Маго-педагогическая поэма (джен)

Поскольку автор пытается написать фик про времена Основателей, опираясь на историческую матчасть (что весьма затруднительно, ибо у г-жи Роулинг с этой матчастью всё грустно), а вдохновила его на это собственная курсовая по межнациональным конфликтам в Англии времён Эдуарда Исповедника, нелишне объяснить, какие именно допущения автор намерен сделать, чтобы совместить сову магической вселенной и глобус реального мира.

Получилось у него в итоге, конечно, AU по обоим направлениям.

I. Автор полагает неразумным резко разделять волшебное и магическое сообщества; без консолидирующей силы, какой стал Хогвартс, волшебники неизбежно были рассеянны среди не-волшебников. Исходя из этого, их мировоззрение, поведение, политические взгляды и т.д. ничем не отличаются от таковых у не-волшебников, за исключением того, что волшебники умеют колдовать. Волшебников с фамилиями, похожими на знатные, он сделал знатью, а с фамилиями, произошедшими от кличек — простолюдинами.

II. Автор не представляет себе, как в указанной ситуации могли появиться тёрки между чистокровными и нечистокровными волшебниками в стране, где вопрос чистоты крови в те времена вообще волновал мало кого. Поэтому ни клички маггл, ни этого конфликта в фике не будет. Но будут другие.

III. Автор полагает необходимым, чтоб хоть кто-то из Основателей был в числе высшей знати — это бы дало легальную возможность основать Хогвартс. Памятуя, что орёл как герб, связанный с Византией, встречался у Этелингов, он сделал таковой Ровену.

Автор в курсе сложностей с этим именем, но он полагает, что в литературной традиции имя "Ровена" достаточно прочно связано с саксонскими принцессами (жена одного из первых королей, леди Ровена Ротервудская).

IV. Годрика Гриффиндора, с его около-скандинавским (Goedrich) именем, наличием герба и французской фамилией, автор причислил к норманнам — благо, при дворе Эдуарда их было весьма немало в силу соответствующих симпатий короля. Именно здесь автор видит корень конфликта с Слизерином. В принципе, автор вообще полагает, что к вопросу грязная/чистая кровь этот конфликт свёлся довольно поздно и в течение веков менялся. Не менялось одно: речь неизменно шла о категории лиц, воплощавших нечто новое и непривычное.

V. С Хельгой всё просто: датчанка из северных областей, вероятно, Хаффлпафф — позднейшее искажение непривычного патронима типа Хафльотрдоттир. Авторским произволом она стала ещё и весьма знатной дамой.

VI. Самый тяжёлый случай — Салазар Слизерин. Г-жа Роулинг опиралась несомненно на диктатора Португалии, но проблема в том, что Салазар — искажённое об жителей Наварры название римских соляных копей в Пиренеях. То есть живого человека в XI веке так звать не могут. Даже мавра (особенно мавра). Slytherin'-то проблемы не представляет, обычное прозвище — "Хитрец", "Скользкий тип".

В итоге автор вынужден был опереться на косвенные свидетельства: он назван "владыкой топей", он чистокровный маг, говорит со змеями и (хотя источник этого общего мнения я так и не нашёл) считается смуглым и черноволосым, а ещё шляпа называет его Салли.

Всё это позволило мне превратить его в жителя Камберленда, конкретно — знаменитого болота Моркомб-бей, одного из самых крупных в мире, гэла по крови по имени Салли (вполне реальное имя, пишется Sulley и означает "южное поле"), крещёного Лазарем в честь св. Лазаря Четверодневного.

Тем более, что последний считался некогда покровителем алхимиков и магов, поскольку прошёл сквозь смерть и воскрес, принеся с собой тайные знания. Вполне себе имя для потомственного чародея. Позднее два имени слились воедино, породив "Салазара".

VII. И последнее. Здесь не будет внезапных викканских неоязычников. Ну опять же, они у меня в голове применительно к Англии и XI веку не укладываются. Понятно, что в каком-нибудь диком Хайленде они могли и быть, но в среднем Англия — одна из самых христианских и христианизированных стран.

Опять же, в почитание Мерлина и прочих как богов (что часто происходит в фанфиках) автор тоже не верит, это слишком невероятно, маловат срок для такого и значимость. Святые — возможно (Амвросий Мерлин был одним из святых, кстати), но никак не божества.

Так что только банальность, только католичество.

Надеюсь, я смог хоть частично обосновать то, что вас ждёт в дальнейшем. В любом случае, спасибо за прочтение моего бреда.

Король Эдуард не знал, радоваться ему визиту сестры или огорчаться.

Ровена всегда была с ним приветлива, неизменно заботилась о нём, разделяла с ним тяготы изгнания и борьбы за престол — но она столь же неизменно была требовательна и сурова, держалась своего мнения обо всём на свете и никогда не уступала в спорах.

На то она и была Мудрейшей, впрочем.

Сегодня она прибыла по делу; у неё созрел некий замысел, который требовал участия короля и, по возможности, епископа Лондонского, присутствие которого Эдуарда несколько утешало. При духовных лицах сестра всегда вела себя сдержаннее и менее своевольно.

Как всегда, без служанок и сопровождения, которых она оставила во дворе, Ровена зашла в зал, поклонилась королю, подошла под благословение епископа — и сразу же перешла к делу:

— Брат мой, я слышала, что вы с владыкой Робертом занялись школами.

— Так и есть, — вместо Эдуарда ответил епископ. — Хотя ваш благородный предок весьма твёрдо и искусно положил им основание, время подточило его, и сейчас многое нужно менять.

Ровена энергично кивнула:

— Учителя не желают учить, ученики — учиться, дисциплина отсутствует, детей мыслят отдать в святилище премудрости, а отдают в вертеп. Я знаю. Но я не затем пришла. Брат мой... владыка... я хотела бы просить, чтобы мне дозволено было открыть школу для чародеев и волшебниц.

— Неожиданно, — качнул головой епископ. — Хотя вполне разумно. На Альбионе немало людей, наделённых этим редким талантом. Но ведь до сих пор никто не совершал подобного?

— До нашего прадеда Альфреда никто и грамматических школ, доступных простому люду, не открывал. Что ни день я слышу о том, как мужчины и женщины гибнут по собственной неосторожности: не умея обуздать силу, которая им дана, они вредят себе... или другим, что страшнее. Люди начинают бояться чародеев, подстрекаемые невежеством, они убивают всех, кто кажется им опасным или подозрительным, и как знать...

Эдуард чуть нахмурился.

— Ты хочешь сказать, что однажды они могут подняться против нашего рода, потому что мы искони умеем колдовать?[1] А ведь это вполне возможно. Кто-нибудь из эрлов побогаче, например, захочет сам занять трон, и...

