Awakers (джен)

It's an afternoon for mourners

The maximum

“Requiem for a Jerk” — Placebo

Когда я умру, я хочу, чтобы на моей надгробье написали: «Здесь покоится Саймон П. Он был так себе барабанщиком». Мне нравится думать о себе, как о музыканте. Жаль, что на надгробьях не пишут правду.

* * *

Я не готовил речь. Вот Руперт готовил: так складно вещал про нашего великого гитариста, который пал жертвой теракта. Кори повезло меньше, ему достался я. Вот я подымаюсь на трибуну, а она украшена вся черными лентами, цветочками, фотками — типа траур. Я знаю только потому что сейчас там вещал этот самый Руперт, а я на него смотрел. Сейчас подымаюсь на эту, трибуну и вижу только свои шнурки в кедах. Левый не завязан. А потом, когда я уже там, на виду у притихшего народа — сын Большой Шишки, гордость класса — вижу только свои черные ногти. Лак облупился. Записей у меня нет, я же говорю, что не готовился. Но я вроде как играл с этим парнем в группе, и вроде как почти публичная персона, так что самая ответственная речь досталась мне.

— Я не готовился, — признаюсь я. Вот уроки учил всегда, а тут типа залажал. Голос звучит сипло, голова трещит. Мне скрывать нечего, ага, мы с Рупертом нажрались накануне. А он, мать его, в отглаженном черном галстуке и с бумажками-записками... Я говорил, что никогда не пользовался шпаргалками? И я продолжаю... Таким солнечным торжественным похмельным тоном.

— Сегодня столько всего хорошего было сказано про наших мертвяков, аж самому в гроб скорее захотелось.

Глаз я не поднимаю, но нутром чувствую вежливые выжидающие улыбки на себе.

— Это шутка для разогрева, — поясняю я, робко взирая на них с высоты своих скромных шести футов.

Никто не смеется. Мне похеру.

— Сегодня столько всего хорошего было сказано, — повторяю я. — Если хоть половина из этого правда, я — Человек-Паук.

Меня не останавливают.

— Кори... что я могу рассказать вам о Кори? Кори не был выдающимся учеником. И музыкантом он был так себе, если совсем на чистоту. Зато другом он был... по-настоящему хреновым. На него никогда нельзя было положиться, он плевать хотел на мнения окружающих... Он не почитал родителей. А еще водил за нос девчонок, ооо, это отдельная история, я такого наслушался за время нашей "дружбы", — показываю кавычки пальцами, — иногда уши хотелось почистить ершиком... Вообще, ему все сходило с рук. Я всегда удивлялся, чего его все терпят? Ну, терпели как-то... И я тоже... Кори, он...

Я чешу затылок, вспоминая, чем меня еще доставал этот хрен. И ведь доставал до сих пор. Лежал в своем уютном гробике, лыбился на окружающих, мол, вот ведь дебилы, кружите тут, суетитесь, а я вон — король мира! А чувство такое, что он вот-вот оттуда выскочет, схватит мой микрофон и заорет в толпу привычное: «Мы — Pushing Daisies [1]! Как настрой, народ?» Он любил говорить. Это хотя бы получалось лучше, чем петь.

— Кори любил примчаться в самый неподходящий момент, мол, какие мы великие, оторвите свои очи от своих низменных дел и узрите Меня! — раздражение умножалось, проникая сквозь микрофон, проходя через усилители... А потом угасало, как только кончался звук.

— Короче, Кори был обычным распиздяем, он не собирался умирать.

Тишина абсолютна. Я почти ухожу.

— Уберите своих гребаных террористов с улиц города.

Говорят, я тогда попал на ю-тьюб.

* * *

When I grow up I want to be nothing at all.

"The End" — My Chemical Romance

Я как-то раз читал, что думать о смерти — нормальное дело. То есть, не помышлять о самоубийстве, а думать о том, что будет после того, как тебя не станет, представлять свои похороны, и что на них скажут... Когда-нибудь, хоть раз в жизни, все это делают.

Лично я хочу, чтобы на моих закатили пирушку. Не могу думать о том, как соберутся родственники, знакомые, будут сочувствовать друг другу. Не хочу, чтобы на моих похоронах плакали. Я им не верю. Ей богу, если они будут реветь, я вылезу из своего гроба и заору им в лицо: где вы раньше были, суки, а? Пускай лучше все упьются и пляшут как бесы. И вообще, пускай сожгут меня нахрен, сожгут и забудут. Не хочу, чтобы меня помнили.

Это всего лишь один из периодов в жизни, я знаю. Есть такие периоды, которые надо просто пережить, я не спорю.

Можно начать с малого: встать, умыться, переодеться во что-нибудь приятное, вежливо покинуть дом. Прогуляться, сделать что-то новое. Выкурить на две сигареты меньше, чем вчера. Я знаю, что все в моих руках — это мне вбили в голову с детства.

Еще я слышал, что настроение можно регулировать с помощью одежды. Правда, иногда всей одежды на свете недостаточно, чтобы выразить то, как чувствуешь себя на самом деле. Я выбираю полосатую футболку. Полоски позитивные.

Потом, спустя несколько часов я валяюсь на больничной койке. Говорят, свалился в обморок прямо посреди улицы. Я плохо помню. Помню, как мы ругались с мамой, потому что я типа под "домашним арестом". Смешно, когда каждый день приносишь домой отличные отметки, родители тебя не замечают, а стоит разок надраться и все... Они с папой даже коалицию образовали, хотя до этого хрен знает сколько не говорили. Папа все пытался возвать к разуму, а мама — давить на совесть. Я все равно ушел. Еще и дверью хлопнул. А очнулся уже здесь.

