Awakers (джен)

It's an afternoon for mourners

The maximum

“Requiem for a Jerk” — Placebo

Когда я умру, я хочу, чтобы на моей надгробье написали: «Здесь покоится Саймон П. Он был так себе барабанщиком». Мне нравится думать о себе, как о музыканте. Жаль, что на надгробьях не пишут правду.

* * *

Я не готовил речь. Вот Руперт готовил: так складно вещал про нашего великого гитариста, который пал жертвой теракта. Кори повезло меньше, ему достался я. Вот я подымаюсь на трибуну, а она украшена вся черными лентами, цветочками, фотками — типа траур. Я знаю только потому что сейчас там вещал этот самый Руперт, а я на него смотрел. Сейчас подымаюсь на эту, трибуну и вижу только свои шнурки в кедах. Левый не завязан. А потом, когда я уже там, на виду у притихшего народа — сын Большой Шишки, гордость класса — вижу только свои черные ногти. Лак облупился. Записей у меня нет, я же говорю, что не готовился. Но я вроде как играл с этим парнем в группе, и вроде как почти публичная персона, так что самая ответственная речь досталась мне.

— Я не готовился, — признаюсь я. Вот уроки учил всегда, а тут типа залажал. Голос звучит сипло, голова трещит. Мне скрывать нечего, ага, мы с Рупертом нажрались накануне. А он, мать его, в отглаженном черном галстуке и с бумажками-записками... Я говорил, что никогда не пользовался шпаргалками? И я продолжаю... Таким солнечным торжественным похмельным тоном.

— Сегодня столько всего хорошего было сказано про наших мертвяков, аж самому в гроб скорее захотелось.

Глаз я не поднимаю, но нутром чувствую вежливые выжидающие улыбки на себе.

— Это шутка для разогрева, — поясняю я, робко взирая на них с высоты своих скромных шести футов.

Никто не смеется. Мне похеру.

— Сегодня столько всего хорошего было сказано, — повторяю я. — Если хоть половина из этого правда, я — Человек-Паук.

Меня не останавливают.

— Кори... что я могу рассказать вам о Кори? Кори не был выдающимся учеником. И музыкантом он был так себе, если совсем на чистоту. Зато другом он был... по-настоящему хреновым. На него никогда нельзя было положиться, он плевать хотел на мнения окружающих... Он не почитал родителей. А еще водил за нос девчонок, ооо, это отдельная история, я такого наслушался за время нашей "дружбы", — показываю кавычки пальцами, — иногда уши хотелось почистить ершиком... Вообще, ему все сходило с рук. Я всегда удивлялся, чего его все терпят? Ну, терпели как-то... И я тоже... Кори, он...

Я чешу затылок, вспоминая, чем меня еще доставал этот хрен. И ведь доставал до сих пор. Лежал в своем уютном гробике, лыбился на окружающих, мол, вот ведь дебилы, кружите тут, суетитесь, а я вон — король мира! А чувство такое, что он вот-вот оттуда выскочет, схватит мой микрофон и заорет в толпу привычное: «Мы — Pushing Daisies [1]! Как настрой, народ?» Он любил говорить. Это хотя бы получалось лучше, чем петь.

— Кори любил примчаться в самый неподходящий момент, мол, какие мы великие, оторвите свои очи от своих низменных дел и узрите Меня! — раздражение умножалось, проникая сквозь микрофон, проходя через усилители... А потом угасало, как только кончался звук.

— Короче, Кори был обычным распиздяем, он не собирался умирать.

Тишина абсолютна. Я почти ухожу.

— Уберите своих гребаных террористов с улиц города.

Говорят, я тогда попал на ю-тьюб.

* * *

When I grow up I want to be nothing at all.

"The End" — My Chemical Romance

Я как-то раз читал, что думать о смерти — нормальное дело. То есть, не помышлять о самоубийстве, а думать о том, что будет после того, как тебя не станет, представлять свои похороны, и что на них скажут... Когда-нибудь, хоть раз в жизни, все это делают.

Лично я хочу, чтобы на моих закатили пирушку. Не могу думать о том, как соберутся родственники, знакомые, будут сочувствовать друг другу. Не хочу, чтобы на моих похоронах плакали. Я им не верю. Ей богу, если они будут реветь, я вылезу из своего гроба и заору им в лицо: где вы раньше были, суки, а? Пускай лучше все упьются и пляшут как бесы. И вообще, пускай сожгут меня нахрен, сожгут и забудут. Не хочу, чтобы меня помнили.

Это всего лишь один из периодов в жизни, я знаю. Есть такие периоды, которые надо просто пережить, я не спорю.

