с Помоной, и они обе лишь радостно кивают Лили. А я... Я думаю, может, это судьба?

Мне приходит в голову, что Высокий стол не лучшее место для признаний, но я тут же понимаю, что это трусость. Что бы ни ответила Лили, мне не будет дела до того, за Высоким столом это произнесено или за низким. Я уже понимаю, что передо мной не та женщина, что была в кладовой. Но я упрямый. Я отпиваю вина, ещё отпиваю вина (Лили быстро перелистывает на коленях блокнот с какими-то записями) и начинаю свою речь, побери меня Салазар. Я произношу «Лили...», и она спокойно, но твёрдо меня перебивает.

— Ничего не говори, Северус. Я не должна была так тебе отвечать. Извини. Мы ведь преподаватели, просто я пока не привыкла к этому.

Ты хотел ответа? Ты его получил. Шах и мат.

И что я должен сказать на это? Лили, я люблю тебя? Давай поболтаем о твоём Джеймсе, о моём предательстве, о том, почему я служил Дамблдору в двух последних войнах и почему не могу выносить твоего сына? О том, как ты умирала, как спала семнадцать лет и как очнулась от сна. Вот сейчас доешь бутерброд, и поговорим. Ты не любишь меня, но хотя бы пожалей. Или прости. Или возненавидь и прогони с глаз. Или позволь помочь тебе. Сделай хоть что-то, скажи хоть что-то, а то я сойду с ума. Она не жестокая, Лили не бывает жестокой, но она не понимает, насколько тяжело мне просто сидеть так близко от неё и просто отвечать:

— Всё в порядке, я хотел поговорить не об этом.

Ничего не в порядке! Попробовала бы Помона обозвать меня идиотом! Неужто Лили не замечает, что ничего не в порядке? Или она настолько ненавидит меня, что может общаться только вот так, под предельным контролем, чтобы не убить? Лучше бы убила, я ведь не возражаю. До чего я странное и злобное существо! Нет, чтобы радоваться, что она жива, и кушать омлет! Но проблема сейчас не во мне — проблема в ней. Я бы спокойно ходил в преподавателях, если бы не подозревал поминутно, что с Лили что-то не так. С моей Лили, пусть она и не была никогда моей. Если бы она сказала, что человек единожды совершает выбор, и Джеймса не вернуть, и она едва может обсуждать со мной расписание уроков ради общего блага, я бы понял. Это было бы нормальной человеческой реакцией. А так я не понимаю.

— А что ты хотел, Северус? — спрашивает она с ясным и заинтересованным взглядом.

Тебя и яду. Не слепи меня эти глаза с того света все эти годы, я бы лучше читал в них. Ну ладно. Мне надо чем-то занять руки, поэтому я придвигаю к Лили джем и наливаю ей тыквенного сока. Она же не подумает, что я хочу её отравить?

— Сначала ты, — предлагаю я между делом.

— Хорошо, — легко соглашается Лили и разворачивает на столе свой блокнот — он из четырёх частей — очень удобно для четырёх факультетов, надо запомнить. — Вот послушай, я завтра должна рассказывать третьему курсу про анимагию. А оборотней на ЗОТИ проходят позже. Может, ты объяснишь, в каком разрезе даёшь их сравнительную характеристику, чтобы нам не повторяться? И к тебе ребята придут уже готовыми.

Готовыми? Хаффлпафф? На ЗОТИ?

Но я не спорю. Интересно, почему вот именно сейчас она говорит так осторожно и так внимательно следит за моей реакцией? В чём тут подвох? Я начинаю объяснять свой подход к классификации. Хотя это не принято. И я не отдаю свои темы. Я ловлю на себе пристальный взгляд Минервы — мне кажется, она вот-вот возрыдает, как Дамблдор. Я тут один нормальный, да?

Наша железная директриса быстро промокает глаза краешком клетчатого платка и увлечённо отворачивается к Помоне. Я продолжаю говорить Лили, что думаю по поводу анимагов и оборотней, она быстро улавливает суть и останавливает меня энергичным кивком. И только тут до меня доходит, что она опасалась, как бы эта тема не вызвала у меня неприятные ассоциации с детством и Люпином. Не хотела, чтобы я расстроился. Лили, убей меня. Но, по крайней мере, с памятью у неё всё в порядке, а то я уже усомнился.

— Так о чём ты хотел поговорить?

Я вдыхаю, выдыхаю и выдаю соображения моей квиддичной команды по поводу графика тренировок. Я даже готов поспорить, но Лили не спорит, а признает справедливость моих доводов и идёт на ответную уступку. Я делаю знак Драко, чтоб дул в раздевалку менять расписание, пока там не собралась вся гриффиндорская рать. Малфой бледнеет и бросает ненавидящий взгляд на Урхарта. По понятным причинам Драко теперь не до квиддича, и он не хочет пересечься с Поттером в раздевалке. Ничем не могу помочь — не мне же мчаться на стадион! Вот когда они поломают мётлы о головы друг друга, тогда я вмешаюсь. Может, это разрядит обстановку. Мне кажется, что над крайними столами сгущаются тучи, а над головами политически инертных равенкловцев и хаффлпафцев уже летают невидимые молнии. Скоро под потолком Большого Зала накопится целая гроза.

Но Лили решает вопрос проще. С таким восхищением, как за ней, я не следил даже за сильнейшими магами современности. Те двое умели только запутывать узлы, а Лили обладает даром одним движением развязывать сразу несколько. Она оживляется, находит взглядом сына — Поттер, как марионетка, вскидывает голову, почувствовав этот взгляд — и жестом призывает его к себе. О, этот жест! Позови меня, Лили! Когда-нибудь. Хотя бы раз.

К Высокому столу подходит Избранный, несмотря на то, что так не принято. Даже если речь об Избранном. Пусть даже он герой и наконец-то староста Гриффиндора. Но Лили можно всё. Опершись руками на стол, она вполголоса излагает сыну изменённое расписание тренировок. Я внимательно слежу за её лицом — её глаза сияют, сияют, сияют... Они дивные, особенно когда озарены улыбкой, и Поттер, разумеется, сдаётся. Сдаётся, но кидает на меня предупреждающе гневный взгляд. Мол, он понял, откуда растут ноги. Всё-таки я ему покажу когда-нибудь, откуда их выдёргивают! Лили его избалует окончательно.

— Вам лучше объявить об этом прямо сейчас, Поттер, — советую я ему. — Пока две команды не сошлись на поле.

Мать продолжает на него смотреть, и он опять соглашается, хотя в прежние времена развопился бы, что я его извожу, и что уж сегодня-то они потренируются по старому графику.

— Хорошо, — коротко отвечает Поттер, явно не радуясь перспективе бежать в общую гостиную и разворачивать уже подхватившую мётлы команду.

— Сэр, — шепотом подсказывает ему мать.

— Сэр, — прибавляет послушный мальчик и собирается отойти, но в этот момент Лили совершает странную вещь — берёт с блюда перед нами круглое румяное яблоко и протягивает ему вниз с Высокого стола, как трёхлетке. Если бы Молли Уизли или Нарцисса Малфой — без разницы — попробовали такое провернуть, сыновья потом бы месяц с ними не разговаривали. Или мне это кажется?

Но в глазах Поттера на секунду вспыхивает и угасает та же паника. Значит, не кажется. Панику он быстро прячет. Он привык быть готовым ко всему и даже слегка владеет окклюменцией. Но всё равно краснеет, как подросток, потому что понимает по моему лицу, что я поймал их волну. Значит, это действительно очень личное. Я вот давно отчаялся вогнать его в краску! Ладно, семейные тайны меня не касаются, и я делаю вид, что только что открыл новый берег омлета у себя на тарелке. Но продолжаю очень внимательно наблюдать за Поттером.

Он радостно произносит «Спасибо, мам!», спокойно возвращается к своему столу, и начинает грызть яблоко, что-то объясняя Уизли. Должно быть, про квиддич, потому что Уизли принимается негодовать и несколько человек рядом с ним тоже. Грейнджер по другую сторону от Поттера меньше интересуется квиддичем и больше Поттером и несколько секунд внимательно на него глядит, а потом откладывает вилку и даёт подзатыльник Уизли за спиной друга. Уизли возмущённо оборачивается, Грейнджер делает ему страшные глаза, Уизли перестаёт возмущаться, вскакивает и убегает. Ага, послала улаживать конфликт в команде. Как-никак, капитан у них Уизли, а не Поттер.

Но сейчас мне любопытен Поттер. Он трясёт головой в ответ на какой-то вопрос Грейнджер — не сейчас. Придвигает к себе сок, отодвигает сок, встаёт и тоже уходит. Крики за столом стихают с исчезновением главных зачинщиков. Грейнджер вскакивает — бежать за Поттером — но садится обратно и начинает понуро ковыряться вилкой в запеканке. Что-то мне подсказывает, что герой магического мира сейчас забьётся в тёмный угол, снимет легендарные очки и... мужественно переживёт своё горе. И что загвоздка не в яблоке и не в квиддиче.

Я сам столько раз пытался достучаться до чугунной башки Поттера, что знаю — там абсолютно глухо. Его слегка надорвал только Омут Памяти, но это действительно было за гранью. И то, сомневаюсь, чтоб он уронил хоть одну слезу.

Я перевожу взгляд на Лили — она, прикусив губу, смотрит в потолок Большого зала, хотя там абсолютно не на что смотреть. В остальном, с ней всё в порядке — аккуратная причёска, и аккуратный блокнот, и светло-голубая, очень идущая ей мантия, отглаженная и застёгнутая на все пуговицы. И я опять не могу понять, то ли ей больше всего на свете нравится вот это чистое, ясное сентябрьское небо без единого облачка, то ли она не хочет, чтоб из глаз покатились слёзы, потому что не понимает, отчего ей так страшно, и что с этим делать?

Ты! Нас — двое, ораненных, загнанных ланями,

Вздыбилось ржанье оседланных смертью коней.

Дым из-за дома догонит нас длинными дланями,

Мутью озлобив глаза догнивающих в ливнях огней.

В.В. Маяковский

Недели через две мы получаем то, что получаем — показательную драку между Малфоем и Поттером. Любо-дорого. Я слышу вопли, даже находясь в своём кабинете, и кожей чувствую, что это они. Сейчас кто-нибудь кого-нибудь убьёт. О Мерлин, ну что опять?! Грейнджер — грязнокровка? Твой отец — Пожиратель и ты сам Пожиратель? Ты хотел убить Дамблдора? Ты хотел убить меня?

Хватаю палочку, выбегаю, прислушиваюсь. Дерутся где-то на лестнице — хорошо, что недалеко. Если успею вмешаться... Вмешаться я не успеваю, но застаю картину во всей красе. Стоя у спуска в подземелья, Поттер заклятием Левикорпус удерживает над ступеньками Малфоя. Драко уже выронил палочку и сражается в основном словарным запасом, Поттер слегка потряхивает его в воздухе, чтоб не скучно было висеть.

Я... теряю дар речи. Хорошо, что от меня требуется невербальное колдовство. Похоже, крестраж необратимо повредил разум Поттера. Но главным образом меня шокирует то, что к герою магического мира уже бежит его мать и по совместительству декан. Лили требует от сына поставить однокашника туда, откуда взял, но я не понимаю, почему она сама этого не сделает? А, понимаю! Она не знает контрзаклятия.

За спиной Поттера и за перилами лестницы скопился десяток гриффиндорцев, и все что-то вопят. Выделяется Уизли, которому происходящее нравится, но он считает своим долгом предупредить друга, что пришла профессор Поттер. Грейнджер всё это нравится чуть меньше, и она что есть мочи кричит, что явился я. За моей спиной тоже слышится шуршание шагов по ступеням — мужская половина седьмого курса Слизерина растягивается в оборону на лестнице. No pasaran. Никаких Поттеров тут у нас.

Я поднимаю палочку сразу, но мне кажется, что я двигаюсь в воде. Безмолвный Либеракорпус сбрасывает Драко с небес на землю. Пружинящие чары смягчают удар, но Малфой всё равно скатывается по ступенькам до границы оградительных чар — самых мощных, какие я только знаю. Вторым движением палочки я выставляю барьер за своей спиной, и Урхарт с Забини немедленно начинают над ним работать. Не справятся. Пока что они со мной не справятся. Как говорится, кого вырастил... А кого я мог вырастить, если меня взяли сюда из Азкабана? И если в последующие годы все в этой школе, не исключая младших курсов, подозревали, что я симпатизирую Волдеморту? Ну ничего, не впервой...

Поттер ошалело оглядывается на мать, словно только теперь её заметил. А я быстренько ставлю на ноги Драко, который никак не может выпутаться из накрывшей голову мантии, и накладываю на него Силенцио, потому что прекрасно представляю его дальнейшую речь. Обороняющие подземелья слизеринцы продолжают метаться за невидимой преградой, как тигры, и сыпать ругательствами в том смысле, чтобы всякие тут не смели лезть на их территорию. Я делаю зверское лицо малфоевской группе поддержки, чтобы отошли от границы чар, и они неохотно отступают, но продолжают гневно шипеть и сверкать глазами. Тем временем я поднимаю палочку Драко. Кроме палочки, по лестнице рассыпана масса карманной мелочёвки, но с этим он сам разберётся. Набор действий заучен у меня до автоматизма. Я уже знаю навскидку, сколько снять баллов, и какое будет взыскание. Дальше по плану следует объяснение с Поттером, его хамство и поход к директору. Всё, как всегда. Даже странно, что они продержались целый месяц без драк — какие молодцы!

Я стараюсь не смотреть в сторону Лили, поэтому слышу звук пощёчины, но не вижу её. Вижу только, как Лили отходит от сына, садится на верхнюю ступеньку лестницы и закрывает лицо руками. Если б я уже не любил её, полюбил бы снова. Как нам не хватало все эти годы человека, который мог бы дать подзатыльник Поттеру! Блэк с ним всегда сюсюкался. Собственно, все только это и делали. Ну, извини, извини, извини, Лили, что мы так плохо воспитали твоего сына. Старались всем миром, кто как мог. Одно могу сказать — Джеймс воспитал бы его ещё хуже.

Поттер воспринимает наказание на редкость спокойно. Поправляет очки и молча подбирает какой-то пузырёк, закатившийся под перила. Так, а вот и ключ к загадке! Драко, вместо того, чтобы проклинать весь род Поттеров, мог хотя бы намекнуть мне об этом! Теперь будет расхлёбывать по полной программе. Грейнджер тем временем присаживается возле Лили и подаёт ей платок. Уизли разгоняет остальных:

— Что столпились? Что вам тут — шоу на мётлах?

Да нет, у нас сегодня шоу без мётел.

— Браво, Поттер, — говорю я смыслу моей жизни. — Я ни секунды в вас не сомневался. Рассказ был бы не так занимателен, как представление в лицах.

Он резко оборачивается ко мне.

— Я не думал, что мать окажется здесь, — сказал, как отрезал. — Мне надо было узнать, что в карманах у Малфоя, а он не хотел вывернуть их добровольно. Это же из ваших запасов? Сэр?

Смотрит так, будто намекает, что я в сговоре с младшим Малфоем и лично вручил ему Живую Смерть.

— Это из школьной кладовой, Поттер, — поправляю я, внимательно следя за его лицом. — Излишки того, что я готовил для больничного крыла. Похвально, что вы узнали зелье по цвету. Я скажу профессору Слизнорту, чтоб начислил вам один... Нет, два балла.

А потом превращу Горация в красивую рыбку и пущу плавать в аквариум. Поттер бледнеет, он прекрасно знает, что я вру, и я вдруг ощущаю абсолютно беспардонный удар Легиллименса. Так и тянет сказать Лили, чтобы она снова ему съездила. Лили, Лили... Лили поднимается со ступеньки вполне спокойная и даже не заплаканная, благодарит улыбкой расстроенную мисс Грейнджер, собирает палочкой оставшийся на лестнице мусор и левитирует всё это в руки Драко.

Малфой стоит красный до ушей и злой, как мантикора. Ничего, оправится. Одет он был, кстати, вполне прилично. И мисс Гринграсс при этой сцене не присутствовала. А нет, её уже позвали — отмечаю я, глянув за границу защитных чар. Но всё равно могло быть хуже, и Малфой это знает, да и мисс Гринграсс, откровенно говоря, не могла увидеть ничего для себя нового. Почему ж Драко в таком отчаянье, что молчит, даже когда я снимаю Силенцио? Я не понимаю, мне надо поговорить с ним... Если не убежит.

— Но, сэр, это же сильнейший яд... в такой концентрации, — любезно просвещает меня Грейнджер. — Мы заметили, как Малфой разглядывает флакон под столом в библиотеке, и хотели просто расспросить его. А он напал на Гарри!

— С чего б ему нападать, если всё чисто? — вскидывается Уизли, заступаясь за друга. — Зачем ему Живая Смерть?

Лили бросает на них предупреждающий взгляд, и парочка затихает. Они увидели, они решили разобраться! Хозяева мира! Не будь здесь Лили, я не стал бы и говорить с ними, а за уши потащил бы к директрисе, но Лили здесь, и я отвечаю, выдавливая не самую приятную из своих улыбок:

— Этим средством усыпляют крыс в подземельях, мистер Уизли. Чтобы не мучились. А что подумали вы?

Уизли и думать? Грейнджер начинает что-то возражать, но Лили успокаивающе берёт её за руку и велит всей троице отправляться в родную башню.

— Мам, извини. Мне жаль, что так вышло, — с мукой на лице сообщает на прощание Поттер.

— Мы потом поговорим, Гарри, — отвечает она. — Дождитесь меня в общей гостиной. Все трое.

Я могу только покачать головой. Ни черта ему не жаль. Поттер в состоянии жалеть только о том, что его застукали. Но я понимаю его затруднения — он не может объяснить матери, за что на самом деле просит прощения. Я пожимаю плечами, глядя на него — я уже сказал, что мне всё равно. Пусть поведает Лили и про то, как лазал в мой Омут. Но он, конечно, этого не делает, а отправляется наверх вместе с друзьями. Лили глядит им вслед. Наконец-то без неизменной улыбки. И почему меня это радует — понять не могу!

Ладно, ерунда это всё. Вот Сектумсемпра в туалете, это было да. В лоскуты. Что особенно меня умиляет в мистере Поттере, так это его любовь к моим заклинаниям. Прямо гордость берёт. Ничего, помирятся! Не с Малфоем, а с матерью. Лили, она умеет ладить с Поттерами. Лили умеет ладить со всеми.

Ну что ещё? Я снова пожимаю плечами — как-то так тут у нас всё, Лил. Подхватываю под локоть жмущегося к стене Малфоя, чтобы не вздумал удрать, развеиваю оградительные чары и возвращаюсь в подземелье, уводя за собой неохотно отступающих тигров. Астория кидается к Драко, Драко шипит, чтобы она отстала, остальные шипят, что Поттер вконец слетел с катушек и не видит краёв. Возмущённые возгласы носятся меж старинных стен, под тёмными потолками и в гулких коридорах наших подземелий. Пока что наших. Любопытно, знают ли мои юные герои, что в Министерстве всерьёз рассматривается вопрос о закрытии факультета?

Выпускной курс сворачивает в общую гостиную, не прощаясь. Я же трусливый предатель — я не хочу отстаивать подземелья! Путь к моему кабинету мы продолжаем вдвоём с Малфоем. В абсолютной тишине. Тут-то нас и догоняет декан Гриффиндора. Ну что, Лили? Что?!

Я возвращаю Малфою его волшебную палочку и отправляю его ждать у двери кабинета. Только чтоб ни шагу вправо, ни шагу влево. Он рассеянно кивает и бредёт дальше. Я прислоняюсь к стене между двух факелов и жду Лили. Я так устал. Я, по-моему, всю жизнь только и делаю, что жду Лили.

— Какие крысы, Северус? — спрашивает она. — Ты не собираешься ставить в известность Минерву? И что с мистером Малфоем?

Мне хочется обнять её. Мне хочется положить голову на её плечо. Всего на секунду. Мне хочется лечь подле неё и уснуть. Просто уснуть.

— Я обязательно сообщу директрисе. Я сказал про крыс, чтобы унять детей, — отвечаю я.

А какой смысл молчать при таком количестве свидетелей во главе с венценосным Поттером?

— И я понятия не имею, какая муха укусила мистера Малфоя.

— Но ты его покрываешь, — проницательно отмечает Лили, прислонившись к стене рядом со мной.

Я киваю. Я не знаю, как объяснить и объясняю, как могу:

— У нас так принято.