Врач что-то говорит про "нервное истощение", а мне и смешно, и стыдно. Я даже спорить пытаюсь, типа, добрый доктор, я порядке, отпустите меня домой, я больше не буду падать в обмороки. Он качает головой и с таким серьезным видом продолжает говорить, будто у меня рак легких какой-нибудь или СПИД. Конечно, я же сын Большой Шишки, у меня не бывает не серьезно. Не дай боже у меня было бы несварение желудка, представляю, как бы он изголялся. Правда смешно, хочется заорать во всю глотку, когда он тычет меня капельницей, просто чтобы этот хрен перепугался до смерти... В Африке детишки умирают от туберкулеза, а я тут как дурак... Так что я валяюсь на койке и ржу, пока он объясняет родителям, как меня будут лечить, и что делать дальше. Даже неловко как-то, все же невежливо ржать, когда за тебя волнуются, но сдержаться не выходит. Может, я правда немножко не в себе.

Короче, я попал в больницу с дурацким девчачьих диагнозом. Тогда и прогремел второй взрыв.

* * *

— Мне снилось, что я — гитарист.

Я говорю гитарист, а не «играл на гитаре». В этом есть принципиальная разница. Психолог не делает никаких пометок. Она так же не задает никаких вопросов, предоставляя свободу мысли и слова.

— Это странно, потому что вообще-то я — барабанщик.

Я еще не решил, издеваюсь ли я или в самом деле считаю это важным.

— Что ты играл? — подает она голос.

Я честно пожимаю плечами. Помню это ощущение — как струны струятся под пальцами, оставляют грубоватые полоски на подушечках, когда зажимаешь их слишком долго и усердно.

— Почему ты выбрал барабаны?

— Они дальше от микрофона. «Никогда не давайте микрофон барабанщику», как в той игрушке, знаете…

Конечно, она не знает.

Глупо полагать, что все мечтают быть солистами.

Микрофон больше подходит папе. Он у меня Большая Шишка, любит вешать лапшу на уши. Большие Шишки всегда так делают. Не отличают работу от семьи.

Дальше мы говорим про учебу, про школу. Я сознаюсь, что не желаю домашнего обучения. Школа — последнее убежище, которое осталось. Пусть и с тюремной формой в виде отличительного галстука и пиджака с гербом учебного заведения.

— Чувствую себя как в Хогвартсе.

Далее следует монолог о том, как мне нравится учиться.

— Строишь планы на будущее?

Она не спрашивает какие именно, всего-то нужно «да» или «нет».

— Конечно, — враки. Строить планы слишком самонадеянно. Я собирался уйти из группы. Мы и не делали особо ни хрена, почти не репетировали, только красовались и лакали пиво. Конечно, я никогда не собирался играть профессионально, но тратить время впустую скучно. Так что я хотел уйти... И что из этого вышло. Я смотрю за окно, из которого не видно разрушений масштаба качественного летнего блокбастера...

Она прослеживает за моим взглядом.

— Понимаю, что в наше время сложно размышлять о будущем...

И она говорит о том, что в истории было немало тяжелых периодов, когда казалось, что никогда ничто не станет прежним, а исход наступает человечеству на пятки.

Я киваю. У меня выпускной класс впереди. Я решительно настроен получать лучшие отметки и быть прилежным учеником. Я никому не говорил, но кажется, что в последнее время в наушниках особенно настойчиво звучит “your time is running out...”

[1] to be pushing up daisies разг. — лежать в могиле, кормить червей (Lingvo En)

I'll describe the way I feel

Or are you just my seventh seal?

“Special K” — Placebo

Это Пенелопа. Ее голова слегка повернута в сторону, будто она не может оторвать глаз от чего-то ценного. И потом смотрит на нас, сквозь нас, с таким растерянным видом. Не дай бог кому-то так влипнуть. Представляю, сваливают на твою голову двух незнакомых человек. И вроде как ты за них несешь ответственность. Чего с них возьмешь — дети. Ну и чем больше дети, тем больше ответственность. А мне уже 17.

Дело в том, что, нас с братишкой спихнули в какую-то дыру, которая совсем не похожа на обещанный Дублин. Кусок пейзажа за окном напоминает деревню. Занавески на окнах напоминают деревню. Даже эти деревянные ящички на стенах, которые я тоже успел разглядеть — тоже напоминают… В общем, вы поняли. Ну ладно, я сжимаю губы, закусываю язык. Я же говорил, куда угодно, лишь бы подальше. В любом случае, здесь лучше, чем дома. Больше дома, чем дома.

Это папа так решил. Постановил, что в другой стране нам с братом будет безопаснее. Это после того, как я попал под перестрелку. Правда оттуда я вышел без единой царапинки — прятался за брошенной машиной. Я не очень хорошо это помню, наверное, из-за шока. Но перепугался я как следует. Один из папиных ребят вытащил меня оттуда. На мне ни царапины, а ему плечо продырявили. Я потом два дня есть не мог. То есть представляете, как это? Когда человек из-за тебя истекает кровью. Конечно, он выжил, даже на больничный не пошел, но это все формальности. Из-за меня мог погибнуть человек. А мне хоть бы что.

Поэтому мы теперь здесь, среди этих ящичков и занавесок на окнах.

И потом еще Пенелопа…

У нее такой вид, будто в этом жилище есть потайная комната, за которую ей заранее стыдно.

