Вдыхай (джен)

Когда деревья были большими, а кроличьи норы глубокими, когда время могло останавливаться, а чаепития затягивались на годы, в одной странной и вечно юной стране жила была Гусеница, которая мечтала стать синей бабочкой и улететь из этого мира на поиски приключений и новых впечатлений...

Наша Гусеница, если формально разбираться, была совсем не девочкой, как могло бы вам показаться, а самым настоящим мальчиком. Милым синим мальчиком, облачённым в синие атласные штанишки и такую же жилетку, с красным колпачком на гладкой блестящей голове. Своих родителей Гусеница не знал, вырастили его жуки да жужелицы, а может и кролик со своим семейством, а может и не было у кролика никакого семейства — кто ж это уже упомнит-то за такой давностью лет? Всё что Гусеница знал, а знал он это на удивление чётко и хорошо, так это то, что практически с младенчества был он круглым и синим сиротой, и никто, НИКТО не заботился о его развитии и воспитании. Поэтому он воспитывал себя сам, как умел и как мог себе позволить в тех условиях, в которых он оказался.

Домом его стал гриб обыкновенный, большой, красивый и удивительно крепкий, склонный к медленному и основательному росту: пока рос сам Гусеница, рос и его дом. Гриб был действительно прекрасен и величественен, и крайне склонен к самолюбованию: не раз и не два маленький Гусеница видел, как тот сгибал свою ножку и наклонял шляпку к ближайшим лужам, (которые были не такой уж и редкостью в здешних лесах, учитывая влажный климат и обильные дожди, проливавшиеся каждое второе воскресенье и каждый первый четверг месяца), чтобы полюбоваться собственной красотой — белой волнистой бахромой на внутренней стороне шляпки, её резным краем и неровными, но такими изысканными синими пятнами на внешней поверхности.

Наблюдая за собственным домом, Гусеница приучился сначала свешиваться с края шляпки, чтобы посмотреть, что же увидел ТАМ внизу, на зеркальной поверхности лужи, его гриб; потом еле склонять голову и незаметно выглядывать, чтобы краем глаза полюбоваться собственным отражением; потом — полностью перестать обращать внимание на движения под собой, ибо красота дома была безусловна и не требовала подтверждений, а красота Гусеницы вообще не могла обсуждаться, ибо была абсолютна и бесконечна...

Абсолют... Абсолюм... Абсолем...

Именно в тот туманный вечер, после очередного четвергового дождичка, когда солнечные лучи превращались в зайчиков, отражаясь в огромных прозрачных каплях росы, в мозгу Гусеницы возникло это имя, и он решил, что коли уж никто не удосужился назвать его по-человечески... тьфу, по нормальному, то он это сделает сам. Ещё пару минут поразмыслив, Гусеница пришёл к выводу, что это и к лучшему, что раньше у него не было имени, потому что неправильное имя могло бы ему порядком осложнить жизнь, тогда как он был свободен от всех этих условностей и рос сам по себе, не оглядываясь на правила и предписания, которые любое имя в обязательном порядке наложило бы на него. Ещё поразмыслив и вдохнув сладкого синего дыма в свои безупречные легкие, Гусеница решил, что доверить такую важную миссию, как выбрать имя для себя любимого, он не смог бы никому, кроме себя любимого. И это лишь подтверждает тот факт, что всё, что не случается в прошлом, благотворно влияет на нас в будущем. А всё что случается — ровно наоборот — приносит нам несомненную пользу и просветление.

Взять хотя бы тот синий вечер, утонувший в мареве из светящейся в лучах заходящего солнца цветочной пыльцы и терпкого дыма разведённых костров, когда Абсолем, тогда ещё Гусеница, повстречал учителя, подарившему ему новое знание и новую силу для постижения этого мира вокруг...