На лице Лили, в её прищуренных зелёных глазах явно читается вопрос: где это у нас? В Хогвартсе законы едины! Она не хуже меня знает, что нет. У нас, это в наших подземельях, в нашей системе ценностей, на моей стороне луны. По-моему, я умираю, Лили. Какую-то долю секунды мне кажется, что она вот-вот до меня дотронется. Дотронется до меня. Коснëтся плеча или возьмёт за руку, я не знаю. Но этого не происходит. Между нами слишком большая пропасть, слишком много всего недожито и недосказано. Но она произносит почти ласково:

— Ты уж запирай кладовую покрепче. И выясни, что не так с мальчиком.

И я теряю терпение. И отвечаю резче, чем хотел бы:

— Кладовую плохо запер Гораций. А Драко Малфой примкнул к Волдеморту первым на своём курсе. Он изворотлив, как змея. Он может отпереть Исчезательный Шкаф, когда ему надо. Так что не стоит верить голубым глазам этого... мальчика. Но у Горация в голове кружат золотые рыбки, и он считает, что война давно кончилась. Только она не кончается. Никогда.

Лили бледнеет и глядит на меня с большим беспокойством. Я не рассказывал ей, кто должен был убить Дамблдора, но понимаю, что она и так знает — и кто должен был, и кто в итоге убил. Про рыбок, наверное, тоже не надо было. Лили, я...

— А кто кружит у тебя в голове? — произносит она со вздохом и, наконец, протягивает руку, но я отступаю сам.

Я не понимаю, зачем она спрашивает — хочет, чтобы я это произнёс?

— Крысы, Лили. Большие и толстые, — отвечаю я и демонстративно озираюсь посреди пустого коридора. — Они тут повсюду. Может, откроешь глаза и тоже полюбуешься?

Лили не отвечает ничего, но и не уходит. Это я ухожу, всегда я. Я иду к себе и думаю, что за бес пихнул меня под ребро? И зачем я, как всегда, всё всем порчу? Но она ж не больная, в конце концов, и не убогая! Так пусть уже начинает жить! Пусть уже живёт, что же мне с ней делать?

Что мне с собой делать, в первую очередь? Это же я не живу! Это мне везде мерещатся воскресший Волдеморт и жирные крысы! Я начинаю верить Дамблдору — это испытание похлеще других, и чувствую, я с ним не справлюсь. Крысы, крысы, крысы... Мне надо попить успокоительного отвара. Невозможно постоянно думать про одно и то же и спать по два часа в сутки. Чего доброго, и впрямь начнутся галлюцинации! Но пока на галлюцинацию похож только Драко Малфой. Бледный и недвижимый, он сидит на полу возле моего кабинета, обхватив руками голову, и...

— Я подожду, пока вы воспользуетесь платком, мистер Малфой, но ждать буду ровно три секунды, — предупреждаю я, проходя мимо него в комнату.

Раз, два, три... Драко заскакивает в кабинет, привычно выглядывает в коридор, закрывает дверь, накладывает заглушающие чары, падает на стул и начинает нервно оглядываться. У него тоже, что ли, в голове крысы?

— Пока я подбираю достойные вашего поведения эпитеты, взыскания и штрафные баллы, ответьте мне на один вопрос — зачем? — я останавливаюсь прямо перед ним, заставляя мальчишку запрокинуть голову для разговора со мной.

Драко поднимает лицо, и я вижу, что крысы у него, что надо. С хвостами, зубами и когтями. А в глазёнках у каждой страх, страх, страх... Драко понимает, что врать глупо и бессмысленно.

— Это для отца, — сдавленно произносит он. — Если проиграем последний суд, нас больше к нему не пустят. Он просил найти... что-нибудь безотказное. Он говорит, что ни за что не вернётся в Азкабан.

Я отхожу от него и сажусь в кресло. Я молчу. И он тоже молчит, только тяжело дышит.

— Мать знает? — нахожусь я, наконец.

Драко лихорадочно трясёт головой. В какое-то мгновение кажется, что он вот-вот снова заплачет, но нет. Мы, Пожиратели, крепкие ребята. Закалённые Сами-Знаете-Кем.

— Вы что?! — восклицает он с ужасом. — У мамы крыша пое... Простите, сэр. Она сойдёт с ума, если узнает. Если что-то случится с отцом, тоже. Но, вы понимаете, он просил меня! Он сказал, это его последняя просьба! И я подумал... Живая Смерть — это быстро и безболезненно. Засыпаешь, и всё.

Люций, Люций, вот ты точно свихнулся.

— Твой отец помешался, Драко, — говорю я резко. — Но ты, надеюсь, ещё не до конца. Не буду рассказывать, как ты подводишь под Визенгамот меня и профессора Слизнорта — я знаю, тебе это безразлично. Но ты в первую очередь подводишь себя. У тебя Метка и условный срок, Драко. За убийство отца тебя гарантированно запрут в Азкабане. Очень-очень надолго.

Драко вздрагивает, но его лицо выражает предельную решимость на грани истерики. Решимость загнанного в угол зверька. Он встаёт, он подходит к моему столу, так что я вижу близко, как никогда, ледяные и прозрачные малфоевские глаза. Змеёныш, который хотел подвести меня под гнев Лорда и собирался убить Дамблдора.

— Ну так дайте мне яду, сэр, — выдыхает он в виде тихого шипения. — Дайте мне такой яд, с которым я не попадусь. Который нельзя определить. От которого нет спасения. Дайте мне его и просите всё, что хотите.

— Нет, — мне хочется отстраниться, но я, напротив, наклоняюсь вперёд, чтоб видеть его ближе.

И Драко отступает. Пока.

— Нет такого яда? — он недоверчиво хмурит аристократические брови.

— Нет, я не дам его вам.

Он убивает меня следующим вопросом.

— Почему?

Я... Я теряюсь. Хочется дать ему по губам, но я сдерживаюсь. Так что бы тебе ответить, мой дорогой студент седьмого курса?

— Потому что это безумие, — я выбираю самое вежливое объяснение, но Малфоя оно не убеждает.

— Так у вас нет такого яда? — настойчиво вопрошает он, пожирая взглядом моё лицо.

Ну-ну, попробуй, это даже Волдеморту не удавалось. Я не буду коситься на шкаф за его спиной. Да, и легиллименция меня не смутит. Они что, сговорились сегодня с Поттером? Обнаглели до неприличия! Я не боюсь Драко Малфоя, но мы одни, и ему очень нужно что-нибудь эксклюзивное, он за этим и прошёл со мной в кабинет. Сжимая под столом волшебную палочку, я прикидываю, где он может достать то, что обещал принести Люциусу? В принципе, где угодно. Ох, жизнь моя беспросветная!

— Когда это было? — уточняю я, направляясь к заветному шкафу. — Когда Люциус говорил с вами о яде?

— На свой день рождения, — бормочет он, пьянея от надежды. — Я завтра же пойду к нему снова...

Это вряд ли. Я отпираю шкаф, достаю оттуда запечатанный хрустальный флакон, разворачиваюсь и насылаю Легиллименс. Драко вскидывает палочку, но немного запаздывает. Экспеллиармус. Так-то лучше. Хотя мальчишка всё-таки успел чиркнуть меня режущим заклятием. Надо же, и этот поднаторел! Видимо, его впечатлили собственные ощущения. Сопротивление быстро прекращается, и я спокойно скольжу по его воспоминаниям к событиям недельной давности. Накладываю Обливиэйт. Возвращаюсь к сценам в кладовой, к стычке с Поттером (а Драко ведь и впрямь начал первым, причём с Сектумсемпры!). При мысли о том, какую картину могла застать Лили, у меня холодеет внутри, и мне хочется выжечь память мальчишки как минимум до двенадцати лет, но я удерживаюсь от соблазна. Подчищаю обстоятельства нашего последнего разговора, накладываю несложное Империо и отправляю его в постель.

Отправляюсь в постель сам. Нет, сначала стаскиваю и бросаю в угол прорезанную в нескольких местах мантию — всё равно уже не починишь. А жаль, я почти привязался к тёмно-зелёной! Прощаюсь заодно и с рубашкой — та же история. Вот не люблю, с детства не люблю портить одежду. Комплекс Паучьего Тупика. Хорошо, хоть порезы от Сектумсемпры удаётся залечить без следов. Больно-то как! Право же, я от души горжусь таким действенным заклинанием, жаль его не запатентуешь. Ну всё, пора в постельку. Я ложусь, вернее, валюсь поверх одеяла — всё равно не смогу уснуть, какие зелья ни пей — утыкаюсь лицом в подушку и... хохочу.

Я хохочу и размышляю, отчислять ли Драко из школы за то, что он наслал на своего сокурсника, а потом на преподавателя темномагическое проклятие, о котором теперь не помнит. И не отправить ли мне весточку в Министерство, чтоб Люциусу запретили свидания с сыном? И не пора ли написать Нарциссе, или пусть пока отдыхает? И что мне говорить Минерве и Лили — зачем мальчишка воровал Живую Смерть и почему ни черта об этом не помнит?

Правду, понимаю я. Придётся говорить правду. Никуда не денешься. Эта правда по-крысиному копошится в каждом углу, и всех крыс не переловишь. Какая-никакая, а вылезет. При мысли о том, какие у всех лица будут завтра в учительской, я опять утыкаюсь в подушку. Ну всё, занавес. Я просто не могу больше смеяться. Дайте же кто-нибудь занавес!

Дика, печальна, молчалива,

Как лань лесная боязлива,

Она в семье своей родной

Казалась девочкой чужой.

А.С. Пушкин

Как только приходят свежие компоненты для зелий, я, как обещал, отношу Лили мешочек лунного камня. Я подозреваю, что она уже раздобыла камень, но раз мы договаривались... Класс трансфигурации находится недалеко от класса ЗОТИ, и я удивляюсь, что не застаю Лили сразу после уроков. Куда она успела подеваться?

Студенты с бодрым гиканьем разбежались, но на столе Лили всё ещё лежат раскрытые книги и несвёрнутые пергаменты с практическими задачами. А на партах пищат получашки-полумышки разной степени заколдованности. На столе перед преподавательским — место отличника — какое-то новое дарование умудрилось сотворить вполне приличную мышь, правда, в горошек, и эта мышь ошалело мечется по клетке. На первом курсе Лили слезами заливалась, когда узнала, что мышек потом превращают обратно в чашки. Спорю, она их теперь доделывает и выпускает в живую природу. Они симпатичные, они не похожи на жирных кусачих крыс.

Можно оставить лунный камень на видном месте. Не стоять и не поджидать здесь Лили с ценным грузом. Но я стою. Подхожу к столу и провожу рукой по поверхности. Её стол. Это так странно. Очень, очень долго я хранил все наши дурацкие школьные записки, все клочки пергамента с пометками её рукой. Я ношу с собой даже листок со списком ингредиентов, который она дала мне совсем недавно. Привычка. Теперь передо мной несметные груды сокровищ. Многие дюймы, исписанные её лёгким летящим почерком. Безумно, непередаваемо, странно. Я начинаю машинально сворачивать свитки, раскладывая их по номерам. Мне просто нравится прикасаться к её записям — почти, как к её руке. «С любовью. Лили».

Я не сразу понимаю, что за звук слышу позади себя. Оборачиваюсь и невольно тянусь за волшебной палочкой. Я не помню, что вызывал Патронуса, но я так навострился создавать его, что делаю это почти неосознанно. Надо бы развеять, а то Лили решит, что я не в себе. Ладно Патронус у меня предательский, вдобавок я хожу с ним повсюду! В следующую секунду я понимаю, что действительно стал плохо соображать. Это не Патронус — она живая. Живая серебристая лань. А звук — это цоканье копыт по полу. Я не знаю, почему это так меня потрясает. Она же преподаёт трансфигурацию, значит должна в кого-то превращаться. Ещё бы! Её было, кому учить. И Лили всегда была очень способной. Просто... я знать не знал, что она анимаг! Я опускаю палочку и в каком-то помрачении ума протягиваю другую руку, по привычке к фривольному обращению с Патронусом. Слава Мерлину, я вовремя отступаю! Погладить по носу лань всё равно, что почесать Минерву за ушком. Да что со мной?!

— Лили, я оставил на столе лунный камень, — говорю я почти нормальным голосом.

Зелёные глаза лани становятся глазами волшебницы, она в мгновение ока возвращается в нормальный облик. Молодец.

— Спасибо. У меня он как раз закончился, — Лили поправляет волосы, хотя с волосами всё в порядке.

Думаю, её смутило моё ошарашенное лицо. С чего бы мне так смотреть, если преподаватель Трансфигурации просто вышел из анимагической формы? Экое диво! Мне хочется спросить, а она зарегистрированный анимаг? Но я удерживаюсь, чтоб не показаться идиотом. Конечно, зарегистрированный, раз работает в школе! Пора бы прийти в себя, но я никак не могу.

— Вот, пытаюсь заинтересовать студентов. И сама оживляю в памяти анимагию, — Лили несколькими движениями палочки доделывает всех мышек и левитирует их в общую клетку на преподавательском столе. — Я давно не тренировалась. Как со стороны?

— Пятна можно сделать отчётливей. И копытца должны быть раздвоенными, — отвечаю я, собравшись с мыслями.

— Кто ещё скажет правду?! — вздыхает Лили, собирая свои бумаги. — Спасибо, буду тренироваться, пока кто-нибудь из детей не заметил.

У меня уже два «спасибо» от неё.

— Не за что, обращайся.

Лили кивает, убирая мешочек с лунным камнем в карман мантии. Сегодня она в светло-зелёном. Этот цвет ей тоже очень идёт — и к волосам, и к глазам. Лили, Лили... Яду мне, яду.

Лили уже направляется к двери, левитируя перед собой клетку с пищащим сервизом, но вдруг оборачивается на полдороге.

— Северус, как ты себя чувствуешь? — спрашивает она с беспокойством.

Прекрасно, Лили, прекрасно. С тех пор, как ты воскресла, я вообще себя не чувствую.

Я пожимаю плечами:

— Обычно. Почему ты спросила?

— Ты очень бледный, — отвечает она, внимательно на меня глядя. — Это не из-за...

Она не знает, как сказать, она опять боится быть резкой и просто дотрагивается рукой до своей шеи. Я заворожëнно слежу, как её пальцы задевают выбившуюся из пучка рыжую прядку, как тонкий ободок кольца вспыхивает и гаснет в свете мягкого осеннего солнца. Может, у меня шарф сбился? Я машинально проверяю это, копируя её жест. Да нет, всё в порядке.

— Нет, всё в порядке.

Она опять улыбается, выражает надежду увидеться со мной за ужином и уходит. А я задерживаюсь в кабинете трансфигурации. Это место теперь тоже часть Лили, и мне здесь хорошо. Я рассеянно подхожу к окну и упираюсь лбом в стекло в надежде охладить голову. Я виноват, и я хотел бы помочь ей, но не знаю, как. Я не понимаю, что должен делать. Почему вообще мне кажется, что надо что-то делать?

Я пытаюсь представить, как поступил бы на моём месте Джеймс Поттер, захоти он достучаться до Лили. Но мне это недавно наглядно продемонстрировали Левикорпусом, так что тут нечего представлять. Я, конечно, могу завалить её сына «троллями» и через день выгонять с уроков, но я хочу не разозлить её, а пробудить. К тому же, Поттер-младший воспримет всё как должное. Трагизм имел бы место, если бы на предыдущих шести курсах дело обстояло иначе. Лучше не буду его трогать, пусть сидит в своих «У» и «В» (по праздникам) и скажет спасибо маме. Ну и Волдеморту, который худо-бедно натаскал его по ЗОТИ.

«Не поджечь ли башню Гриффиндора? Чуть-чуть. Для остроты ощущений», — думаю я с тоской, глядя, как на квиддичном поле тренируется команда пурпурно-золотых. Погода самая подходящая для полётов. Немного пасмурно, но ветра нет. Верхушки деревьев в Запретном лесу за спортивным полем уже перелиняли в буро-жёлтый цвет. Н-да, осень. В Подземельях смена времён года почти не чувствуется. Там может быть только более или менее сыро и более или менее холодно. А оказывается, уже октябрь.

Пока я стою в прострации, Поттер успел дважды поймать снитч, но всякий раз спокойно его отбрасывал и продолжал тренировку. По-моему, квиддич ему наконец поднадоел. А то он даже после истязаний Драко Сектумсемпрой рвался на поле! Почему-то не в Азкабан и не к тётке-маггле.

А нет, всё нормально. Я не могу сдержать раздражённой гримасы — Поттер ловит снитч в очередной раз и начинает выписывать на метле восторженные кульбиты. Вся команда ликует, кидается его обнимать и щетинящейся мётлами гурьбой опускается на игровое поле. Однако.

Но далёкая фигурка в светло-зелёной мантии, в первом ряду почти пустых трибун объясняет всё. Объясняет, кто и за кем приехал в школу. И почему Лили так важно находиться в замке. И что это за пряничный домик под названием Хогвартс. Не только для неё — для всех, кто слетелся сюда после войны. Обнимемся покрепче, и будет нам полегче. Я злой, и я не хочу обниматься. Разве что с Лили.

Я размышляю о гигантском спектакле, в котором её мальчик называется школьником и радуется детским победам. Об огромной семье под названием Хогвартс, подменяющей Лили настоящую семью, которой больше не будет. От которой ей остался бесконечно любимый, но совершенно незнакомый молодой волшебник, воспитанный войной, а не матерью. И вряд ли он в угоду сближению будет показывать ей своих крыс. Потому что он мужчина, а она его мать. И вряд ли Лили покажет ему своих, потому что он её сын. Я не силён в семейных вопросах, но, по-моему, как-то так всё и обстоит.

И, видимо, поэтому Поттер заявился ко мне с проблемой трёхлетней давности в первое же школьное утро. Прежде он скорее бы умер, чем извинился, и дело тут не только в благотворном влиянии Лили. Он, видимо, надеется, что я смогу что-то сделать. Если бы он подсказал мне, что, я бы его расцеловал — пусть позеленеет. Я мог бы посоветоваться с Альбусом, но я с ним не общаюсь. И, говоря начистоту, ни Поттер, ни Дамблдор — никто на свете не объяснит, что остаётся от рассказанной сказки и остаётся ли что-то. Это-то мне всегда и не нравилось в сказках — они заканчиваются гораздо, гораздо быстрее, чем жизнь. Я стою, машинально теребя в кармане записку Лили, пытаюсь понять, ждать ли хорошего конца, и мне становится страшно.

Над дверью барельеф — меч и головка лани,

А рядом шнур, ведущий к фонарю.

На острове моих воспоминаний

Я никогда ту дверь не отворю!

Н. Лохвицкая

Драко заявляется ко мне в кабинет как ни в чём не бывало. А как иначе? Я искуснейший маг, особенно в области работы с памятью. Тем не менее, я беззастенчиво кладу волшебную палочку поближе к правой руке.

— Мистер Малфой, вы что-то хо... — начинаю я и осекаюсь.

Драко стремительными шагами проходит через кабинет и вручает мне письмо. И ладно бы письмо, но к нему всё ещё привязана сова, которая мгновенно сметает со стола все пергаменты и впивается мёртвой хваткой мне в руку.

— А птицу вы зачем принесли? — спрашиваю я устало.

Я не выражаю изумления — сумасшедших лучше не провоцировать, я ограничиваюсь сдержанным интересом.

— Чтоб вы не думали, что письмо кто-то трогал до вас.

Да я и не думаю. Видимо, школа Тёмного Лорда оставила глубокий след в неокрепшей психике Драко.

— Что там? Завещание Волдеморта? — морщась оттого, что птица продолжает когтить мне руку, я успокаиваю её Петрификусом, переставляю, как чучело, на стол и, наконец, разворачиваю записку в полторы строчки.

Мерлин, какая таинственность! Драко смотрит на меня в священном ужасе, как будто до сих пор не привык, что Хозяин умер. Когда я откладываю послание на стол, где разбросаны клочки пергамента и совиный пух, ужас юного Малфоя делается паническим. Салазар и все его предки! Сегодня пятница, и я решаю проявить великодушие. Удручённо качаю головой, глядя на Драко, и в лучших традициях конспирации сжигаю письмо в воздухе.

Драко облегчённо переводит дыхание. Не стоит задаваться вопросом, откуда у него такая мнительность. Стоит задуматься, откуда такая осведомлённость. Буквально позавчера мне пришло послание из Министерства с вежливой просьбой явиться хотя бы на одно закрытое собрание Визенгамота. И то письмо было действительно тайным. Тем не менее, Драко здесь, а его сова успела слетать до Малфой-Мэнора и обратно. Малфои, Малфои...

— Так что вы скажете, сэр? — нервно вопрошает наследник славного рода.