И Пенелопа вся такая…

Она не может быть намного старше меня. Скорее, она намного младше дяди Пита, и я удивляюсь, что их вообще связывает. У нее свежее лицо. В смысле не какое-нибудь пластиковое, как у милашек из телека — с дутыми губками, ресничками как паучьи лапки, а добропорядочное молодое женское… лицо. С таким сосредоточенным вдумчивым выражением, будто она пытается копировать своего сожителя. Да, именно сожителя. Так что их связывает? Я не заметил колец.

Просто я давно не общался с девушками. В живую. А у меня как назло разбитый нос. И я не согласен с суждением, что шрамы красят мужчину. Шрамы выдают, что мужчина плохо держит удар.

— Так… ну мы, стало быть, в Ирландии? — расшаркиваюсь я весь такой любезный, гнусавя через долбаный недонос.

Дядя Пит до сих пор сидит на краю стула, почесывая затылок мобильником, моргает куда-то мимо нас, типа «а, что?» — совсем как Пенелопа несколько минут назад. У меня закрадывается подозрение, что у них тут флэшмоб такой «скопируй сожителя своего». Может, мне тоже включиться в игру, раз уж я попал под эту крышу? И я такой прикладываю палец к подбородку, глядя стеклянными глазами на холодильник, типа, ой, е-мое, что ж такое творится…

Дядя Пит вообще заслуживает отдельной главы. Может, не очень большой, но я бы оставил на ней закладку. Не знаю точно, сколько ему лет, вроде не больше 35. Он что-то вроде скелета в семейном шкафу. Когда я был маленьким, про дядю у нас дома говорили в основном шепотом, а приветствовали не протягивая руку, а закатывая глаза. Хотя, появлялся он нечасто, потому что большую часть своей сознательной жизни был занят тем, что катался по свету спасая то вымирающих слонов, то обездоленных китов, то прочую несчастную живность. Короче, из тех гринписовцев, которые не приматывают себя к деревьям скотчем, а занимаются реальным делом.

Мне немного о нем известно, но я знаю, что в силу своего увлечения дядя может общаться где-то на пяти языках, большая часть из которых бесполезна. А еще он совсем не похож на маму, даже внешне. Как говорят, есть несколько типов ирландцев, кроме просто рыжих. Вот у мамы темный волос, светлая кожа и ярко голубые глаза — это все я унаследовал от нее. А дядя черноглазый и почти смуглый, или это командировки в жаркие страны наложили отпечаток. Невысокий, жилистый, но что-то есть такое в его облике, что сразу видно, что дядя Пит — настоящий мужик. Ну, и немножко джентльмен. По крайней мере, он всегда вытирает ноги, когда проходит в дом.

Он подходит ко мне, кладет руку на плечо, заставляя опуститься на стул. Потом наклоняется, хватается за мой подбородок и начинает разглядывать нос.

— Давно это у тебя?

— Что, нос? Да сколько себя помню…

Пенелопа смотрит; дядя хмурится, типа, нашелся остряк. А потом выдает признание:

— Мне тоже нос ломали, когда я был примерно твоего возраста.

— Ну, — отвечаю я, — видимо, это семейное.

Думаю, сейчас опять будет хмуриться, а он усмехается, легонько (так ему кажется) шлепает меня по щеке, так что я долго моргаю от неожиданности, и добавляет:

— Не увлекайся.

* * *

На следующее утро я выскользнул из дому незамеченным: в своих джинсах и такой не по погоде футболке. Осень все-таки, а здесь совсем не жаркий пляжный городок.

Почему люди боятся холода?

Я представляю, как стою за кафедрой в прожекторном луче:

— Во-первых, холод вызывает неприятные ощущения. Однако, стоит принимать во внимание тот факт, что холод — субъективен, как и все ощущения. Вот камни вообще не мерзнут. Холод попадает на специальные нервные рецепторы, а те в свою очередь посылают сигналы в мозг. «Холодно! — кричат они. Или: — Горячо!» Но не стоит забывать, что это всего лишь импульс. Мы сами выбираем, как его трактовать. Холода не существует. А мурашки на коже — это показатель удовольствия.

Бурные аплодисменты.

Я тщетно пытаюсь натянуть рукава рубашки до локтей.

— Во-вторых, чрезмерное охлаждение организма может обернуться болезнью.

Я не боюсь болеть.

Энное количество шагов, и прогулка увенчалась успехом. Декорации — почти Дикий Запад. Не хватает только перекати-поле. И мы один на один с металлическим врагом. Его карманы набиты пачками сигарет, но делиться он не спешит.

Здравствуй, продажный автомат. Автомат по раздаче всякой отравы в обмен на ненужные деньги. Затертая наклейка гласит о том, что курение грозит нашему здоровью. Ложная забота. Куда вы смотрите, когда мы спиваемся, бежим из дому, режем вены? Когда чувствуем себя одинокими? Ненавижу все эти автоматы, которые пытаются очеловечить глупыми надписями, которые никто не читает. Но они, по крайней мере, не смотрят с осуждением, когда пытаешься приобрести что-то неприемлемое. Незаконное.

Я подхожу ближе, оглядываюсь по сторонам и пинаю со всей дури эту чертову машину. Я точно знаю, куда нужно пнуть, чтобы одержать победу — месяцы практики. Мой трофей — три пачки, которые с трудом умещаются в карманах. Он побежден, я жив. Я более, чем жив. Я — сын Большой Шишки — нарушаю закон. Подрываю экономику чужого государства.

Второй раз я пинаю этот чмошечный кусок металла — без надобности. Просто ради удовольствия.