По правде говоря, своего учителя Гусеница так и не увидел — очень мешал синий дым, расползавшийся вокруг старой коряги, что стояла возле болота. Заворожённый невиданным зрелищем — как клубящаяся синева медленно выползала откуда-то изнутри, смешивалась с искрящимся воздухом, редела и снова подпитывалась новыми густыми синими клубками дыма, Гусеница замер и неопределённое количество времени просто стоял и смотрел на эту невиданную доселе красоту.

Потом из дыма вылезла чья-то тонкая, покрытая чешуёй рука, сунула в лапы Гусеницы странную металлическую палку, к которой крепился блестящий извивающийся шнур, теряющийся в синей глубине, и так же исчезла.

И лишь потом раздался скрипучий и тягучий голос, задавший самый главный вопрос на свете... Впрочем, из уст неведомого и невидимого учителя прозвучал он обыденно и ничего не значаще, словно задавал он его по сто раз на дню каждому встречному. Но Гусеница уже тогда понял, что всё это лишь кажущаяся обманчивая простота, и на самом деле всё это неспроста! Просто не всем дозволено оценить эту величественную простоту в полной мере!

Итак, искажаемый постоянно движущимся плотным дымом, голос учителя спросил у оробевшего и уже почти готового адепта своего учения:

— Будешь познавать глубины мира?

Гусеница слабо кивнул в ответ, сжал лапками металлическую трубку и, боясь отпустить её хоть на секунду, для верности перехватил её ещё и парочкой нижних лапок.

— Тогда — вдыха-а-ай... — проскрипел голос учителя, и Гусеница вдохнул...

И мир вокруг сразу открылся ему во всей своей удивительной и многообразной красоте...

* * *

И мир этот был прекрасен и многолик. Он был многогранен, как кубики из гранёного стекла, из которых фрейлины делали себе бусы, и прост и незамысловат, как плоская поверхность любой карты из свиты её Краснейшества. Мир мог сворачиваться в спирали и завиваться в длинные, улетающие в небо ленты, выдыхаемые могучими лёгкими Абсолема, а мог распадаться на отдельные капли и покрывать поверхность гриба мерцающей в свете звезд мозаикой.

Дни сменялись ночами, ночи сменялись днями, ночи сменялись ночами, и утро порою так и не наступало, а вечер никогда не заканчивался — всё в этом мире было относительно, и Гусеница понимал это как никто другой. Та плоскость, или сфера, или эллипсоид, или нить жизни — в зависимости от того, с какой стороны на неё посмотреть — в которой парил и дышал Абсолем, казалось, существовала сама по себе и к проявлениям и возмущениям внешней Вселенной не имела ровно никакого отношения... Потому что внутри неё царил мир и покой... А вот во внешнем мире никакого порядка и гармонии не наблюдалось.

Иногда оттуда приходили странные существа и люди, задавали странные вопросы, хотели получить ответы или советы, и все время чего-то требовали. И по истечению нескольких лет, а может зим, Гусеницу это стало утомлять.

Однажды, унылой осенней порой, мимо гриба прошествовала свита Красной Королевы. Королева была не в настроении и всё время визжала на своих подданных — как резанный поросенок, которому пытаются отчекрыжить заднюю ножку на холодец. Поданные сбивались в кучу и притворялись осенними листьями, но это у них плохо выходило — мастера маскировки из них были никудышными и неумелыми. Вдоволь навизжавшись на безмолвный и испуганный двор, Красная Королева обратила свой скучающий взор на Абсолема и его дом. Она обошла гриб по кругу, одним пальчиком брезгливо потыкала по внутренней поверхности шляпки и сморщилась, будто уксуса напилась:

— Какая гадость, этот ваш гриб. Рыхлый, влажный и синий. Он похож на медузу и размокшую под дождем бумагу, измаранную чернилами. Бр-р-р... Ненавижу грибы, ягоды и насекомых! Они все слишком ме-ерзкие и такие противные!

— У вас просто повар халтурщик, — глубокомысленно заметил Абсолем и выдохнул в воздух колечко синего дыма.

— Повар! — вскинулась Королева и топнула ножкой. — Кто у нас на этой неделе повар?