Я ничего не говорю. Я посасываю истерзанное птичьими когтями запястье. Тяну паузу и думаю. В основном над тем, почему мне вечно больше всех надо, и почему жизнь меня ничему не учит. Определённо, Нарцисса жаждет свидания не из-за моих прекрасных глаз, а из-за моего завтрашнего визита в Визенгамот. К чёрту Нарциссу. Но если Люциус наложит на себя руки, в этом буду мистическим образом виноват я. К чёрту Люциуса.

Я раздражённо выдвигаю ящик стола, достаю пузырёк с экстрактом бадьяна (они у меня по старой памяти распиханы везде) и начинаю равномерно втирать зелье в руку, мрачно косясь на замороженную сову. Может, вообще не ходить на это заседание? Я, в принципе, не обязан. Но как же Долг? Я ведь преподаватель Хогвартса, декан и без того непопулярного факультета. А не счастливый психопат, который может с утра выписаться из лечебницы, а к вечеру повеситься на собственном шарфе. В конце концов, меня будут спрашивать не только про Люциуса...

— Так что, сэр? Это значит — нет? — не выдерживает Драко, когда я, тщательно смазав царапины, возвращаю пузырёк в ящик.

Я соединяю пальцы в замок, опираюсь на них подбородком и продолжаю молча смотреть на него, пока до Малфоя не доходит, что аудиенция окончена. Драко краснеет сразу и всем лицом, а его светлые глаза начинают темнеть от ярости. Пусть попробует снова поднять на меня палочку, и я завтра же порасскажу про него на увесистый Азкабан. Могу этим пригрозить, по крайней мере.

Но Драко сдаётся раньше и удаляется, бормоча проклятья. Я прислушиваюсь из научного интереса, не различаю ничего нового и с лёгким сердцем запускаю сову ему в спину. Сова едва успевает расправить крылья, чтобы разминуться с притолокой, крылья ударяют Драко по голове, и освобождённая птица уносится вглубь подземелий. Малфой оборачивается с выражением ужаса на лице.

— Завтра в девять, мистер Малфой. Здесь же, — сообщаю я и захлопываю дверь магией.

Может, его мать испугается и не придёт?

* * *

Но Нарцисса приходит. Поздним вечером следующего дня я сижу в том же кресле, подперев рукой голову, а супруга опального Люциуса стоит рядом, облокотившись на стол, и методично втолковывает, что и как я должен излагать на малом собрании Визенгамота, чтобы не возникло расхождений с показаниями, которые дадут она и Драко. Основные пункты и даты Нарцисса для верности записала на пергаменте, я давно пробежал его глазами и поэтому почти не слушаю её слов. Но для Нарциссы важно оказать психологическое воздействие. Её лицо выражает тихую скорбь, её прекрасные волосы сияющим водопадом переброшены через одно плечо, её светлые слёзы падают на рукав моей мантии. Там, где ткань промокает от слёз, она из серой становится чёрной. Чтоб ты провалилась, Нарцисса!

Не сказать, что я так уж ненавижу её, но возненавижу, если попадусь на этом вранье. Так называемое чутьё разведчика подсказывает, что я попадусь, но не объясняет, в какой момент. И настоятельно советует не заступаться за Люциуса. А я очень верю этому чутью. Оно обитает по соседству со здравым смыслом и чувством самосохранения. Очень полезные и нужные качества. Не то что отупение, отголосок благодарности и тень жалости. Я встряхиваю головой, отгоняя ненужные эмоции и пытаясь подманить нужные. А потом поднимаю палочку и сжигаю в воздухе принесённый Нарциссой пергамент. Вот его уж точно надо сжечь по прочтении! Нарцисса вздрагивает и осекается на полуслове. Я собираю пепел над столом в аккуратную кучку и левитирую его в камин. Когда авроры явятся обыскивать мой кабинет, я скажу себе за это спасибо. Но исключительно за это.

Азкабан, Азкабан, Азкабан — гудит у меня в голове надоедливый колокол. Нарцисса не понимает, а точнее, делает вид, что не понимает — дело не только в Люциусе. Стоит мне единожды проколоться, и всё, что мне условно простили благодаря заступничеству Дамблдора, предстанет в совершенно ином ракурсе. Опять всплывёт популярный вопрос, чьим человеком я был в действительности, а грань на самом деле столь тонка, что укрывательство старых приятелей способно качнуть весы не в ту сторону. Это может быть действительно опасно. Очень опасно. Даже если меня чудом не посадят, осадок непременно останется. А я, повторяю, профессор Хогвартса и т.д. и т.п. Да, но что ж тогда с Люциусом?

— Северус, пожалуйста... — губы Нарциссы начинают дрожать, голубые озера глаз вновь наполняются слезами.

Она порывисто хватается руками за подлокотник, и я поскорее вскакиваю, отгораживаясь от неё креслом. Я не хочу, чтобы она, как в прошлый раз, кидалась мне на шею и рвала мантию — её сынок уже испортил одну.

— Что тебе стоит?! — с отчаяньем стонет Нарцисса, продолжая судорожно держаться за подлокотник. — Ты теперь в фаворе, тебе поверят... Люциус всегда был к тебе благосклонен!

Что да, то да. Никогда я не был в таком фаворе, как сейчас. Даже при Тёмном Лорде.

— Благосклонность Люциуса ни разу не стоила ему дороже булавки, — напоминаю я, — он не сел бы из-за меня в Азкабан.

Лучшее, что мог сделать Люциус — сесть рядышком со мной на факультетской скамье. И не то чтобы я этого не ценил — я прекрасно помню, как отвратительно себя чувствовал, когда распределение развело меня с Лили. Но это было много лет назад, и с тех пор благоволение сиятельного Малфоя не поднималась выше обозначенной планки. На службе у Волдеморта он бы с удовольствием проглотил меня, если бы смог. В рядах Пожирателей шла жёсткая конкуренция. Я даже не могу сказать, что Люциус был мне другом. С другой стороны, если не он, то кто же?

— Каждый старается в меру своих сил, — настойчиво возражает Нарцисса. — Я не сомневаюсь, что ты в силах ему помочь. Так помоги! Малфои никогда не оставались в долгу. Ты же знаешь — я сделаю всё для мужа!

— Но не для меня! — я, наконец, теряю терпение. — Сомневаюсь, что ты хоть раз навестишь меня в Азкабане, Нарцисса! И никакая плата мне там не пригодится. Ты знаешь, что значит солгать на закрытом собрании? Нет? Это сразу гарантирует год заключения. И нет такого человека, ради которого я на это пойду.

Такой человек, может, и есть, но это точно не Люциус. Нарцисса выпрямляется, белея лицом, и бессильно роняет руки. Сразу становится заметно, как она исхудала, и какие тени легли под её глазами от долгой бессонницы.

— Зачем же ты согласился встретиться? — прошептала она.

Затем, что не дружу с головой. Я до сих пор не уверен, что приглашать её в Хогвартс было удачным решением. Но, по крайней мере, этому можно подобрать логичное объяснение — здесь учится её сын. Официально ей не запрещается бывать, где угодно. Куда подозрительнее было бы назначать свидание Нарциссе Малфой где-нибудь в «Кабаньей голове». Я почти не сомневаюсь, что за ней следят. За родственниками многих Пожирателей была установлена слежка. Но в Хогвартс не так легко пробраться чужому. И подслушивать здесь тоже неудобно. Как-никак, это мои подземелья.

— Я согласился на эту встречу по трём причинам. Во-первых, предупредить тебя, чтобы ты лучше присматривала за Драко. Отец может попросить у него яд, — отвечаю я после паузы, и Нарцисса без сил падает в кресло.

Я раздражённо отворачиваюсь от неё и направляюсь к шкафчику в углу кабинета, слегка поцарапанному Сектумсемпрой.

— Во-вторых, чтобы заверить тебя, что я не буду излагать Визенгамоту всякую галиматью. И вам не советую, — продолжаю я на тон громче, потому что Нарцисса начинает рыдать. — Судя по эмоциональному состоянию Люциуса, он уже рассказал про себя всё, что вспомнил. Иначе не мечтал бы отравиться.

Говоря о яде, я достаю из шкафчика чистый стакан и полупустой флакон, смешиваю в нужных пропорциях содержимое флакона с водой и возвращаюсь к задыхающейся от плача Нарциссе. Нарцисса закусывает палец, сдерживая истерику. Её рука тоже смотрится очень худой — кажется, что старинные фамильные кольца вот-вот попадают одно за другим. Я вкладываю стакан в эту дрожащую руку и продолжаю объяснять в надежде, что бедная Нарцисса ещё не окончательно отупела от горя.

— Всё, что я могу сделать — это не говорить о твоём муже того, о чём меня не спросят. А про то, о чём спросят, говорить без подробностей. Я не обязан был следить за тем, чем Люциус занимался у Лорда. А ты и Драко, тем более. Скажешь, что вы давно рассорились с мужем, ты с ним не разговаривала и не видела его месяцами. Лежала у себя в спальне и рыдала в подушку.

— Но... — Нарцисса пытается возразить, однако я не даю ей такой возможности.

— Скажешь так, и не имеет значения, как всё смотрелось со стороны. Вы светские люди и поддерживали на публике образ идеальной семьи. На самом деле Драко сложный подросток, с отцом никогда не ладил и почти не общался. И у Лорда он оказался не через отца, а через старших приятелей по школе. Ты их не знаешь, Драко не приглашал их домой.

— Северус, но они не поверят... — шепчет Нарцисса, судорожно сжимая в руке бокал.

Я опираюсь на спинку кресла за её спиной и говорю почти на ухо, очень стараясь сдержать раздражение:

— Они и не должны тебе верить. Они должны записать то, что ты скажешь, и сличить с фактами. Поэтому точек совпадения должно быть как можно меньше. Вопрос доверия встанет, если появятся нестыковки. Тогда в ход пойдут Легилименция и Веритасерум, что моментально расставит точки над «i». Поэтому так важно не лгать. Тогда ты хотя бы сможешь сказать, что не сразу вспомнила то или другое, а потом вспомнила. И ещё. Как бы честны и прекрасны ни были твои глаза, тренируйте окклюменцию оба — и ты, и Драко. А когда ваш обман раскроется... — Нарцисса вздрагивает, но продолжает слушать, как под гипнозом. — Убереги тебя Мерлин тянуть за собой меня и ссылаться на мои советы. А теперь пей, — я указываю глазами на стакан в её неживой руке. — Пей, Нарцисса.

— Что это? — спрашивает она надломившимся голосом.

Вот не люблю такие вопросы!

— Успокаивающее зелье, — пару секунд я колеблюсь, но всё же решаюсь пойти на небольшой риск, иначе от наших с ней договоров вообще проку не будет.

Как только Нарцисса отставляет пустой стакан, я вкладываю в её ледяные пальцы маленький пузырёк из личных запасов.

— А это что? — убито произносит она, рассматривая голубоватый порошок на дне. — Яд для Люциуса?

Я не понимаю. Вот честно, не понимаю, почему все считают меня отравителем? Я в жизни никого не отравил! Яд, между прочим, может достать любой. Яд — это самое простое. А вот подобрать противоядие — настоящее искусство.

— Я угадал насчёт ваших семейных проблем? Или ты начала вживаться в роль? — спрашиваю я у Нарциссы, недоумённо подняв брови. — Это не отрава. Это моя третья и последняя услуга — антидот к Веритасеруму. Наверняка в одном из твоих колец найдётся тайник для... чего-нибудь нужного? Примешь порошок за полчаса до допроса. Для Драко что-нибудь придумай сама.

— Хорошо, я придумаю, — бормочет она, с огромной осторожностью убирая пузырёк в карман мантии. — Северус...

— И если у тебя найдут это, ты скажешь...

— Что нашла его в запасах Люциуса. А Люциусу дал его Тёмный Лорд. Так? — запинаясь, произносит она.

— Не так, — обрываю я. — Никогда и нигде не называй его Лордом.

— О, Северус! Что бы мы делали без тебя...

Нарцисса, как всегда без предупреждения, валится в ноги. Рано я расслабился.

— Нарцисса, встань ради Салазара! Не каждый же раз, — я пытаюсь её поднять, но теперь она кидается целовать мне руки.

— Что ты хочешь? — спрашивает Нарцисса. — В уплату? Что ты хочешь?

Покоя. Ну и чтобы ты не осталась вдовой. Драко прав, она может не выдержать. Если Люциуса казнят, Нарцисса помешается.

— Ты в состоянии купить метлу? — интересуюсь я после паузы.

Нарцисса так удивлена, что перестаёт плакать и даже поднимается с пола.

— Метлу? — в растерянности спрашивает она, опираясь рукой о стол. — Какую метлу?

Судя по лицу, мысли Нарциссы блуждают в глубинах Азкабана, где её нежный и изысканный супруг мечется между поцелуем дементора и долгой, но очень несчастливой совместной жизнью с тем же дементором.

— Нам нужны хорошие мётлы. Для игры в квиддич, — вздыхаю я. — Пять штук. Потянете?

— Д-да... — она никак не поверит, что отделалась настолько дёшево. Открыть ли ей тайну, что люди годами копят на один «Чистомёт»?

— Но в команде же шесть игроков, — припоминает она.

О! Мы разбираемся в квиддиче!

— У Драко и так лучшая метла, — я не слишком-то вежливо открываю дверь в знак того, что пора ей и честь знать.

Нарцисса правильно понимает намёк и, стараясь не выглядеть оскорблённой, проходит мимо меня в коридор. Время позднее, час отбоя давно миновал, и вокруг ни души. Но я всё равно заставляю её накинуть капюшон плаща, когда мы поднимаемся к холлу. Нарцисса подчиняется и вообще ведёт себя очень послушно, получив, что хотела. Только зажимает рукой карман с драгоценным порошком. Слизеринка. Зато понять её не составляет труда. И всё бы хорошо, но меня опять посещает тревожное предчувствие. Уже выпроваживая Нарциссу на крыльцо, я, сам не зная почему, оборачиваюсь и вижу Лили, замершую на выходе из учительской. Не знаю, что она там делала среди ночи. Наверное, работала допоздна. Представляю, сколько у неё мороки с Гриффиндором!

Мгновенно потеряв лет десять жизни, я почти выталкиваю Нарциссу из Хогвартса и оказываюсь с ней на крыльце, в сырой прохладе хмурой осенней ночи. Пока я закрываю за нами двери, Нарцисса, не дав опомниться, хватает меня за руку.

— Это Поттер, да? Как думаешь, она меня узнала?

Нарцисса сразу начинает дрожать — то ли от холода, то ли от нервов. А на меня её слова оказывают странное действие. Я впервые встречаю человека, который говорит о Лили без придыхания. Ведь Нарцисса Малфой не из нашего пряничного домика. С одной стороны, это меня коробит, но с другой неожиданно успокаивает, доказывая, что Лили можно воспринимать как нормального человека. Надо, однако, урезонить Нарциссу, а того чего доброго обзовёт Лили грязнокровкой, и тогда я за себя не ручаюсь.

— Нет, — я давно уже не краснею при самой откровенной лжи. — Она ничего не видит без очков — это у них семейное. Прощай и больше не появляйся.

И зачем только я позвал её в Хогвартс?! На самом деле я не сомневаюсь, что Лили её заметила и узнала. Конечно, они не близкие знакомые, а в холле темно, и на голове Нарциссы был широкий капюшон, но эти её сияющие волосы сразу бросаются в глаза! Сейчас обрею её налысо, если не уберётся! Нарцисса инстинктивно отступает, делает два шага к лестнице и оборачивается.

— Но наш уговор в силе? — спрашивает она с замиранием.

Она уже готова возненавидеть эту Поттер.

— Только пять мётел, и всё?

— Всё! — огрызаюсь я. — Даже метлы не покупай, просто исчезни отсюда!

Нарцисса содрогается от моего резкого тона, и я понимаю, какого труда ей стоит унять свою гордость. Но любовь — страшная сила. Хорошая, в общем-то, женщина досталась Люциусу. Любящая, красивая и верная. Нарцисса разворачивается, не прощаясь, и быстрым шагом направляется к аппарационному барьеру.

Я возвращаюсь в школу. Машинально бреду через холл к учительской, заранее зная две вещи: Лили там нет, и я не побегу с ней объясняться. Мне бы хотелось, чтобы она дождалась меня и начала отчитывать, но всё это было давно и в детстве. Теперь я сам по себе и могу сколько угодно метить в Азкабан. На самый нижний этаж. И принесла нелёгкая эту Нарциссу!

Я открываю дверь в просторную комнату с несколькими письменными столами и вздрагиваю. Я вдруг понимаю, что Лили делала тут в такой час — готовила всем приятный сюрприз на утро. Вот придём на работу, а по всей учительской — оранжевые гирлянды и фонарики-тыквы. Завтра же Хэллоуин! Мне становится не по себе, и в первом порыве я хочу всё убрать, но быстро понимаю, что это бессмысленно. Может, ничего страшного? Может, она так борется со своими воспоминаниями или просто считает, что праздник есть праздник? В конце концов, я не помню, чтобы Поттер убивался над тыквами! Но Поттер не помнил, что с ним происходило в возрасте одного года. И вообще, Поттер — это отдельная статья.

Я прохожу мимо слабо светящихся тыкв, как сквозь стайку болотных огней, и останавливаюсь у окна, чтобы посмотреть, где Нарцисса. Вблизи Хогвартса её не видно. Надеюсь, она будет умницей — быстренько аппарирует и больше тут не покажется. Через минуту я забываю о Нарциссе и продолжаю с мучительной тоской думать о Лили. В лучшем случае она решит, что у меня что-то личное с женой одного из главных Пожирателей. В худшем случае поймёт, что ничего личного, сугубо деловые отношения. «Безобразие, Сев! Не понимаю, как ты можешь с ними водиться!». Да вот, вожусь. Вожусь и буду возиться. Потому что я из этих людей, а не из тех, что населяют пряничный домик над подземельями. Неважно, что у меня и в своём кругу нет привязанностей, зато мы из одного теста. А как иначе, если я декан Слизерина? Меня так слёзно просили остаться на этой должности, так что я могу поделать?

Это я сказал бы Альбусу, но не Лили. Лили я ничего не скажу. Ведь беда не в том, что она подумает. И не в измученной, отравленной неизвестностью Нарциссе. Беда во мне, и только. Только во мне. Я уже не ударяюсь чуть что в нервный припадок, но ощущаю фатальную безысходность. Словно вся судьба сводится к одному слову — никогда. Никогда, Лили. Это значит не весной, и не осенью, и не через сто лет.

Я всматриваюсь в ночь, ничего не видя в ночи. Только разделяющую нас пропасть. Я иначе живу и иначе мыслю. Ложь, что у нас изначально была одна дорога. Изначально наши дороги шли рядом, только и всего. А потом они слишком далеко разошлись, и мой путь так долго петлял над пропастью, что вряд ли свернёт оттуда. Не Нарцисса, так кто похуже регулярно будут на нём встречаться. На этом пути просто нет других людей. И нет места, чтобы идти вдвоём. Даже нет обочины, чтобы присесть с друзьями.

Лили, Лили... Я не представляю, что отвечать ей, если она завтра спросит про сцену, которую наблюдала ночью. И ещё сильнее боюсь, что она не спросит ничего. Что она опять перестанет разговаривать со мной. От такого предположения у меня всё леденеет внутри. Я смирился с мыслью, что мы с Лили не станем ближе, но не готов принять то, что мы станем дальше. Мне трудно уяснить, что спасение Лили — не воплощение моей мечты, а просто её спасение. Мне бы тоже не помешало вылезти из пряничного домика. Чего я от неё хочу, с какой стати? Что, вообще, за блажь — хотеть от живой женщины большего, чем от мёртвой?

Впервые за долгое время я закатываю левый рукав и долго смотрю на призрачный контур Метки. Так долго, что мне начинает казаться, будто змея шевелится, обвивая череп. Как правило, такое упражнение хорошо избавляет от иллюзий. И в этот раз тоже не подводит. Метка останется со мной, даже если я лишусь руки. Она и на тот свет со мной отправится. Я невольно поднимаю глаза и встречаю в оконном отражении что-то похожее. Бледное худое лицо с чёрными провалами глазниц. Тьма всегда узнаваема, надо лишь приглядеться. Надо приглядеться, и ответ появится сам собой. Мне не следует мечтать о Лили. Не мне.

Когда бы ещё не эти тыквы, скалящиеся со всех сторон в пустой комнате!

Если я буду держаться на предельном расстоянии, то как сумею помочь? Мне кажется, я бы мог что-то сделать... Я что угодно сделаю для Лили, но знает ли она, в чём нуждается? В любом случае, это не повод заваливаться к ней среди ночи. Она, наверное, спит или читает книгу и опять посмотрит на меня, как на идиота. К тому же я очень трушу. Если окажется, что Лили рассердилась, я не смогу выдержать завтрашнее собрание. Я не знаю, смогу ли вообще перенести осуждение Лили. Снова.