* * *

В один прекрасный день, дядя приводит меня в гараж, а там уже стоит она — барабанная установка. Он извиняется, говорит, что не знал, подойдет ли такая, потому что он ничего в них не смыслит, но хотел сделать сюрприз и вуаля. Пока он стоял извиняется, я готов кинуться ему на шею. Понимаете, у меня никогда не было своих барабанов. Тогда мы с самого начала репетировали у Кори, вроде как, вместе учились, так что инструменты были у него. У нас дома просто некуда было их деть. Гараж использовался под мамину мастерскую, а репетировать в доме мне бы никто не позволил. Да и не хотелось бы, чтобы домашние слышали, как я тупо стучу в барабаны. Это слишком личное.

* * *

Это был странный и счастливый период в моей жизни. Я как следует высыпался, хоть и вставал рано. Стучал в барабаны до одури, а когда уставал, шел сидеть под своим любимым деревом на опушке. Оно прямо как с картинки вылезло. Знаете, были такие раньше в моде: чистое поле и дерево посередине. Вот у меня было такое дерево! Никто больше на него не претендовал, так что сидеть можно было сколько угодно: читать книжку, сочинять песни, курить, просто думать. Пенелопа уже знала о моей привычке, иногда давала мне с собой термос горячего чая с корицей и какой-нибудь сэндвич или кусок пирога. Пенелопа вообще потрясающе готовит, у нее даже сэндвичи особенные. Брат оставался равнодушным к ее стряпне, в отличии от нас с дядей Питом. Честно, я никогда не отличался хорошим аппетитом, наверное, от мамы унаследовал привычку. Хотя, может, это у нас вообще семейная черта, поэтому все такие тощие. Так что сначала я не обходил вниманием ее кулинарные шедевры из чистой вежливости, а потом уже потому что это было действительно вкусно. Я обожал наши семейные ужины: начиная с дурманящего аромата приправ (уж на приправы Пенелопа не скупилась), заканчивая приятным ощущением сытого умиротворения, когда тарелки были опустошены и мы в шутку спорили, кто в этот раз заслужил право мыть посуду. Я и сам нередко крутился вместе с Пенелопой на кухне, помогая что-нибудь почистить и нарезать. Ничему не научился, конечно, зато удавалось стянуть какой-нибудь "спойлер" к предстоящему ужину.

Мы тогда мало общались с братом, зато здорово подружились с ней, с Пенелопой. Она совсем не обращалась со мной, как с маленьким. Да и дядя Пит тоже. Мне было так хорошо, и я был такой хороший. Правда, очень жаль, что Монти не оценил этого всего. Он все строил из себя неприступную скалу, а я позволил найти к себе подход — легко позволил. Наверное, одним для счастья нужно больше, чем другим. Или что-то совсем другое.

* * *

Накануне мы гуляли с дядей, просто бродили туда-сюда. С ним хорошо гулять, он не ворчит, когда я курю. Он говорит, что сам бросил — гордится этим, сразу видно. Я тоже буду гордиться, когда брошу, обязательно брошу через годик, когда покончу со школой и поступлю, я уже решил. Так вот, гуляем мы с ним по этой тропинке, и он спрашивает:

— Так что тогда стало с твоим носом?

— Подрался с одним парнем.

— Это я понял, — ненавязчиво продолжает он. — Что не поделили?

— Ничего. Я накинулся на него с кулаками, — говорю я дяде Питу, который спасает слонов, китов и лечит черепашек от воспаления легких.

Это правда. Ничего мы не поделили.

— Он меня раздражал.

— Да?

— Ходил с такой дурацкой улыбкой...

Это жалкое оправдание. Теперь я и сам не могу объяснить. Тогда, казалось, мир рушился на глазах — все эти взрывы, и траур, и минуты молчания. Это все было слишком личным и в то же время общим... Не знаю, все вокруг было как сплошные похороны. А этот хрен ходил с бравой улыбкой, клоун, твою мать. Вот я ему и врезал.

— Он хоть не меньше тебя был, этот парень? — интересуется дядя.

Я ощупываю свой несчастный нос. Больно, кстати, до сих пор.

— Нет.

По правде говоря, этому я был рад. Точнее, сейчас был рад, что он дал отпор, да еще какой! Тогда я его убить был готов.

— Ладно.

Я жду от него нравоучений, а он мне "ладно".

— Думаешь, это нормально? — подталкиваю я.

— Мальчишки иногда дерутся.

Я накинулся на него с кулаками просто потому что, он ходил с дурацкой улыбкой. Мне показалось, что у него дурацкая улыбка. Я смотрю на дядю и гадаю, за что ему сломали нос. Раньше не замечал, а теперь вижу — правда ломали. Вряд ли он бросался на людей без причины. Я тоже не хочу. Агрессия порождает агрессию.

— Я не хочу быть как те террористы, — говорю я. — Злым.

Дядя, тот еще чудак, останавливается, вытаскивает руку из кармана и взъерошивает мне волосы на затылке. А сам улыбается, будто только что лично получил какую-то награду.

— Идем, — говорит.

Мы идем и идем, пока не останавливаемся у каменной церквушки. От нее так и веет спокойствием и благодатью. Вообще, я не люблю соборы, особенно те огромные, где чувствуешь себя блохой у слона на спине, на том самым, что держит Мир со своими братьями. А это совсем маленький храмик, тут и нет никого. Мы заходим внутрь, он оставляет меня на скамье, а сам идет к алтарю: зажигает свечку, смиренно опускается на колени и складывает руки. Я не думал, что он религиозный, мой дядюшка. Наверное, ирландские корни обязывают быть католиком, но я этого не чувствую. Он стоит там, а я сижу... сижу просто и все, только в глаза словно песку насыпали.