— Ваше величество, — из толпы слуг, стоящих вдоль обочины, вперёд выскочил невысокий человечек в красно-чёрном одеянии, заранее практически расстелившийся в глубоком поклоне перед своей госпожой, — смею доложить, что на этой неделе повара вы ещё не назначали.

— А куда делся предыдущий? — взвизгнула Королева. — Как он смел покинуть свой пост до того, как мы назначили ему преемника?!

— Осмелюсь напомнить, что предыдущего вы изволили казнить... до того, как он успел сказать в своё оправдание хоть слово.... тут уже не до преемников было... ваше величество...

— Вы хотите сказать, что во всем виновата я?! — Королева округлила глаза и медленно пошла к распростёртому человечку, чеканя каждый шаг и угрожающе постукивая веером по раскрытой ладони. — Может вы мне прикажете ещё и на кухне самой работать? И вас, дармоедов, кормить-поить? А вы вместо меня целой страной управлять будете?! Пала-ач! Где мой палач! — завизжала она и затрясла большой красной головой. — Я требую всех казнить! Всех! Всех!

— Ваше величество, — побледневшими губами проговорил человечек и почти слился с землёй, — дело в том, что на этой неделе нового палача вы тоже ещё не назначали... А прошлонедельный сам себя казнил по вашему приказанию, потому что не справлялся со своей работой и был уличен в бездельничестве и разгильдяйстве...

— Вы хотите сказать... что и это я... что и в этом мне... — у Красной Королевы закончились слова, и она судорожно пыталась подобрать новые, от напряжения у неё даже голова в два раза больше стала, — вы осмеливаетесь намекнуть, что я и тут все испортила?.. Да я вас!

— Правильно ... — неторопливо проговорил Абсолем и выдохнул струю дыма прямо в лицо судорожно моргающей Королеве, — вы всё правильно сделали... теперь поработайте и палачом... чем больше подданных вы казните, тем спокойнее вам станет жить... меньше народу — меньше проблем... меньше страна... меньше дел... больше спи...

Он выпустил из лёгких огромное облако и скрыл с глаз своих и громко вопящую правительницу, и её испуганно разбегающуюся в разные стороны свиту.

"Странные, неуверенные в себе существа, эти карты, — размышлял Гусеница чуть позже, уютно устроившись в коконе из чистейшего синейшего дыма, — всё бы им шуметь и головы друг другу рубить... И зачем, спрашивается? Какой в этом прок? Мир так прекрасен, когда наполнен тишиной, его же можно слушать бесконечно..."

Однажды летним вечером к огромному синему грибу пришла маленькая девочка с белокурыми волосами. Она смотрела на всё вокруг большими доверчивыми глазами и страшно всему удивлялась. А потом с таким азартом принялась рассматривать Гусеницу, что ему на секунду даже стало не по себе от такого пристального внимания.

"Вдыха-а-ай" — раздался в голове Гусеницы голос учителя, и он вдохнул, и "не по себе" сразу исчезло, затерявшись в синем мареве и искристых брызгах клубящейся пыльцы.

Девочка, между тем, продолжала стоять и пялиться на него.

— Кто... ты?.. — выдохнул Абсолем синий дым прямо в этот пристальный взгляд и убедился, что от нахальных девчонок это средство помогает так же эффективно, как и от нервных королев.

— Абсолем? — пропищала девочка, отмахиваясь от дыма маленькими ручками.

— Ты не Абсолем... Абсолем — это я, — глубокомысленно изрек Гусеница и вдохнул внутрь себя еще немного дыма. — Кто... ты?..

— Алиса. По-крайней мере, я была ею с утра! Но с тех пор так много всего изменилось, что я уже не знаю, что и думать, — затараторила девочка, и Гусеница поморщился и вдохнул ещё.

— Не говори ерунды... Всё в мире меняется и всё в мире относительно,.. но это не повод выходить из себя и не знать, что думать... Ты всегда должна знать, что ты думаешь... Это же твоя голова в конце концов...