Поправив рукав, я закрываю учительскую и возвращаюсь к себе. Сплю от силы час, и то благодаря зельям. Встаю до рассвета, одеваюсь в чёрное и отправляюсь в Министерство. На два часа раньше назначенного времени. Чтобы случайно не столкнуться с Лили и не увидеть на её лице то же выражение, что видел ночью. Выражение горького удивления и печали.

Легче лани юной ты

Убегаешь предо мною,

Но я жду, что на бегу

Ты оглянешься к врагу,

И замедлишь шаг, и рядом

Вдруг очутишься со мною.

А.Н. Майков

Хэллоуин — самый подходящий день для разговоров о Волдеморте. Проходя через величественный атриум Министерства Магии, украшенный в соответствующем стиле, я даже немного чувствую себя Лордом — до того испуганно подскакивают при виде меня самые слабонервные клерки и посетители. Менее слабонервные, помявшись, решаются зайти в один со мной лифт, а Артур Уизли даже интересуется, как у меня дела. Всё превосходно, Артур. Разве может быть иначе, если мы победили? Кругом атмосфера праздника, и все люди такие милые, и новенькая статуя Дамблдора в фонтане приветствует начало нового времени бесконечным Агуаменти. Что ж, будем отмываться.

В качестве моральной поддержки следом за мной через атриум, лифт и подземные коридоры Визенгамота волной распространяется удивлённый и настороженный шёпот: «Северус Снейп... Северус Снейп... Северус Снейп...». Я оказываюсь минута в минуту перед дверью, указанной в официальном письме, и вхожу в неё почти с облегчением. Наконец-то перестанет шуметь в ушах!

— Северус Снейп! — произносит Тиберий Огден с дальнего конца длинного овального стола.

Спасибо, я выучил. Однако же, как все ждут моих показаний, если малое собрание будет возглавлять Верховный Чародей Визенгамота! Он ведь у нас теперь верховный чародей, если не ошибаюсь? Нет, я не ошибаюсь. Тогда заранее сочувствую Тиберию. Он уже в почтенном возрасте, а разговор предстоит длинный. Хорошо хоть не явился сам министр Шеклболт! Малое собрание по факту не такое уж малое: десять членов Визенгамота, все в сливовых судейских мантиях, и перед каждым — высоченная стопка документов. Похоже, они всерьёз настроены вытрясти из меня душу. В переносном смысле, в переносном.

Мне стоит труда напомнить себе, что я свидетель, а не обвиняемый. Против воли сразу встаёт перед глазами моё первое знакомство с судебной системой. Тогда Визенгамот заседал в полном составе, меня приковали цепями к стулу (что было абсолютно оправдано) и поили Веритасерумом. Увы, я был не в том настроении, чтоб запоминать лица. Поэтому не исключено, что кое-кто из того, первого состава, и теперь усаживался за стол. Но я узнаю только Верховного Чародея и Гризельду Марчбэнкс (о, Мерлин, она до сих пор жива! Наверняка, подсуетилась насчёт крестража).

Про крестражи, как я понял из последней беседы с Дамблдором, надо молчать погромче, так что я не задаю почтенной колдунье бестактных вопросов, а тихо, вежливо здороваюсь и устраиваюсь в указанном мне кресле напротив Огдена. И мы начали говорить. Меня спрашивают — я отвечаю, меня спрашивают— я отвечаю, меня спрашивают — я отвечаю...

Персиваль Уизли, которому выпала честь вести протокол эпохального собрания, еле успевает перекладывать перо из правой руки в левую, чтобы писать, не переставая. Состав присутствующих очень пёстрый — чтобы всегда находился кто-то, способный понять, о чём я рассказываю. Имеются представители от Отдела Обеспечения Магического Правопорядка, Отдела Тайн, Отдела Международного Магического Сотрудничества и т.д. Даже сотрудник Отдела Регулирования Магических Популяций, который скучает большую часть обсуждения и оживляется только к семи вечера, когда мы добираемся до моей любимой Нагайны. Не знаю, почему его не интересуют остальные магические существа, имевшие отношение к войне с Волдемортом, но я ему от души благодарен за единственный вопрос. Дал бы два галеона, пусть он и не похож на Лили. Иначе собрание никогда бы не кончилось.

Час проходит за часом, некоторые члены собрания сменяются, двум волшебницам становится плохо, и их выводят на воздух, дважды нам приносят поесть и дважды Тиберий объявлял перерывы минут на тридцать. В остальное время я говорю, не умолкая, так что к концу всерьёз хочу перейти на серпентарго — горло совсем разболелось, и английский язык даётся всё хуже. Огден даже предлагает перенести собрание на другой раз, но я наотрез отказываюсь. Хочется покончить с этим удовольствием за один день.

— Но вам же плохо... — проникается сочувствием волшебница из Бюро Магического Законодательства.

Сюда я пришёл без шарфа, и впечатлительная дама, конечно, нашла повод для беспокойства. Лучше б она реже бледнела и просилась на воздух после своих же вопросов. Глядишь, разошлись бы на час раньше!

— Главное — спокойная совесть, — заверяю я, одарив её самым задушевным взглядом. — Ну что, продолжим? О чём я говорил? А, о военных советах Волдеморта...

Через три предложения я получаю целых пятнадцать минут отдыха — Бюро Магического Законодательства опять не выдерживает столкновения с реальностью.

После первого прогона всей истории, предыстории и постистории моих сложных взаимоотношений с Лордом, начинаются отдельные уточняющие вопросы, и я опять говорю и говорю. Про Чарити Бербидж и Аластора Грюма, про Квиринуса Квирелла и Барти Крауча, про Питера Петтигрю и Регулуса Блэка, про Уолдера Макнейра и Фенрира Сивого, про Бродерика Боуда... не знаю такого. Все смотрят на меня в замешательстве, и Уизли от неожиданности ломает перо. Что? Я не могу кого-нибудь не знать? Я проталкиваю глоток воды через больное горло, пользуясь всеобщим замешательством, и мы продолжаем. Альбус Дамблдор — ну, конечно! Полтора часа — как отдай. Сириус Блэк — куда уж без него! Ремус Люпин. Нимфадора Люпин. Алиса и Фрэнк Лонгботтомы. И Гарри Поттер, Гарри Поттер, Гарри Поттер... И Лили.

— Неужели вы не знали о спасении миссис Поттер?

— Нет, знал только Дамблдор.

— Надо же! Прямо не верится!

Уж поверьте, я не знал.

На пятом часу приятного общения я начинаю искренне сожалеть, что Легилеменс разрешён только в исключительных случаях. Мне было бы проще пережить экскурсию в сознание, чем собственными словами озвучивать бесконечные потоки правды, неправды и полуправды, которые я направлял от Дамблдора к Реддлу и обратно. Карательные вылазки Пожирателей. Ночные собрания у Волдеморта. Пытки и массовые убийства. Расправы над магглорождёнными. Расправы над магглами. Всех, кого я спас — поименно. Всех, кого не спас — поименно.

К концу этого мракобесия из дам не рыдает только Гризельда Марчбэнкс, которая, по-моему, спит, положив седую голову на плечо представителя Отдела Регулирования Магических Популяций. Лишь в десятом часу вечера наступает черёд Люциуса Малфоя. Люциус Малфой — кто это? Меня тянет повторить: не помню такого. Но, боюсь, во второй раз мне не поверят. К тому же, Растус Партридж из Отдела Тайн подозрительно оживляется. Видимо, для невыразимцев похищение пророчества стало личной обидой. Поджав губы, он спрашивает меня, стараясь, чтоб вопрос звучал как можно невиннее:

— Ответьте, мистер Снейп, это правда, что мистер Малфой являлся правой рукой Волдеморта, пока вы не заняли его место?

— Прошу прощения, я не понял, чьё занял место — мистера Малфоя или мистера Реддла? — переспрашиваю я ещё невиннее.

Некоторые члены собрания невольно усмехаются — что может быть смешнее Волдеморта? Но время позднее, все устали и хотят поскорее к тыквам. Однако Партридж настроен предельно серьёзно.

— Я имел в виду мистера Малфоя, — уточняет невыразимец, и от его губ остаётся только тонкая ниточка.

— У Волдеморта имелись обе руки, — отвечаю я без тени улыбки — тут главное не перегнуть палку. — Иными словами, ему не нужны были ни советники, ни телохранители. Только он и его рабы. Не было никаких официальных должностей, я уже говорил об этом. И не было никакого доверенного круга. Волдеморт не доверял никому, и система взаимоотношений была простая. Выполняешь его поручения — живёшь. Не выполняешь раз — Круцио, два — Авада Кедавра.

Сентиментальная волшебница из Бюро Магического Законодательства, только что вернувшаяся с очередной передышки, молча открывает и закрывает рот. Готов поспорить, она хотела спросить — а три? Если бы спросила, я бы ей показал, честное слово!

— Таким образом, — подвожу я итог, — Люциус Малфой значил для Волдеморта не больше, чем все прочие слуги.

— Но именно мистеру Малфою он поручил похитить пророчество из Отдела Тайн, — настаивает Партридж.

Видимо, их с Люциусом тоже связывает какое-то пророчество. Пока Люциус жив, Растусу не будет покоя.

— Мне неизвестно, что именно приказывал Волдеморт, — отвечаю я, подстраховавшись Окклюменцией. — И в Отделе Тайн меня не было. Я не знаю, кто из Пожирателей Смерти похитил пророчество, и какова была роль лично мистера Малфоя. Я располагал лишь приблизительной информацией о том, что на Министерство Магии совершат налёт Пожиратели Смерти.

— Но вы не смогли это предотвратить? — досадливо уточняет Партридж, и мне уже хочется наслать на него какой-нибудь сглаз.

— Смог, — отвечаю я, недоумённо подняв брови. — Я передал все сведения, которыми обладал, Альбусу Дамблдору, и он не позволил Волдеморту завладеть Пророчеством. Это Отдел Тайн не сумел обеспечить безопасность столь ценной вещи.

Чёрт бы побрал Люциуса за то, что приходится так лезть на рожон! Но результат достигнут — выпад в сторону Министерства мгновенно блокируется самим Огденом, мы переключаемся на другие темы, и вскоре ручеёк беседы начинает истончаться. Финальную точку ставит самая мудрая из присутствующих — Гризельда. Приподняв голову с плеча своего коллеги, почтенная волшебница произносит совершенно ясным голосом:

— Имейте совесть, господа судьи! Оставьте уже человека в покое, ему завтра на работу. И нам тоже. Такие страхи перед сном, да ещё в Хэллоуин! Давайте-ка по домам. Полночь скоро, а я так и не зажгла ни одной тыквы. Чёрт с ним, с Волдемортом — помер и помер.

Гризельде лет двести, она учила самого Дамблдора, так что ей можно всё. Даже указывать Верховному Чародею. Тиберий благодарно хватается за повод уйти отсюда живым и объявляет о завершении собрания. Мне пришлют официальное письмо, если что-то ещё... А, впрочем, нет, мистер Снейп, это просто формальное предупреждение. Конечно же, одного заседания хватит, большое спасибо.

Первым подхватывается Уизли, заложив перья сразу за оба уха. Судьи тоже торопятся разойтись, собирая свои бумаги и поочерёдно со мной прощаясь. Сначала раскланивается Партридж, который уж точно весело встретит Хэллоуин — с тыквой-то вместо головы! Я прикидываю, как долго он может добираться до дома, и отсрочиваю сглаз на двадцать минут. Последней прощается Гризельда, попутно сообщив, какой я славный и смелый мальчик, как мной гордится Дамблдор и как было бы неплохо, если бы я кушал получше.

После этого я остаюсь один в комнате и наконец-то ложусь головой на стол. Я не чувствую себя ни сильным, ни смелым, только опустошённым и измотанным. Меня не приковывали цепями, но в душе я испытываю сходное ощущение. Бесконечный калейдоскоп из старых разговоров, из лиц давно умерших людей, из перекрещивающихся в темноте заклятий и разгорающихся пожаров кружит у меня в голове и никак не уймётся. Я сижу минут пять, ожидая, пока грязь снова осядет на дно памяти, чтобы можно было спокойно аппарировать.

Но из глубины сознания продолжают всплывать новые и новые картины. Змея, разрывающая мне горло, Смертельное Проклятие на Астрономической башне, гигантский пёс в закрытом крыле школы, Чарити Бербидж, висящая вниз головой над обеденным столом в Малфой-мэноре... О нет, Люциус тут был ни при чём, так — совпадение... Подземелья, и Азкабан, и Метка. И опять в моей голове непрестанно спорят два голоса. Один — приятный и увещевающий, другой — высокий и бесстрастный. Один говорит в левое ухо, другой в правое, один — в левое, другой — в правое. И я снова, как наяву, вижу их глаза — пронзительные голубые у одного, пронизывающие алые у другого. Они поочерёдно впиваются в мою память, в мою душу и мысли, одну за другой перелистывают страницы моего разума. Ты верен? Ты верен? Ты верен? Ты сделаешь? Сделаешь? Сделаешь...

Я закрываю глаза и уши и упорядочиваю эту какофонию окклюменцией. Осадок остаётся, но голоса стихают, картины блекнут, и я, наконец, покидаю зал суда.

Атриум, оказывается, полон репортёров, и все явились по мою душу. Жаль, что мне, как обычно, хочется только заснуть и умереть. Нет, к Лили хочется сильнее. Я её не видел целые сутки и даже не знаю, станет ли она со мной здороваться.

— Мистер Снейп, это правда, что вы изначально служили Волдеморту, а уж потом Дамблдору?

— Мистер Снейп, вы можете показать Метку?

— Мистер Снейп, скольких людей вы спасли от Волдеморта?

— Мистер Снейп, Альбус Дамблдор действительно просил вас его убить?

— Мистер Снейп, сколько недель вы провели в Азкабане и за что?

— Мистер Снейп, это правда, что после смерти Волдеморта вы являетесь самым сильным тёмным волшебником в Магической Британии?

— Да, — хриплю я в тональности серпентарго, чудом пробившись к одному из каминов. — И в немагической Британии тоже.

Почему-то все замолкают, хотя сами просили меня ответить. Странные люди! Я пожимаю плечами и наконец-то покидаю Министерство Магии.

В Хогвартсе я оказываюсь ближе к полуночи, порядком устав и продрогнув по пути от аппарационного барьера. На меня находит отупение, мне просто лень шевелить палочкой для согревающих чар. Замок спит, только Пивз болтается под потолком вверх ногами, но при виде меня отдаёт честь. Добро пожаловать в пряничный домик! Не знаю, зачем я плетусь в учительскую — может, надеюсь, что там Лили? Но Лили нет, только погасшие светильники в форме тыкв и подметающие пол домовики. Домовики живо выстраиваются по росту, но я отмахиваюсь от них — работайте. Говорить не хочется, очень уж болит горло. Поэтому я молча отправляюсь шататься по школе, прихлёбывая целебное зелье. Оно не особенно помогает, но надо же чем-то лечиться!

Прогулка начинается бодро — я снимаю баллы с хаффлпаффцев, пытающихся под девизом «розыгрыш или угощение» утащить с кухни добрую сотню шоколадных кексов. Разыграть эльфов ничего не стоит, но так мы все останемся без завтрака! А заканчивается мой путь у комнаты Лили. Я долго стою, а потом сижу под её дверью. Я бы и лёг там, но это, наверное, неприлично. Вдруг, Лили задержалась в библиотеке или обходит сегодня коридоры школы? Нет, сегодня очередь Помоны — пожалуй, не стоит попадаться ей на глаза.

За день разлуки меня опять начинает одолевать страх, что Лили не существует на самом деле. Ничего не могу поделать с собой, хотя пора бы привыкнуть... Сделав над собой усилие, я неохотно поднимаюсь с пола и отправляюсь восвояси. В переходах Слизерина нанизанные на заговорённые факелы тыквы смотрятся зловеще, как Метки. Глаза и рты у каждой светятся зелёным пламенем. Впечатляет. «Морсмордре», бормочу я машинально, и хотя в руке нет палочки, по пальцам пробегает магический ток. Никогда, никогда, никогда это не кончится.

И Лили будет права, если не захочет со мной разговаривать. Неужели не захочет? Из-за такой глупости? Это же глупость, Лили! Ах да, ещё мне хватило ума назваться самым сильным тёмным магом! Поскольку это была единственная моя фраза, завтра она будет во всех газетах. Я неисправим, Лили. Совершенно неисправим. И, похоже, меня вышибут с работы. Если чудом не упекут за решётку.

Уже в сомнамбулическом состоянии я захожу в кабинет, зажигаю палочкой лампу и ищу на столе расписание завтрашних занятий, которое регулярно приносят эльфы. Я и так помню, что первые два урока — спаренные ЗОТИ, шестой курс Гриффиндор-Хаффлпафф. Та ещё радость! Но надо удостовериться, а то за сегодня в моей голове столько всего перемешалось, что я могу вместо ЗОТИ нечаянно заявиться на зелья. Начиная расстегивать мантию, я скольжу глазами по графам и перечитываю повторно: ЗОТИ заменено на трансфигурацию. Завтра я свободен до обеда.

Лань закрыла глаза, умирая.

И как будто вдруг холод обрушил

Смертоносное жало на темя,

Будто сердце мое перестало

Равномерно стучать...

Джуна

Всё утряслось. Лили не стала менее приветливой и даже не спросила про Нарциссу. Из мелочей — Люциуса не казнили, а меня не заточили в Азкабан. Хотя могли. Мисс Скиттер так и написала: «Северус Снейп сделал официальное заявление, что является самым сильным тёмным волшебником магической и немагической Британии и считает себя преемником Волдеморта». Я мог легко переплюнуть Малфоя в сроках недобровольного заключения, и сам Министр Магии отправил мне ругательное письмо на эту тему с массой точных определений. Спасибо, хоть не прислал громовещатель! Я сослался на то, что журналисты, как всегда, всё переврали, и поскольку других признаков моего воцарения не наблюдалось, от меня, наконец, отстали, покрутив пальцем у виска. Не понимаю, откуда такая негативная реакция на правду, ну да ладно.

Главное, что после этого Магический Мир оставил меня в покое и зажил своей жизнью. Где-то шло бесконечное реформирование Министерства Магии, восстанавливались внешнеполитические связи и завершались многочасовые судебные заседания в полном составе Визенгамота. С клетками для подсудимых, нашатырём для судей, Веритасерумом и смертными приговорами.

А в Хогвартсе пошёл снег. Стоя у окна учительской, я смотрю на белые хлопья, летящие с белого неба, и думаю, как прекрасен наш пряничный домик! Самое безопасное место в стране. Древний оплот магии, не покорившийся Волдеморту. Минерва раскладывает на столе перед собой четыре экземпляра новых директив Отдела Магического Образования. В условиях реконструкции государства директивы приходят слишком часто, то перекрывая, то перечёркивая друг друга. Это уже не тот размах, что при Лорде, но Помона всё равно ворчит. Она с живым материалом работает — что выросло, то выросло! А директивы ей лесом. Минерва дежурно увещевает Помону, Филиус ждёт, когда закипит чайник. Лили набрасывает на плечи пожилой директрисе клетчатый плед — камин не успел с утра протопиться. Лили приносит для Филиуса большую подушку, чтобы он мог удобно устроиться за чайным столиком. На самом деле всё это должны делать либо эльфы, либо каждый сам для себя. А так, как Лили, поступать не принято. Или уже принято?

— Ты будешь чай, Лили?

Краем глаза я вижу, как Филиус роняет из рук только что допитую чашку и, свесившись со своих подушек, испуганно ловит её у самого пола. Минерва и Помона на секунду перестают спорить, но тут же возобновляют обмен любезностями с удвоенным жаром.

— Спасибо, Северус, — негромко произносит Лили.

Мне не хочется находиться в перекрестье всех взглядов. Я беру у директрисы копию министерских распоряжений, устраиваюсь в кресле и пытаюсь читать. Хочу по привычке опустить голову, чтобы волосы закрыли часть лица, но теперь этот номер не пройдёт. Ничего, и так справлюсь.

Долго ли они будут замирать? Что все они могут знать? Что мог рассказать Минерве Дамблдор? Он не должен был ничего говорить, он обещал мне, но какой спрос с мёртвого? Все они — Альбус и Минерва, Помона и Филиус — были когда-то нашими учителями. Все они понимают больше, чем мне бы хотелось. Но куда, Мерлина ради, можно деться ото всех на ограниченной территории замка? И главное, что чувствует, что думает сама Лили? Как мне не выдать себя, не попасться на какой-нибудь ерунде? Альбус был прав — это труднее, чем обхитрить Волдеморта.

