Приемыш (джен)

Когда авроры ворвались в дом, хозяйка сидела на кухне и пила чай с огуречными сэндвичами. Черный чай с молоком из расписанного цветочками керамического маггловского чайника. Аврору Бейли это почему-то запомнилось четче всего.

Потрепанная, но выскобленная маггловская кухня, дешевый деревянный стол. Спокойная женщина с прямой спиной в сером платье в пол, с бордово-черным подолом — неровным, странная мода, наверняка маггловская. Палочка женщины лежала на краю стола, у вазочки с печеньем.

— Чаю, господа?

— Эйлин Снейп, в вашем доме зафиксировано применение непростительных, — сказал аврор Бейли.

Женщина пожала плечами и отпила из чашки. «Чистокровная», — подумал Бейли. Очень уж отточенный был жест.

Он послал напарника проверить дом, взял палочку женщины. И первым, что увидел, было «Круцио». И вторым. А третьим…

— Это для нарезки мяса, — сказала миссис Снейп.

Аврор Бейли навсегда запомнил охвативший его холод, когда он осознал, наконец, почему бордовая полоса на ее подоле настолько неровная.

* * *

Напарника аврора Бейли вырвало прямо в гостиной, на вещественные доказательства, но он не был даже наказан.

Доказательств и без испорченных хватило с лихвой.

* * *

Судья Гладскон не был злым человеком и в обычных обстоятельствах наверняка не вынес бы подобный вердикт. Но когда, оторвавшись от показаний и колдографий, он поднял голову, посмотрел на лишенную всякого раскаяния спокойную обвиняемую, то задал, к сожалению, неверный вопрос. Вместо того чтобы спросить «Что сделали вам ваш муж и его друзья?», на что получил бы развернутый ответ, судья — потрясенный снимками (и его никак нельзя в том винить, мало кто не окажется потрясен увидев разделанные, как мясные туши, четыре трупа) — спросил: «Как вы могли?»

— Чистая кровь, — сказала на то женщина, — и древний род мой укрепили меня, и я смогла.

— О, Мерлин, — вздохнул судья.

И отправил ее в Азкабан, в одиночную камеру, без права посещения кем бы то ни было. Без права видеть человеческие лица. За преступление, совершенное с особой жестокостью.

— Если вы скажете «я сожалею», условия смягчатся, — все же сказал судья, потому что не был несправедлив.

— Слава лорду Гриндельвальду! — прокричала женщина в ответ.

К сожалению, никто не подумал тщательно обследовать ее прежде чем заключать в тюрьму. Общее заклинание показало лишь, что она здорова. Но обследовать ее подробно никто не пожелал, выкрик имени Темного Лорда прилепился к ней, будто отвращающее заклинание.

Она вошла в камеру, гордо подняв голову. Начальник тюрьмы решил тогда, что и месяца не пройдет, как она попросит пощады и закричит «Сожалею!» Гордецы ломаются первыми, любил он говорить. Но в тот раз ошибся. Эйлин Снейп не просила пощады, и никто так и не видел ее больше, все девять месяцев.

* * *

Ребенку, родившемуся спустя эти девять месяцев, очень повезло: он родился утром, и, когда к камере принесли завтрак, еще не успел замерзнуть и замолчать. Он плакал так громко и отчаянно, что Джон Эллерби, в то утро разносивший завтраки, поверил своим ушам и побежал за помощью. Джон Эллерби служил в Азкабане второй десяток лет и привык ко всему, привык даже к тому, что ветер иногда плачет и смеется, а рядом с дементорами слышатся отзвуки человеческих голосов, то ли из его собственной памяти, то ли — и это была ужасная мысль, к которой он тоже привык, — это говорили выпитые дементорами души. Но при всей привычке, мысль о живом ребенке в камере привела Джона в ужас: и за подмогой он побежал резво, и привел ее споро. И начальника тюрьмы, и врача.

Заключенная Эйлин Снейп лежала на кровати в луже давно свернувшейся, темной уже крови, мертвая. А рядом с ней ревел почти синий от холода новорожденный. Вполне себе живой. Пока.

Начальник тюрьмы отправил Джона Эллерби прочь и переглянулся с врачом.

— Он ведь не жилец, верно ведь?

— Увы, — ответил врач, и не столько соврал, сколько не заметил неудобной живости ребенка. — Слишком замерз, да и дементоры…

Начальник тюрьмы, слишком хорошо представлявший, как быстро его попросят с поста после подобного происшествия, после настолько ужасающей халатности (мало того, что упустил беременность заключенной, так она еще и умерла!), ухватился за последнее слово с цепкостью утопающего.