Правда, мне так хорошо, и я такой хороший... Сижу и плачу. Честно-честно, не знаю, что на меня нашло, но слезы сами выливаются: за того папиного человека, который подставился за меня, за разбитую челюсть этого клоуна... За, Кори, мать его, за Базза, за всех этих жертв, которых я ни разу в глаза не видел, и за их родных тоже. Видимо, дядя что-то понимает, потому что подсаживается рядом и ничего не говорит. Наверное, каждому отведена своя порция слез, которую он должен выплакать самостоятельно. Но никто не должен страдать в одиночестве.

* * *

Возвращаться домой было тяжело.

Когда я в первый раз встретил Троя, у него в руках был грейпфрут. Было бы у него хотя бы яблоко, я бы подумал, что это довольно символично. Но грейпфрут кажется безобидным, разве что брызжет соком во все четыре стороны, когда Трой сдирает с него шкурку, пытаясь добраться до мякоти. Впрочем, вскоре ему это дело наскучило, и несчастный фрукт отправился в мусорку. Уже после того, как нас выперли из музыкального магазина, где рядом с вывеской красуется вполне читаемый значок "с едой и напитками не входить". Трой пытается убедить продавца, что грейпфрут — это не еда, и не напиток, а фрукт. Но нас все равно выперли. Трой вытирает руки о джинсы, достает пачку сигарет и еще раз уточняет — причем, голос его звучит так, будто он озвучивает мультик:

— На барабанах играешь, значит?

А потом мы уже едем в метро на знакомство с его друзьями.

* * *

— Он огромный.

— Да.

— Ты уверен, что он должен быть такой...

— Абсолютно.

— ...как моржовый хер.

— Да пошел ты!

Парень тщетно пытается прикрыть ладонью предмет гордости, но одной ладони явно недостаточно.

— Чо за мобилка?

— Нокия. Одна из первых.

— Это, кстати, Майк Эллиот — наша гитара, — наконец представляет Трой.

Помнится был такой фильм давным-давно, где пацан дружил с Инопланетянином. Кажется, без этого не обошлось. Впрочем, в футболке с огромными паетками и красных узких джинсах субъект и сам как гость из далеких миров. Хотя, дело скорее во взгляде, который явно говорит о том, что он лишь процентов на 10 находится здесь, а остальные 90 зависают неизвестно где.

— Эээлиот, — мои попытки изобразить того самого безобидного пришельцы натыкаются на его непонимающий взгляд. Зато он тщательно изучает мою протянутую руку — от кожаного браслета до ультрамаринового лака — и делает вывод:

— Ты барабанщик? Трой, он барабанщик?

Тот победоносно разводит руками.

— Нееет, он не просто барабанщик. Он — внимание! — наш новый барабанщик!

— Сказал кто? — гитарист прижимает к груди свою Нокию, подозрительно косясь в мою сторону.

— Папа Римский! Я сказал, кто же еще?

* * *

Я до сих пор удивляюсь тому, как мне удалось внедриться в группу, потому что с первого взгляда было ясно, что ребята смотрят на Троя как на местного шута, а на меня — как на самозванца.

— Ральф Доэрти, — представляет тем временем Трой басиста. — Но мы зовем его просто Дороти.

Этому, похоже, басист тоже не очень рад.

— Ты не можешь вот так просто привести и взять кого-то в группу, — шепот Ральфа отчетливо разносится по всему гаражу, хотя я стараюсь не вслушиваться.

— Нет, это ты не можешь! А я могу! И буду!

— Не повышай голос на старших.

Трой нервничает, взъерошивает лакированный затылок и переходит на шепот.

В это время на другом конце гаража Майк с робким упоением рассказывает мне о том, что первые модели мобильных телефонов — раритет. Они настолько древние, что новые технологии на них не распространяются.

— Новые мобилки — вредные. К тому же, с их помощью, кто угодно может отследить твое местоположение. Первые модели — классика, — он трясет аппаратом величиной с дешевый мини-бук. — Чем проще модель, тем сложнее ее сломать. Когда все поймут, цены на этот хлам взлетят до небес. Я купил с десяток. Тебе надо?

— И... они работают?

— Не совсем. Пока...

А еще через пару дней я старательно стучу в чужие барабаны. Шампанское льется рекой, Трой заставляет меня встать на колени, берет барабанные палочки и касается одного плеча, другого, а потом торжественно объявляет:

— Вставай, сэр Саймон П., нарекаю тебя Барабанщиком группы будущего — "Аннунаки".

Курить я, конечно, так и не бросил.

"Берегите братьев наших меньших" — так гласит один из этических законов или что-то в этом роде. И я берег. Более или менее. Какое-то время... Хотя, вообще-то речь идет совсем не о младших братишках, а о беззащитных питомцах. И все же, когда я смотрел на него в голове крутился именно этот лозунг. Сделать это своим девизом — на футболку! на кружку! татуировку!

Мы как-то гуляли вместе, случайно вышло. Я засек Монти, когда он закупался энергетиками. Хорошо знакомые банки, я часто нахожу их в мусорке. В смысле, не в мусорке дома, а в той, что на улице; лежат там, заботливо прикрытые какими-нибудь отбросами. Он складывает банки в рюкзак, штук шесть, не меньше; видит меня. Я не ничего не спрашиваю, он ничего не врет.