— Но все так странно и чудесато! — воскликнула та, что назвалась Алисой. — Сначала я куда-то упала, потом я уменьшилась, потом я выросла, потом я опять уменьшилась, потом я влезла в какую-то дверь, потом я оказа...

— И что из этого заставляет тебя думать, что ты не знаешь о чём думать?.. — Абсолем вдохнул, выдохнул и не увидел проблемы.

— Но разве вас такое количество изменений не заставило бы растеряться? — растерялась Алиса и развела ручками. — Хотя... вы же ещё только гусеница, а вот когда вы станете бабочкой...

— Нисколько, — выдохнул Гусеница и поудобнее устроился на другом боку. — Неважно кем я стану потом, важно то, кем я являюсь сейчас. А кто ты? Ты знаешь это?..

— Ну... Я Алиса, но мне надоело быть маленькой, это очень неудобно, я бы хотела быть чуть-чуть побольше!

— Какая ерунда, от роста вообще ничего не зависит, — поморщился Абсолем. — Важно не то, что снаружи, важно то, что внутри... — он сделал глубокий вдох-выдох и прошептал, скрываясь в клубах синего дыма, — с одной стороны — уменьшишься, с другой — увеличишься... Но не жадничай. Гриб не казённый...

"Ох, уж эти непостоянные люди, — думал Абсолем ночью, взирая на яркие звезды сквозь вытканный в воздухе рисунок из синих колец и шаров, наполненных дымом, — их ничего не устраивает, что бы не происходило — они вечно всем недовольны и любая мелочь сбивает их с толку... Неужели нельзя просто наслаждаться каждым мгновением и знать, что любые изменения не значат ровным счетом ничего, до того момента, пока ты ощущаешь свою целостность и осознаешь себя как личность..."

Однажды промозглым зимним вечером мимо гриба пробегал Шляпник. Зима тем годом была холодной и малосолнечной, листья уныло поникли на деревьях и не хотели трепетать на зимнем ветерке, розы в саду попрятались в беседки и отказывались выходить на свет божий, Соня зарылась в чайнике и сказала, что ближайшую неделю её нет, она в солнечных странах на отдыхе, Мартовский заяц отправился на поверхность в гости к своей старой знакомой, и Шляпник сильно тосковал. Пить чай в одиночестве ему категорически не нравилось, шить шляпы было некому: одна королева отказывалась от шляп, другая — не любила Шляпника. И он бродил в одиночестве по зимнему лесу, пытаясь найти себе занятие, о чём тут же поведал спящему Гусенице.

— А давай я сошью шляпу тебе! — воскликнул Шляпник и восторженно завращал глазами. — Или вот... ему! — и он ухватился нервными пальцами за гриб, обошел его по кругу, ощупывая край шляпки, осматривая пятна прищуренными глазами и чуть ли не пробуя его на вкус.

— А давай... я сделаю шляпу из этой потрясающей и красивой заготовки! Вот тут нужно слегка обпилить, здесь пришить бахрому, здесь раскрасить ярким цветом, тут поменять обивку, тут добавить пару стежков, там расшить... — слова лились всё быстрее и быстрее, голос у Шляпника завибрировал и сам он, казалось, вошёл в транс и уже не обращал внимания на то, что происходит вокруг. Он подпрыгивал на одном месте, выделывал коленками замысловатые па, размахивал руками, торопливо шептал обветренными губами технологический процесс изготовления нового головного убора... и абсолютно не замечал склонившегося к нему сверху Абсолема...

И Гусеница впервые за долгие годы почувствовал свербение где-то между четвёртой и пятой левыми лапками.

— Шляпник, изыди, — сказал он как можно миролюбивее, хотя беспокойство синей волной уже накатывало на него изнутри, и дыхнул на Шляпника дымом, — моему дому не нужна шляпа, он уже в ней.