Все шелестят директивами, и я тоже скольжу глазами по строчкам, но понимаю, что не в состоянии уловить суть.

— Давайте я прочту вслух. Так будет быстрее, — спокойно улыбается Лили и с готовностью отставляет чашку.

* * *

Вечером того же дня в соответствии с министерским указанием привести школу в порядок до Рождества мы отправляемся чистить закрытую территорию Хогвартса. Таких мест осталось немного — в основном, это шестой этаж замка, который вообще непонятно для чего нужен. Когда я, едва устроившись преподавателем, поинтересовался у директора Дамблдора, почему так, он очень удивился, будто я был первым, кто об этом спросил. Потом он поглядел на меня лучшим из своих взглядов, и я понял, что мне следует изучать Хогвартс вглубь, а не ввысь.

Альбус знает, что здесь настораживало Альбуса, я и теперь не нахожу на шестом этаже ничего особенного. После войны с Волдемортом здесь сохраняются крохотные лужицы тьмы, в них гнездятся пикси, боггарты и прочая мелочь. Их-то мы и изгоняем со всем тщанием и опытом. Раз Министерство Магии считает, что без этого Рождество не наступит. Можно было обратиться за помощью в Министерство, но это же себя не уважать! Минерва только фыркнула в ответ на такое предложение прагматичной Септимы. Лично я тут же припомнил любящего подремать главу Отдела Регулирования Магических Популяций и не нашёл, чем возразить директрисе.

И вот мы всем преподавательским составом бродим по нежилым помещениям с ледяными каминами и сломанной мебелью. Пока в школе не так много учеников и хватает остальных этажей, но когда-нибудь и эти классы понадобятся. Гораций уже выбивает место под клуб Слизней. Филиус советуется с Септимой насчёт расположения школьного музея. Сибилла пророчит страшные беды тому, кто первым сядет за первую парту второго класса по левой стороне в любое нечётное число, пока луна будет в созвездии Козерога. Помона резонно предлагает не сажать никого за первую парту, но легендарная прорицательница мрачным голосом заявляет, что от этого станет ещё хуже. Я упорно не слушаю пророчества Трелони. Половину от одного из них я и так расхлёбываю всю жизнь.

Вместо участия в дебатах я методично перехожу из класса в класс, украдкой присматривая за Лили. Всякое ведь может случиться! Вдруг после посещения Хогвартса Волдемортом откуда-нибудь вылезет та штука, про которую не хотел говорить Дамблдор? У меня уже оскомина от сюрпризов покойного директора и беспокойного Лорда, они мне везде мерещатся. А с тех пор, как Лили не умерла, я постоянно боюсь, что с ней случится несчастье. Но Лили бесстрашно расправляется с мелкой нежитью, и я позволяю себе сосредоточиться на кучке красных колпаков, которые забаррикадировались в туалете с дубинками и немирными намерениями. Долго они, конечно, не продержатся. Всё-таки я... читайте статью Риты Скиттер.

Когда я снова нахожу глазами Лили, она стоит спиной ко мне в дверях пустой классной комнаты, и от того, что я вижу в этой комнате, меня пробирает оторопь. В первую секунду можно подумать, что в заброшенный класс пробрался Гарри Поттер (ученикам это запрещено, но что с того?). Только я не понимаю, что он такое делает. Но в следующую секунду до меня доходит, что я вижу перед собой не Гарри, а Джеймса, который падает навзничь от зелёного луча Авады Кедавры. Поднимается живым и снова падает. Поднимается и падает... Я держусь хуже, чем Лили, мне приходится прислониться к стене. И затратить некоторое время на то, чтобы сформировать простейший Риддикулус. Тут нужно подключить юмор, а зрелище, что ни говорите, не смешное.

Лили справляется раньше — голова Джеймса превращается в тыкву, тыква раскручивается и лопается с разноцветным салютом. Лили взмахом палочки запирает боггарта в покосившийся шкаф у дальней стены класса, откуда он, по-видимому, и вылез. После этого она спокойно проходит в комнату. Слава Мерлину, с ней всё нормально! То есть, это нормально или нет? При всей моей нелюбви к Джеймсу Поттеру мне стоит некоторых усилий отлепиться от стены и задвинуть неприятную сцену поглубже в память. А Лили всё же его жена... точнее, вдова. Тыквы, тыквы, тыквы... Мне вспоминается наряженная для Хэллоуина учительская, и я понимаю, что всё это связано неким пугающим образом. В первом порыве я хочу проверить, как там Лили? Но притормаживаю на полдороге. Вдруг Лили будет неприятно, что я подсмотрел её ужас? Но я ведь не обязан в этом сознаваться! Я просто спрошу...

Но она сама выходит мне навстречу, и мы сталкиваемся в дверях.

— Тут чисто, только боггарт в шкафу, — произносит Лили вполне нормальным голосом и прибавляет, не меняя интонации, тоном тише: — Северус, держи меня, я падаю.

И падает. Я едва успеваю её подхватить. На том конце коридора в ужасе вскрикивают Аврора и Сибилла. Понятное дело! Справиться с волшебницей, трижды бросавшей вызов Волдеморту, может разве что... Волдеморт. Но, по-моему, у неё просто обморок. Что не отменяет моего приступа паники. Вот — что-то случилось с Лили! А с ней ничего не должно случаться, на то тут и пряничный домик.

Ладно, потом поплачу, а пока я заношу её в комнату, делаю из ободранной парты кушетку и укладываю Лили. Усаживаюсь рядом на пол и начинаю приводить её в чувство. В красном всполохе Энервейта лицо Лили выглядит мертвенным, но через мгновение кровь снова приливает к щекам, и зелёные бездны распахиваются очень близко от моего лица. Я отстраняюсь и пытаюсь нащупать у неё пульс — слабая и частая дробь под моими пальцами сменяется более редкими и чёткими ударами, и я с облегчением перевожу дыхание. Лили, больше не пугай меня так. Я стал очень нервным.

Тем временем подтягиваются остальные — заходят в класс по парам и с палочками наготове. Я вопросительно гляжу на Лили — поняла ли она, что я всё видел, и что теперь говорить коллективу? Лили поспешно садится, держась за мою руку, и успокаивающе улыбается переволновавшимся коллегам.

— Всё хорошо. Я просто испугалась боггарта. Такая глупость! — произносит она извиняющимся тоном. — Простите, что всех переполошила.

Волоча за собой чемодан на колёсиках высотой в собственный рост, Филиус направляется к шкафу — паковать злобно копошащееся привидение. Гораций начинает оживлённо рассказывать что-то про боггартов. Аврора произносит неуверенным шепотом: «Я, пожалуй, добегу до Поппи...». «Просто подождите минуту, дорогая», — тоже шепотом отвечает Помона. «Но у меня уже рука немеет...» — «А зачем вы считали звёзды? Считали бы лучше докси!». Но больше всех меня интересует Минерва. У неё такое лицо, что будь это Альбус, я поклялся бы, что он чего-то не договаривает. И вид у директрисы несчастный. Она определённо поняла больше остальных, и даже больше, чем я, но говорить не станет.

Так. Я бросаю последний взгляд на Лили, поднимаюсь с пола, молча всовываю в онемевшую руку Синистры противоядие от укусов докси и выхожу в коридор. Сердцебиение у меня зашкаливает, и остаток времени я пытаюсь прийти в себя, методично сводя со стен бундимунов. К тому моменту, как Минерва объявляет о завершении общественно полезных работ, моя рука успевает онеметь от однообразных пассов очищающего заклятья. Зато коридор отмыт от плесени на зависть основателям Хогвартса.

Но успокоиться это не помогает. Возвращаясь в родные подземелья, я ощущаю всё ту же внутреннюю дрожь. Не оттого, что увидел ожившего Джеймса Поттера — я на него любуюсь последние восемь лет! Но отчего тогда? Оттого, что с Лили случился обморок? Было бы странно, если б с ней не случилось обморока! Она ведь любила Джеймса. Любила Джеймса...

Я не хочу этого, но на меня всё равно накатывает. Я нечаянно заступил за грань и теперь не знаю, как вернуться. Я по-прежнему ощущаю её вес на своих руках. Машинальное движение, которым она ухватилась за моё плечо в попытке не упасть — могла так же опереться на косяк. Ничего не значащее прикосновение, когда она поспешила сесть на кушетке — могла так же взяться за подлокотник. Её растерянный взгляд в момент прихода в себя, в котором паника за секунду сменилась спокойствием. Биение пульса на её тёплом запястье — как мне хотелось прикоснуться к нему губами, а не рукой... Невозможно так жить, невозможно! Когда-нибудь я сорвусь, это точно.

Я отстраняю с дороги поджидающего меня у кабинета Забини и захлопываю дверь, не слушая его бормотню про завтрашний поход в Хогсмид. Мне совершенно не надо в Хогсмид, мне надо... В душ мне надо. Не останавливаясь, я прохожу через кабинет в спальню и через спальню в ванную комнату. Я тоже застёгнут на все пуговицы, а расстегивать их слишком долго. Я забираюсь под ледяную воду прямо в одежде, не зажигая света. Буду стоять так, пока меня не перестанет колотить и не спадёт пелена перед глазами. Пока я не прекращу неосознанно повторять «она нужна мне, она нужна мне, она нужна мне». Она нужна мне, что я могу поделать?! Перебить это безумие Амортенцией? Всё меньше мучиться!

Я прибавляю напор воды и монотонно стучусь лбом о стену. Что? Мне? Делать? Уехать — лишиться её и бросить её? Остаться и сойти с ума? Остаться и носить незабудки женщине, которая теряет сознание от того, что ей является мёртвый муж? Мёртвый по моей вине, между прочим. Повеситься — только и остаётся. Но как вешаться, если Лили жива? Вдруг я ей как-нибудь пригожусь? Сегодня без меня она разбила бы голову...

Я трясусь от холода, но упрямо терплю. И заставляю себя рассуждать здраво. Не стану ничего делать. Просто буду рядом, чтобы подхватить её. Как сегодня. Уйду, когда уверюсь, что не надо подхватывать. После двух войн горя хоть отбавляй, но горе Лили я чувствую почти физически, как заклятие Круциатус. И чувствую, что это не просто скорбь. С ней что-то творится, и Минерва знает об этом, но не в силах ничего сделать. Может, какие-нибудь последствия наложенного Волдемортом проклятия? Но в Мунго сказали, что она здорова...

С возвращением способности мыслить мне делается чуть легче. Звуки и зрительные образы тоже возвращаются понемногу. Я уже слышу отчаянный шум воды, я вижу свои посиневшие пальцы и промокшую одежду — в полумраке она снова кажется чёрной. Для полноты ощущений я опять расстёгиваю, разрываю левую манжету, так что в воду вокруг ботинок сыплются мелкие пуговицы. И опять смотрю на Тёмную Метку, на то, что я есть. Это никогда не пройдёт, и к Лили это не имеет ни малейшего отношения. Только к её беде и её утратам. Холод перестаёт ощущаться, дальше мокнуть бессмысленно, я возвращаюсь в спальню и падаю на кровать. Вода стекает с меня ручьями, но в голове становится легко и спокойно. Мне абсолютно ясно только одно — я окончательно спятил. Метка улыбается мне понимающе, а я ей — непонимающе. Ну да, спятил. И что это меняет?

Видит лань — в воде

Отражен олень.

Рыщет лань везде,

Ищет, где олень.

А.С. Исаакян

После рождественского ужина, когда на ёлке гаснут волшебные свечи, а ученики расходятся по общим гостиным, я позволяю себе поступить, как хочется — бросаюсь с Астрономической башни. Давно хотел попробовать, каково это — стремительно лететь в ничто с такой безумной высоты. Падение во сне — ерунда в сравнении с таким падением! Кажется, что сердце разорвётся ещё до земли. Странно, что во мне скрыта такая жажда жизни... Впрочем, перед прошлой смертью было так же. Я обхожу и эту смерть — сворачиваю на полдороге вопреки законам земного притяжения и разрешенной магии. Ничто так не завораживает, как взгляд в бездну, как игра с гибелью и неожиданный для неё проигрыш.

К мётлам я никогда не питал слабости, но полёт без метлы — совсем иное дело. И совсем иной уровень колдовства. Вблизи Хогвартса лучше прикрыться чарами невидимости, иначе поселят по соседству с Люциусом. Но полёт от невидимости не страдает. Даже наоборот. Можно пронестись над Хогсмидом, прямо над головами праздничной толпы. Или покружить над Запретным лесом, где сонные кентавры будут недоумённо поднимать головы, не понимая, почему посыпался снег с деревьев. Или увидеть, как подо льдом озера кружат голубоватые огоньки — там танцуют вечно прячущиеся от людей русалки. А ещё с таким уровнем магии можно настрогать крестражей и пробиваться в Лорды, раз место освободилось. Но отдельная радость — не делать того, что можешь.

К сожалению, я не могу улетать надолго. А то мои подопечные учинят в честь праздника нечто неординарное, вроде штурма башни Гриффиндора. Накануне я поснимал со всех баллы, отобрал огневиски и особенно зверские поделки чокнутых Уизли, но не сомневаюсь, что всё это уже восполнено в двойном объёме. Я хочу напоследок облетать Хогвартс и проверить, всё ли в порядке. Но, обогнув замок, замечаю свет в окне директорского кабинета и решаю заглянуть на огонёк.

Именно заглянуть, а не вломиться к МакГонагалл через окно в ореоле тёмных чар. Чего доброго, она подумает, что Волдеморт воскрес и запустит в меня страшным проклятием. Она уже пыталась. У Минервы тяжёлая рука, несмотря на возраст, а я пока ещё не бессмертен. Нет, я хочу только убедиться, всё ли в порядке? Почему директрисе не спится в такой поздний час, тем паче в праздник? Что-то заставляет меня встревожиться — пресловутый военный синдром или неожиданное предчувствие. Я подлетаю к затянутым морозными узорами витражам, в которых мне знакомо каждое стёклышко, и застываю в воздухе, едва заглянув внутрь.

За прозрачной мозаикой я различаю Минерву, одетую в праздничную мантию. И Лили — тоже в вечернем платье, но без туфель и с распущенными волосами. Впервые за эти месяцы я вижу её без причёски, и моральный аспект шпионажа сразу перестаёт меня волновать. Я не могу разобрать, о чём они говорят, но Лили ведёт себя так, что у меня мороз проходит по спине. Забравшись с ногами в кресло, сжавшись в комок, она рыдает — горько и исступлённо. И рвёт на себе волосы — без преувеличения — запутывается в них пальцами и выдергивает тонкие пряди.

Я едва не падаю от потрясения, а падать высоко, и я тихонько присаживаюсь на широкий карниз. Сам Волдеморт, объединившись с Дамблдором, не стащили бы меня отсюда! Что до Лили с Минервой, то они меня и вовсе не замечают. Лили бьётся головой о спинку кресла, Минерва суетится вокруг неё и суёт какие-то капли. Такое ощущение, что по меньшей мере умер Поттер. Этого, конечно, не может быть, весь замок стоял бы на ушах! Но ничего иного мне на ум не приходит. Наконец, я соображаю, что для прояснения ситуации надо растопить лёд на стекле и наложить звукопроводящие чары, и отчаянный рыдающий голос Лили заполняет весь мир.

— Мне так стыдно, Минерва, так стыдно! — она упорно отстраняется от капель и закрывает лицо руками. — Я вас... совсем... извела. Но если бы я только могла! Не хочу больше принимать всё это, ничего не получается! Мне, наверное, лучше вернуться в Мунго.

— Лили, Лили, — МакГонагалл отставляет в сторону флакон и пытается убрать волосы от её лица. — Послушай меня, тебе нечего делать в Мунго! В Мунго держат помешанных. А ты не помешанная, у тебя горе.

Лили отрицательно трясёт головой и отнимает ладони от лица.

— У всех горе, — твёрдо произносит она. — Разве может быть иначе после такой войны? Но не все же лезут по ночам на стену!

— Все, — вздыхает МакГонагалл, протягивая ей другой пузырёк.

Лили машинально берёт снадобье, но тут же забывает, что у неё в руке, и продолжает говорить, глядя на МакГонагалл расширенными и отчаянными глазами:

— Пожалуйста, поверьте, Минерва, я больше не могу! Это не проходит! Я боюсь, что сделаю... что-нибудь, наврежу детям. Я... меня нельзя подпускать к людям. Я даже с родной сестрой разругалась насмерть, просто не смогла сдержаться!

Петунью Дурсль мало кто может выдержать, и мне понятно, почему МакГонагалл скептически поджимает губы.

— Уверена, что вы обе легко это переживёте, — отвечает она, погладив Лили по плечу.

Но Лили опять хватается руками за голову.

— Нет, нет, так нельзя! Петунья — моя единственная сестра. И она старалась, как могла, а я... Я заколдовала их дом. Уменьшила его до размеров чулана. Я даже не знаю, смогли они оттуда выбраться или нет! И в Австралии мне лучше не появляться.

Мне неожиданно хочется рассмеяться, хотя что тут, Мерлина ради, смешного? Просто именно с этой Лили мы когда-то воровали письма, которые присылал Альбус в ответ на мольбы её несносной сестрицы. Слава Салазару, что Петунью не приняли в школу Волшебства! Волдеморт содрогнулся бы.

— Зачем тебе в Австралию, Лили? — ласково спрашивает Минерва. — Твои друзья здесь. И твой сын здесь.

Значит, с Поттером всё в порядке. Сам не верю, но у меня как камень с души свалился. Ну разумеется! Как не воззвать к долгу перед Поттером! Конечно, это более чем объяснимо применительно к Лили, хотя по возрасту Поттер сам может заботиться о матери. Но Лили с жаром кивает.

— Я знаю, знаю, — шепчет она, беспрестанно вытирая глаза. — Я и живу только ради Гарри. Без него не смогла бы. Гарри и есть моя жизнь. Я... — она на секунду прижимает к губам ладонь и продолжает совсем сбивчиво: — Я бы так и ходила за ним по пятам, так и глядела бы на него круглые сутки... Но так же нельзя! Гарри и так о многом догадывается. Недавно он ни с того ни с сего рассказал мне про зеркало Еиналеж... Вы понимаете, Минерва? Гарри заслужил нормальную мать, а... а не такую, как я!

Лили опять начинает трясти, и Минерва уже своими руками настойчиво вливает ей в рот успокоительные капли.

— Гарри был бы рад любой матери, — убеждённо произносит директриса. — Но ты замечательная мать.

— Нет-нет-нет! Я его ударила, Минерва. Понимаете — ударила Гарри! Не знаю, как у меня рука не отсохла... Вы бы видели его глаза в этот миг... — Лили опять заходится в плаче и некоторое время не может выговорить ни слова.

Мне безумно жаль её, но честное слово, если Поттер и смотрел как-то странно, то лишь потому, что понял, до какой степени он расстроил Лили.

— Как я могу быть ему матерью? — всхлипывает она. — Я же ничего для него не сделала! Я... стараюсь, но он пережил куда больше, чем я. Я... мечтала, как Гарри скажет первое слово, как в нём проснётся магия, как мы с Джеймсом будем всему его учить, и любить его, и как он поедет в Хогвартс.

Минерва садится рядом с ней и тоже принимается плакать.

— Я смотрю на Гарри — и вижу Джеймса, — шёпотом произносит Лили. — Смотрю на Гарри, и понимаю, что его отец никогда его не увидит. Да что он вообще видел? Что все мы видели, кроме проклятой войны?! Я знаю, что мне безумно повезло, но я просто не могу радоваться, когда он... в земле. Тогда мне кажется, что и меня засыпает землей. Знаете, что написано на надгробии? Джеймс и Лили Поттер. Джеймс и Лили.

Минерва уже не перебивает её. Просто слушает, вытирая слёзы большим платком — попеременно себе и Лили. Лили даже не замечает этого, она вообще ничего не замечает, она уже не здесь, она там, опять и опять там.

— Я ведь всего на минуту оставила палочку, — она растерянно глядит на свои руки, словно до сих пор недоумевает, как в них не оказалось волшебной палочки. — Честное слово, мы всё делали, как надо! Даже спали с палочками. По очереди. И Гарри клали посередине. Но у Гарри резались зубы... сразу три, и он всё время плакал, и мы несколько ночей не смыкали глаз. Ругались из-за всякой ерунды, и я совсем вымоталась. Я только хотела отнести Гарри в кроватку... — теперь она словно держит в руках ребёнка, также беспомощно, как до этого воображаемую палочку. — Я бы вернулась через минуту, вдвоём мы бы справились! Но у меня даже предчувствия не возникло, я ничего не слышала... Пока не закричал Джим. Это я виновата, понимаете? — убито заключает Лили. — Я, и больше никто! Я не уберегла свою семью. Я ведь знала, что Джеймс бросает повсюду палочку, я должна была за ним проследить, а я сделала только хуже! Лучше бы я умерла, чем Джеймс, лучше бы я, чем он... Лучше бы у Гарри был нормальный отец, чем такая бесполезная дурёха, как я!