Можно начать с малого: встать, умыться, переодеться во что-нибудь приятное, вежливо покинуть дом. Прогуляться, сделать что-то новое. Выкурить на две сигареты меньше, чем вчера. Я знаю, что все в моих руках — это мне вбили в голову с детства.

Еще я слышал, что настроение можно регулировать с помощью одежды. Правда, иногда всей одежды на свете недостаточно, чтобы выразить то, как чувствуешь себя на самом деле. Я выбираю полосатую футболку. Полоски позитивные.

Потом, спустя несколько часов я валяюсь на больничной койке. Говорят, свалился в обморок прямо посреди улицы. Я плохо помню. Помню, как мы ругались с мамой, потому что я типа под "домашним арестом". Смешно, когда каждый день приносишь домой отличные отметки, родители тебя не замечают, а стоит разок надраться и все... Они с папой даже коалицию образовали, хотя до этого хрен знает сколько не говорили. Папа все пытался возвать к разуму, а мама — давить на совесть. Я все равно ушел. Еще и дверью хлопнул. А очнулся уже здесь.

Врач что-то говорит про "нервное истощение", а мне и смешно, и стыдно. Я даже спорить пытаюсь, типа, добрый доктор, я порядке, отпустите меня домой, я больше не буду падать в обмороки. Он качает головой и с таким серьезным видом продолжает говорить, будто у меня рак легких какой-нибудь или СПИД. Конечно, я же сын Большой Шишки, у меня не бывает не серьезно. Не дай боже у меня было бы несварение желудка, представляю, как бы он изголялся. Правда смешно, хочется заорать во всю глотку, когда он тычет меня капельницей, просто чтобы этот хрен перепугался до смерти... В Африке детишки умирают от туберкулеза, а я тут как дурак... Так что я валяюсь на койке и ржу, пока он объясняет родителям, как меня будут лечить, и что делать дальше. Даже неловко как-то, все же невежливо ржать, когда за тебя волнуются, но сдержаться не выходит. Может, я правда немножко не в себе.

Короче, я попал в больницу с дурацким девчачьих диагнозом. Тогда и прогремел второй взрыв.

* * *

— Мне снилось, что я — гитарист.

Я говорю гитарист, а не «играл на гитаре». В этом есть принципиальная разница. Психолог не делает никаких пометок. Она так же не задает никаких вопросов, предоставляя свободу мысли и слова.

— Это странно, потому что вообще-то я — барабанщик.

Я еще не решил, издеваюсь ли я или в самом деле считаю это важным.

— Что ты играл? — подает она голос.

Я честно пожимаю плечами. Помню это ощущение — как струны струятся под пальцами, оставляют грубоватые полоски на подушечках, когда зажимаешь их слишком долго и усердно.

— Почему ты выбрал барабаны?

— Они дальше от микрофона. «Никогда не давайте микрофон барабанщику», как в той игрушке, знаете…

Конечно, она не знает.

Глупо полагать, что все мечтают быть солистами.

Микрофон больше подходит папе. Он у меня Большая Шишка, любит вешать лапшу на уши. Большие Шишки всегда так делают. Не отличают работу от семьи.

Дальше мы говорим про учебу, про школу. Я сознаюсь, что не желаю домашнего обучения. Школа — последнее убежище, которое осталось. Пусть и с тюремной формой в виде отличительного галстука и пиджака с гербом учебного заведения.

— Чувствую себя как в Хогвартсе.

Далее следует монолог о том, как мне нравится учиться.

— Строишь планы на будущее?

Она не спрашивает какие именно, всего-то нужно «да» или «нет».

— Конечно, — враки. Строить планы слишком самонадеянно. Я собирался уйти из группы. Мы и не делали особо ни хрена, почти не репетировали, только красовались и лакали пиво. Конечно, я никогда не собирался играть профессионально, но тратить время впустую скучно. Так что я хотел уйти... И что из этого вышло. Я смотрю за окно, из которого не видно разрушений масштаба качественного летнего блокбастера...

Она прослеживает за моим взглядом.

— Понимаю, что в наше время сложно размышлять о будущем...

И она говорит о том, что в истории было немало тяжелых периодов, когда казалось, что никогда ничто не станет прежним, а исход наступает человечеству на пятки.

Я киваю. У меня выпускной класс впереди. Я решительно настроен получать лучшие отметки и быть прилежным учеником. Я никому не говорил, но кажется, что в последнее время в наушниках особенно настойчиво звучит “your time is running out...”

[1] to be pushing up daisies разг. — лежать в могиле, кормить червей (Lingvo En)