Внутри (джен)

Запах. Запах сводил его с ума, пробуждал самый древний и надёжно отпечатавшийся инстинкт — жажду крови. Крови даже не добычи, которая совсем недавно была рядом, в пределах одного прыжка, а существа, которое жило и находилось неподалёку. Его же запах гнал Волка в сторону Запретного леса, прочь от дрожащих школьников, человека-крысы и человека-собаки, который отчего-то решил, что может его догнать, ха! Да быть такого не могло, чтобы какая-нибудь жалкая шавка способна была догнать его, Волка.

Луна уже ярко освещала окрестности, выделяя и тёмную стену деревьев, и полупризрачные, словно не принадлежащие этому миру, силуэты вдалеке, на самой границе видимости. Это были гадкие и мерзкие твари, готовые высосать душу из любого человеческого существа, из любой добычи и, что особенно противно, из волка тоже — только из-за того, что глубоко внутри него тоже сидел этот кусок мяса. И конкретно этого человека Волк презирал, пожалуй, даже более остальных. Даже больше человека-пса позади, больше оставшегося вместе с остальной компанией человека-крысы — Волк безошибочно чуял в нём труса. Тот-кто-внутри боялся самой своей сути, боялся того, что она станет известна, боялся всего, что так или иначе было с ним связано — Волк был уверен, что даже самая его смелость, заставившая практически без колебаний, благополучно забыв даже про приём аконитового зелья, бежать на встречу с человеком-собакой и человеческими детёнышами, проистекала из трусости. Да все его смелые поступки были следствием страха — они позволяли если не забыть о нём, то отложить в сторону, будто его и не существовало.

Наверное, похожий страх был у человека-крысы — Волк отчего-то был уверен, что тот тоже может из-за страха решиться на немыслимые поступки для представителей человеческого племени и добиться этим немалого. Возможно. А возможно и нет — нельзя быть в чём-то уверенным, когда имеешь дело с теми, у кого страх течёт по венам вместо крови. Но человек-крыса был не настолько омерзителен — хотя бы потому, что он принадлежал наружному миру, а человек внутри был в некотором роде частью его, Волка, самой его гадкой и отвратительной частью.

Человек-собака остался далеко позади, вероятно, отвлечённый чем-то или отставший по другой причине, а запах наконец стал отчётливым — как только пропали запахи тех, что остался сзади. Он принадлежал собаке, просто собаке, а не человеку-собаке. Точнее, конечно, не совсем просто собаке — волкодаву, то есть такой собаке, которую следовало загрызать и душить при первой образовавшейся возможности. Быть собакой позорно само по себе, и возможно, даже позорнее, чем быть человеком. Человек — он-то просто добыча, кусок мяса, созданный для того, чтобы утолять у волка жажду охоты, но собака… Собака — это в некотором роде почти что волк или нечто к нему близкое, только с небольшими, но очень важными отличиями. Если волк был создан ради свободы, ради бега среди полей, вересковых пустошей и рощ, ради риска, ради охоты, ради крови добычи, в конце концов, то собака всё это потеряла. Она продала свою самую суть — и продала не абы кому, а добыче — за сытную жрачку, дырку в конуре и лишний кусок мяса. А такого рода предательство могло быть достойным разве что презрения.

Конкретно волкодав же был на самом дне, и ниже пасть было нельзя. Это не только волк, продавший себя добыче, но ставший ради неё убивать других волков. И именно из-за этого долгом любого из волчьего племени было уничтожение подобных выродков, тварей, которые не должны были появиться на свет. Тот-кто-внутри, конечно, знал этого пса, за которым сейчас бежал Волк, и даже почти любил его, несмотря на то, что пёс его явно боялся. Но оно и неудивительного — что ещё можно было ждать от одного из худших представителей человеческого рода — отродье тянется к отродью, так устроен мир.