— Ну вот и прекрасно. Значит… трагическая случайность.

— Увы, — повторил врач и положил ребенка назад на постель.

— Джон немного ошибся. Забыл активировать защиту.

— Бедный Джон.

Джон Эллерби, которого послали убрать камеру полчаса спустя, сначала изумился — и ничего не понял, потому что ребенок по-прежнему лежал на постели рядом с трупом матери, только теперь кричал беззвучно, разевая рот, как рыба.

— Что за хрень, — сказал Джон Эллерби. Он повернулся, а навстречу ему из открытой двери камеры проскользнул дементор, и Джон не успел ничего понять, как человеческая жизнь его закончилась.

Дементор скользнул к кровати, посмотрел на ребенка, наклонился ближе. Ребенок замолчал и уставился на него.

— Ш-ш-ш, — сказал дементор. На самом деле это было ощущение удивления и вопрос «кто ты?» адресованный странному сморщенному существу, ощущавшемуся ярким и свежим, как яблоко, согласно Марии-первой.

— Да это же дитятко, — сказала Мария-первая.

— Маленький человек, — уточнил Давид-третий.

Удивление выросло — люди совсем не походили на это вот… такое.

— Личинка человека, — пояснил Давид-второй. — Я показывал личинок. Они растут и меняются.

— Ему холодно, — сказал Джон Эллерби. Он не понимал ни где оказался, ни чем оказался, ни почему он не чувствует ничего привычного, а ощущает себя растянутым и привязанным к каким-то кольям внутри собственной головы.

Тут его тело попало в обзор дементора, и Джон понял, что — не собственной. И, наверное, не головы.

О, Мерлин…

«Нету тут Мерлина, тут только мы», — сказала Мария-первая. Джон отчего-то точно знал, что Мария, и что именно первая. Что рядом с ним натянута еще и очень молчаливая Мария-вторая, что Дэвидов три, но первого давно никто не слышал, и что дементора зовут ощущением звука от царапания гвоздя по стеклу, тем внутренним содроганием и холодными мурашками, и ноющим виском, и что это — прекрасное имя для дементора, и этот конкретный дементор им очень гордится…

— Холодно ребенку, — повторил Джон Эллерби. — Его в тепло надо. Помрет же.

И только успел предположить, что дементору-то наверняка так и лучше (думать о том, что дементор сейчас ребенка выпьет, Джон не хотел совсем, его мутило от одного взгляда в направлении этой мысли), как дементор поднял ребенка на руки и спрятал в складках робы.

Неуверенность. Незнание. Вопрос. Настойчивый вопрос о дальнейших действиях.

— Ой, да это просто, — сказала Мария-первая. У Марии-первой, когда она была жива лет сто тому назад, было пятеро детей живых, и трое мертвых, ею же убитых. Он хорошо знала, что делать с детьми.

— В тепло его надо, помыть, одеть и покормить…

Кормить?

Дементор поднял ребенка к лицу и дунул. Хотя — не дунул, разумеется. Джон Эллерби ощутил движение всем натянутым собой, будто из окружающего его чего-то ушло немного тепла.

— Да по-человечьи… — начала было возражать Мария-первая, но осеклась: ребенок распахнул глаза и перестал хныкать. И стал чуть ярче. И кислее на взгляд.

— Ну ни хрена ж себе! — воскликнул Джон Эллерби, и все окружающие обитатели дементора с ним согласились.

* * *

Домовой эльф Азкабана Тилли был, что называется, немного «того». Он понимал дементоров, не боялся их ничуть и все мечтал изобрести еду для них, лучшую чем чужие эмоции. Пока у него не получалось. Но ребенка он немедленно объявил своей зоной ответственности.

— Шипеть можешь сколько угодно! — говорил Тилли, укачивая мальчика, сидя у разожженного камина в пустой башне Азкабана, — Только вот этому нужно имя! И нормальная еда, человеческая. Иначе расти не будет, это вы растете на магии, а все прочие на материи, да-с.

— Ш-ш-ш, — недоуменно возразил Скрежет-по-стеклу. Имена у дементоров давали дементорам взрослым — тем, кто уже умел разговаривать. Зачем имя тому, кто не может откликнуться, Скрежет не понимал.

