Жертва (джен)

Джейне лежит, скорчившись на постели, как маленький побитый зверек, абсолютно нагая и расцвеченная синеватыми узорами. Никакая пудра не скроет лиловые синяки и следы от укусов, расцветающие по всему ее тщедушному, слабому телу — невозможно окунуться в пудру с головой, чтобы скрыть все следы любви и неземной доброты ее лорда-мужа.

— Будь послушной, моя леди-жена, — Рамси тихо цедит слова сквозь зубы. Мокрые губы его блестят, слюна бешено пенится в уголках рта.

Ему нравится, когда она дрожит — и тогда он делает ей еще больнее.

— Знаешь, что я сделал со своей первой супругой, Донеллой Хорнвуд? Знаешь, что с ней случилось, с этой старухой?

Рамси запускает пальцы ей в волосы, больно тянет, дергает, накручивает на кулак.

Джейне молчит и терпит из последних сил. Она умеет только плакать и дрожать, и больше ничего. Даже терпеть у нее получается из рук вон плохо.

Что бы сделала на ее месте настоящая, мертвая Арья Старк, роль которой ее заставили играть? Она не знает. Не знает — и в этом ее самая главная, самая ужасная и непоправимая ошибка.

— Я запер ее в башне, не оставив ей ни крошки хлеба, ни капли воды, как только она подписала завещание и стала мне не нужна. Совсем не нужна, — дико улыбается Рамси. — Ты же не хочешь стать мне ненужной? Ненужной, как какая-нибудь Джейне Пуль, дочка стюарда? Ты же не хочешь меня расстраивать, леди Арья? Ведь тебе еще повезло, невероятно повезло...

* * *

Донелла Хорнвуд вынырнула из забытья, которое все равно не приносило никакого облегчения. Едва очнувшись, она открыла глаза, вглядываясь во влажную, липкую темноту. В сотый или тысячный раз, и всякий раз бессмысленно — темно, хоть глаз коли, и ничего не меняется. За запертые двери не проникало ни лучика света, а будь здесь окна, она давно бы выбросилась вниз.

Нет, нельзя так думать. За ней придут, конечно придут и спасут обязательно! Нужно только дождаться помощи, а пока следует поберечь силы, они ей еще понадобятся. Боги не могут быть столь жестоки к ней — и старые, и новые. Если они слышат… если слышали ее клятвы, данные по принуждению, они не могут остаться глухи.

— Пожалуйста, — шепнула Донелла едва слышно. — Пожалуйста…

До людей она не могла докричаться, но боги услышат даже самую тихую молитву. Ее спасут, ее обязательно вытащат отсюда.

Слова неприятно царапали иссохшее горло, истосковавшееся по влаге. Хотя воздух и казался влажным, капель на языке он не оставлял, сколько она его ни вдыхала.

Пить… как же хочется пить… Воды, пожалуйста, хотя бы глоток!

Будто со стороны она слышала свой собственный слабый стон, тихий и тоже будто высохший.

В глубине ее истерзанного тела жил зверь, поедавший ее изнутри; чем больше он ел, тем больше слабела сама Донелла.

Откуда-то послышался мерзкий писк, совсем рядом, совсем близко. «Крысы, — панически подумала Донелла, — здесь крысы, и они меня, конечно, съедят в этой темноте. А я даже не узнаю, откуда пришла ко мне смерть, кто принес ее на своих зубах».

Нет. Она знала. Смерть ей принес бастард болтонский, а крысы только довершат его злое дело — приблизят неизбежную кончину.

Может быть, стоило отползти в сторону? Но нет, у нее бы все равно ничего не вышло — изъеденное голодом тело подчинялось ей с каждой секундой все хуже. А крысиный писк все усиливался, и Донелле хотелось заплакать от собственной беспомощности. Но на слезы тоже не осталось сил. А как славно было бы заплакать — она бы напилась собственными слезами. Ей бы хватило и пары капель, совершенно точно хватило. Неужели так много нужно ее иссохшему чреву?

Может быть, пара капель умиротворит его. Может быть, и целого моря не хватит — пусть она захлебнется в нем, но все равно ни за что не напьется.