Ровена молча кивнула.

— В любом случае, — вмешался Роберт Лондонский, — нельзя открывать школу ни в одном из крупных городов. Именно по указанной благородной госпожой причине. Если один неумелый чародей может по случайности стереть с лица земли целую деревню, то на что окажется способна целая школа таких?

— Я и сама хотела, чтобы школа была подальше от людских жилищ. Это и ученикам пойдёт на пользу: где нет людей, нет и соблазнов.

— Но где нет людей, вот в чём вопрос, — хмыкнул король Эдуард. — Всякая земля в этом королевстве кому-то, да принадлежит. Большей частью эрлу Годвине, но иногда и кому-нибудь ещё. Что, если хозяин земли решит использовать вас в своих целях? Пусть не сейчас, пусть через двадцать или тридцать лет? Его владения — его и воля...

— Я думала и об этом, поэтому попросила, чтобы при нашей беседе был владыка Роберт. Я хотела просить его выделить школе участок церковной земли. Так поступают на большой земле: монастырь даёт землю школе, а школа платит монастырю деньги, например.

— Деньги — не то, в чём я нуждаюсь, благородная госпожа. Я отдал бы вам любые земли, но в моей епархии нет подходящих для школы мест, а распоряжаться чужими я не вправе. Пока не вправе.

Все знали: стоит Эадсиге скончаться, и место архиепископа Кентербери достанется Роберту. Но старик крепко держался за жизнь, и хотя болел тяжко, умирать не спешил.

— А впрочем... послушайте, не так давно ко мне обратилась благородная госпожа Хёльга, дочь... никак не могу запомнить, странное имя, что-то вроде Хафф-Пафф. Эта благородная госпожа была одной из спутниц королевы Эллисив[2], вышла замуж за одного из приграничных дворян, а после мора осталась вдовой с двумя дочерьми. От мужа она унаследовала небольшой замок Хогвартс в горах и прилегающие земли, луга и лес. Сейчас она хочет отдать эти земли Церкви и вернуться на родину. Она обратилась ко мне, а не к Эадсиге, потому что я был знаком с сестрой её государыни...

— Мы должны встретиться и поговорить, — сказала Ровена. — Леди Хёльга знает о чародеях?

— Насколько я могу судить, она и сама из них.

* * *

Хёльга, дочь, как выяснилось, ярла Фарлафа Толстого, оказалась низенькой толстушкой с длинными косами и симпатичным круглым личиком. Выглядела она в чём-то моложе своих двадцати пяти лет, а в чём-то, напротив, старше: в жёлтых, как солома, волосах уже пробилась седина. Ровену она принимала в доме епископа, где остановилась на время пребывания в столице, и слушала очень внимательно, часто переспрашивала, словно боялась упустить какую-нибудь важную мелочь.

Наконец, она сказала:

— Наш конунг тоже открыл школы, чтобы дети учились грамоте. Но школу для чародеев он не открывал, хотя, может, и следовало бы. Только как их отыщешь? Таким даром наделён один на сотню, может и на тысячу, а лгунов и самозванцев — полным-полно. Ну да страна у вас не такая и большая, может, и получится... Вот что. Если епископ благословит, Хогвартс я тебе отдам. Но с одним условием.

— С каким?

Ровена приготовилась расстаться с золотом, драгоценностями или землёй, но Хёльга её огорошила:

— Хочу остаться при этой вашей школе. Учить — я хорошо знаю травы, греческий язык, кое-что в медицине смыслю. Толк от меня будет. Заодно посмотрю, что получится. Если добро выйдет — отпишу на Родину, чтоб и у нас такое было. Что скажешь?

Делиться полезной идеей с чужестранцами было, конечно, жалко. Но если подумать, Гарды далеко, и что бы там ни устроил местный конунг, едва ли от этого будет вред потомкам Альфреда.

Поэтому Ровена согласилась.

Хёльга же подобрала и духовника будущей школе. Его звали причудливым именем Атанасиос и он тоже состоял в свите королевы Эллисив. Довольно учёный грек, Атанасиос не слишком хорошо понимал по-саксонски и изрядно коверкал латынь, но был человеком добрым, трудолюбивым и — что решило дело в его пользу — сам был из числа одарённых: немного умел лечить болезни, заговаривать раны и усмирять диких зверей. Идею он одобрил целиком и полностью, но высказал предложение: найти мужчину-мирянина, который мог бы представлять школу во внешнем мире.

— Вы знаете, госпожа Ровена, — говорил он на ломаной латыни, — простой люд женщине не верит. Верит мужчине, воину, сильному. Женская школа им плоха будет, а мужская — хороша.

И в словах его была обидная правда: если дворяне согласятся идти учиться хотя бы из уважения к сестре своего короля, то с простонародьем будет сложнее. Им не понять, что чародейки, бывало, и в Визенгамоте заседали и что они не просто бабы.

— И хорошо будет: женщины наберут женщин, мужчины — мужчин. Прилично, — добавил Атанасиос.

Пришлось снова идти к епископу.

Тот порадовался, что улажено с землёй, поогорчался насчёт новой препоны, поразмыслил и предложил обратиться к своему знакомому, норманну Годрику, недавно поступившему на королевскую службу.

— Этот Годрик чародей и, по слухам, привнёс в эту старинную науку много нового. А ещё он человек смелый, рисковый, бывалый путешественник. Я, госпожа моя, сам колдовать не умею, но магия меня некогда пленила, а потому я, знаете ли, с вашими собратьями беседовать очень люблю. И могу вам сказать: любопытнее сира Годрика я мало кого встречал.

— А нельзя ли сделать так, что мы встретились бы у вас дома? — спросила Ровена. — Неприлично даме одной идти к мужчине. Тем более по делу. А слуг в это вмешивать не хотелось бы.

* * *

Так и вышло, что вечером того же дня Годрик (Гёдрик, как говорил он сам), леди Ровена, леди Хёльга и молчаливый отец Атанасиос собрались на ужин у епископа Лондонского. Рыжий здоровяк в кольчужном доспехе и с топором у пояса был больше похож на удалого разбойника, чем на человека, способного привнести хоть куда-нибудь хоть что-то доброе и созидательное; но в беседе он оказался достаточно любезен и проявил немалую учёность, чем изумил обеих дам и вызвал у них доверие к себе.

Выслушав предложение — присоединиться к ним в затее основать школу для чародеев по образцу грамматических — долго думал, молча пережёвывая мясо, потом, как и Хёльга, принялся задавать вопросы: чему планируют учить, сколько времени, с какого возраста и кого именно. Получив ответы, снова задумался.