— У людей так принято! — заявил Тилли. — Магия у них очень хрупкая, сложная. Не назовешь, и они как-то не так растут. А ребенок должен расти нормально. Ты же хочешь, чтобы он нормально рос?

Дементор покивал: все голоса внутри него были согласны, а ему самому было интересно. Растущих он еще не видел. Особенно цвета вкуса яблока.

— Так что будем его кормить. И подумай там об имени внутри себя, подумай.

— Ш-ш-ш? — спросил Скрежет-по-стеклу.

— Ну так именно ты, понятное дело, — ответил Тилли. — Ты же его взял? Ты теперь ему мама с папой, должен назвать и заботиться. У людей не стая, не клан, у людей семья, а у этого вот нету. Так не должно быть.

— Ш-ш, — согласился Скрежет. Но стая все равно лучше. Стае надо показать личинку, стая поддержит. Раз люди его выбросили. Дементоры всегда брали, что люди выбрасывали, только теперь оно было живое и маленькое, и его просто отдали, а не приказали съесть.

Дементор пошевелил пальцами перед лицом ребенка, ребенок ухватил его за костлявую фалангу, заулыбался, и теплая радость пролилась прямо в Скрежет-по-стеклу, но в ребенке ее меньше не стало.

Захотелось поделиться. Странным образом захотелось отдать часть назад. Скрежет выдохнул теплое-яркое в ребенка, и тот стал еще ярче. А тепла стало больше.

— А!

Хорошо, что не приказали его съесть.

* * *

Согласно общеизвестной теории, изложенной в умных учебниках, ментальная магия крайне сложна в освоении и талант к ней редок («Не огорчайтесь, если у вас ничего не выйдет, дорогой читатель, и не требуйте деньги назад»). Люди, написавшие эти умные учебники, никогда не пытались учить ментальной магии ребенка до пяти лет. Вероятно полагая, что ребенок ничего в сложных методиках не поймет. И забыв, что все сложные методики изобретены взрослыми людьми, пытающимися научить взрослых же чему-то полностью непривычному, пока еще совсем внешнему. Много ли методик, обучающих речи или зрению, тому, что каждый принимает за данность, за нормальность?

Для ребенка названного Сссс («Свист ветра среди башен»), коллегиальным решением всех составляющих дементора Скрежет-по-стеклу, родной речью стала ментальная. Прямой обмен мыслями-ощущениями со всеми членами дементорской стаи Азкабана. Слова казались Свисту ветра очень медленными и неточными, и человеческой речи он научился только в пять лет, когда Тилли заявил, что больше не собирается его понимать.

Тилли тогда принес в комнату Свиста ветра корзину с едой, пахнущей вкуснее самых ярких эмоций, но вместо того, чтобы накрыть на стол, потребовал, чтобы Свист ветра попросил об этом словами человеческой речи. Свист ветра показал ему свое огромное недоумение, но это не переубедило Тилли.

— Зачем? — спросил его тогда Свист ветра, и это стало его первым произнесенным вслух словом.

— Потому что ты должен это уметь, — сказал Тилли, — все люди умеют.

— Выросту, — сказал Свист ветра, — не буду людь!

— Людь, людь, — ответил Тилли. — То есть человек. Это, как ее, наследственность, от нее не уйдешь.

— Нас-с… Сложно. Смысл?

Тилли почесал в затылке.

— Слово значит, что ты похож на своих родителей. Вроде бы так.

— Тогда не людь! — торжествующе провозгласил Свист ветра.

Тилли только вздохнул. Объяснить пятилетке, что стая дементоров — не его родители, показалось ему слишком сложной задачей, и он не стал и пробовать. Рано или поздно сам поймет.

— Говорить все равно надо уметь. Раз можешь, надо уметь.

Свист ветра, обнюхивавший мандарин утыканный гвоздикой, — был канун Рождества — даже отложил фрукт, чтобы подумать над сказанным. А потом кивнул.

— Всем вместе нам тогда лучше. Да?

Тилли кивнул. Взлохматил ему неровно обстриженные волосы и решил, что пора бы научиться стричь профессионально. Он может, значит, как сам только сказал, надо уметь, даром что пригодится. И ребенок будет больше на человека похож. И переодеть его из черной маленькой робы было бы неплохо…

Свист ветра с робой так и не расстался, несмотря на все усилия Тилли, но согласился все же носить яркого цвета носки. Цвета носков под робой не видно. А в ярких теплее.

* * *

Что он все-таки не дементор, Свист ветра понимал постепенно.