— Ну-ну, разве можно так говорить, Лили? — МакГонагалл обнимает её и начинает утешать, как маленькую девочку. — Гарри до сих пор поверить не может, что у него есть мать! Я ведь говорила тебе, как непросто ему было все эти годы. Гарри отдал бы всё, чтоб и отец был жив, но это невозможно. И виноват в этом Волдеморт — никак не ты! Люди не обязаны спать с палочками в руках. Но твой сын сразил Волдеморта. Твой сын, Лили! А значит, всё было не напрасно. И Джеймс погиб не напрасно.

— Головой я всё понимаю, Минерва, — Лили больше не всхлипывает, но слёзы, упорные и неостановимые, бегут и бегут по её лицу, — я понимаю, что невозможно победить без потерь. Что теперь пришла нормальная жизнь. Что моё возвращение все воспринимают, как... чудо победы. Но я же никакое не чудо! Я стараюсь соответствовать, честное слово! Я так хочу, чтобы наконец все зажили мирно и радостно. Я так много пропустила, я очень хочу быть полезной, оправдать ожидания...

— Милая моя, ты вовсе не обязана... — мягко начинает Минерва.

— Обязана! — Лили качает растрёпанной головой и опять смотрит куда-то мимо. — Ради Джеймса. Ради Гарри. И ради всех остальных. Я ведь так люблю Хогвартс, и ребятишек, и даже воздух здесь... Ох, — она опять опускает лицо в ладони, молчит какое-то время, а потом продолжает усталым и отстранённым голосом: — Я надеялась, что со временем станет легче, что я смогу с этим справиться. Но я не справляюсь. И легче не становится. Наоборот, я чувствую, что увязаю всё глубже и не могу выбраться, как ни стараюсь. Здесь осталось столько воспоминаний! А кого ни вспомнишь — никого нет! Ни Сириуса, ни Ремуса, ни Марлин, ни Алисы, ни Фрэнка. Только крысы, крысы, крысы...

— Что ты говоришь, Лили? — всерьёз пугается Минерва. — Ты видишь каких-то крыс?

Нет. Это я их вижу. Язык бы мне вырвать.

— В том-то и дело, что их нельзя увидеть! Нельзя... — объясняет Лили, ломая пальцы. — Просто я иду по коридорам и вспоминаю, где мы целовались с Джеймсом. А потом захожу в класс и думаю: за этой партой мы сидели с Алисой... Для меня всё это было вчера, Минерва! Я не могу смириться сразу со всем, я... словно рассыпаюсь изнутри, — капли начинают действовать, Лили опускает голову на плечо директрисы и смотрит на окно, то есть прямо на меня. — Я как будто за стеклом, — обречённо произносит она, и я вздрагиваю от неожиданности. — Не вместе с миром. После... смерти Джеймса я постоянно чувствую холод космоса. Я не могу спать, и зелья не помогают, хотя Северус варит прекрасные зелья. Я задёргиваю шторы, отключаю звуки, и всё равно не могу заснуть. Может, я слишком долго спала до этого? Иногда мне даже дышать трудно. Бывают такие безумные ночи, когда я сама себя боюсь. Боюсь отравиться или выброситься в окно...

— И думать не смей — что ты! — вскидывается МакГонагалл.

— Я и не думаю, это как-то... само, — грустно улыбается Лили. — Нет, я никогда бы не причинила Гарри такую боль! Но это будто... помрачение рассудка. Я стараюсь себя контролировать. Днём и ночью. Но бессонницы с ума сводят. А если я засыпаю, мне снится одно и тоже... — она поднимает лицо и произносит с неожиданной горячностью: — Пожалуйста, сделайте со мной что-нибудь, засуньте куда-нибудь, заприте! Позвольте мне уехать в Мунго и подыщите замену. Ну какой из меня декан? Я ведь знаю, что выгляжу, как дурочка, со всеми этими рыбками и тыквами! Ну разве это не безумие, Минерва?

— Нет, моя девочка, — очень печально отвечает МакГонагалл.

Она произносит это так, что у меня и, видимо, у Лили тоже, создаётся впечатление, что наша бравая директриса хранит в душе собственные горькие тайны. Кажется, Лили даже знает, какие, потому что мгновенно осекается и меняет тон.

— Минерва, ради бога простите меня, — просит она охрипшим от плача голосом. — Я такая дрянь! Я вас расстроила, опять выплеснула на вас всё это, да ещё в праздник!

— Не говори глупостей, милая, — строго одёргивает её МакГонагалл. — Ты мне, как родная. С кем бы я ревела в обнимку? Но снадобье всё-таки прихвати с собой. Оно вон в том шкафчике.

Лили смотрит на неё очень внимательно. Теперь она действительно глядит на МакГонагалл, а не просто куда-то. И произносит, как клятву:

— Это было в последний раз, обещаю. Я обязательно возьму себя в руки, Минерва. Видите — зелье начало действовать, я уже почти успокоилась. Я не буду делать глупостей. И зачем я вас напугала! И я не уеду, не уеду. Я всегда буду рядом, всегда буду вашей верной помощницей! — она целует голову пожилой волшебницы, целует руки, и хотя так не принято обращаться с директором Хогвартса, Минерва не возражает.

— Лишь бы ты нашла то место, где почувствуешь себя дома, Лили, — вздыхает она. — Дело ведь не в работе! Хотя Гриффиндору очень повезло с деканом.

— Здесь я дома, дома, — уверяет Лили, поглаживая её по руке. — Я не могу передать, как благодарна всем! Нигде и никогда мне не будет лучше, чем в Хогвартсе, — на этот раз её улыбка даже не кажется искусственной. — Давайте пить чай, Минерва! Вам какой? Липовый?

— Липовый, липовый, — соглашается директриса, в последний раз промокая глаза уголком платка.

Лили приманивает с другого конца кабинета маленький круглый столик. Минерва наполняет чайник водой и заставляет его вскипеть. У неё такой вид, словно она хочет завести очень серьёзный разговор и не знает, с чего начать, но стук в дверь заставляет обеих женщин обернуться и прервать полночное чаепитие. Лили опять подбирает ноги и прячется в кресле — если посетитель не пойдёт дальше двери, то вовсе не заметит её.

Минерва приглаживает волосы, забирает со стола волшебную палочку и впускает кого-то в кабинет. Дверь мне не видно, но я хорошо слышу жизнерадостно-отстранённый голос старосты Равенкло, которая сообщает директрисе, что «Терри застрял в каминной трубе общей гостиной. А профессор Флитвик сегодня обходит школу и где-то задержался. Наверное, заблудился, потому что нарглы стащили его очки».

— Зачем же мистер Бут полез в трубу? — строго изумляется МакГонагалл.

— Сегодня ведь Рождество! — восклицает мисс Лавгуд. — Терри хотел повеселить младших! Мы бы сами его вытащили, профессор МакГонагалл, но боимся сломать трубу.

МакГонагалл, разумеется, категорически против того, чтоб в Хогвартсе ломали трубы, и отправляется на выручку мудрому равенкловцу, предупредив портреты на стенах и всех, кто есть в кабинете, что быстро вернётся. Но быстро, видимо, не получается. Я-то могу вечно созерцать, как Лили сидит в кресле и глядит на пламя камина, но самой Лили через какое-то время надоедает огонь. Она поднимается, прохаживается по комнате в своём золотистом праздничном платье и поглядывает на стенные часы — уже за полночь. А потом подходит к витражам и смотрит через них на дальние огоньки Хогсмида.

Я так и стою на коленях на широком каменном карнизе, я мог бы дотронуться до Лили, если бы не стекло... И тут она начинает дёргать старые рамы, словно впрямь собирается их открыть. То ли привычка маггловского детства, то ли особая идея заставляет её делать это без магии. Рамы перекосились от времени и разбухли от воды, но Лили сильная и быстро с ними справляется. Распахнув обе створки, она впускает в кабинет свежий морозный ветер, и забирается на подоконник. Я бы давно улетел, но подслушанный разговор выбил меня из колеи. Мне мерещится, что она решила прыгнуть из окна или замёрзнуть насмерть. Иначе зачем так стараться?

Я бесшумно уступаю место, но не спускаю глаз с Лили. Она устраивается рядышком на карнизе, свесив ноги и обхватив себя руками за плечи — всё ж таки, зима, а платье совсем тонкое. Она, конечно, волшебница и не заболеет, но всё равно мне хочется приманить плед. Тогда то Лили и свалится вниз! От испуга. Она ведь меня не видит, хотя и смотрит в упор! Я знаю, что видит Лили — звёзды в ледяной пустоте. Эти звёзды отражаются в её глазах, которые кажутся почти чёрными. У нас с ней совершенно разные звёзды. У Лили — холод космоса. А у меня — вселенная в её взгляде.

В который раз я думаю, как ужасно несправедливо, что я всегда буду счастливее неё! Без Минервы Лили даже не пытается улыбаться. В её взоре только печаль и усталость, и тихий, будто тающий свет. И я понимаю, какое сравнение подходит ей больше всего — гаснущее солнце. Такой свет летит миллиарды лет уже после смерти звезды. Но именно вот это — настоящая Лили. И это так ужасно, что от тоски перехватывает горло. Ничто не может быть хуже медленной смерти и угасания за кажущимся ослепительным светом. До меня словно впервые доходит, что такое тьма, и кто такой Тёмный Лорд. Всё вдруг становится на места. Меня охватывает запредельный покой, а моё «никогда» превращается в «вечно».

Зато я с неожиданной лёгкостью понимаю, что нам с Лили правильнее всего быть, как теперь. Не по положению на карнизе, а по моему положению в её жизни. «Северус, держи меня, я падаю...». Моё дело — вовремя ловить падающую звезду. При мысли, что она может угаснуть в любую секунду — не сейчас, так завтра, все прочие тревоги отходят на дальний план, и там пропадают. Не надо, Лили. Лили, живи!

«Северус варит прекрасные зелья...», эта спокойная фраза снимает массу вопросов. Она такая же отстранённая, как пустота между звёзд. Я не должен бояться, что потревожу покой Лили или ненароком сломаю ей жизнь. Я не могу этого сделать, я ведь ничто. Я почти невидим, а значит могу быть рядом и не мешать. Наконец хоть какой-то выход! Как же хорошо. Хотя мне и хочется кричать от отчаянья.

Не знаю, как я не выдаю себя. Наверное, сказывается выучка Тёмного Лорда. Или Лили слишком не здесь, и потому не ощущает стороннего присутствия. Или ощущает, но списывает на крыс. И зачем я заморочил ей голову? Прости меня, Лили.

Лили вздрагивает, хотя я не произношу ни слова, и секунду мне кажется, что она глядит именно на меня, а не на недостижимо далёкие созвездия. Потом Лили передёргивает плечами от холода, легко перебрасывает ноги обратно в комнату и спрыгивает на ковёр. Слава Мерлину! Не сегодня. Я тоже слегка дрожу — от страха за Лили и от зимнего ветра. Побоялся греться колдовством, пока она была рядом.

Но теперь уже можно. Лили плотно прикрывает окно, заваривает чай и оставляет его дожидаться Минерву под согревающими чарами. Приманивает в кресло аккуратно сложенный плед для директрисы. Забирает что-то из шкафчика, поднимает оставленные возле кресла туфли и уходит из кабинета, не дождавшись МакГонагалл.

Тревога охватывает меня с новой силой. Почему она ушла? Сегодня праздник, завтра выходной. Что ей стоило дождаться Минерву? Они же договорились! Минерве я мог бы доверить Лили, но не самой Лили. Вдруг она что-то задумала? И какое зелье было в шкафу? «Северус варит прекрасные зелья...» — теперь эта фраза царапает уже не душу, а разум. Да мало ли, что я варю! Интересно, что из этого принимает Лили? И почему не обращается ко мне лично?

Я толкаю коленом старую раму, она распахивается, и я спрыгиваю на ковёр следом за Лили. Портреты прежних директоров начинают настороженно перешёптываться. Хорошо, что Минерва меня не застукала! И Дамблдор — директриса предусмотрительно занавесила портрет бархатной шторкой. Я закрываю оконные створки и первым делом заглядываю в шкаф. На полке остался один флакон с напитком Живой Смерти. Конечно, Лили никогда не возьмёт последнее, это ж личные запасы Минервы! Я только не понимаю... А, понимаю. Понимаю, почему у неё так быстро закончился лунный камень. Она варит Умиротворяющий бальзам в непомерных количествах. И разбавляет его ещё более сильным зельем.

Что она, Салазар её, делает?! И знает ли про это Минерва? Нет, конечно. Она знает только про Живую Смерть... У меня темнеет в глазах, флакон выпадает из рук и разбивается об пол. Это же... самоубийство, иначе не скажешь! Однажды Лили заснёт не на десять лет, и не на двадцать, а на всю оставшуюся жизнь. И никакой Северус не подберёт противоядие. Как она может так поступать с собой? Со мной. Со всеми нами. У неё же сын, в самом-то деле!

Помешалась — возникает у меня кошмарное подозрение. Грань безумия на самом деле очень тонка. Может, мы все её проворонили? Минуту я колеблюсь, не дождаться ли Минерву, чтобы с ней посоветоваться? Но паника берёт верх. И стоит ли прежде времени пугать МакГонагалл? Пусть отдохнёт хотя бы в Рождество!

Я заново подогреваю чай и покидаю директорскую башню нормальным путём — через лестницу и горгулью. Не мешало бы сочинить маломальский предлог, прежде чем ломиться к декану другого факультета в первом часу ночи. Но я могу думать только о том, как долго уже Лили играет со смертью, и сколько порций этой мешанины ей осталось принять до вечного сна. Я не могу поверить, что она это делает, не могу! Это же Лили — она прекрасно знает о возможных последствиях! Но одно дело знать, а другое дело не допустить...

Уже на подходе к комнатам Лили я решаю: если всё будет в порядке, так и поселюсь в коридоре у её двери. Буду держать руку на пульсе, чтобы в случае чего сразу помочь. Про сон придётся забыть, но я всё равно не сплю. Мне хватает двух часов в сутки, как-нибудь приспособлюсь. Выравнивая дыхание, я торопливо вычисляю, в которую из комнат вламываться. Приличнее в кабинет, логичнее в спальню. Останавливаюсь на втором варианте — оденется и откроет, а то не услышит стук, и я буду думать, буду думать...

Что уже поздно. С моим везением вполне может такое случиться, и недоброе предчувствие уже не оставляет. Ведь любая унция может стать последней! О Мерлин, не дай этому случиться! Ничего не надо — только бы жила. Я больше не отойду от неё, лишь бы не сегодня! Сердце колотится так, что я не слышу, как стучу в дверь. Но я стучу.

Когда убегают лани,

Всегда обгоняют ветер.

Когда я смотрю на их тонкие ноги

Мои мысли твердеют.

Gala.vita

И она открывает. Живая и здоровая, слава Мерлину! Бледная, и видно, что недавно плакала, но теперь не плачет. Я с запозданием сбрасываю чары невидимости (вот чёрт, совершенно про них забыл!), и за первым удивлением в чертах Лили проступает странное спокойствие. Чуть ли не обречённость. И ещё что-то — не могу понять... Лили останавливается на границе царящей в комнате темноты и трепещущего света факелов, озаряющих коридор. Тени скользят по её лицу слишком быстро, не давая разобрать выражение. Но главное, что с ней всё в порядке. Не похоже, что Лили в нервном возбуждении. Похоже, что я поднял её с кровати, а она пыталась заснуть. Я догадываюсь, что должен что-нибудь объяснить, раз позвал её, но никак не могу заговорить. Могу только прислониться к косяку, смотреть на Лили и думать, что она жива. Жива. Несмотря ни на что.

Спустя мгновение меня пробивает холодный пот, и я читаю по взгляду Лили, что она понимает не хуже меня, в какой временной провал мы угодили. Наше положение в пространстве, и свет, падающий справа, и то, как она кутается в халат, стоя в дверях босая, неожиданно связывает настоящее с прошлым. И я понимаю, что мне уже не о чем её спрашивать, и ей нечего отвечать. Я уже на месте, здесь и останусь.

Через мгновение наваждение заканчивается, Лили с усилием выходит из оцепенения, берёт меня за руку, и мы переступаем порог. Впустила... Дверь захлопывается, и все ориентиры пропадают. Она и впрямь добивается полной темноты в спальне, а я не могу зажечь свет, потому что ничем здесь не распоряжаюсь. Я даже дышать боюсь. Я бы дорого дал, чтобы снова заглянуть в её лицо, но различаю только блеск глаз, и то очень слабо. Лили молчит и медленно кладёт руки на мои плечи. Так медленно, будто едва может их поднять. Я не шевелюсь. Она вздыхает и опускает голову мне на грудь.

Первое потрясение понемногу отпускает, но я не хочу спугнуть её чем-нибудь. Всё равно Лили не может не слышать, как бешено стучит моё сердце. Вообще-то, я должен утешать её, а не наоборот. Похлопать её по спине не поднимается рука, и я осторожно обнимаю Лили, стараясь, чтобы она едва это ощущала. Больше ничего, клянусь!

Я не знаю, сколько мы так стоим, я перестаю ориентироваться не только в пространстве, но и во времени. Мне начинает казаться, что не осталось вообще никаких измерений, что весь мир куда-то исчез, а мы затерялись на последнем клочке этого мира, как на обломке кораблекрушения. Мы рядом, потому что некуда отступить. Мы вместе, чтобы удержать равновесие. Лили, Лили! Это испытание мне не по силам... Я слушаю её дыхание, я греюсь в тепле моего солнца, и в какое-то мгновение мне кажется, что она заснула, хотя стоя трудно заснуть. Тем более, страдая бессонницей. Я тихонько касаюсь щекой её волос — бесподобных, дурманящих, рыжих даже в полной темноте, и ощущаю, что сейчас у меня разорвётся сердце.

— Лили, прости меня.

Я не знаю, слышит она или нет. Она всё так же обнимает меня, а я целую её локоны — как можно легче, всё равно это скоро кончится. Она либо оттолкнёт меня, либо ударит, либо отступит. Но пусть уже случится хоть что-нибудь в этом безмирье! Лили, наконец, приходит в движение, но это движение опять кажется замедленным, как во сне. Она дотрагивается до моих волос, заставляя наклонить голову, и прикасается губами к моим губам.

Я понимаю, что мир действительно рухнул. Нет, я уже ничего не понимаю, я даже не могу сказать, каково это. Странно и очень неожиданно. Почти страшно. Я хочу что-то произнести, но Лили целует снова и снова, тихо и терпеливо, и это, наконец, становится невозможно вынести. Я и не выношу, я чуть продлеваю касание наших губ и чуть ближе привлекаю её к себе, и Лили начинает плакать. Ко вкусу её поцелуев — горьковатому касанию Живой Смерти — примешивается вкус слёз.

Это не вяжется... ни с чем. Ни с той Лили, которую все видят каждый день, ни с той, которую я подсмотрел сегодня у Минервы. Я, разумеется, соображаю, что мы делаем, но не могу разгадать, что ею движет. Не страсть, даже не истерика — что-то серьёзное, но что? Почему-то у меня создаётся ощущение, что это последняя надежда. Стоит мне отстраниться, и не останется ни одного клочка нашего мира. Но я всё равно не могу угадать, отчего Лили хочет, чтобы я целовал её. Нет, даже не хочет — это ещё можно было бы понять. Зачем ей это надо? Почему?

— Лили, почему?

Она продолжает плакать, но только крепче обнимает меня.

— Помолчи.

Я-то помолчу, я могу молчать за это до конца жизни, но... Лили продолжает осторожно перебирать мои волосы, словно изучает, какой я на ощупь. Соскальзывает ладонью по моей щеке, по шее и опять по плечу. Я уже ненавижу свой дурацкий шарф, мне мучительно не чувствовать напрямую её ладонь, и я понимаю, что вот-вот потеряю последний контроль. А это опасно, потому что я так и не отгадал, в чём дело. И мне страшно, мне опять страшно, Лили... Тёплые руки разматывают шарф у меня на шее, тёплые губы скользят по едва затянувшимся рубцам, и я перестаю принадлежать себе. Лили, прости, мне не устоять! В конце концов, я ведь не обижу её, я не сделаю ей ничего дурного. Знать бы только, как всё это преломляется в её сознании, и почему мне кажется, что недалеко до беды?