А потом — согласился, поставив два условия: взять его приятеля Салли и внести в курс наук ещё одну, изобретённую им недавно:

— Я назвал её Transfiguratia, то есть прехождение образов из одного в другой, и полагаю её дочерней ветвью арифметики или геометрии. С помощью этой науки можно превращать одни предметы в другие не абы как, а сообразно гармоническому ладу. Это позволяет быть уверенным в результате и приносит много пользы. Например, однажды мы с Салли попали под дождь, и он промок, а я натрансфигурировал себе непромокаемую шляпу — и ничего. Правда, она замечательная?

И он достал невзрачного вида серо-коричневое нечто в виде стоящего на круге конуса.

— Просто чудесная, — очень вежливо сказала Хёльга. — А с помощью вашей Transfiguratia можно только шляпы делать?

— Да нет. Что угодно можно, только кроме денег и еды. Не знаю, почему, но не выходит совершенно, — ответил Годрик. — Вот, например... — он нахмурился, сосредоточился и стукнул палочкой по серебряному кубку.

Тот превратился в большую чёрную крысу. Крыса недолго промедлила и побежала по столу, но палочка вскоре настигла её и вернула в первоначальный вид.

— Впечатляет, — кивнула Ровена. — Определённо, эта наука будет очень полезна. А ваш друг что умеет?

— Салли? Ну, он со змеями говорит... и зелья варит неплохо. Но главное — он отличный, надёжный товарищ! Умников-то и без нас немало. А вот таких людей, которым доверять можно...

* * *

Так и вышло, что в начале июня в замке Хогвартс собрались леди Ровена из Вороньего Когтя, Годрик Гриффиндор, Хёльга Фарлафсдоттир и Салли-Лазарь по прозвищу Проныра, а также отец Атанасиос и секретарь епископа Роберта Фабьен Прюэ.

[1] как известно, потомки Альфреда (Этелинги), занимавшие трон, обладали способностью исцелять больных, останавливать бури и засухи и т.д.

[2] королева Эллисив, жена Харальда Сурового, как минимум единожды совершала паломничество в Гластонбери; разумеется, с нею была и свита. Позднее она насовсем останется в Англии: есть версия, что по причинам личного характера (Харальд взял себе другую жену, родившую ему сыновей), есть версия, что напротив, в свой последний поход в 1066 году Харальд её зачем-то взял с собой.

В любом случае, имя её дочери (Мария) связано с гластонберийскими легендами.

Ну а я свяжу с Гластонбери герб Хёльги — барсук был одним из символов аббатства.

О том, чем было Гластонбери во времена моих героев, можно почитать здесь (часть авторских закидонов уместнее пропустить, но фактаж тут недурной, а фото прекрасные): http://anvin.livejournal.com/20044.html

Замок Хогвартс был расположен на берегу глубокого горного озера с чистой водой — такой чистой, что, плывя на лодке, можно было видеть дно, как если бы оно было совсем близко, и только глядя, как леса с крючком погружается и погружается вниз, догадаешься, какова глубина на самом деле.

В озере жило небольшое племя водяных[1], с которыми, впрочем, Салли довольно быстро договорился.

— Они так изумились, что кто-то из нас умеет говорить по-ихнему, что живо согласились: мы их не трогаем, они не трогают нас. Рыбу ловить можно, но только по средам и пятницам и если они специально не укажут, что нельзя. Взамен, если кто-то их ихних заболеет, мы его лечим. Если не сможем вылечить, неделя без рыбы. Купаться тоже можно, но только у берега, с лодки не нырять, далеко не заплывать. Вроде, нормально?

— Как вам удалось выучить их наречие? — изумилась Ровена. — Оно ведь невероятно сложное!

— А по мне, так датский или горный гэльский — вот они сложные, а у водяных не язык, а пустяк. Слов меньше, чем букв в Credo, — пожал плечами Салли. — Но рад пригодиться.

До того он как-то стеснялся, словно знал, что взят не ради каких-то своих талантов, а исключительно из дружеских чувств, но, почувствовав, что может быть полезен, успокоился и расслабился.

Был он тонок, высок ростом, черноволос, смуглокож, с белозубой, как у всех гэлов, улыбкой и очень весёлыми глазами. С собой он неизменно носил одну или двух змей, которые оборачивались у него вокруг шеи и порой что-нибудь ему доверительно шипели. Из-за этого как ни мечтал он отрастить бороду не хуже, чем у друга Годрика, у него не выходило: жёсткая щетина мешала его питомицам, те сердились, ругались, и в конце концов приходилось бриться. Так что Салли довольствовался вислыми длинными усами.

По западному берегу озера тянулся густой лес, карабкавшийся на склоны Грампианских гор и потихоньку среди них терявшийся, а от восточного раскинулась долина-глен, спускавшаяся в Кабанью Низину, к заливным лугам вдоль вытекавшей из озера безымянной речки (её решили назвать Колдоструйной), и за ними снова взлетавшая в горы, обнявшие её со всех сторон. Люди, по словам Хёльги, здесь раньше жили, да большую часть выкосил мор, а меньшая побросала ненужные им дома и куда-то ушла: и двух месяцев со смерти лэрда не прошло, как в деревушке ни единого человека не осталось, только лачуги. Их было решено починить силами Годрика и его Transfiguratia и поселить в них взрослых учеников из числа простонародья. Знатные ученики и дети должны были разместиться в замке.

— А опаздывать не станут ли? — спросил отец Атанасиос. — Далеко до жилищ.

У него был и свой интерес: церковь тоже была в деревне, в замке же — только небольшая часовня, в которую изрядно широкий в талии грек и помещался-то с трудом.

— Наделать мётел и вся беда, — ответил Салли. — Пусть в школу летают. Я вот о другом думаю: кто нас кормить будет? Какая-никакая пахотная земля тут есть, да и скот можно пасти, но людей-то нет.

— Не проблема. Я всё предусмотрела и уже созвала домовиков со всех своих владений, — Ровена торжествующе улыбнулась. — Теперь они будут служить школе: пахать, пасти скот, убираться везде, кроме личных спален учеников и прочая.

Домовиков почти сразу взяла под начало Хёльга: вместе они осваивали замковую кухню, пахали, сеяли и строили причудливое сооружение из тонких деревянных планок и колдовских щитов.

— Я такое однажды видела в детстве, в Альдейгьюборге у нашей королевы, — объяснила она. — Королева любила красивые цветы, какие не растут у нас на Севере, и чародеи сделали для неё вот такую вот теплицу. Свет она пропускает, а холод — нет, и даже зимой розы всякие цвели. Так и у нас будет.