Волка тоже тянуло к стае, к себе подобным, но к сожалению, тело принадлежало ему крайне редко — только по полнолуниям, а человек внутри, проявляя свою сущность трясущейся от страха жертвы, боялся таких же — людей с волками внутри — почти так же, как боялся Волка и полной луны. Сам же Волк скорее научился ценить то редкое время, когда он был свободен и мог своей свободой наслаждаться — или делать то, что должно, как в данный момент. Человек пытался не дать Волку вырваться наружу, когда это запланировано его природой, принимал специальное зелье, и Волку оставалось только ждать. Но теперь он наконец ошибся, и потому надо было срочно найти мерзкую псину.

Удивительно, но след нашёлся быстро и был отчётливым, то есть оставленным совсем недавно. Он петлял между высоких чёрных стволов, местами продирался сквозь колючий кустарник и пересекал маленькие лужайки с травой, уже успевшей вырасти по холку Волку, который имел совсем не маленькие размеры. Потребовалось пересечь ещё пару небольших овражков, прежде чем стала видна собака, ради которой затевалась вся погоня, ради которой Волк был вынужден бросить тех, кого в ином случае непременно разодрал, загрыз бы. Он вообще очень хотел найти всех тех, кто представляет для Того-кто-внутри какую-либо ценность, лишить его этих людей — как тот пытался лишить его самой своей сути, лишить данных природой дней, когда он был предоставлен сам себе и мог делать, что захочет. И он был уверен, что когда-нибудь он ещё сможет отомстить человеку внутри, наказать его — в конце концов, тот не мог бесконечно принимать зелье, которое к тому же не было ему по карману. Но сейчас было более важное дело, и цель наконец стояла перед ним.

Продолжалось это совсем недолго, какое-то мгновение, прежде чем псина заметила волчий силуэт среди деревьев и с каким-то скулящим взвизгом бросилась прочь, не разбирая дороги. До Волка отчётливо дошёл знакомый запах страха, страха перед ним, и он без раздумий бросился следом, тоже через какие-то кусты, ломая и сминая мелкие тонкие веточки. Страх жертвы только сильнее разогревал азарт и придавал дополнительные силы для погони, которую надо было во что бы то ни стало завершить — следующего шанса могло и не выпасть.

Волк нагнал псину, когда они уже выбежали на опушку леса, невдалеке от какой-то хижины, принадлежавшей, насколько помнил Волк, местному леснику — человеку, но слишком уж огромному, чтобы стать добычей. В этом, кстати, было его небольшое преимущество перед Тем-кто-внутри: он мог запоминать даже то, что видел не в шкуре волка, а в образе человека. Не то чтобы человеческое отродье было лишено слишком уж многих воспоминаний, но зато у Волка они были все, целиком.

Он настиг почти уже ушедшую цель, сумев-таки приблизиться на расстояние прыжка, и мастерски выполнил его точно на спину улепётывающему псу. Тот был едва ли не крупнее далеко не самого маленького Волка, но в данном случае оказался в неудачном положении. Впрочем, как он мог оказаться в удачном, если бежал, не разбирая дороги? Они слились в единое целое: Волк, пытающийся дотянуться до горла жертвы и перегрызть его, и пёс, силящийся не дать Волку этого сделать. И это единое нечто барахталось посреди чертополоха, отчего клочья шерсти разлетались по сторонам вместе с колючками.

…Закончилось всё тоже внезапно, когда нечто твёрдое и острое пролетело мимо, скользнув по щеке, пробив на ней шкуру и улетев дальше в лес. Навстречу бежал огромный бородатый человек, тот самый лесник, и на ходу он перезаряжал арбалет. Запах, однако, даже обгонял самого человека — алкогольный перегар долетал уже до сошедшихся в смертельной сватки существ, смешиваясь с привычными ароматами псины, шерсти и крови. Сам владелец арбалета кричал нечто невнятное и не слишком вразумительное. Увы, но убить псину, чтобы потом погибнуть самому, не входило в волчьи планы, а потому пришлось отпустить жертву, вырвав напоследок клок шерсти вместе с куском шкуры, и снова нестись прочь. Дело не было доведено до конца, но когда-нибудь — Волк это знал — он вернется, обязательно вернётся, чтобы довершить начатое. Времени лунного света оставалось совсем немного, впереди был лес, знакомый и родной, в котором, не углубляясь, правда, далеко, он бегал ещё многие годы назад, когда человек внутри был ещё подростком, и тёмная завеса деревьев скрывала волчий силуэт от внешнего мира. Позади остались незавершённые дела и лесник, успешно, к несчастью, спасший свою псину, вырвавший её из рук неминуемой гибели, но это было временно, если, конечно, Волк ещё мог появиться в этих местах. Он не любил оставлять незавершённых дел, и при следующей же возможности намеревался закончить и это, отправить это мерзкое, не имеющее права на жизнь существо на тот свет.