— А тебе? Тебе разве не нужна шляпа? — поднял на него безумные глаза Шляпник и заулыбался во все свои тридцать два белоснежных зуба. — Я могу сделать шляпу тебе... и ты будешь ещё прекраснее.

— А мне не нужна шляпа из моего дома. Мне вообще не нужна шляпа. Я и так идеален.

— Идеальных существ не бывает, — осторожно сказал Шляпник и аккуратно вытащил из кармана измерительную ленту. — Давай-ка я тебе голову померю. Вот увидишь, только в моей шляпе ты по-настоящему обретёшь гармонию с окружающим миром и с собой. Ну же? Соглашайся! Ты просто не знаешь, каким прекрасным ты станешь, стоит лишь надеть на голову моё творение...

Гусеница вдохнул побольше дыма в легкие, задержал его ненадолго, убедился, что пульс его выровнялся, а голова вернула присущую ей ясность сознания, и окутал себя, гриб и Шляпника густым, непроходимым туманом одним выдохом.

— Э-эй! — завопил Шляпник и, размахивая руками, начал выбираться из сверкающей, покрывающейся инеем синевы на тропинку. — Мы так не договаривались! Я к тебе с миром, а ты меня потерять решил? Не будет тебе шляпы, мерзкий синий червяк! Сиди в своей дымной луже один!

— Гармонии нельзя достигнуть при помощи внешних приспособлений, — донёсся до него изменённый дымом и инеем голос Абсолема. — Только внутренняя красота способна возвысить и удивить, а всё прочее — вторично и не играет никакой роли в становлении мироздания. И когда ты поймёшь это, ты сможешь сотворить нечто по-настоящему прекрасное...

"Шляпа... Шляпа... Зачем мне шляпа, — размышлял Абсолем той же ночью, укутавшись в теплое синее облако, как в шубу, — разве может что-то, надетое на индивидуальность снаружи сделать его совершеннее внутри? Глупые и жалкие попытки достичь совершенства не достигая его на самом деле..."

Однажды, одним прохладным розовым весенним утром, к грибу пришла целая делегация: два маленьких толстеньких человечка шагали, переваливаясь с боку на бок, по тропинке, а за ними, по воздуху, паря и переворачиваясь с ног на голову, летел то ли кот, то ли полкота.

— Ты же умный, да? — спросил один человечек Гусеницу и толкнул второго, абсолютно такого же, в бок. — Кот сказал, что он тут самый умный, значит, он нам поможет и всё расскажет.

— А если не расскажет, то что делать будем? — ответил на толчок толчком второй абсолютно похожий на первого и округлил и глаза, и рот в удивлённой и странной гримаске. — Что тогда, коли не так и не сяк?

— Ты не путай, — сказал первый, — может быть или так, или не так. Если так, то мы всё узнаем, если не так — то ничего не узнаем, и надо будет что-то другое думать. А сяк выйти совсем никак не может.

— Отчего же не может выйти сяк или не сяк? Чего это ты решил, что бывает только так или не так? Я с тобой не согласен, брат!

— Это я с тобой не согласен, брат, потому что я старше на полминуты, а значит умнее и сообразительнее.

— Коли ты умнее, зачем мы вообще к этому синему пришли? Сам бы тогда и рассказал нам так или сяк выйдет.

— Да не может выйти сяк! Только так или не так! Ты дурень совсем? Как можно не понимать таких простых вещей!

— Сам ты дурень! Сяк выходит каждый раз, когда так не получается, это же сплошь и рядом происходит! Или так, или сяк. А так-нетак — это часы тикают.

— Вот дали же мне братца, часы тик-так делают, а так и не так — это по жизни получается.

— А вот я сейчас тебе врежу по башке и сразу будет понятно, так вышло или этак!

— Откуда ты этак-то взял? Мы про этак с тобой вообще не договаривались!