Ровена не огорчалась: она, напротив, почти не выходила на улицу, занимаясь устройством библиотеки и скриптория. Для этого требовалось расчистить один из малых обеденных залов, обеспечить подходящим освещением, сделать полки для книг и столы для переписчиков, добыть пергамент, перья и чернила...

Ей помогал в основном секретарь Прюэ, которому в первый же день был выдан многоразовый портключ до Лондона и право распоряжаться средствами леди Ровены.

К концу месяца из захудалого обиталища полудикого лэрда замок превратился в жилище, вполне достойное сестры короля, и пришло время набирать учеников.

Первыми из них стали дочери основательниц: благородная леди Елена пяти лет отроду, её ровесница Анастасия и Пенелопа, уже почти взрослая — ей шёл двенадцатый год.

Потом Салли уехал на родные болота и привёз оттуда хмурого долговязого парня, свою почти копию — Блэкку с болот, с сестрой Линн, такую же чёрную худую девицу Фанни из Кэрроу с братом-близнецом Юаном и старуху по имени Герти из Кеддла на Квирдичском болоте[2]. Первые четверо должны были стать учениками и первыми обитателями деревни, а Герти просто приходилась ему тёткой, немного умела ворожить и когда-то научила читать и писать.

— Не могу же я так просто её бросить! — объяснял он. — Семья, всё же.

Но никто и не требовал гнать старуху; наоборот, ей даже приискали место при школе, назначив ответственной за порядок. Ей предстояло следить, чтобы ученики не мусорили и не кидали кости в коридорах, эльфы не бездельничали, а наказанные ученики не отлынивали от наказания.

Хёльга и отец Атанасиос забросали письмами Йорк и вскоре отправились туда за внучком аббата Адальберта, тоже Адальбертом, леди Иоанной Гринграсс, сиротой Гульд, не имевшей ни гроша за душой, и благородным даже по имени Эделом Диггори.

Ровена и её секретарь выписали из столицы семейство Ансельма-добряка, ещё нескольких владевших чарами Прюэ и внука старого лэрда Блоклхёрста.

Наконец, Годрик тоже вернулся с добычей: нищим Лейфом-Хорьком, грустной прачкой Рун и сыном горшечника Гурдом.

* * *

Тут же встали и проблемы.

Знать не желала жить под одной крышей с бывшими рабами и нищими, взрослые не хотели садиться на одну скамью с малолетками, учителя не знали, как так учить одновременно тех, кто неграмотен по малолетству, грамотных и тех, кто дорос до зубов мудрости, а буквы различать так и не научился.

— Я буду говорить им про гордыню, — предложил отец Атанасиос. — Те, кому надо, понимают латынь. Лучше меня, — смущённо добавил он. — Буду говорить, есть дар — значит, равны.

— Так и есть, — согласилась леди Ровена. — Мы, чародеи, должны помнить, что среди нас нет знатных и незнатных. Нас для этого слишком мало.

Из уст правнучки Альфреда это звучало куда внушительнее, чем у косноязычного грека, и решено было, что после проповеди о вреде гордыни леди скажет речь перед студентами.

— Надо как-то их объединять, — сказала Хёльга. — Пусть что-нибудь делают вместе. Например, едят. В Гардах считают, совместный приём пищи сплачивает и делает людей братьями, да и в Британии тоже.

— А я научу их, как играть в мяч по-квирдичски! — предложил Салли. — У нас на болотах изобрели такую игру: все садятся на мётлы, ставят два длинных сачка торчком, и надо в сачок мяч забросить, а перед сачком, соответственно, вратарь, и он не даёт. А вокруг каменюки летают заколдованные, и отвлекают. Мамка моя, Гвеног, мастерица играть была, пока ей камнем по башке не попало и она не померла...

— Без камней! — возмутился отец Атанасиос. — Вам играй, а мне лечи!

— Но без камней скучно! — возразил, в свою очередь, Салли.

— Скучно, — подтвердил Годрик. — Я пробовал.

— А с камнями мы без студентов останемся. Если даже взрослая опытная волшебница не справилась... Хотите, чтоб вам что-нибудь мешало — пусть это будет что-нибудь безопасное, — вмешалась Ровена.

— Можно, например, маленькие мешки с песком или, лучше, с конским волосом, — предложил секретарь Прюэ.

— Что угодно, лишь бы не опасное, — повторила Ровена. — Игры, застолья... это всё хорошо, это может помочь, но что делать с тем, что у нас только половина учеников умеет читать?

— Учить? — лаконично предложил отец Атанасиос.

— Совсем малышей можно отдать, например, Герти. Она хоть и сварлива, и деревенская очень, но пишет и читает хорошо, даже дневник вела одно время. Записывала события, которые ей запоминались. Пусть она их самым азам учит, а мы займёмся старшими.

— Их тоже поделить на две части, — согласилась Хёльга. — Дети и взрослые. Одних будем учить с самого начала: заклинаниям леди Ровены, моим травам, зельям Салли, годриковой Transfiguratia, ну и тривий, конечно: грамматику, диалектику и риторику. А взрослым сначала надо, наоборот, свободные искусства преподать, и потом уже тонкости магии.

— Их ещё переучивать придётся, — вздохнула Ровена. — Они ведь уже кое-что умеют, но криво и косо. Даже палочки не у всех есть. Но мысль хорошая.

— Так палочки и у нас не у всех есть, — рассмеялся Годрик.

— Надо это исправить. В ближайший четверг отправимся к Олливандер.

* * *

Это был, пожалуй, самый странный день в жизни немолодой мастерицы: столько клиентов зараз к ней не приходило никогда. Но с ними была леди Ровена (тополь и жила дракона, довольно длинная) [3], что сразу располагало и обещало, что ничего дурного не случится.

Гюда Олливандер осторожно обмеряла всем гостям длину рук до локтя и высоту торса, расспросила их о привычках, снах и любимой еде, о самых сильных страхах и самых заветных мечтах, долго думала и наконец велела ученикам явиться к ней через месяц, а учителям — на другой же день.

И долго-долго, до самого рассвета, сидела за работой.

Шесть палочек сделала она той ночью.

Та, что была из берёзы и чешуи саламандры, трудолюбивая и неунывающая, досталась добрейшей Хёльге.

Капризная и яростная бузинная, с драконьей сердечной жилой — храброму и искусному Годрику.

Проныре Салли она сделала палочку из яблони с пером гиппогрифа внутри — подстать его натуре, обаятельной и неукротимой.

Из английского дуба и с пером феникса была палочка отца Атанасиоса, Прюэ получил виноградную лозу с волосом единорога, а старая карга Герти — неожиданное сочетание саксаул и волоса сфинкса.

— А ещё я хотела попросить вас, — сказала Гюда. — Моему сыну, Герайнту, скоро одиннадцать. Возьмите его в свою школу!