Через мгновение мне уже ничего не кажется. Я опять нахожу её губы, и лёгкие пальцы Лили начинают расстёгивать мою мантию. Я осыпаю поцелуями её лицо — глаза, лоб, щёки, и снова глаза — эти родные, бесподобно прекрасные глаза. Родная моя... Я окунаюсь лицом в её пушистые волосы. Я тону в ней, тону в ней. У меня дрожат руки, я с трудом могу развязать пояс её халата, но всё же развязываю, и халат опадает на пол одновременно с моей мантией. Лили упорно, настойчиво тянется к моим губам, обвивает руками мою шею, не давая отодвинуться. И плачет. Я снимаю с неё ночную рубашку, а она продолжает плакать. Я не выдерживаю, я оседаю на пол и тоже принимаюсь рыдать. Целую её ноги и плачу, обнимаю её колени и плачу.

Она стоит нагая в темноте, бессильно опустив руки, и не произносит ни звука. И я не знаю, как остановить её слёзы. Она так невыносимо близка, такая живая и тёплая, а мне делается всё страшнее и страшнее. Мне кажется, что она изо льда или из мрамора. Она не отталкивает меня, и от этого мне страшнее стократ. Лили, Лили, что я сделал с тобой? Прости меня, Лили! Всё, что угодно, только живи! Лили, живи, Лили, живи, Лили, живи... Я целую её всю с ног до головы, но она так неподвижна, что, кажется, никогда не очнётся. Я в отчаянии прижимаю к своей груди её голову, и опять плачу, и умоляю простить, и Лили, словно очнувшись, вновь обхватывает руками мою шею, почти повисая на мне, как перед обмороком.

Я пугаюсь, что сейчас она и впрямь потеряет сознание. Может, она выпила больше Живой Смерти, чем показалось вначале? У меня опять заходится сердце. Я подхватываю Лили на руки, но не могу отыскать кровать, пока не натыкаюсь на неё в темноте. Мы падаем на постель, и опять Лили не даёт мне ни на дюйм отстраниться, опять обнимает меня, и притягивает к себе, и касается поцелуями моего лица. Её сотрясает нервная дрожь, как перед истерикой, и мне так жаль её, так безумно за неё страшно. Что я делаю, Лили, и зачем?

Я привлекаю её к себе и прикачиваю на руках, как ребёнка, осторожно глажу в темноте, как испуганную лань. Иди ко мне, зеленоглазая, ничего не бойся. Я скорее умру, чем обижу тебя. Я так люблю тебя, Лили. Люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя... Я снова целую её — шею, плечи, ключицы и ямку между ключицами, в которой колотится, как родник, её торопливый пульс. Жива! Я ласкаю её грудь и ловлю губами каждый удар сердца. Жива — в нежных сгибах локтей и под коленями. Жива — на висках, на запястьях, в каждом пальчике и в каждом дюйме кожи. Жива, жива!

Я стараюсь не думать, кого она вспоминает сейчас, я хочу стереть с неё все прикосновения Джеймса и заменить своими. Он ведь в земле, а она здесь, и я не хочу думать, с кем она была до меня. Лили уж точно лучше не знать, с кем я был до неё. Да ни с кем, собственно, я не был. Ни с кем. Я спал с какими-то женщинами, в основном, чтобы скрыть от Лорда свою главную слабость, но сейчас я не могу вспомнить ни одного имени. Только Лили.

Я настолько поглощен ею, что не сразу замечаю, как она продолжает снимать с меня одежду, как она придвигается ближе, как скользит руками по моему телу. Мне, кажется, уже не надо никаких ласк — я и так горю, как в лихорадке... Нет, надо, надо! Лили, прошу тебя... Кажется, я сойду с ума. Из-за полной темноты окончательно ускользает связь с реальностью, я уже не уверен, что вообще существую, и если существую, то где? Где угодно, только не здесь, не в этой постели, обнажённый, в объятиях моей Лили. Это невозможно, потому что невозможно никогда. Это не из моей проклятой, проклятой, проклятой жизни. В какой-то момент я думаю — и хорошо, что нет света, мне бы не хотелось, чтоб она видела шрамы на горле и особенно Метку. Или... хотелось бы?

Лили! Её сияющие в темноте глаза вновь оказываются совсем близко, подменяют вселенную, её волосы сыплются мне на лицо летним дождём, и она ловит губами мой вскрик. Она не перестаёт плакать, но целует меня снова и снова, и её руки уже знают всё обо мне. Любимая... Как я жил без тебя? Я не жил без тебя... Любимая, любимая, любимая. Не плачь, Лили, не плачь...

Но она рыдает и рыдает. Снова рыдает, но снова не отталкивает меня, даже когда я скольжу ладонями по её бёдрам, даже когда я раскрываю её. По натяжению простыни я понимаю, что Лили вцепилась в неё руками. Она замирает, и если плачет, то очень тихо. И я снова целую её, я прикасаюсь к ней там, где никогда не надеялся прикоснуться. Пробую её, пью её, как Амортенцию, и неожиданно всё меняется. Лили вдруг испуганно вздрагивает, и пытается вырваться, словно лань, готовая унестись в лес. Я не отпускаю её, я держу её осторожно, но крепко, и продолжаю ласкать. Если б она возразила хоть словом, я бы её не тронул, клянусь! Но Лили ничего не говорит — только бьётся, как раненая птица — и далеко не сразу, когда я уже не жду, с её губ срывается едва различимый стон — женский и беззащитный. О, Лили!

Я не уверен, что мне не послышалось — она ответила, словно с другого края вселенной. Но Лили вскрикивает снова и снова, и плачет, и в её голосе звенит такое отчаяние, что у меня дрожь проходит по позвоночнику. Но в этот момент она снова касается моих волос, очень несмело, будто это движение ветра, а не человеческой руки. И я понимаю, что она позвала. Наконец-то позвала меня.

У меня перехватывает дыхание, я опять заключаю её в объятия, припадаю к её губам, ласкаю её и беру её — сперва в поцелуе, потом всерьёз. Беру её себе. Навсегда. Я стараюсь проникать в неё очень бережно, будто она впервые с мужчиной. Но Лили всё равно заливается слезами и мечется, как в агонии, и я опять не могу ничего понять, пока моё сердце не пропускает удар, чтобы подстроиться под её сердце. И всё становится на места. Каждое моё движение рождает в ней ответ, всё более неподвластный ей, и я, наконец, перестаю чувствовать грань между нами, и нас одновременно со страшной силой пронзает ослепительное веретено. Лили! Мне кажется, я повторяю её имя миллиард раз, а она называет меня по имени лишь в самом конце, словно в судороге обхватив меня руками и ногами. От таких объятий могут не выдержать кости, а вырваться из них — нечего и думать. Но «с» на излёте её крика обрывается, как натянутый трос, и я каким-то образом отрываю себя от неё, скатываюсь с постели и пячусь, опрокидывая прикроватный столик, и останавливаюсь, упершись спиной в стену.

Бежать! Эта мысль вспыхивает в голове при полном отсутствии всех прочих — как часть инстинкта выживания. Бежать как можно быстрее. На самый дальний остров — пока не знаю, на этом свете или на том. Но бежать я не могу, я даже стою с трудом, меня трясёт, как после жёсткого разрыва легилименции. Я совершенно ничего не соображаю, я рыдаю и не могу остановиться. Лили, прости!

От шока у меня в голове включается почти уже забытый метроном, разделяя на пункты безошибочный порядок действий — набросить дезиллюминационные чары, зажечь свет, подобрать что тут разбросано моего и убраться, пока она не пришла в себя, пока не заговорила со мной. Надеюсь, она решит, что ей всё приснилось. У меня мелькает даже бредовая мысль об Обливиэйте, и я не начинаю действовать сразу только потому, что не могу сообразить, где волшебная палочка.

Я не жду, что Лили остановит меня. Я вообще не представляю, что способно меня остановить. Разве что... смех.

Впервые за всё это время я слышу, что она смеется, и этот смех хуже, чем плач. Я замираю посреди комнаты и перестаю дышать. Я будто проваливаюсь в кошмар, я стою голый в полной темноте, в мире, где существует только сумасшедший смех Лили. Помешалась...

Куда уже к дьяволу подевался весь мир?! Я всё-таки нахожу выход из положения — судя по душевному состоянию Лили, она до сих пор спит с волшебной палочкой под подушкой. Ориентируясь на слух, я возвращаюсь к кровати и нашариваю в изголовье гладкую деревянную рукоять. Эту палочку я узнаю даже на ощупь — ива, десять с четвертью дюймов, драконья жила. Мы вместе покупали у Олливандера волшебные палочки. Вот чёрт, Лили!

Я наобум зажигаю какой тут есть источник освещения, и в изголовье кровати вспыхивают две уютные лампы. Глаза с непривычки режет от света, но мне проще смотреть на огонь, чем на Лили. Она лежит на постели и продолжает истерически хохотать, закрыв руками лицо. В какую-то секунду мне хочется посмеяться вместе с ней над всей этой нелепой ситуацией, и тогда, наверное, всё станет нормально. Но я не могу — мне скорее жутко, чем весело. Её красота и еë отчаяние ослепляют меня одновременно. А ещё изогнутый молнией шрам над левой грудью — более грубый и глубокий, чем у её сына. Я набрасываю на Лили простыню и поскорее отступаю, чтобы успеть одеться, пока она не открыла глаза. Потому что, честно сказать, я похож на Джеймса Поттера разве что в полной темноте и на ощупь. И под наплывом безумия.

Ругая себя последними словами, я натягиваю брюки и надеваю рубашку (на ней не хватает двух пуговиц — сверху и снизу, но это мелочи). Лили тем временем перестаёт смеяться, сворачивается калачиком под простыней и начинает плакать. Я усаживаюсь с краю, приманиваю из кармана своей мантии пузырёк с Животворящим эликсиром, наколдовываю стакан с водой и добавляю приблизительно двадцать капель. Первый раз в жизни приблизительно, потому что руки трясутся. Мне бы тоже не помешало, но ладно, это потом. Я протягиваю стакан Лили, она садится, прижимая к груди простынку, и выпивает залпом, не спрашивая, что это. Надеюсь, поможет. Ведь ничего смертельного не случилось. Просто не будем говорить Джеймсу.

Моя неуместная дурашливость всего лишь следствие того, что произошло минуту назад, но я поспешно закусываю губу. Не ляпнуть бы чего вслух! Лили отбрасывает пустой стакан на постель и смотрит на меня своими невозможными глазами с таким выражением, что я начинаю гадать, что её так потрясло. Может, шрамы у меня на шее? Она, как и остальные, видела меня только с замотанным горлом. Не лучше ли мне всё же уйти? Я всё равно не уберусь дальше, чем за порог, но пусть она сама меня выгонит, ей так будет приятнее. И тут Лили повергает меня в очередной ступор.

— Северус, прости меня, пожалуйста, — произносит она срывающимся голосом. — Не думай, что я нарочно.

Если я и успел обрести дар речи, то теперь снова его теряю. Просто смотрю на неё и не знаю, что отвечать. Сказать, что я думаю на самом деле? Что я не понимаю, зачем устроил весь этот финальный спектакль? Надо было пропустить мимо ушей, пусть хоть Волдемортом зовёт!

Вслед за этим я думаю — как меня угораздило зайти так далеко? Так далеко, что дальше некуда. Воспользовался тем, что женщина не в себе. Наверное, не в себе был.

И, наконец, я думаю — что же теперь делать? Как вернуть всё на круги своя, хотя бы на прежние привычные рельсы? Не представляю. Взаимным Обливиэйтом? Я понимаю, что не в состоянии удержать лицо, и наверняка Лили читает на нём всю эту смесь растерянности и беспомощности.

Не знаю, зачем она протягивала руку — может, чтобы взять меня за плечо — но в её глазах вспыхивает бессильная ярость, и она внезапно бьёт меня наотмашь. Это даже не пощёчина, с которой повезло Поттеру. Это полновесный удар побывавшего в переделках члена Ордена Феникса. От неожиданности я едва не падаю с кровати и не роняю волшебную палочку только из-за рефлекса. Обмираю от ужаса и поскорее разжимаю пальцы — палочка падает на ковёр. А если бы я нечаянно выпустил заклятье?! Кто же так набрасывается на волшебника с палочкой! Но Лили бьёт снова и снова.

— Когда. Уже. Ты. Перестанешь. Так. На. Меня. Смотреть? — она вскакивает на ноги, забывая про простыню, и продолжает кричать, глядя на меня в совершенном отчаянье: — Что мне ещё с тобой сделать? Что ты с собой делаешь, Северус?!

Я пытаюсь сесть и объясниться, но Лили с силой пихает меня в грудь обеими руками и не даёт подняться. Её глаза сверкают, её волосы снова падают мне на лицо. Ведьма моя...

— Живи уже, Северус! Живи! Живи!

Каждый её толчок сильнее предыдущего, она ведёт себя так, будто пытается запустить мне сердце. Она его так остановит. Как минимум, поломает рёбра. Ну и ладно.

Лили перестаёт драться так же внезапно, как начала. Отступает и хватается за голову. Зря переживает! Я ей не сестра и не сын, это вообще не мой болевой порог. Как бы она ни срывалась, Волдеморта не переплюнет. Я думаю, не сказать ли ей это, но не рискую подать голос. Бесшумно сажусь, пока она подбирает халат, и сглатываю кровь. Щека изнутри разорвана, но целы ли зубы? Я осторожно дотрагиваюсь до скулы, пытаясь это определить, и на пальцах тоже остаётся кровь. А на лице-то откуда? А, это она кольцом...

Я кошусь на Лили — можно уже применить заживляющие чары или пока не дёргаться? Лили поднимает свою палочку, наводит на меня, и на мгновение я напрягаюсь — вдруг будет Круцио? Я заслужил, безусловно. Но она накладывает Эпискей, убирает палочку в карман и останавливается передо мной, кутаясь в халат. Я жду, что она скажет. Не хочу её провоцировать.

— Северус, не молчи, — произносит Лили почти с отчаяньем. — Ведь я тебя обидела. Ну скажи мне это! Скажи, что ты ненавидишь Джеймса... Скажи хоть что-нибудь. Вернись, наконец!

А я куда-то уходил? Возможно. Я мог не заметить. Мне так её жалко, что я послушно повторяю:

— Лили, я ненавидел Джеймса больше, чем кого либо, — кажется, эта первая полноценная фраза, которую я произношу с момента прихода к ней. — Но мне жаль, что тебе так больно. Поверь, я не хотел его смерти.

Вернее, хотел, но не ставил себе такой цели. Не в тот раз, и не когда с ним Лили.

— Ты-то здесь при чём?! — отмахивается она, награждая меня свежим инфарктом.

Лили отходит к окну, а я гляжу ей вслед, внутренне холодея. До меня вдруг доходит, что она не всё знает. А я почему-то считал, что всё. Уж ей-то должны были рассказать! Когда она в недавнем разговоре с Минервой не упомянула в числе погибших друзей Питера Петтигрю, я заключил, что Лили в курсе интриги. Оказывается, нет. О, за что мне это?! Нет, я помню, за что. Но за что это ей? За что ей я?

Хуже всего, что Лили опять карабкается на подоконник — какая-то опасная у неё привычка. На всякий случай я подхожу поближе. Кто знает, что взбредёт ей в голову после моих откровений!

— Лили, это я передал Волдеморту, что должен родиться избранный.

— Знаю, — устало бросает она, глядя куда-то в ночь. — У тебя случайно нет сигарет?

— Нет.

Я теряюсь от её вопроса. И даже жалею, что не начал курить. Но это мародёров вечно тянуло нарушать правила. Я их тоже нарушал, но деньги копил на что-нибудь стоящее. А от Джеймса одни неприятности и вредные привычки! Одно хорошо — что он заслонил Лили.

— Ты куришь? — спрашиваю я заинтересованно.

Я очень хочу узнать эту Лили — Лили войны, Лили, которую я не видел со дня окончания школы. Подозреваю, что её не знает даже Минерва. Точно не знает — Лили резко оборачивается и произносит, сузив глаза:

— Я к тому же пью, Северус. В последний раз повторяю — хватит так на меня смотреть!

— Знаешь, что в тебе изменилось? — спрашиваю я, чуть подумав.

— Ума не приложу, — цедит она.

— Волосы стали темнее.

Лили смотрит на меня как-то странно.

— Не стали. Я их крашу. Много седины появилось с тех пор, как... Словом, с тех пор, — отвечает она после паузы. — Так о чём ты говорил? Я должна была удивиться, что ты жаждал выслужиться перед своим Лордом? А чем ещё ты занимался пять лет до этого?

Не пять, а три с половиной... Но я не возражаю. По сути, она права, от меня следовало ждать худшего. А всё же я стал бы лучшим Хранителем Тайны, чем Петтигрю.

— Я верю, что ты не пытался таким образом убить Джеймса, — мрачно соглашается Лили. — Слишком дорогое было оружие. Но знаешь, что хуже всего, Северус?

Знаю, как не знать. Меня много лет натаскивали для этого экзамена.

— Скажи мне, Лили, — произношу я покорно.

— Хуже всего, — отвечает она дрожащим от гнева голосом, — что не окажись это моя семья, ты по сей день помогал бы Волдеморту убивать детей направо и налево.

— Да, — подтверждаю я как можно спокойнее. — В этом случае Волдеморт мог бесчинствовать по сей день. Без меня справиться с ним было бы трудно. Или невозможно.

Лили тихо качает головой и так же тихо произносит:

— Я никогда и не сомневалась, что ты способен помочь нам в войне.

Кажется, она хочет снова меня ударить, но вспоминает, что уже это сделала.

— Ты же был моим другом, — с горечью произносит она. — Моим лучшим другом!

Был. Теперь остаётся только умереть.

— Лили, мне жаль, что я тебя предал, — отвечаю я ещё спокойнее. — Если хочешь, убей меня за это.

Лили вспыхивает, и её глаза темнеют от гнева.

— Ты именно меня ждал для этого? — глухо переспрашивает она. — И за что такая честь? Наверняка, я не одна в очереди!

Я вздыхаю — это нелегко объяснить. Но похожий диалог был между нами давно-давно. Лили должна помнить лучше.

— Не одна. Но все прочие в Азкабане.

На её лице отражается недоумение, и я неохотно продолжаю:

— Лили, я с первого дня был не на вашей стороне. Я предал только тебя, потому что ты была другом. Все прочие изначально были врагами. А ещё я предал тех, от кого переметнулся к вам. То есть, Тёмного Лорда и его слуг. Но Лорд мёртв. Предлагаешь мне извиниться перед всеми Пожирателями?

Лили бледнеет, но потом произносит почти с удовлетворением:

— Вот ты и вернулся. Я скучала.

— Я тоже, Лил.

— Хочешь, чтобы я тебя возненавидела? — она пытается понять по моему лицу, угадала или нет, но я увлечённо изучаю в окне своё привычно пугающее отражение.

Я недоумеваю — чего она, вообще, со мной возится? Да, наверное, я был бы не против ненависти, если бы Лили умела по-настоящему ненавидеть. Ненависть даёт утешение хотя бы в мести, а я ведь не убегаю! Ненависть всё же не равнодушие. Я бы знал, что Лили обо мне вспоминает. Но всё это не про неё. У таких, как Лили, даже ненависть созидательна, хотя таких, как она, больше нет. А таких, как я, целый Азкабан, и у нас разрушительна даже любовь. Если это можно назвать любовью.

— Я не буду тебя ненавидеть, — почти зло произносит Лили. — Не дождёшься. Я не для того потеряла полжизни, чтобы тратить остаток на сведение счётов.

— Что же ты станешь делать? — спрашиваю я заинтересованно.

Я очень хочу понять, как она увязывает всё воедино. Но Лили не сдаётся так просто.

— Ты же теперь старше. Мудрее. Посоветуй, что с тобой делать, — предлагает она.

Да как сказать насчёт мудрее? Она хотя бы успела завести семью до своей смерти! И до моей смерти. Мой гроб был не таким хрустальным, как у Лили, но белена не слаще хины. Если бы ей требовался совет по поводу Волдеморта, я мог бы опереться на богатый жизненный опыт, а так... Но я честно задумываюсь. Я очень-очень давно пытаюсь найти выход.

— Сейчас тебе лучше выставить меня за дверь. И не впускать обратно, — подоконник холодный, и я беру её ступни в свои ладони, пытаясь согреть. — Если тебе понадобится любая помощь, я помогу. Но никогда больше не подпускай меня так близко. Ты-то знаешь, какой я, Лили! Что бы тебе про меня ни наговорили, всё это правда. Скорее всего, правда даже хуже.

Лили склоняет голову к коленям и запускает пальцы в свои растрёпанные волосы, взлохмачивая их сильнее.