Ему никакими усилиями не удавалось научиться летать как положено. Стая полагала, что рано или поздно он все же сможет — Джон Эллерби (которому, как и всем голосам-внутри, почему-то ему не нравилось, когда Свист ветра называл его по-настоящему: «тепложелтая яркая надежность») говорил, что такие как он летают, пусть и по-другому, и может Свист ветра тоже сможет — но медленно планировать вниз — самое большее что у него получалось. И висеть на высоте стула от пола. Висеть он уставал.

А еще он никогда не находил питие чужих эмоций вкусным. Эмоции было очень приятно обонять. Смотреть на них, на переливы вкуса и цвета. Но как только они оказывались у него во рту — или носу, Скрежет-по-стеклу говорил, что их нужно вдыхать всем собой, — то тут же теряли и вкус, и запах. Зато он мог есть настоящую пищу и показывать ее вкус, выдыхать его, чтобы всем-всем хватило. Вкус яблок очень нравился стае. И вкус мандаринов. А Скрежет любил теплоту корицы, особенно если в сладком сиянии.

В десять лет Свист ветра в первый раз увидел зеркало. Тилли привел его в совсем чужую комнату, в которой было слишком много вещей, запахов и скисших эмоций, подвел к комоду, отворил створку и сказал:

— Смотри. Это ты.

К тому времени Свист ветра о зеркалах уже знал. И посмотрел на себя. На лицо, на руки. Такие же, как у тех в коридорах, отдававших приказы стае, и у тех, кто был заперт. Белые, не серые, как положено. И рот неправильный. Недаром ему никак не распробовать эмоции, нечем.

— Жалко, — сказал Свист ветра. Разочарование. Без удивления. Ожидаемое. — Но я подозревал. Летать никак, да?

— Только на метле, — ответил Тилли и взял его за руку. — Но у тебя и парить отлично получается.

— Мало, — ответил Свист ветра. — Низко. Метлы — это глупо.

Тилли хрипло рассмеялся.

* * *

— Альбус, о, Альбус… Альбус, в Книге…

Альбус Дамблдор поднял голову от бумаг. Летние месяцы в Хогвартсе всегда были спокойны. Конечно, следовало разослать письма новым студентам, составить расписания, утрясти множество мелких рутинных дел, но то все были дела простые, привычные, хоть и занимающие время. Даже визиты в семьи магглороженных были привычны и предсказуемы. Вначале недоверие, потом изумление, потом восторг. На подсчет исключений хватит пальцев одной руки: однажды ему не поверили, однажды попытались застрелить, однажды позвать полицию. И однажды он наделал ошибок, придя к Тому Риддлу.

Ездить приходилось в места самые странные, что ему, что Минерве, но никогда у Минервы не было такого лица. Минерва Макгонагалл выглядела будто только что увидела Грима. Прямо на страницах Книги Записей.

— Чаю, Минерва?

— О, Мерлин, — Минерва упала в кресло. — Альбус, там адрес… Я не знаю…

— Авалон, Артуру Пендрагону? — улыбнулся Альбус. Минерва не ответила на его улыбку, не смягчилась, смотрела строго и потрясенно.

— Почти, — проговорила она. — Азкабан, западная башня, камера 519, на самом верху, под крышей. Сссс Снейп.

— Действительно, — произнес Альбус Дамблдор после паузы, обдумав невозможный этот адрес. — Ну что же, я полагаю, мне придется съездить туда и разобраться. Я не слышал, чтобы в Азкабане рос ребенок.

— Камера, Альбус. — Минерва прижала ладони к груди. — Как такое возможно, ребенок — в камере? В Азкабане?!

Хороший вопрос, согласился Альбус про себя.

Как он и ожидал, адрес будущего ученика Хогвартса привел министра в шок.

— Да не может такого быть! — воскликнул министр. — Разумеется, мы окажем всяческое содействие для разъяснения этого недоразумения.

Но и без легилименции на его лице читалось «Не чистите вы ваши артефакты, показывают какой-то бред!» Альбусу тоже очень хотелось бы, чтобы адрес оказался ложным, недоразумением и случайностью. Вот только однажды ему пришлось приехать по адресу «Девоншир, Стоу, седьмой дом, собачья будка» и ошибкой это не было (чистокровная семья так пробуждала магию в медленном отпрыске. Из самой большой любви, как они это называли).

Начальник тюрьмы изумился еще сильнее министра.

