Кого ты любишь (гет)

Рыжие волосы, яркие глаза и очень подвижное лицо, на котором за дюжину минут сменяются десятки выражений и мимолётных эмоций. Кожа тёплая и как будто текучая, как воздух над раскалёнными песками пустыни Хмиро.

Она странная, и всё в ней не такое, как во мне. Чужая и оттого интересная. Её лицо не умеет лгать, но почему-то ей удаётся состоять из тайн. И это хорошо, потому что секреты помогают мне сосредоточиться.

В её лице странная, не поддающаяся описанию гармония. Оно правильное и неправильное в одно и то же время. Красивое и пугающее. Балансирующее на грани между мышиной мордочкой опереточной злодейки и сияющим ликом, полным мудрости и понимания. Она — вечность. И смерть.

Я хочу разгадывать её тайны как можно дольше и никогда не понять до конца, потому что когда это случится, не останется ни единой преграды, отделяющей меня от хаоса.

* * *

Когда я смотрю на неё, мой рот наполняется слюной, горькой и ядовитой. Быть в ней — категорически недостаточно, как пить воду, когда смертельно голоден. Окружить её собой, свиться в кольца, задушить в объятиях, пустить её в себя — струйкой алой крови из прокушенного запястья, впитать сквозь кожу, растворить. Как Тень притягивает запах благовоний Фиттеха, выманивая её из любого укрытия, так меня притягивает эта рыжеволосая с мягкими, как будто застенчивыми движениями. Тонкие кости, нежные мышцы, мудрая кровь со вкусом времени.

Но в пленительный аромат вплетается ясно ощутимая нота яда. Неразделимая, неотличимая, будто приправа, без которого кушанье не имеет того вкуса. Я могу пить яд реками, но откуда-то знаю, что от этой отравы мой иммунитет не поможет, и я умру в муках. Это как удар кнута по носу, плевок смерти в лицо вечности. Он отрезвляет, но злит, приводит в ярость, заставляя биться в конвульсиях. Я могу сломать её в пальцах, как хрупкую ветку, но эта ветка — мой мост над пропастью. И мне всё чаще кажется, что однажды я всё же сомкну жадные зубы на её коже. И умру в муках, хохоча и довольно облизываясь.

* * *

Она как-то по-особому беззащитна и бесхитростно храбра. Верит, что способна понять любого, заблуждается на каждом шагу, но так заразительно, что ты готов поверить просто потому, что это красиво. Как в роман эпохи Клакков. Она отмахивается от предостережений и смеётся над осторожностью.

И надо мной смеётся. Считает «надёжным», а иногда и скучным.

— Слушай, а ты мог бы хоть раз взять меня с собой — посмотреть на твою работу?

Хитро сверкает глазами и прищуривается. Не нужна ей моя работа. Просто ей хочется увидеть, как я буду выкручиваться, говорить «так не положено» и сыпать номерами бесконечных циркуляров, запрещающих «подвергать опасности гражданское население» и «вносить в рабочий процесс факторы, способные снизить его эффективность». Ей это кажется забавным.

Она любит границы и проверяет, где находится моя. Если я откажусь, она не станет обижаться. Почти. Разозлится, но сама же придумает объяснение, которое успокоит её гордость. Если соглашусь — поймёт, что ради неё я готов поступиться «самым дорогим», то есть правилами. Не самый верный вывод, на самом деле. Любая инструкция несовершенна и неполна, поэтому я всегда могу позволить себе больше, ничего при этом не нарушив. Если я не делаю этого регулярно, то только потому, что не хочу привлекать внимание общественности к недостаткам законов Соединённого Королевства. Но она видит в этом знак особого расположения, поэтому, чтобы сделать ей приятное, я должен совсем немного посомневаться, а потом согласиться. Похоже на культуру торговли на ташерском рынке: покупатель и продавец интуитивно нащупывают оптимальную цену почти сразу, но должны некоторое время поторговаться — иначе победа обесценивается.

— Моя работа опасна, ты прекрасно это знаешь.

— Ну, я журналист, я должна быть готова к риску.

— Ты журналист светской хроники. Я понимаю, что происшествие на оперном вечере госпожи Мины Шлюйис, когда она взяла такую высокую ноту, что в доме треснули все стёкла, было довольно неприятным. Но всё-таки я бы не стал сравнивать это с посещением кладбища, полного воскресших покойников.

— Что может случиться, если ты со мной?

«Всё, что угодно», — мог бы ответить я. Но молчу.

