Awakers (джен)

I'll describe the way I feel

Or are you just my seventh seal?

“Special K” — Placebo

Это Пенелопа. Ее голова слегка повернута в сторону, будто она не может оторвать глаз от чего-то ценного. И потом смотрит на нас, сквозь нас, с таким растерянным видом. Не дай бог кому-то так влипнуть. Представляю, сваливают на твою голову двух незнакомых человек. И вроде как ты за них несешь ответственность. Чего с них возьмешь — дети. Ну и чем больше дети, тем больше ответственность. А мне уже 17.

Дело в том, что, нас с братишкой спихнули в какую-то дыру, которая совсем не похожа на обещанный Дублин. Кусок пейзажа за окном напоминает деревню. Занавески на окнах напоминают деревню. Даже эти деревянные ящички на стенах, которые я тоже успел разглядеть — тоже напоминают… В общем, вы поняли. Ну ладно, я сжимаю губы, закусываю язык. Я же говорил, куда угодно, лишь бы подальше. В любом случае, здесь лучше, чем дома. Больше дома, чем дома.

Это папа так решил. Постановил, что в другой стране нам с братом будет безопаснее. Это после того, как я попал под перестрелку. Правда оттуда я вышел без единой царапинки — прятался за брошенной машиной. Я не очень хорошо это помню, наверное, из-за шока. Но перепугался я как следует. Один из папиных ребят вытащил меня оттуда. На мне ни царапины, а ему плечо продырявили. Я потом два дня есть не мог. То есть представляете, как это? Когда человек из-за тебя истекает кровью. Конечно, он выжил, даже на больничный не пошел, но это все формальности. Из-за меня мог погибнуть человек. А мне хоть бы что.

Поэтому мы теперь здесь, среди этих ящичков и занавесок на окнах.

И потом еще Пенелопа…

У нее такой вид, будто в этом жилище есть потайная комната, за которую ей заранее стыдно.

И Пенелопа вся такая…

Она не может быть намного старше меня. Скорее, она намного младше дяди Пита, и я удивляюсь, что их вообще связывает. У нее свежее лицо. В смысле не какое-нибудь пластиковое, как у милашек из телека — с дутыми губками, ресничками как паучьи лапки, а добропорядочное молодое женское… лицо. С таким сосредоточенным вдумчивым выражением, будто она пытается копировать своего сожителя. Да, именно сожителя. Так что их связывает? Я не заметил колец.

Просто я давно не общался с девушками. В живую. А у меня как назло разбитый нос. И я не согласен с суждением, что шрамы красят мужчину. Шрамы выдают, что мужчина плохо держит удар.

— Так… ну мы, стало быть, в Ирландии? — расшаркиваюсь я весь такой любезный, гнусавя через долбаный недонос.

Дядя Пит до сих пор сидит на краю стула, почесывая затылок мобильником, моргает куда-то мимо нас, типа «а, что?» — совсем как Пенелопа несколько минут назад. У меня закрадывается подозрение, что у них тут флэшмоб такой «скопируй сожителя своего». Может, мне тоже включиться в игру, раз уж я попал под эту крышу? И я такой прикладываю палец к подбородку, глядя стеклянными глазами на холодильник, типа, ой, е-мое, что ж такое творится…

Дядя Пит вообще заслуживает отдельной главы. Может, не очень большой, но я бы оставил на ней закладку. Не знаю точно, сколько ему лет, вроде не больше 35. Он что-то вроде скелета в семейном шкафу. Когда я был маленьким, про дядю у нас дома говорили в основном шепотом, а приветствовали не протягивая руку, а закатывая глаза. Хотя, появлялся он нечасто, потому что большую часть своей сознательной жизни был занят тем, что катался по свету спасая то вымирающих слонов, то обездоленных китов, то прочую несчастную живность. Короче, из тех гринписовцев, которые не приматывают себя к деревьям скотчем, а занимаются реальным делом.

Мне немного о нем известно, но я знаю, что в силу своего увлечения дядя может общаться где-то на пяти языках, большая часть из которых бесполезна. А еще он совсем не похож на маму, даже внешне. Как говорят, есть несколько типов ирландцев, кроме просто рыжих. Вот у мамы темный волос, светлая кожа и ярко голубые глаза — это все я унаследовал от нее. А дядя черноглазый и почти смуглый, или это командировки в жаркие страны наложили отпечаток. Невысокий, жилистый, но что-то есть такое в его облике, что сразу видно, что дядя Пит — настоящий мужик. Ну, и немножко джентльмен. По крайней мере, он всегда вытирает ноги, когда проходит в дом.