— Может и не договаривались, но я тебе сейчас точно врежу! Вот тебе этак, а вот тебе сяк! — второй, абсолютно похожий на первого, размахнулся и со всей силой стукнул братца по макушке. Первый упал на спину и покатился по дорожке точно мячик, второй бросился за ним, споткнулся о его ногу и упал рядом. Первый, не вставая с земли, умудрился поднять коротенькую ручку и дать в глаз второму. Второй взвыл и укусил первого за щеку. Первый заверещал, замахал ручками и ножками и набросился на второго. Облако пыли, поднявшееся вокруг копошащихся на земле братьев, вскоре скрыло их из вида, только хлопки и вопли, раздающиеся из него, давали понять, что потасовка не прекращается ни на минуту...

Кот, так и висящий над грибом, ещё раз потянулся в воздухе, перевернулся, превратился в полкота с одной головой и парой передних лап, и промурлыкал, насмешливо щуря зеленые глаза:

— Вечно так с этими толстяками. Отвлекаются с пол-оборота, ничего до конца не доделывают...

Абсолютно неподвижный Абсолем, до сих пор не принимавший совершенно никакого участия в происходящем, приоткрыл один глаз, оглядел облако пыли на середине дорожки, отметил, что оно не совершенно по своей плотности и размерам, выдохнул синий дым, не вынимая трубку изо рта, и начал неторопливо исчезать в густом тумане.

— Мр-р-р... Тебе даже не интересно, зачем эти двое сюда приходили? — меж тем мяукнул кот и исчез вплоть до головы.

— Всё, что может случится — или случается, или не случается, разница в названиях не играет ровно никакой роли, — отозвался Абсолем, и голос его, проходящий сквозь плотную завесу дыма, стал дребезжащим и еле слышным. — Когда они перестанут спорить о формулировках, спроси их, помнят ли они сами, зачем сюда приходили... Их ответ может удивить тебя, Чешир...

— Не думаю, что меня хоть что-то может удивить, — улыбнулся кот и истаял в воздухе ровно до своей улыбки. — Хотя, порою, меня удивляешь ты, Абсолем. Все эти существа, жаждущие от тебя умных слов и решений, неужели они не утомляют тебя?

— Видишь ли, Чешир... С тех пор, как я повстречал своего учителя, мне открылась самая главная тайна мироздания... — голос Абсолема приобрел оттенок мечтательности и одухотворенности, который не могли скрыть никакие преграды. — Я будто бы заново посмотрел на мир вокруг... и...

— М-р-р, и что же ты увидел? — заинтересованный кот материализовал нос, усы и хитро сощуренные глаза, которые тотчас же уставились на клубящийся синий дым, в котором утопал весь гриб без остатка.

— И я ничего не увидел...

— Мр-мяу! Не хочешь ли ты сказать, что ты ослеп, любезный друг?

— Скорее, я прозрел. Ибо увидел, что всё самое прекрасное, волшебное и удивительное заключено внутри меня. Мир, в котором я живу, бесподобен и гармоничен, и его не касается суета всех этих существ и их мелкие надуманные проблемы, потому что он заключен внутри самого идеального сосуда на свете, имя которому — Абсолем...

Чешир замер в воздухе, не завершив очередной кульбит, его улыбка стала ещё более ослепительной и угрожающе-открытой:

— Пожалуй, примерно так я обо всём этом и думал, — мурлыкнул он и махнул появившимся из ниоткуда хвостом, — у каждого из нас свои заскоки. Иначе в этом мире не выжить.

Вместо ответа из густого дыма показалась синяя лапка, цепко держащая металлическую трубку с гибким шнуром на нижней части, который терялся где-то в синей глубине, и вкрадчивый глубокий голос Абсолема произнес:

— Тогда вдыха-ай...

И Чешир вдохнул.

— М-м-м-м, знаешь, друг мой... Те листья, которые я иногда жую лунными ночами, дают примерно такой же эффект. Зуб даю.

— Значит, у нас был один учитель... И он открыл нам одни и те же тайны и подарил столь похожие миры... И это прекрасно.

И мир этот был прекрасен и многолик.