Она права. Пока в мире есть оживающие мертвецы, хищные привидения и мятежные магистры, она в безопасности. И я беру её на какую-то скучную вылазку на кладбище. Вижу краем глаза, как её взгляд загорается восхищением при виде Перчаток Смерти. С каким опасливым любопытством, едва ли не из-под ресниц она рассматривает усыпавшие далёкое ландаландское кладбище кучки пепла. А когда она осторожно берёт меня за руку в защитной перчатке, то в этом жесте бережность человека, подошедшего к краю бездны.

Только кожа в защитных рунах между ней и смертью. Тонкая прослойка. Так промахивается клинок, разодрав одежду, но скользнув мимо тела. Так обрушивается за спиной мост, едва ступишь на твёрдую почву.

А я слышу стук её сердца и шорох подола, чувствую пульсацию жизни в её теле и знаю, что когда она так близко, моя маска истончается, как ледяная корка, которую лижет огонь. Я хватаюсь за свои ощущения, пытаюсь сосредоточиться на звуке голоса, на чертах лица, мерцающего в полумраке, на гармонии — оборотной, самой прекрасной части порядка.

Но её гармония другая. Она зыбкая и неопределённая, как танец пламени на стене. Я закрываю глаза и снова открываю, медленно выдыхая, стараясь не чувствовать, а только понимать. Получается. Вокруг ночь, мы стоим посреди кладбища, и я думаю, что слишком холодно, а она стоит в тонком, почти летнем лоохи. Так можно простудиться. Я молчу, но она ощущает эту перемену. Её взгляд словно ломается. Она хлопает меня по ладони и выпускает мои руки из своих. Улыбается и пожимает плечами. Резко, коротко, зло. Всплескивает руками.

— Спасибо за прекрасный вечер, — говорит она, и в её голосе за привычной лёгкостью тона звенит ломкая ярость и обида. — Проведёшь меня тёмным путём?

— Разумеется.

* * *

Она ждёт меня. Она хочет меня — не его. Я вижу, как пронзает своим взглядом его оболочку, разрывает, как кожуру апельсина, и впивается пальцами в мякоть. Глубже, в самую сердцевину, туда, где брызжет кислый едкий сок. Там где я. Кому нужна сухая безвкусная кожура? Освободи меня. Открой мне дверь. Я здесь, я всегда здесь. Дай мне выплеснуться тебе навстречу потоком горячей лавы, обнять и прожечь до костей. Испарись на моих руках, стань текучей глиной, распадись пылью и пеплом.

* * *

Труднее всего — прощаться. Она молчит, но не отпускает, растягивает время податливой резиной, держит за край — взглядом, движением, поворотом головы. Прощаться — как разрывать плотную ткань по шву: гулкий барабанный треск, аккорд отчаяния. Представьте, что вы лежите на дне моря и воздух в ваших лёгких заканчивается, а вы почему-то не можете ни уйти тёмным путём, ни провалиться в Хумгат. Ничего. Только всплыть на поверхность, извиваясь всем телом, спасаясь из необъятной ласки морской прозелени, вверх, к свету и воздуху. Вы должны всплыть или умереть. Но море держит вас.

Так и Хельна — держит. И глаза у неё морские: зелёные, любопытные и безжалостные. Она никогда меня не остановит, заставляя останавливаться самому… или идти дальше.

— Я же знаю, что я тебе нравлюсь, — упрямо говорит она и смотрит мне в глаза. — Тогда почему ты сбегаешь?

Отодвигаюсь от неё ещё на полшага и пытаюсь сконцентрироваться.

— Я не сбегаю. Мне нравится с тобой общаться, ты весьма эрудированный, храбрый и интересный человек…

— И всё?!

Она встаёт на цыпочки и приближает своё лицо к моему. Дышащая тайна, душа в хрупком футляре из плоти. Очень хрупком. Как сказать, что я люблю в тебе эту непосредственность и порывистость, дерзость и уверенность в своих силах, эту нежную звонкость мотылька, ловящего воздушные потоки? Как сказать — и при этом промолчать о другом: о том, что она на самом деле видит в моих глазах?

Зачем ты поэт, Хельна? Зачем ты ищешь смерти?

— Нет. Не всё, — произношу я одними губами и бережно, медленно беру её лицо в свои руки.

Надежда — глупое чувство. Но я надеюсь. Что смогу пройти по грани, не выпустив на свободу то, что скрывал столько лет. Но и не потеряв тебя, легкомысленную драххову душу, влюблённую в безумие и равнодушие амфитимайев. История Хонхоны в миниатюре…

Даже моё безумие боится тебя, потому что ты смотришь туда, куда оно не заглядывает: в глаза Смерти. Так кого же ты любишь, Хельна? Одну маску или другую? Или всё же то, что под ними? И не отвернёшься ли ты от меня, если когда-нибудь сумасшествие отпустит мою душу?