Он подходит ко мне, кладет руку на плечо, заставляя опуститься на стул. Потом наклоняется, хватается за мой подбородок и начинает разглядывать нос.

— Давно это у тебя?

— Что, нос? Да сколько себя помню…

Пенелопа смотрит; дядя хмурится, типа, нашелся остряк. А потом выдает признание:

— Мне тоже нос ломали, когда я был примерно твоего возраста.

— Ну, — отвечаю я, — видимо, это семейное.

Думаю, сейчас опять будет хмуриться, а он усмехается, легонько (так ему кажется) шлепает меня по щеке, так что я долго моргаю от неожиданности, и добавляет:

— Не увлекайся.

* * *

На следующее утро я выскользнул из дому незамеченным: в своих джинсах и такой не по погоде футболке. Осень все-таки, а здесь совсем не жаркий пляжный городок.

Почему люди боятся холода?

Я представляю, как стою за кафедрой в прожекторном луче:

— Во-первых, холод вызывает неприятные ощущения. Однако, стоит принимать во внимание тот факт, что холод — субъективен, как и все ощущения. Вот камни вообще не мерзнут. Холод попадает на специальные нервные рецепторы, а те в свою очередь посылают сигналы в мозг. «Холодно! — кричат они. Или: — Горячо!» Но не стоит забывать, что это всего лишь импульс. Мы сами выбираем, как его трактовать. Холода не существует. А мурашки на коже — это показатель удовольствия.

Бурные аплодисменты.

Я тщетно пытаюсь натянуть рукава рубашки до локтей.

— Во-вторых, чрезмерное охлаждение организма может обернуться болезнью.

Я не боюсь болеть.

Энное количество шагов, и прогулка увенчалась успехом. Декорации — почти Дикий Запад. Не хватает только перекати-поле. И мы один на один с металлическим врагом. Его карманы набиты пачками сигарет, но делиться он не спешит.

Здравствуй, продажный автомат. Автомат по раздаче всякой отравы в обмен на ненужные деньги. Затертая наклейка гласит о том, что курение грозит нашему здоровью. Ложная забота. Куда вы смотрите, когда мы спиваемся, бежим из дому, режем вены? Когда чувствуем себя одинокими? Ненавижу все эти автоматы, которые пытаются очеловечить глупыми надписями, которые никто не читает. Но они, по крайней мере, не смотрят с осуждением, когда пытаешься приобрести что-то неприемлемое. Незаконное.

Я подхожу ближе, оглядываюсь по сторонам и пинаю со всей дури эту чертову машину. Я точно знаю, куда нужно пнуть, чтобы одержать победу — месяцы практики. Мой трофей — три пачки, которые с трудом умещаются в карманах. Он побежден, я жив. Я более, чем жив. Я — сын Большой Шишки — нарушаю закон. Подрываю экономику чужого государства.

Второй раз я пинаю этот чмошечный кусок металла — без надобности. Просто ради удовольствия.

* * *

В один прекрасный день, дядя приводит меня в гараж, а там уже стоит она — барабанная установка. Он извиняется, говорит, что не знал, подойдет ли такая, потому что он ничего в них не смыслит, но хотел сделать сюрприз и вуаля. Пока он стоял извиняется, я готов кинуться ему на шею. Понимаете, у меня никогда не было своих барабанов. Тогда мы с самого начала репетировали у Кори, вроде как, вместе учились, так что инструменты были у него. У нас дома просто некуда было их деть. Гараж использовался под мамину мастерскую, а репетировать в доме мне бы никто не позволил. Да и не хотелось бы, чтобы домашние слышали, как я тупо стучу в барабаны. Это слишком личное.

* * *

Это был странный и счастливый период в моей жизни. Я как следует высыпался, хоть и вставал рано. Стучал в барабаны до одури, а когда уставал, шел сидеть под своим любимым деревом на опушке. Оно прямо как с картинки вылезло. Знаете, были такие раньше в моде: чистое поле и дерево посередине. Вот у меня было такое дерево! Никто больше на него не претендовал, так что сидеть можно было сколько угодно: читать книжку, сочинять песни, курить, просто думать. Пенелопа уже знала о моей привычке, иногда давала мне с собой термос горячего чая с корицей и какой-нибудь сэндвич или кусок пирога. Пенелопа вообще потрясающе готовит, у нее даже сэндвичи особенные. Брат оставался равнодушным к ее стряпне, в отличии от нас с дядей Питом. Честно, я никогда не отличался хорошим аппетитом, наверное, от мамы унаследовал привычку. Хотя, может, это у нас вообще семейная черта, поэтому все такие тощие. Так что сначала я не обходил вниманием ее кулинарные шедевры из чистой вежливости, а потом уже потому что это было действительно вкусно. Я обожал наши семейные ужины: начиная с дурманящего аромата приправ (уж на приправы Пенелопа не скупилась), заканчивая приятным ощущением сытого умиротворения, когда тарелки были опустошены и мы в шутку спорили, кто в этот раз заслужил право мыть посуду. Я и сам нередко крутился вместе с Пенелопой на кухне, помогая что-нибудь почистить и нарезать. Ничему не научился, конечно, зато удавалось стянуть какой-нибудь "спойлер" к предстоящему ужину.