[1] Merpeople в каноне. Формально точнее было бы "русалки", но пресноводные русалки — это как раз водяные)

[2] в каноне точное местонахождение Квирдичского болота не указано; поскольку ведьма Герти Кеддл жила как раз в интересное мне время, я не смог удержаться от соблазна (например, соблазна ввести в текст ещё хоть одного хоть условно канонного персонажа). Итак, в этой версии реальности Квирдитчское болото — одно из исторических названий болота Моркамб-Бэй и место рождения Салли, сына Гвеног, крещённого Лазарем. Ну вот такой фанон. Дикий, да.

[3] палочки Основателей, насколько мне известно, нигде своим составом не светились; поэтому я осмелился придумать их самостоятельно, основываясь на каноничных сведениях о свойствах различных древесин, перечисленных здесь: http://ru.harrypotter.wikia.com/wiki/Древесина_для_палочек и сердцевинах, перечисленных здесь: http://ru.harrypotter.wikia.com/wiki/Сердцевина_для_палочек

Я осознаю парадокс сочетания "яблоня+Слизерин", но не могу отказаться от единственного дерева, прямо связанного со способностью к языкам. Тем более, что "обаятельный" и "добрый" никогда не были синонимами, а общее мнение не всегда бывает истиной.

Также я должен порыдать про то, что совершенно ни одна древесина не подходила Герти Кеддл, уж больно все они распрекрасные и раззамечательные, прямо принцип Барнума во плоти. Потому я и выбрал саксаул — упрямый, кряжистый и несгибаемый))

Также, в статье нет про берёзу (хотя вроде как она не так редка в Англии), поэтому, опираясь на народные верования, сделаю свою версию. Владелец берёзовой палочки не может остаться заурядным человеком; к добру или к худу, но в его душе живёт жажда приносить пользу и наводить порядок, очищать мир от того, что ему кажется неверным и недобрым. Он упрям и упорен, и редко сворачивает с пути, даже если всё против него. Берёза — третье (после тиса и бузины) дерево, прямо связанное с миром мёртвых.

Странно сложилась судьба.

Старуха Герта из Кеддла, деревенская ведунья, учила грамоте дочь королевской сестры Елену и дочь знатной дамы из Гардов Анастасию, внука аббата Адальберта, тоже Адальберта, свою соседку Линн, маленьких Прюэ — Джоффрея, Беренгьеру и Бертрана, Светрик, дочь Ансельма и леди Иоанну Гринграсс. Те старательно разбирали Кэдмонов Гимн[1]: сперва буквы, потом склады, потом слова, а там и до целых предложений недалеко.

Остальные ученики, числом семнадцать, были поделены на две группы: те, кто уже умел как-никак осознанно колдовать, и те, кто этого ещё не умел.

В первой оказались благородный Эдел Диггори, Фанни и Юэн из Кэрроу, Блэкка, Лейф-Хорёк, сам Ансельм-добряк и его жена Азарика, а также Роберт Прюэ.

Во второй — те, кому ещё не перевалило за дюжину: Рун, Гульд, Гурд, Анна Прюэ, Седрик Броклхёрст, Пенелопа, дочь Хёльги, Герайнт Олливандер и старший сын Ансельма, Мерра.

Вышло почти поровну: тех восемь и этих тоже восемь.

И в обеих группах рядом оказались вчерашние крестьяне, купцы и знать.

— Мы об этом не подумали, но они ведь едва понимают друг друга! Мы-то можем пользоваться латынью, а дети...

— Ну, как-то они всё-таки находят общий язык, — возразил Годрик. — Леди Анна за прошедший месяц довольно сносно начала говорить по-саксонски, например.

— Твои, может, и находят. А вот мои — нет, — недовольно сказала Герта. — Прюэ щебечут на своём птичьем языке, их и я сама-то понять не в силах, Линн по-нашенски говорит, Анаста — по-датски, Светрик и госпожа Елена — по-столичному, а йоркские — по-йоркски. Полное Вавилонское смущение!

— Смешение, — машинально поправила Ровена.

— Да хоть сношение! Делать-то что?

— Ничего, — ответил отец Атанасиос. — Я начал говорить по-латыни, по-саксонски. Я старый, к языкам не способный. Они молодые, начнут быстрее и лучше. Надо только больше говорить. Больше читать. Больше слушать. Больше писать. И все всех поймут.

И правда, грек за время школьных трудов стал говорить куда чище, и хотя до сих пор старался составлять фразы как можно короче и проще, ошибок не делал давно.

— Прюэ, вы всё же займитесь, пожалуйста, со своими родственниками. Вы ведь недурно изъясняетесь по-саксонски?

— Но почему не латынь?

— Потому, что большинство детей и взрослых, которые окажутся в этой школе, будут рабами и крестьянами, — ответила она. — И говорить они будут на плохом, но саксонском наречии. Понимаете? Теперь ещё. Среди старших учеников надо выбрать двух старост с хорошим голосом. Отец Атанасиос рассказывал, помнится, что у ромеев в монастырях принято читать нравоучительные сочинения за общей трапезой — отчего нам не взять этот обычай на вооружение? Также, ученики по очереди будут работать в скриптории. Моё "Житие Иосифа Аримафейского"[2] совсем обветшало, надо сделать копию. Заодно и практика будет. А теперь пришла пора обсудить учебный план...

* * *

В первую же неделю в классах появилось новшество: большая доска, крашеная чёрным. На ней по мановению руки учителя вспыхивали слова и картинки, а иногда к ней вызывали кого-нибудь из учеников, вручали заколдованный камушек и заставляли у всех на глазах выписывать слова, составлять формулу или решать задачу.

Это была идея Годрика: без доски ему было слишком сложно объяснять, как именно происходит прехождение вещей — но вскоре её подхватили и другие преподаватели. Даже Хёльга завела такую у себя в теплице, и рисовала на ней крупно строение того растения, которое они проходили на занятии. Даже старая Герта нашла доске применение: по мановению саксауловой палочки на ней появлялось изображение того предмета, саксонское название которого дети должны были запомнить или назвать.

— Что есть точка?

— То, часть чего есть ничто![3] — хором ответил класс.

— Что это значит?

Молчание. Заучить определение — легко, понять — куда сложнее. Но Салли от учеников нужно именно понимание. Как говорила тетка Герта, и скворец может выучить "Отче наш", но молиться это его не научит. А ведь, не понимая геометрии, как молодой волшебник сможет понять связь слова с фигурой, которая выписана движением палочки, если сама эта связь коренится в учении Пифагора и Платона, построенных на магии фигур?..

— Подумайте и дайте ответ.