Потом он упился в хлам через пару дней, нормального бухла, а не этой энергетической ерунды. Напился и вел себя как сопливый дурак. А он ведь умный мальчишка, мой брат... Но я думаю, это все же лучше его шипучки, которая заменяет ему еду и сон. Я думаю, чем банальнее дурная привычка, тем проще от нее избавиться. Ничего личного.

Но как бы я не пытался убедить себя, что я ему не нужен, чувство вины никуда не уходило. Наверное, мы просто не из тех эпических братьев, которые готовы друг за друга в лепешку расшибиться.

— Я уезжаю, — сказал я. Просто взял и сказал без всяких вокруг да около. Монти был первым, кому я сообщал. Я полагал, что мама будет лезть за стену, но отступать не собирался. Устал искать оправдания, почему я занимаюсь чем угодно, кроме того, что мне по-настоящему интересно. Хочу и баста!

— С ребятами на гастроли, — еще одно краткое пояснение. С "ребятами" он знаком не был, ни с этими, ни с предыдущими. А "гастроли" звучали вычурно. Но как ребус ни крути, ответ остается прежним. Я уезжаю. Как можно дальше из этого хренова города. Куда-нибудь, где просыпаться каждый день не наказание.

* * *

Скажу по секрету: когда Трой молчит и улыбается — он в высшей степени обаятелен, даже несмотря на вызывающе торчащие космы и непристойные надписи на футболках. Конечно, он не похож на славного парня, который переводит бабушек через дорогу и уступает место в метро... Но дело в том, что Трой не умеет улыбаться неискренне, и вы верите, что он в самом деле рад вас видеть.

Как ни странно, у Троя напрочь отсутствует фантазия. Может, не напрочь, но развита она так себе. Он копирует других, но не способен придумать что-то свое. Пожалуй, это единственный его тормоз. Единственное спасение для творческой натуры, потому что в Трое бурлит потрясающее количество энергии, которой он не умеет распоряжаться. До смешного не умеет. То есть четыре раза он прыгает выше собственной головы, а на пятый не может оторвать ног от земли. Я чувствую, что когда-нибудь это станет моей погибелью.

— Хочу быть высоким, — признается Трой, в котором минимум футов шесть, по крайней мере, он не намного меньше меня. — В смысле, невъебенно длиннющим, с вот такенными ногами от ушей. Как в этих японских мультах.

— Аниме? — предполагает Майк.

— Точно!

— Тебе нафига? — он снова ковыряется в своем Айфоне, посылает сплетни на Твиттер.

— Я бы тогда к тебе подошел вот так, — Трой крадется к его креслу, задрав обе руки как над головой. — И как схватил!

Это выглядит так же тупо, как и звучит. Он сгребает Майка в охапку, тот визжит как девчонка, Айфон летит на пол. Вообще, Майк — не девчонка, но визжит как китайская оперная певица, ей-ей. Зато отмахивается как настоящий английский гопник. Удар у парня мощный, хоть сам он довольно хлипкий с виду. Короче, Майк летит вслед за Айфоном, Трой с криком "да бля!" отскакивает назад, закрывая рукой рот. Кровища брызжет во все стороны, мы думаем, ну, все, солист наш остался без зубов. А он ничего, отходит от шока, ржет, размазывая кровь по лицу. Но ржет достаточно весело, чтобы было видно, что все его драгоценные зубы на месте. Только губа разбита. Он пытается заклеить ее пластырем с рожей Человека-Паука; неостроумно, но громко отшучивается... В общем, Трой тот еще долбоеб, но безобидный.

Потом он добыл себе лакированные сапоги на платформе — ей богу, гребанные ходули — и ходил довольный целую неделю, пока ему не приспичило еще что-то другое.

У них с Майком вообще случаются сюжеты. В смысле, Трой любит его доставать. Один раз Трой где-то добыл жуткие тени — серые с огромными блескучими хренями, как куски мишуры, дешевые как почтовая марка — это даже по упаковке видно.

— Давай, тебе пойдет, — убеждает он Майка.

— Да ну тебя.

— Да не сцы, Микки, — он угрожающе трясет тюбиком.

— Я не голубой.

— Пффф... Когда-нибудь с мужиком целовался?

— Нет! Я же говорю, что не педик!

— Откуда ты знаешь, раз ты ни разу не целовался с мужиком?

Майк напряженно сопит, делая вид, что разговор закончен, тычет своим гитаристским пальцем с сенсорный экран.

— Ну че ты, — Трой склоняется над ним и снова трясет тюбиком.

Молчание.

Потом Трой наклоняется, хватает Майка за затылок, тянет к себе и со всей дури целует прямо в губы.

Майк уже не визжит как китайская оперная певица, скорее ревет, как разгневанный медведь и отплевывается во все стороны, пока Трой с довольным видом заявляет:

— Ну вот, теперь ты точно знаешь, что не голубой, — снова вертит перед носом тени, невозмутимо разглядывает это барахло и делает вывод.

— Хм, надо же... оказывается, это лак для ногтей.

* * *

А еще Трой любит себя слушать. Это я выяснил довольно быстро. Как подтвердил Ральф: "Трой любит себя слушать. По крайней мере, говорит он много, а раз никто другой не слушает..." Говорит он про что ни попадя: про жизнь на Марсе, про преимущество кроссовок перед кедами (чушь!), про "вот эти крохотные хреновинки в карамельках, которые взрываются на языке". Короче говоря, болтает много, но подробностей о своей личной жизни выдает минимум. Про его семью мы знаем лишь то, что у него есть "богатенький папочка".