— Да уж конечно я бы знал, — сказал он Альбусу и предложил бренди — согреться после ледяного вояжа в лодке. Альбус отказался. — И нет здесь «западной башни».

— Разве?

Замок был огромен, сер и страшен, выстужен ветром, а башен в нем было восемь: по розе ветров. Давным-давно именно ветры защищали замок, и от набегов, и от побегов, но с гибелью создателя замка заклятие пало, а восстановить его так и не удалось. Впрочем, мало кто пытался. Альбус Дамблдор давно хотел попытаться сам, но подозревал, что так и не найдет времени.

— Можно сказать, что нет. Она закрыта, вход в нее обвалился еще сто лет назад. Решили не чинить, массивный был завал, непростой. Так и не поняли тогда, что случилось. Башня и тогда уже пустовала, сейчас там только дементоры.

— Только дементоры… — повторил Альбус задумчиво.

— Что до «Снейпа», то никакого Снейпа у нас не значится. Была одна Эйлин Снейп одиннадцать лет назад, четверых магглов убила с особой жестокостью, пожизненное, но наш сотрудник, Джон Эллерби, к сожалению пренебрег средствами безопасности, зашел к ней, не обновив амулеты, и дементор высосал как его, так и ее. Она на следующий день умерла, врач говорил — истощение, сердце остановилось. Джон в прошлом году ушел, крепкий был старик, ему бы еще жить… Э-э, — начальник тюрьмы махнул рукой. — Жаль их всех. Но что ж делать, правилами безопасности нельзя пренебрегать, не зря установлены.

— Не зря, это верно. — Альбус пожевал губами и кивнул сам себе. — Есть ли у вас здесь эльфы?

— Один, — ответил начальник тюрьмы недоуменно. — Вам угодно ужин?

— Нет-нет, — сказал Альбус. — Мне бы хотелось с ним поговорить.

— С Тилли? — Начальник тюрьмы поднял брови. — Ну что ж, попробуйте.

* * *

— Тилли не станет ничего говорить, — пробубнил старый домовой эльф от очага и зыркнул недовольно. — Тилли ничего не знает.

— Мы одни, — проговорил Альбус, подойдя ближе. — И вам не нужно притворяться.

Тишина. Только огонь потрескивал в очаге закопченной, одиннадцатого века кухни.

— Мое имя Альбус Дамблдор. Я прошу вас мне довериться.

В его голове рассмеялся гремлин, острым царапающим смехом, и Альбус едва не шагнул назад. Эльф остро усмехнулся. Сверкнули умные глаза.

— Неужто?

«Безумный эльф», — сказал совсем недавно начальник тюрьмы. О, нет. Совсем не безумный.

— Мальчику — я сделал вывод, что Сссс мальчик, я не ошибся? — нужно учиться, — произнес Альбус. — И я смогу его защитить. Поверьте, всем, кто организовал этот… несчастный случай, придется за него ответить.

Тилли хмыкнул, повернулся от очага и властным жестом протянул руку.

— Письмо, будьте так любезны.

Альбус подчинился. Эльф прочитал бумагу очень внимательно. Кивнул. Вернул лист Альбусу.

— Ну что же… Если не соврали, про защиту, то так и лучше. Вы его там поучите, что человеком быть не так плохо, а то мне-то он не верит.

— Не верит?

Эльф махнул рукой.

— Сейчас отнесу ему поесть, сами посмотрите. Только — не высовывайтесь. Я вас спрячу, Альбус Дамблдор, и все, что вы увидите, — это нормально. Понятно?

Альбус кивнул.

Спустя четверть часа он понимал, что поторопился. Нет, ему не было понятно. Ему не было понятно совсем.

Тилли перенес их в большую сводчатую комнату, чудовищно холодную, несмотря на горевший камин. В комнате жили — стояла кровать с грудой одеял, стоял стол. За столом с книгой сидел мальчик. Очень худой. Когда он вскочил, повернулся, улыбнулся эльфу, то Альбус увидел, что его лицо, шея и руки покрыты черными знаками: рунами, согревающими и защитными. Одет мальчик был в черную робу.

И скользил по воздуху, не касаясь ногами земли. Альбус ощутил… дуновение. Тепла. Не в физическом пространстве — ментальном.

— Вслух, — сказал Тилли сухо.

— Рад, — произнес мальчик немного хриплым голосом. — Тебе. Много сегодня. Мандарины?

— И мандарины. И корица.

— Рад, — повторил мальчик, улыбаясь. И вокруг Альбуса напряглось, позвало — тонко, скрежещуще, гвоздем по стеклу.