Неуверенно потянулась вверх рука Гульд:

— Если делить её на части, частей не получится, потому что она совсем маленькая?

Салли довольно кивнул и задал следующий вопрос:

— Что есть линия?

— Длина без ширины!

И снова:

— Что это значит?

— И всё равно не понимаю, — говорил Гурд. — Разве может быть длина без ширины? Или что-то такое маленькое, что его никак не поделить?

— Подели песчинку, — пожала плечами Рун.

— Если я волшебник, то могу и поделить! — запальчиво ответил тот. — А точку поделить, дескать, нельзя, потому что она и лежит-то на длине без ширины, которой на самом деле и нет вовсе, но надо про неё учить! Вот, смотри, — он достал из поясного футляра палочку и начал рисовать прямо по земле черту за чертой. — Нет разве ширины? Разве нет? Разве нет?!

— Есть, — мягко сказал у него за спиной голос сира Годрика.

— Какой бы тонкой мы её ни рисовали, у линии и правда будет ширина, — согласился он. — И нарисованную точку можно будет поделить, а самая тонкая поверхность — даже шёлковая ткань — будет состоять не только из плоскости.

Гурд настороженно уставился на него.

— Я серьёзно, — сир Годрик присел на корточки рядом с ним. — Ты прав: геометрия — наука о вещах, которых в мире быть просто не может. Взять, например, шар. Вы его будете проходить позже, но всё равно: скажи, ты где-нибудь видел идеально ровный шар? Или, например... — он задумался, потом стянул с головы шляпу и повертел её в руках, — ...конус?

— Н-нет, — тут определённо был подвох, но какой?

— Так и есть. Любой шар не будет ровным. Даже наша Земля[4], как ни совершенна она, искажена с одной стороны высоким горами, с другой же — глубокими морями. И всё равно зачем-то люди учат геометрию — учат со времён незапамятных, развивают, почитают тех, кто постиг её, мудрецами и учителями человечества. Как думаешь, почему?

Хотелось ответить, что это просто потому, что все мудрецы — просто жулики, которые морочат головы доверчивым простакам, но что-то в тоне наставника подсказывало, что этот ответ не прокатит. И потом, сир Годрик был не из тех, кому можно так вот просто заморочить голову какой-то чепухой.

Он скорее сам кого-нибудь заморочит — например, Четвудского тана. Тот так запутался, что задаром отдал сиру не только Гурда, но и ещё десять человек своих лучших рабов!

Поэтому он просто спросил со всем доступным ему смирением:

— А почему?

Сир Годрик улыбнулся — странно, почти мечтательно.

— Потому что через геометрию — как через магию — мы самым кончиком пальца прикасаемся к неискажённому идеальному миру. Платон — ты ещё узнаешь, кто это — называл его "миром образов"... Словом, — улыбнулся он снова, — к такому миру, каким он был до того, как человек пал. К идеальному. И только люди умеют к нему прикасаться. Ни водяные, ни домовые, ни звери — только люди.

— Потому, что только у человека есть душа?

— Наверное. И вот понимаешь, нам дано это — представить краем своего разума мир, где прямые линии и углы — воистину прямы, шар — безупречен, и всякое слово значит ровно то, что оно значит! Мы можем изучать его законы, строить планы его городов, воображать его небеса и его землю и видеть, как тенью того, лучшего, совершеннейшего мира в наш падают круглые предметы и предметы квадратные, треугольные и многоугольные. Можем узнавать в них тени и восстанавливать по теням то, что их отбросило. И, с помощью магии — призывать частицу того, идеального, в наш несовершенный мир.

* * *

Гурд напряжённо слушал, и не только он — вокруг стояли прочие подростки из его класса, и даже несколько взрослых. Робер шёпотом переводил речь наставника своей сестре Анне, та кивала.

— А как это — призвать? — спросил Ансельм.

— Очень просто. Вот как вы творите заклинания?

— То есть — "как"? Произношу нужные слова, взмахиваю палочкой...

— А что за слова?

— Команда на латыни, обычно, — ответил тот.

— Вот и ответ. Когда мы говорим... — Годрик достал палочку, — например, Lumos, мы ведь не говорим "палочка, загорись ярким светом". Мы просто говорим: "Свет!"[5], взывая к тому образу, который прячется за этим словом. И образ отражается в кривом зеркале бытия, преломляясь о частицы вечного, которые составляют палочку.

— Частицы вечного? — удивился Герайнт.

— Конечно. Деревья — это память Райского Сада. Они невинны, потому питаются светом, как некогда всё сущее. А внутри палочки — частица существ, которые также не пали и причастны вечности.[6] Таким образом, палочка и мир идей едины по своей природе, а потому взаимно притягиваются.

— И получается заклинание?

— Да.

— Не совсем, — вмешалась мимо проходившая леди Ровена. — Для заклинания нужна ещё словесная формула, которая тоже сродни вечности.

— Это как?

— Сказано: в начале было Слово. Слово было у Бога и стало Богом, — пояснила она. — Иосиф Аримафейский писал, что хотя любое слово тем самым было наделено некоторой силой, сильнее прочих — те слова, которые побывали в устах Спасителя, то есть арамейские, еврейские, греческие или латинские.

— А почему из них выбирают именно латинские? Потому, что они самые сильные? — осведомился благородный Эдел.

— Нет, потому что в наших странах хорошо знают латынь, — пожала плечами леди Ровена. — Надо понимать ведь, чего именно желаешь. А так отец Атанасиос заклинает по-гречески, и тоже весьма успешно, и говорит, что волшебники великой Сирии пользуются арамейским. Ну, а евреи колдуют своим языком и своими буквами, и мало кто их может превзойти.

Она оглядела собравшихся и добавила:

— Думаю, сейчас нам всем следует направиться по своим делам: младший класс ожидают магистр Лазарь и Зельеварение, а старший класс пойдёт со мной на Логику. О данном же вопросе мы поговорим в воскресенье после службы, на общей лекции по Заклинаниям.

[1] Кэдмонов Гимн — англосаксонское аллитерационное стихотворение в девять строк, воспевающее сотворение мира: "Ныне восславим небесного царства Хранителя, мысли его и решения, мощь Строителя, труд Отца Славы, преисполненного чудес, ибо он, Бог Вечный, положил начало всему. В первый черёд он дал сынам человеческим небо как крышу над головой, Творец Святейший. Затем — сию Срединную Землю сотворил, Страж Человечества. И затем Вечный Бог дал её людям во владение. Всесилен Владыка!".

С него начиналось обучение грамоте; затем школьники переходили на латинский перевод Гимна, таким образом знакомясь с новым языком по уже родному им тексту.