— Настоящий рокер должен быть выходцем из среднего класса, — возражает Майк, глядя на авто Троя, дверцы которой распахиваются не как у всех нормальных тачек, а куда-то вверх.

Трой качает головой:

— Даже и не знаю, что теперь делать, Микки, ты поставил меня в тупик.

А потом философски изрекает:

— Чтобы творить, нужно быть счастливым.

Мы делаем вид, что не видим связь между счастьем и количеством денег, но в спор никто не вступает.

* * *

В один прекрасный день этот истинный-рокер-выходец-из-богатой-семьи в самый разгар турне прыгает в зал со сцены. Трой прыгает со сцены и ломает руку. Не себе. Если бы мы были чуть более знамениты, в газетах бы так и написали: "Солист скандально-брутальной группы Ануннаки сломал руку кому-то из толпы". К счастью или нет, вниманием прессы мы обделены. Но на этом история не заканчивается. Трой прыгает со сцены, ломает руку, и пострадавший заявляет на него в полицию. Трой, наш летучий, мать его, голландец, сидит в больнице с разбитой башкой, из города мы выехать не можем... Ждем спасения.

Когда на пороге палаты появляется некий пижон в галстуке, я первым делом принимаю его за юриста пострадавшей стороны. На ум приходит "персонал" из отцовского офиса, эти его ассистенты, мальчики на побегушках, обязанность которых состоит в том, чтобы начисто вылизывать зад Большой Шишке. Поэтому я морщу нос. По привычке. А потом стараюсь сохранять невозмутимый вид, когда Трой подрывается с кушетки и бросается пижону на шею с радостным криком: "Папа!" И с детской непосредственностью представляет нас друг другу: "Папа — Саймон, Саймон — папа". Мы жмем друг другу руки, он приветливо (профессионально?) улыбается.

Субъект никак не тянет на роль "Отца Троя". Он не старше дяди Питера, лет 35 — не больше. А то и младше. Либо у меня плохо с математикой, либо я напрасно ищу семейное сходство.

Оказывается, напрасно.

* * *

— Моя мама... она не то, чтобы меня бросила, ей просто нужно было уйти. Она художница, творческая личность... Мы с ней жили вдвоем, отца у меня совсем не было. Ну, он не умер, просто ушел куда-то, я как-то не интересовался. Так себе жили, я плохо помню.

Уже через полчаса я знаю все историю. Мама и Джеффри Гордон (так его зовут) познакомились, когда Трою было 8, маме — 28, а Джеффри — 21. Это я выясняю путем нелегких математичестких подсчетов и немного нездорового любопытства к чужой личной жизни. Свадьбу сыграли несколько месяцев спустя после знакомства. Родители у Джеффри были богатые, но строгие. Парень едва не лишился наследства, взяв в жены средненькую продавщицу из сувенирной лавки, на 7 лет старше его, да еще и с ребенком. Однако, сердца стариков немного растаяло при виде восьмилетнего мальчугана с любопытными зелеными глазищами. Так или иначе, хоть избранницу они и не одобрили, наследство осталось за Джеффри — единственным ребенком в семье.

Где-то тут и начинается история трогательных семейных отношений.

У Троя никогда до этого не было отца, а у Джеффри не было ни братика, ни сестренки, ни даже щенка. Папой Трой стал называть его еще до того, как новая фамилия была официально закреплена в документах. Это было легко. Легче, чем звать по имени. Тем более, что ему от всего сердца нравился "новый мамин дядя". Джеффри никогда с ним не заигрывал, не навязывался, не пытался воспитывать. Он просто пришел и стал "быть рядом".

— Он не уделял тебя внимания? — подхватываю я.

Трой энергично мотает головой, забыв про травму.

— Он мне дохренища всего уделял! Один раз мы пошли в кафе, и он разрешил мне съесть столько мороженого, что у меня пропал голос. Потом получил пиздюлей от мамы. То есть он получил, конечно, я же маленький был.

У Джеффри не было младшего братика, сестренки или хотя бы племянника. То есть с детьми до этого он не общался вообще.

— Мне нравилось кататься у него на спине. Я уже был не очень маленький, но похеру. Раньше-то никто не катал. Кстати, он купил мне мой первый Айфон.

Когда он продолжает перечислять марки того, что ему еще купил его папа и сколько ему тогда было лет, даже у меня — у сына Большой Шишки — глаза лезут на лоб. Иными словами, Джеффри не просто не умел обращаться с детьми. Он совершенно абсолютно категорически НЕ умел отказывать. По крайней мере, когда речь шла о Трое.

— Мы покрывали друг друга за курение перед мамой. Только я травку курил. Он не знал... Ну, или делал вид, что не знает. Он небось косяка в жизни не видывал.

И это было не единственным прегрешением. Он покрывал Троя, когда тот прогуливал школу. Покрывал, когда забирал из полицейского участка, куда тот попал за вождение в нетрезвом виде. Платил штраф за него и за его друзей. Аргумент был всегда один: "Давай не будем расстраивать маму". И Троя вполне устраивала его позиция.

— Он никогда меня не ругал. Не знаю, как у них там было с мамой... Я как-то застал их спор. Мама ему: "Ты его избаловал!", а он типа: "А может это гены?". И пощечина — бац! В смысле, ему от нее. Это они про меня... Потом он неделю ходил, как суслик на цыпочках.

Потом покрывать все шалости сынули уже не получалось. Особенно, когда директор частной школы вызывал их всех троих на "персональное родительское собрание".