* * *

— Так ты, эта, теперь покидаешь Хогвартс, да? — Хагрид, казалось, и впрямь сочувствовал.

— Да ты же сам понимаешь, — объяснял ему Ремус, — теперь, когда открылась моя ликантропия, даже Дамблдор не сможет удержать меня здесь на позиции преподавателя, — он тяжело вздохнул.

— Да заходи, чего стоять-то, — Хагрид отворил дверь, — как в старые, хех-с, добрые времена, когда ваша четвёрка ко мне захаживала, — эти слова он говорил почти мечтательно, насколько его лицо было способно рода выражение такого рода эмоций. — Жалко, конечно. Ты — хороший человек, да и учитель, наверное, тоже. Так что… эта… — он снова замялся. — В общем, да, жаль, что оно, конечно, так вышло.

— Да как сказать, — возразил Ремус, — ведь это я же в первую очередь виноват… — и он действительно чувствовал себя таковым. — Профессор Дамблдор мне доверился, принял на работу… хотя если б узнал кто, большие проблемы возникли бы… — он на мгновение умолк и вошёл в хижину, где сел за стол, попить напоследок чаю со старым другом; чай у лесничего и правда был замечательный, по уникальному рецепту, и второго такого было не отыскать, наверное, было во всём мире. — Теперь-то проблемы, конечно, возникли. А всё я забыл принять вовремя зелье и подвёл Дамблдора, — он снова задумался, — и чудом ведь никого не убил, — он невесело усмехнулся, неожиданно подумав, что от огорчения сам едва ли не перенял манеру говорить у просторечного Хагрида.

— Да брось, — махнул рукой Хагрид. — Не так уж ты и виноват. Я-то слышал, — заговорщицким тоном продолжил он, и про Петтигрю, и… ну, сам понимаешь, — полувеликан снова смутился. — Да тут кто угодно позабыть мог бы.

— Но я не должен был, — возразил бывший уже преподаватель. — Впрочем, чего сейчас говорить… — он отпил ароматный напиток из кружки. — Давай я лучше с Клыком тогда попрощаюсь. Замечательный он у тебя пёс, — Ремус хмыкнул.

— Клык, ко мне, — позвал Хагрид лежащего в углу огромного волкодава, — он тут, ну эта… ввязался, в общем, в драку, так что немного того… этого, — он опять немного запутался. — Но ничего страшного, на самом деле.

Клык тем временем только скулил и не спешил подниматься по команде хозяина, а наоборот, стремился забиться в угол как можно дальше, стать как можно незаметнее, спрятавшись где-нибудь за пучками сухих горных трав. Он чувствовал запах, запах волка, запах смерти, проникший в дом, словно снова настигавший его — и не спешил навстречу. Он знал, что за доброй, дружелюбной человеческой личиной скрывается оскал врождённой ненависти, и глубинный страх гнал его как можно дальше от этого существа. Ремус мог и не знать этого факта, но Клык, и без того опасавшийся странного человека с волком, спрятанным внутри, теперь точно не хотел находиться с ним рядом. Он так и не поддался на увещевания Хагрида — только скулил и пытался зажаться и спрятаться, а когда они с посетителем направились в его сторону, резко вскочил, одним прыжком оказался у выхода и, едва не выбив дверь, бросился прочь — лишь бы не подпускать к себе неминуемую смерть.

— Клык! — окликнул пса лесничий. Но только скрип распахнутой двери был ему ответом.