Оригинальный текст и подстрочник — здесь: http://public.wsu.edu/~delahoyd/medieval/caedmon.html

На Википедии перевод почему-то сделан с латинского текста, который несколько отличен от исходника.

[2] Иосиф Аримафейский в России мало известен, только в качестве того самого фарисея, который помог похоронить Христа; однако в Англии он — фигура высочайшего значения.

Во-первых, он маг и волшебник, хотя святой — ему приписывали несколько трактатов по естественной магии. Во-вторых, хранитель Грааля, тернового венца и не только их. А самое главное, и Грааль, и терновый венец, и другие святыни он привёз не куда-нибудь, а в Англию — на Инис Авалон, в Гластонбери, где из ивовых ветвей была построена им первая христианская церковь на западе Европы.

[3] Уроки геометрии в этом тексте построены на "Началах" Евклида.

[4] Ненавязчиво напоминаю, что шарообразность Земли была общепринятой гипотезой в Средние Века; особенно твёрдо её придерживались как раз в Англии, причём ещё в VII веке Беда Достопочтенный упоминает это как очевидный и общеизвестный факт.

[5] Lumos — на вульгарной латыни винительный падеж ед.ч. от lumen — "свет"

[6] Я всем надоел с примечаниями, но: Годрик и далее Ровена озвучивают базовые постулаты т.н. естественной магии — средневековой предшественницы натурфилософии и алхимии, а тем самым — и современного естествознания. Что до начинки, то на неё в каноне идут: гиппогрифы, единороги, фениксы, саламандры, сфинксы, драконы, вилы (вейлы). Все они так или иначе где-то да встречаются как нетронутые порчей и сопричастные вечности, и все кроме вил (которые считаются потомками браков людей с ангелами) так или иначе воплощали различные грани Божества.

— Очень интересно было послушать твой рассказ, сир Годрик, — сказала леди Ровена. — Даже я узнала из него немало нового. Никогда не связывала магию и геометрию напрямую...

— А... — Годрик смутился. — Просто как-то, думал много над этим.

— Для Transfiguratia? — спросила она.

— Да, для неё. Это было ключом, понимаете ли, леди: превращать не предмет — а его внутреннюю суть. Внешнее же пойдёт за внутренним.

— Удивительно. И ведь как просто звучит!

— Всё гениальное просто, — хохотнул Салли, заходя и стягивая через голову прожжённую в нескольких местах серую тунику, под которой была его обычная чёрная. — А Годрик — гений.

— Гений, — согласилась леди Ровена. — И всё же, сир, постарайтесь в другой раз быть осторожнее. Дети могут подумать, что, раз они рождены волшебниками, они в чём-то... более близки к Вечности. Более подобны Богу. Более наделены душой, если угодно.

— А разве это не так? — ответил за друга Салли. — Бог дал нам дар — творить. Простые люди могут делать это только через труд, а мы, подобно Ему Самому, довольствуемся волей и словом. Кроме нас, так умеют только святые. Разве не так? — повторил он.

Годрик потеребил короткую рыжую бороду.

— Нет, не так. Иначе Господь выбрал бы родиться в семье волшебников, а не у плотника и девицы из дома Давидова. И Давид был бы волшебником, и Исаак, и Иаков.

С ним согласилась и леди Ровена:

— Будь мы ближе к Нему, были бы среди нас отщепенцы, воры и убийцы? Были бы нищие, не способные выжить? А если все они есть, значит, мы не лучше других. Просто нам дано творить волшебство, как другим — творить стихи или высекать из камня прекрасные статуи, или строить соборы.

Салли убеждённым не выглядел, но доводы признал по меньшей мере достойными обдумывания.

— Как бы то ни было, я вот что хотел сказать. Я придумал, как заставить их больше писать. Как заставить их большую часть работы выполнять в письменной форме!

— Ну? Ты обрёл стада Гериона?[1]

— Лучше. Я поговорил с тёткой Герти. Она одно время боялась разучиться писать и научилась делать пергамен, изменяя волшебством простую сухую листву и траву — просто чтобы записывать на нём события дня. Такая маленькая летопись, вместо лет — недели... в общем, она научит своему способу малышей. И им тренировка, и нам польза.

— А какая? Нет, лишний материал для письма, и притом дешёвый — это здорово, но зачем всё делать письменно? — спросил Годрик.

— Чтоб можно было доподлинно проверить объём знаний каждого, каждого из учеников! — рявкнул Салли. — Так я могу опросить одного, двух, много — трёх. У меня не так много времени: мы ведь должны разобрать состав, заучить его, потом всё подготовить и сварить, наконец, зелье. Хорошо, если я успеваю спросить их, помнят ли они, что проходили вчера или позавчера!

— Так, — кивнула леди Ровена. — И ты предлагаешь...

— Чтобы после урока они писали небольшой рассказ: о том, как готовится зелье, почему так — если оно было удачным, а если нет — то где они ошиблись. О свойствах трав, их сочетаниях. Или, например, о годриковых формулах.

— Или о частях слов и растений, — Хёльга, только зашедшая в столовую преподавателей, сочла нужным присоединиться к Салли. — И правда ведь, если с заклятьем или превращеньем сразу видно, усвоено оно или нет, наши предметы так на глазок не оценишь.

— Да и в наших предметах многое надо не делать, а думать, — рассудила Ровена. — Пожалуй, и правда надо будет воспользоваться твоим предложением. Пишут пусть пока по-саксонски. До латыни им ещё дорасти надо. Хёльга, а у вас как?

— Герти приводила своих, — улыбнулась та. — А я показывала им всякое безобидное: мяту, чабрец, ромашку... рассказывала, как они помогают и на что годятся в чародействе. Потом говорили про ядовитые грибы и растения. Завтра, думаю, в лес пойдём. Хорошие детоньки, умные. Я бы им и больше рассказала, но у меня недостаёт материала. Где бы достать всякие редкие растения?

— Придумаем, — решительно сказала Ровена.

Она писала очередное письмо брату: просила разыскать травников и прислать их сюда, в Хогвартс, "а по возможности, прислать их с семенами редких растений, как то индийских или эфиопских". Взамен она обещала отсылать ко двору третью часть урожая, "что, милый брат, существенно снизило бы твои расходы и позволило бы английскому двору не меньшую пышность, чем даже греческому". Король Эдуард весьма высоко оценил идею сестры, но отметил, что достать такие семена будет очень сложно, и он может дать ей только немного чёрного перца, "ведь у прочих пряностей используют не семена, но высушенные бутоны или кору, как тебе известно — а торговцы дорожат секретом добычи этих именованных частей и семена отдавать не желают".