— Этот сноб говорит: "Ваш мальчик явно пытается привлечь к себе родительское внимание". Это было так ржачно, я даже сдерживаться не стал, — он искренне сгибается пополам от смеха. Я ничего смешного не вижу.

— А ты пытался?

Я же пытался...

— Нахрена? Наоборот! Я был рад, что мне не мешают. Ну как рад... принимал это за должное, пока этот хрен не вмешался.

— И что потом?

Он пожимает плечами, перестает смеяться.

— Потом маме нужно было уехать... — он трет татуированное запястье. — Я не очень хорошо помню. Как-то мало обращал внимания, много всего было... Я даже не понял сразу, что она нас бросила.

— Они развелись? — еще одна больная тема.

— Нет, официально — нет, до сих пор.

Я присвистываю, он меня обрывает.

— Даже не спрашивай, понятия не имею.

Так они остались вдвоем: Трой и папа.

— Понимаешь, мне даже грустно не было. Для меня это значило, что я могу делать, что хочу. Ну вообще просто, что хочу... Я тогда уже пел в группе, не в этой — в другой, у нас в школе была. Типа, местные "звезды". Мне тогда было 16 что ли... Ну, короче, понеслось по полной.

Иными словами, чуть-чуть времени спустя они получили приглашение на очередное "персональное родительское собрание". Только в этот раз мамы уже не было, а Трой сидел за дверями директорского кабинета. Джеффри всегда умел производить на людей хорошее правильное впечатление: элегантный костюм, сладкие речи и улыбка а-ля Питер Пен. Как говорил Трой, "к его ногам падали дамы, господа, а так же их дети и собачки". Джеффри был бизнесменом, он умел представить и продать товар; умел найти лазейки, обходить конфликтные ситуации; умасливал собеседника, заставляя его поверить в собственную победу, и, в конце концов, получал, то, что нужно ему. И еще Джеффри Гордон никогда не повышал голос.

— В жизни не слышал, чтобы он вот так на кого-то орал... Я сидел в коридоре и слышал каждое слово, — он ковыряет облупившийся лак на ногте и тихо, но с гордостью добавляет. — Он меня защищал.

— И тебя не выставили после этого?

Он снова мотает головой.

— Неа. Директор решил, что у папы что-то вроде нервного срыва на почве "семейной ситуации". К тому же он хорошо за меня платил и умел извиняться.

Но в тот день, когда они покидали школу, за рулем сидел Трой.

— Ты трезвый? — поинтересовался папенька. И на утвердительный ответ бросил ему ключи от машины.

— Вообще, я его машину раньше не водил. То есть нафига? У меня своя тачка, у него своя. Когда мы ездим в его тачке — водит он, когда в моей — вожу я... Думаю, чего за херня? А он: мне, говорит, дали таблетку, чтобы успокоился.

Трой неодобрительно кивает.

— Таблетка явно была хорошая...

Дело в том, что папа не только никогда не повышал на Троя голос. У них никогда не было серьезных разговоров. Эта роль оставалась за мамой. А теперь, когда ее не было...

— Он меня тогда напугал. Мы пришли домой и сели сидеть на диван. Долго сидели, я думал, он вообще вырубился, а он поворачивается и так серьезно спрашивает: "И что мне с тобой делать, Трой?". Да таким тоном, что до меня доходит, что я большой вонючий кусок разочарования, а он меня... ну, любит. Он больше всего боялся, что из-за этой сцены меня отправят к маме или еще куда-нибудь от него подальше. Типа, что он не справляется. А я испугался этой таблетки. В смысле, что он ходил неровно, запинался через слово, ну ты знаешь, как бывает... И это вроде как из-за меня? Я испугался, что если с ним что-то случится из-за меня...

Трой пожимает плечами и шумно выдыхает.

— Вообще, наверное, это была правда про нервный срыв. Я особо не задумывался. Папа, конечно, работал дохрена — вид у него был такой, будто он не на работу ходит, а с мамонтами трахаться. Понимаешь, я-то вел себя как последний уебок не из акта агрессии или чего-то там. Мне просто... ну, так хотелось. Я никогда не желал папе зла. Я его вообще люблю и все такое. Я просто как-то не думал, что о нем надо заботиться что ли, понимаешь?

— Ага.

Еще как понимаю. Сердце колит от стыда, когда я вспоминаю, как доводил собственных предков. Боюсь, с этим я еще не закончил, хотя начинать никогда не собирался. Я думаю, что надо завтра обязательно позвонить маме и узнать, как у нее дела. А еще я думаю, что надо пересмотреть понятие "сумасшедший дом" по отношению к своей семье. Наверное, если убрать лупу в карман и прищурить один глаз, на фоне других семей выглядим мы довольно сносно.

— Значит, потом ты стал лапочкой? — подначиваю я.

Трой чешет локоть, задумывается и на полном серьезе выдает фразу, которая в других обстоятельствах довела бы меня до истерического смеха.

— Я стал взрослее.

И я ему верю.

На следующий день я звоню маме. Она берет трубку, мы перекидываемся несколькими фразами, и я вспоминаю, что совсем ее не знаю. Потом я звоню брату, чтобы убедиться, что он по прежнему меня ненавидит. Он отвечает неохотно — либо занят, либо опять не выспался. Папе я по традиции не звоню. С чувством выполненного долга, я делаю вывод о том, что моя семья тоже достаточно ненормальная, чтобы назвать ее настоящей Семьей.

Тем временем, все обвинения с Троя сняты. Шоу продолжается.