Когда в окне появился рваный черный силуэт, Альбус сжал палочку, но остался на месте. «Все, что вы увидите — это нормально», сказал эльф. Но дементор?..

Дементор скользнул в комнату, которая немедленно уменьшилась, захолодела, но мальчик улыбнулся ему, протянул руку, а дементор протянул свою, и — тепло, темно-золотое, пряное…

— Я сейчас, — сказал мальчик. Готовность, предвкушение. Зарылся в корзину, вытащил коричную булочку, прикрыл глаза и откусил кусок, с таким сосредоточенным лицом, будто решал задачу.

И от него плеснуло во все стороны, Альбусу прямо в душу, минуя все щиты, все защиты — радость, радость, вкус коричневый, сладкий, праздничный, летящий белый восторг.

Дементор опустился на пол, скинул капюшон, запрокинул голову, а мальчик рассмеялся и бросился к нему, обвил руками, прижался — и иссохшие руки обняли его в ответ.

Альбус замер. И смотрел на них, не отрываясь, и даже щиты, сметенные в мгновение, перестали его волновать. Прямо перед ним дементор и человеческий мальчик ели булку с корицей к обоюдному удовольствию, и это было настолько невозможно, что кружилась голова, как на самом краю обрыва у моря.

* * *

— Чужой! — воскликнул Свист ветра, обиженно. Скрежет-по-стеклу только что улетел, но Тилли не сел к камину, чтобы сделать чаю и поговорить, а сказал, что привел… И вот этот вот некто, высокий, белый, остро-сияющий, видел, подсматривал! — Зачем, зачем, зачем?

Возмущение-обида-злость-обида-смущение-обида-страх.

Чужой вздрогнул. Будто услышал. Правда? Так проще, тогда. Проще, лучше, быстрее, чем громоздить звуки, чем строить из звуков то, что можно просто перебросить прямо.

Вопрос. Слышишь-понимаешь-можешь ответить?

Медленно, медленно — подтверждение.

Зачем-что тебе надо-чего ты хочешь-кто ты?

Чужой поморщился. Потер лоб.

— Словами, — сказал Тилли, — ему будет быстрее, Свист ветра.

— Это твое имя? — спросил чужой. — Не Сссс?

Словами так медленно, так тяжело и неудобно.

— Мое имя, — сказал Свист ветра и показал его. То, как ветры вьются между башнями, как треплют волосы, как свистят в щелях.

— Понятно, — произнес чужой после паузы. — Я — Альбус Дамблдор.

— Ты — белая башня, — сказал Свист ветра. — До самой Луны.

— Я, — и тут чужой усмехнулся, — сейчас скорее замок.

Замок среди зеленых холмов, у того темного, что называется лес. Большой замок. Полный людей. Теплый.

— Это школа, — сказал чужой. — И у тебя там есть место по праву. Твое место, на семь лет. В школе учат…

— Читал определение, — прервал его Свист ветра.

— Здесь есть библиотека, — сказал чужому Тилли. — Ну и все дементоры, конечно, и я тоже, его учили, и рассказывали многое, но сами понимаете, директор, стройности нам не хватает. Метода. Не учили нас никого учить, как ни жаль.

Чужой кивнул.

— Конечно, конечно. Невероятно все же… Дементоры учили тебя, (свист ветра в щелях башни, ветер холоден)?

Свист ветра улыбнулся. Правильно назвал имя, неожиданно, радостно, приятно.

— Те, кто внутри, — ответил он. — Они разные. Интересные.

— Кто внутри, — повторил чужой. — Конечно же. Конечно… Мне бы очень хотелось, чтобы ты поехал к нам учиться. Ты поедешь?

Свист ветра задумался.

Ему было интересно. И замок. И — особенно! — этот «лес», никак не удавалось его представить по картинкам. И — новое. Новые книги. Новые голоса. Но…

— Возможность вернуться?

— Разумеется, будет, — сказал чужой. — Я обещаю.

— Ты подумай, — сказал Тилли, — вот ты выучишься, и поймешь, как их научить яблоки есть самим. Ты только подумай!

Свист ветра кивнул. И правда. Он выучится, и поймет — как яблоки, и как освободить тех, кто внутри… и еще многое надо понять.

И, может быть, он все же научится летать, как следует. Должен быть способ. Обязательно должен быть.

— Я поеду в ваш замок, — сказал Свист ветра. — Но я обязательно вернусь.