Также, король прислал семена мандрагоры и абиссинской смоковницы, и удивительную редкость: два дремоносных и три кофейных боба. Хёльга была счастлива и из теплицы просто не вылезала, тем более, что и ей пришла весь с родины: благодарный за идею, конунг наградил её редчайшими растениями: корнем моли, семенами меднолиста и плодами чёртовой каши[2].

Если зелья и травы шли неплохо, а заклинания и Transfiguratia — вовсе почти идеально, то со свободными искусствами были сплошные проблемы. Недоставало всего, и в первую очередь — опыта преподавания. Дети раньше приступали к квадривию, чем к тривию[3] — просто потому, что геометрию знали сир Годрик и его Салли, они же могли читать арифметику, а для астрономии было достаточно подняться на башню и смотреть в небеса.

С тривием было сложнее. Леди Ровена, знаток диалектики и логики, конечно, старалась передать познания ученикам, но она могла опираться только на знания, полученные из книг и от частных учителей. Серьёзное и полноценное образование было только у отца Атанасиоса — на родине он был известен как ритор и философ, его школа была весьма знаменита... но он был греком, который плохо понимал по-английски и даже по-латыни.

И всё же, он старался.

— Ритор бывает убедителен, даже говоря на незнакомом ему языке, — полагал он, вслед за Квинтилианом. — Известно, что Посидоний произносил речь перед римлянами на греческом языке, которого те вовсе не знали, но рукоплескали ему в полном восторге...

— Вот только нам надо не рукоплесканий, а чтоб ученики усвоили риторику и прочие науки.

— Будем говорить сегодня о риторике, — отец Атанасиос тяжело усаживался на табурет и строго смотрел на среднюю группу учеников. — Кто скажет, зачем нужна риторика волшебникам?

Дети молчали.

— Хорошо, отвечу сам: волшебник должен мыслить ясно. Знать, что хочет сказать. Что не хочет. И подумать также.

— Подумать?

— Так, — кивнул он. — Мысль — наш инструмент. Мы ею делаем всё.

— А разве не палочкой? — спросил Герайнт.

— Нет. Палочка — как резец. Мысль — как рука. Рукой или резцом мы делаем узор?

— Резцом! — возразил он. — Рука же не может резать дерево!

— Хорошо, мастер Олливандер. — отец Атанасиос улыбнулся. — Вот лежит резец. Много без руки он может навырезать? Вот лежит палочка. Много она без вашей мысли наколдует?

— То есть, — поспешила уточнить Пенелопа, — Ни колдовать без палочки мы не можем, ни использовать палочку без правильного настроя мыслей?

— Колдовать без палочки мы точно можем, — возразила Гульд. — Летать, делать странные вещи...

— Можете, — согласился учитель. — Но хуже, чем с палочкой: как если сравнить резец и ноготь. Ноготь тоже оставляет след, но хуже.

— И для любого колдовства надо очень правильно мыслить... — благородный Эдел покачал головой.

— К этому мы пришли, — заключил отец Атанасиос. — Теперь займёмся тем, что научимся мыслить. Итак, любая продолжительная мысль делится на нахождение, расположение и исполнение материала...

* * *

— И всё же я не понимаю, почему мне запрещают объяснять нашим ученикам, что волшебники отличаются от обычных людей. Это же очевидно! Нам даны особые силы — значит, и миссия у нас особенная! — кипятился Салли, расхаживая взад-вперёд по кухне, где, генералом посреди покорной армии, распоряжалась домовиками его тётушка Герти.

— Потому, что мы не особенные, — пожала та плечами. — Ну, умеем колдовать. Ну, не умеют другие. А только вот дай рецепт простому мальчишке, научи его, как собрать нужные травы, дай котёл и разведи ему огонь — и он сварит зелье не хуже, чем волшебник. Да и что это за особые люди, которые ни читать, ни писать, ни считать до сотни не умеют?

— Ты говоришь, как Ровена.

— Она умнейшая из людей, вот что я тебе скажу. Равных ей нет, кроме, разве что, может, Василисса Премудрой — и это наша Ровена молодая ещё, а там она и её превзойдёт!

— Кроме кого? — Салли сел, на время позабыв свою обиду, и приготовился слушать историю.

Благо, тётушка рассказчицей была замечательной.

— Василиссы. Это значит "царица" по-гречески, царицей она и была. А по имени, говорят, звали её, как нашу Хёльгу. Однажды плыла она в серебряной лодке по озеру, видит — стоит на берегу местный царь, зовёт её, говорит: переправь меня на тот берег. А она сразу поняла, чего ему от неё надо, ибо была не только мудрая, но и красивая. Но в лодку его взяла. Он, конечно, приставать начал — тут-то она и колданула, и оказались они на самом дне озера: вокруг вода, над ними вода, под ними — дно песчаное, и рыбы вокруг плавают. Шагнула тут Премудрая из лодки и говорит: "Проси прощенья за то, что подлость учинить хотел, поклянись больше никогда девиц и жён не обижать, а если так я тебе мила — то проси меня замуж, а я может и пойду". "А если, — спрашивает, — не послушаю тебя?". "Навсегда тут и останешься, в лодке серебряной сидеть да каяться, что дураком был". Понял он, с кем столкнулся, и немедля её замуж позвал. Так стала она царицей над всей той землёю...

* * *

— Леди Ровена, прилетела сова из Лондона, — с поклоном зашёл Фабьен. — Ваш брат сообщает какое-то важное известие.

Ровена вздохнула, сняла с птичьей лапки футляр, развернула бересту[4] и прочла:

«Моей женой станет Эдит, дочь эрла Годвине. Ты должна быть на свадьбе».

— Что-то не так? — секретарь с удивлением воззрился на побелевшее лицо госпожи.

— Да.

— Для нас или для них?

— Для всех, кто друг норманнам. Позови мою камеристку и подготовь портал до Лондона. Я должна срочно выезжать.

[1] Стада Гериона — огромные стада небесных коров из греческой мифологии.

Пергамент, как известно, делается из тонко выделанных шкур телят и козлят; учитывая, какое количество его требуется волшебникам — а это больше, чем скрипторию, причём на год!!! — я попытался разрешить эту проблему хоть как-то.

[2] Позднее известны как "мечта нюхлера" и "каша пастора"

[3] Семь свободных искусств изучались в таком порядке: сначала грамматика (то есть древняя литература+основы грамматики латинского языка), логика/диалектика (основы логики, искусство вести спор, наука о противоречиях) и риторика, а затем — арифметика (четыре действия+дроби), геометрия (по "Началам" Евклида с комментариями), астрономия (по Птолемею) и гармония (раздел теории музыки, занимающийся понятиями консонанса и диссонанса, то есть правильных и неправильных созвучий).

[4] Да-да! На ней и в Англии тоже писали)