— Да, я знаю, какой ты, — соглашается она, снова подняв лицо. — И мне много про тебя наговорили. Кингсли говорил, что ты лучший разведчик, и твой вклад в победу неоценим. Альбус говорил, что не знает человека вернее. Минерва говорила, что не знает человека надёжнее. Гарри говорил, что не видел никого смелее тебя...

— И за всё это я награждён орденом Мерлина, — припоминаю я кстати.

Я должен был забрать этот орден, когда наведывался в Министерство, но совершенно про него забыл. Я и сейчас не понимаю, почему Лили так важны мои боевые заслуги. Она любила Джеймса за вклад в победу? Или это то, что мешает ей убить меня? Но хотя бы орденом удалось похвалиться!

— Рада за тебя, — отвечает Лили очень серьёзно. — А то я боялась, что ты либо погибнешь, либо сядешь в тюрьму. Не смотри так — действительно, боялась! Но разве можно было тебя урезонить?

— Ты не смогла бы, — отвечаю я честно.

— Ну я же не знала, что должна для этого умереть!

Жёстко, но верно. Я чувствую, что теряю выдержку и спрашиваю напрямую:

— Зачем мы говорим об этом? Чего ты пытаешься добиться, Лили?

— Пытаюсь тебя простить, — спокойно объясняет она. — Ты попросил, и вот я пытаюсь.

— Трудно? — предполагаю я с сочувствием.

— Да, нелегко.

Она отстраняется от меня, спрыгивает с подоконника и некоторое время ходит по комнате. Я жду. Для меня непостижима эта логика — прощать, просто потому, что пора прощать. Но Лили определённо старается. В конце концов она присаживается на кровать и некоторое время сидит молча, сцепив руки на коленях. Я не выдерживаю и подхожу сам. Усаживаюсь позади неё и упираюсь лбом в её напряжённое плечо.

— Тогда не заставляй себя, — я мгновенно начинаю сходить с ума от её тепла и аромата волос, но мучительная неизбежность призывает меня отступить. — Давай оставим всё, как есть, Лили! Если хочешь, я уеду, и тебе станет легче.

Я не могу не сказать этого, но я страшусь, что она согласится. Уехать от неё совсем, уехать теперь? Можно, я лучше умру?

Лили оборачивается, не в силах сдержать новый приступ раздражения.

— Неужели? Мне станет легче?! Мне никогда не станет легче, Северус! — восклицает она. — Куда ты уедешь? Зачем ты уедешь? Чтобы найти подземелье поглубже?! А ты не можешь просто посидеть молча? Ляг, если устал. И дай мне подумать!

Она сердито отодвигается к изголовью кровати и садится там, опершись спиной на подушку, глядя на меня с явным неодобрением.

— И хватит обижаться, — резко прибавляет она. — Да, я люблю Джеймса. Но я не путала тебя с Джеймсом. Я спутала только ощущение.

Видимо, для неё тут есть какая разница. Я призадумываюсь и вроде бы улавливаю, про что она. Про ту секунду единения, которую ощутили мы оба. Про ту жизнь, которая могла быть у нас где-нибудь на другой планете. Без Волдеморта, её мужа, моего предательства и общей беды. В какой-то перевёрнутой вселенной. Может быть. Когда-нибудь. Если бы вселенная была крохотной, и больше там никто не обитал. Но ведь всё плохое было ещё до смерти — моей и Лили! Уж после смерти-то можно попасть в иной мир?

Но пока что мы в этом мире, а та секунда давно прошла. Лили рассеянно грызет ногти, не смотрит на меня, и ничего мне не говорит. Пора уходить. Я ложусь на постель у её ног и закрываю глаза. И где-то на рубеже между сном и явью размышляю, какая всё это ерунда в сравнении с тем, что она жива! Наконец-то жива. И это именно Лили — та, которую я знал с детства, та, по которой безумно тосковал все эти годы. Та, которая никогда меня не любила. Моя Лили. Очень осторожно, чтобы не мешать ей определяться с нашей судьбой, я начинаю целовать нежную ступню, высокий подъём, тонкую голубую жилку у щиколотки и саму косточку. Я не сразу замечаю, что она задержала дыхание, что она прижала пальцы к губам и опять плачет.

— О Боже, Северус! — роняет она вполголоса. — Иди сюда, я попробую объяснить.

Я послушно усаживаюсь рядом, но не слишком близко, чтобы совсем не потерять голову. Лили сама касается моей руки и переплетает наши пальцы. Может, тоже вспомнила, как мы впервые приплыли сюда на одной лодке и так же держались за руки. Я делал вид, что помогаю ей не бояться волшебного мира, потому что она выросла среди магглов. А она делала вид, что помогает мне не бояться воды, потому что я совершенно не умел плавать. Всё это было так давно, что почти стало неправдой.

— Я много думала. Перед тем, как приехала работать в Хогвартс, — тихо начинает объяснять Лили. — Я представляла, как встречусь со всеми здесь, но не могла представить, как встречусь с тобой. Никто толком не знал, как ты жил все эти годы. Мне оставалось только догадываться. Но я понимала, что в школе нам придётся общаться, и я бы не хотела вечно тянуть старую вражду... — она ненадолго замолкает и хмурится, подбирая слова, а потом продолжает чуть тише: — Я уже говорила, что пропустила слишком много. Так что я перебрала все варианты. И я решила, что не буду тебя отталкивать, если ты придёшь. Правда, я не знала, хватит ли у меня сил.

Я невольно вздрагиваю. По-моему, она вкладывает какой-то особый смысл в слово «придёшь». Больший, чем вкладывал я, когда хотел удостовериться, что она не отравилась. С другой стороны, а что она должна была подумать, когда я начал рваться к ней ночью в расстроенных чувствах? И разве она неправильно угадала?

— Ты только не делись этими мыслями со своим сыном, — осторожно предупреждаю я.

Лили удивлённо взглядывает на меня и произносит со вздохом:

— Мой сын женится этим летом. Так что тебе не придётся его воспитывать.

Да уж. С меня довольно.

— На самом деле я не ждала, что всё случится так скоро, — чуть смущённо признаётся Лили. — Но то, что казалось самым трудным, оказалось самым простым.

Я прикусываю губу, чтоб не рассмеяться. О Мерлин, что же мы натворили?!

— Как это по-гриффиндорски — сперва сделать, а потом подумать, — говорю я ей.

— Как это по-слизерински — использовать шанс на все сто! — парирует Лили.

А то бы я его упустил! Я и так ждал двадцать лет. Я сосредоточенно рассматриваю ночь за окном и колеблюсь, открыть ей правду или не стоит? Если скажу, тут же всё и закончится. Но и притворяться больным у меня нет желания.

— Болит? — Лили выводит меня из задумчивости, касаясь пальцами шрамов на моей шее. — Ты бадьяном мажешь?

— Мажу, Лил, мажу. И бадьяном, и настойкой растопырника. Всё в порядке, — мне стоит труда не удержать её руку, не прижаться щекой к раскрытой ладони. Но сказка идёт к концу, и куда бы мне деться?

Я опускаюсь лицом на её колени, я хотел бы так умереть, и лучше поскорее, пока не надо отстраняться. По расстроенному вздоху Лили я догадываюсь: она почему-то не верит, что всё в порядке, хотя я не лгу — так хорошо мне никогда не было. С минуту она тихонько гладит меня по голове, пропуская сквозь пальцы мои волосы. Пора уходить, пора. Но мне кажется, я никогда не смогу этого сделать — я лучше сойду с ума вместе с ней.

— Не думай, я совсем не рада, что тебе так досталось, — признается Лили (похоже, она и впрямь не подозревает, что беда не во мне). — Но ты мучаешь себя больше, чем все остальные. Так нельзя, Северус, хватит! Всё плохое должно когда-то кончаться. Ну зачем ты сводишь себя с ума? Если из-за меня, то я тебя простила. Но ты же сам себя не прощаешь! Ты боишься приближаться к людям, ты никогда не смеёшься... Ты живёшь, как на другом берегу пропасти!

Пропасть — ну конечно! Вот, в чём моё несчастье. А я думаю — чего же мне не хватало по её разумению? Перед моими глазами мелькают рыбки в маленьком аквариуме Горация, и я уже догадываюсь, к чему всё идёт. Я только хочу побыть возле Лили ещё немного. В свете того, что она объясняет, все противоречащие детали, наконец, встают в стройную систему. Всё просто — Лили уверена, что проспала главные сражения и теперь отчаянно налаживает мирную жизнь. Для всех и каждого. Я держу её руки, тихонько целую её запястья и пытаюсь понять, насколько серьёзно у неё засела в голове нездоровая идея всех осчастливить? Ради общего блага, как говаривал Дамблдор, можно многого натворить.

Лили вот делает крестражи. Много-много крестражей. Раздаёт по кусочкам больную душу, которая ей самой не нужна без Джеймса. Она считает, что для неё всё кончено и придаёт смысл своему существованию тем, что делает для других. Кому плед, кому яблоко, кому... возможность любить. Ей так и так хуже некуда, а мне, может, будет полегче. И мне действительно легче, но что она придумает следующим номером? Я слишком хорошо знаю, да и все знают, до какой жертвенности способна дойти Лили.

— Ты говоришь — война никогда не прекращается. А я хочу, чтобы она прекратилась, — в голосе Лили снова начинает звучать обычное рассудительное спокойствие. И чем спокойнее она становится, тем громче мне хочется вопить. — Мне очень непросто, но потерпи, если ты и впрямь меня любишь, — договаривает она.

Потерпеть. Лили будет горевать по покойному мужу, а я следить, чтобы она не выскочила в окно. Она действительно замечательно всё придумала. Если кто её удержит, то я. Мне это даже не будет стоить такого труда, как Минерве. Не говоря об ответном шансе на счастье. Именно меня устроит такое странное счастье. С измученной тоскующей по другому женщиной. Видимо, она считает, что я заслужил этот последний шанс. Вот только с чего она взяла это? Я перебираю в уме Дамблдора, Поттера и МакГонагалл.

— Лили, кто меня выдал? — спрашиваю я, подняв голову. — Как ты узнала, что я люблю тебя?

Лили на секунду теряется, и на её лице мелькает полузабытое детское выражение, примерно означающее «ты мне, конечно, друг, Сев, но иногда ты такое ляпнешь!». Она смотрит на меня, потом на растерзанную постель, потом опять на меня.

— Это было заметно, Северус, — произносит она очень мягко и осторожно. — И потом, ты сам мне сказал...

Да? А да, правда.

— Раз сто пятьдесят, — подтверждает Лили. — Дальше я сбилась со счёта.

Всё, не могу больше. Три-четыре... Я поднимаюсь с кровати и на мгновение ловлю совершенно панический взгляд Лили. Она всерьёз пугается, что я могу уйти — слишком многие уже ушли от неё. А ночи на крохотном обломке мира так бесконечны! Я её понимаю. Действительно понимаю. Даже понимаю её с ума сводящую честность. И, конечно, я никуда не ухожу. Я всего лишь подбираю с пола свою волшебную палочку и разжигаю камин. Во-первых, мне действительно стало холодно. Или это нервная дрожь? Во-вторых, чтоб не смотреть в глаза Лили, лучше смотреть в огонь.

— Если тебе нужно, чтоб я держал тебя за руки, давай я буду просто держать тебя за руки, — предлагаю я. — Я готов сидеть с тобой по ночам и даже вспоминать с тобой Джеймса, но не говори мне, что ты разрешаешь тебя любить.

— Я и не говорила этого, — произносит она и опять неслышно оказывается за моим правым плечом. — Я хотела сказать, что сама постараюсь полюбить тебя. Я действительно постараюсь, Северус. Я безумно устала от войны.

У меня начинают болеть глаза от того, что я смотрю в огонь, не моргая. Но я боюсь, что заплачу, если зажмурюсь. Опять заплачу, и она точно не поверит, что я в здравом уме.

— Ты что, не можешь без жертв? — спрашиваю я безнадежно.

Лили вспыхивает — я понимаю это по резкому выдоху, но упорно не оборачиваюсь, иначе утону в её глазах, забуду про всё и, вероятно, мы вернёмся в постель — выяснять, когда наступает заветная секунда.

— Ты ничего не понял, — досадливо произносит Лили. — Это ты не можешь без жертв! Будешь ходить за мной, как нянька? И надолго тебя хватит?

На неопределённый срок. Лили опять начинает нервно расхаживать по комнате. Когда уже она спать захочет? Неужели её и впрямь не берёт Живая Смерть?

— Ты говоришь одно, Северус, а делаешь другое, — сердито сообщает она, споткнувшись обо что-то.

— Да, это у меня... профессиональное, — я позволяю себе осторожно прикрыть глаза. Вроде бы ничего, держусь.

Она сказала, что попробует полюбить меня... О Мерлин, дай мне силы!

— Предпочитаешь и дальше сходить с ума? Чего ради? — Лили надоедает моё молчание, она останавливается передо мной и смотрит прямо в глаза. Впервые я выдерживаю её взгляд.

— Я не схожу с ума, — сообщаю я с неохотой. — А если бы и сходил, не кинулся бы к тебе за спасением.

Она хочет что-то сказать, но осекается.

— Я в состоянии с собой справиться, — объясняю я, хотя мне почти жаль, что это так. — У меня были годы тренировок. Так что ты не обязана посвящать мне жизнь. Если я целовал тебя, то только чтобы ты проснулась.

— Я и так почти не сплю! — вырывается у неё.

— Нет, ты всё время спишь! — я, наконец, решаюсь сказать ей правду. — Я слышал, о чём вы говорили с Минервой. Случайно.

Я сознаю, что нельзя случайно преодолеть горгулью с паролем и несколько оборотов лестницы. Но Лили знает лучше других, как замечательно я умею оказаться в нужном месте в нужное время. И подслушать что-нибудь судьбоносное. Знает, но молчит, и это молчание едва не заставляет меня сбиться.

— Я... испугался за тебя, — отчего-то в этом сложнее всего признаться. — Поэтому и пришёл. Только поэтому, Лили. И потому что я знаком с твоим безумием.

— Верю, — усмехается она, так что я вздрагиваю и сразу предупреждаю её:

— Не надо так на меня смотреть. Я уже вылечился. Любить женщину без взаимности — это ещё не безумие, это... невезение, — произносить слова становится невыносимо трудно, хотя горло почти не болит. — Лили, не я безумен, а ты!

Лили отходит от меня, ничего не ответив, опять забивается с ногами в кресло и опять молчит, теребя поясок халата.

— Значит, это меня надо спасать? — уточняет она после долгой паузы.

— Да. Тебя надо спасать, — подтверждаю я. — Ты сама себя слышишь? Ты говоришь, что любишь Джеймса, будто он где-то в соседней комнате. Ты видишь его везде — в сыне, в боггарте, и даже во мне. Но Джеймса нет! Он умер, погиб на войне семнадцать лет назад, а ты до сих пор носишь его кольцо. Я люблю тебя, но что я могу против этого?

И что я за тварь?! Теперь Лили замолкает очень надолго. Подпирает подбородок кулачком и молчит. Я сажусь на ковёр у её ног, прислоняюсь головой к сиденью кресла и тоже молчу. Моё дело — держать её за руки, если что. Близится утро, и меня начинает неодолимо тянуть в сон, но я креплюсь.

Даже не скажу, через какое время Лили медленно снимает с руки обручальное кольцо, откладывает его на подлокотник и начинает плакать. Тогда я забираю с кровати одеяло, заворачиваю в него Лили и усаживаю её к себе на колени всё в том же кресле. Камин горит, Лили плачет, за окном начинает светать... Потом Лили перестаёт плакать и засыпает. И, видимо, я тоже отключаюсь на пару минут, потому что пропускаю момент её пробуждения. Но тут же просыпаюсь от её взгляда. Глаза Лили такие красные, что почти не зелёные. Но на секунду мне кажется, что в их глубине пробуждается отдалённый свет.

— Что ты? — спрашиваю я её. — О чём ты думаешь?

— Честно? — произносит она. — Думаю, что за женщина была тогда у тебя.

Я откидываю голову на спинку кресла. Хорошо. Теперь у меня есть повод для надежды. Возможно, Лили сама не всё о себе знает. Пока её ослепляют горе и чувство вины, но, может быть, когда-нибудь, если я буду терпеть и стараться — я ведь это умею — она хотя бы капельку меня полюбит? Она же обещала попробовать.

Собственно, это уже не так важно. Я держу Лили за руки и могу держать сколько угодно, и это главное. Больше с ней ничего не случится — я не позволю. Спать я не буду совсем, и повеситься не получится, но ничего, зато у меня есть Лили. Моё трудное, трудное, трудное, невозможное счастье. Правда, я так и не понял, кто я ей — друг, или любовник, или просто товарищ по несчастью? Побуду для начала её мужчиной, потом разберёмся. Я невольно улыбаюсь, получаю предупредительный хлопок по руке и вспоминаю, что не ответил на вопрос.

— Нарцисса Малфой, — сдаюсь я. — Приходила посоветоваться насчёт Люциуса.

Пошлю Нарциссе благодарственную открытку. Лили кивает и снова опускает голову на моё плечо.

— Ты больше ничего не спросишь? — удивляюсь я.

— Нет, — она снова смежает веки. — Я верю, что ты не сделаешь ничего плохого.

Чёрт. Раз она верит, то и впрямь придётся завязывать.

— Если я опять назову тебя Джеймсом... — в полусне предупреждает Лили, и я смиряюсь — ладно, зови. Но мне не хочется снова получить затрещину.

— То я тебя поправлю, — отвечаю я, убирая волосы от её лица.

Лили улыбается и на секунду снова приоткрывает глаза.

— Ты не представляешь, как я устала, Сев! — признаётся она. — Давай больше не будем ссориться.

А то начнётся новая магическая война. Я отвечаю:

— Хорошо, Лили. Не будем ссориться. Никогда.

Зачем я вам всё это рассказываю? Чтобы похвастать, разумеется — у меня лучшая в мире женщина. Чтобы объяснить, кто такая Лили, и почему всё ради неё. Чтобы вы тоже не забывали жить, и любить, и верить, и держать слово, и обзавелись достойной мечтой. Это не демагогия — это мой самый тяжёлый урок как ученика и учителя. Он только кажется простым, а на самом деле даётся непосильным трудом, душевной мукой, болью и кровью. И поэтому...

Мысль начинает рваться, и в конце концов я её теряю, открывая глаза очень ярким и солнечным утром. Довольно долго я не могу отделить сон от реальности и понять, где нахожусь. В забытьи сны на удивление совершенны. У меня в голове всё ещё стучит — Лили, Лили, Лили — и я как будто впервые узнаю, что её нет в живых.

А Волдеморт? Похоже, и его нет... Как будто бы мне что-то такое рассказывали во время предыдущих кратковременных пробуждений. Но я не уверен, для меня Хозяин буквально вчера был здоров и полон сил. Но медиковедьма, заметив, что я пришёл в себя, сообщает, что сегодня тридцать первое августа, а о Лорде даже не упоминает. Значит, он мёртв. И значит, я в больнице Святого Мунго. Всё, мы победили.

Я пытаюсь осознать это и обрадоваться, но понимаю, что мне безразлично. Очень болит шея — так, что не повернёшь — и в голове туман, и я не хочу прощаться со своими видениями. Я стараюсь запомнить их получше. И зачем только я очнулся? Лучше бы я заснул вечным сном и вечно видел Лили. Там, в другом мире. И никогда больше не вспоминал, что она умерла. Необратимо... Я закрываю глаза, стараясь справиться с отчаяньем, но оно накрывает. Видимо, я не вполне владею собой, я просто не могу снова пережить её смерть. Снова и снова. Не могу.

Почему я должен? Мы же победили! Я свободен. И я начинаю кричать. В коридоре кто-то что-то роняет со звоном, испугавшись моего голоса. Пока я пытаюсь сесть, а тело не слушается, сбегаются колдомедики. Я запрещаю им приближаться, и они отступают. Они обо мне слышали. Все обо мне слышали и догадываются, на что я способен даже без палочки. Медиковедьма, вся дрожа, пытается по стеночке подобраться ко мне с новой порцией Живой Смерти. Я ведь очень болен, я должен понимать, что необходимо продолжить лечение... Я бы наслал на неё Петрификус, но она, как назло, рыженькая! Так и так придётся наслать. И на остальных тоже. Я не хочу снова и снова видеть мучительные сны и просыпаться после них. И я кричу, чтобы ко мне не подходили. Я кричу и просыпаюсь от собственного крика в свете очень раннего и пасмурного утра. Шея затекла, и я не могу понять, где я. Тёплая ладонь гасит мой вопль, тёплые губы касаются моего виска.

— Я рядом, — сонно напоминает она. — Спи, Северус.

И мы засыпаем вместе.

Конец первой части