Мы тогда мало общались с братом, зато здорово подружились с ней, с Пенелопой. Она совсем не обращалась со мной, как с маленьким. Да и дядя Пит тоже. Мне было так хорошо, и я был такой хороший. Правда, очень жаль, что Монти не оценил этого всего. Он все строил из себя неприступную скалу, а я позволил найти к себе подход — легко позволил. Наверное, одним для счастья нужно больше, чем другим. Или что-то совсем другое.

* * *

Накануне мы гуляли с дядей, просто бродили туда-сюда. С ним хорошо гулять, он не ворчит, когда я курю. Он говорит, что сам бросил — гордится этим, сразу видно. Я тоже буду гордиться, когда брошу, обязательно брошу через годик, когда покончу со школой и поступлю, я уже решил. Так вот, гуляем мы с ним по этой тропинке, и он спрашивает:

— Так что тогда стало с твоим носом?

— Подрался с одним парнем.

— Это я понял, — ненавязчиво продолжает он. — Что не поделили?

— Ничего. Я накинулся на него с кулаками, — говорю я дяде Питу, который спасает слонов, китов и лечит черепашек от воспаления легких.

Это правда. Ничего мы не поделили.

— Он меня раздражал.

— Да?

— Ходил с такой дурацкой улыбкой...

Это жалкое оправдание. Теперь я и сам не могу объяснить. Тогда, казалось, мир рушился на глазах — все эти взрывы, и траур, и минуты молчания. Это все было слишком личным и в то же время общим... Не знаю, все вокруг было как сплошные похороны. А этот хрен ходил с бравой улыбкой, клоун, твою мать. Вот я ему и врезал.

— Он хоть не меньше тебя был, этот парень? — интересуется дядя.

Я ощупываю свой несчастный нос. Больно, кстати, до сих пор.

— Нет.

По правде говоря, этому я был рад. Точнее, сейчас был рад, что он дал отпор, да еще какой! Тогда я его убить был готов.

— Ладно.

Я жду от него нравоучений, а он мне "ладно".

— Думаешь, это нормально? — подталкиваю я.

— Мальчишки иногда дерутся.

Я накинулся на него с кулаками просто потому что, он ходил с дурацкой улыбкой. Мне показалось, что у него дурацкая улыбка. Я смотрю на дядю и гадаю, за что ему сломали нос. Раньше не замечал, а теперь вижу — правда ломали. Вряд ли он бросался на людей без причины. Я тоже не хочу. Агрессия порождает агрессию.

— Я не хочу быть как те террористы, — говорю я. — Злым.

Дядя, тот еще чудак, останавливается, вытаскивает руку из кармана и взъерошивает мне волосы на затылке. А сам улыбается, будто только что лично получил какую-то награду.

— Идем, — говорит.

Мы идем и идем, пока не останавливаемся у каменной церквушки. От нее так и веет спокойствием и благодатью. Вообще, я не люблю соборы, особенно те огромные, где чувствуешь себя блохой у слона на спине, на том самым, что держит Мир со своими братьями. А это совсем маленький храмик, тут и нет никого. Мы заходим внутрь, он оставляет меня на скамье, а сам идет к алтарю: зажигает свечку, смиренно опускается на колени и складывает руки. Я не думал, что он религиозный, мой дядюшка. Наверное, ирландские корни обязывают быть католиком, но я этого не чувствую. Он стоит там, а я сижу... сижу просто и все, только в глаза словно песку насыпали.

Правда, мне так хорошо, и я такой хороший... Сижу и плачу. Честно-честно, не знаю, что на меня нашло, но слезы сами выливаются: за того папиного человека, который подставился за меня, за разбитую челюсть этого клоуна... За, Кори, мать его, за Базза, за всех этих жертв, которых я ни разу в глаза не видел, и за их родных тоже. Видимо, дядя что-то понимает, потому что подсаживается рядом и ничего не говорит. Наверное, каждому отведена своя порция слез, которую он должен выплакать самостоятельно. Но никто не должен страдать в одиночестве.

* * *

Возвращаться домой было тяжело.