Крысы тем временем продолжали пронзительно верещать совсем рядом. Еще немного, еще секунда — и нападут. Донелла зажмурилась, хотя это было совершенно бессмысленно: в башне и так царила непроглядная темнота.

— Убирайтесь, — шепнула она слабо. — Пошли вон, мерзкие звери.

Крысы ничуть не испугались, напротив, будто в насмешку, принялись пищать еще громче. Однообразный, монотонный звук. Хуже его сложно было что-то придумать. Но Донелле казалось, что сквозь этот писк она различает и топот маленьких алчных лапок, и шуршание скользких хвостов по каменной кладке.

Она открыла и снова закрыла глаза. Странно, Донелла никогда не замечала раньше, что для этого тоже требуется некоторое усилие.

Вот сейчас одна, самая смелая, тварь вцепится ей в горло и будет с упоением терзать, пока Донелла не захлебнется в собственной крови, напившись ею раз и навсегда.

Она вспомнила зубы бастарда на своем горле и невольно содрогнулась — уж лучше крысы. Лучше пусть это будут мерзкие длиннохвостые крысы. Гадкие животные хотя бы не сознают своей жестокости. Ведь, в сущности, крысы невинны, как малые дети. Возможно даже, это не самое худшее общество. А может быть, это то самое милосердие, о котором Донелла молила богов, — быстрый и легкий конец? Если так, то... Скорее бы!

Может быть, они нападут прямо сейчас… или через секунду. Или тогда, когда она совершенно не будет этого ожидать. Совсем неожиданно. Боги, пожалуйста, пусть это закончится скорее. Если вы хоть немного милосердны… Если вы хоть немного…

Но крысы отчего-то не спешили нападать.

«Почему они медлят? Неужели даже крысы в этом проклятом месте готовы мучить меня? — подумала Донелла тупо и бесцветно — злость тоже испарилась вместе с силами. — Ну же, я такая легкая добыча… Ну же…»

И она слепо, слабо зашарила руками по полу — может быть, получится найти маленьких тварей? Но ладони скользили по шершавым камням пола, а пальцы хватали пустоту. Крысиный писк тем не менее все еще продолжал звучать у нее в ушах. Так близко… Совсем рядом.

Но крыс не было. В башне никого не было, кроме Донеллы.

«Да это звон у меня в ушах, — поняла она внезапно. — Нет никаких крыс».

Голод корчился от смеха где-то внутри нее, отзываясь мучительной болью во всем теле. Крыс не было. И милосердия не было. Оставалась только влажная темнота. Хоть бочку этой темноты в горло влей — не напьешься, ни за что не напьешься.

Смерть была бы избавлением, но она не приходила. Лишь звон в ушах то приближался, то отдалялся, мало-помалу становясь все отчетливей. Да беззубые мягкие десны голода все глубже и глубже проникали в живот.

Руки и ноги становились невыносимо легкими, и Донелла засыпала — очень быстро. И снилось ей… разное.

То бастард болтонский. Он лежал на столе в ее замке, и горло его было разорвано чьими-то сильными челюстями. Из него текла кровь — могучим, бурным потоком, на вкус сладкая, точно вино из летнего винограда. Донелла пила ее и не могла напиться: чем больше крови проникало в ее горло, тем суше оно становилось.

То снились боги. Бледные лики чардрев смотрели на нее укоризненно. Старые боги гневались? За что? «За что?» — молила об ответе Донелла, но деревья оставались безмолвны. Затем с небес спустились боги новые, боги южные, чужие — Отец и Матерь, Дева и Старица, Кузнец и Воин. И Неведомый, конечно Неведомый — сама смерть. Им Донелла тоже приносила брачные обеты. Но южные боги опустились на колени и также взмолились чардревам. Их голоса сливались и были похожи на звон.

«За что?» — обратилась и к ним Донелла.

Матерь прервала тихую молитву.

«За лживые клятвы, — разобрала Донелла по ее слабо шевелящимся губам, — за лживые клятвы у брачного ложа, за то, что не сберегла единственного сына, плоть и кровь твою, тебе никогда не достичь небес. Пылать тебе в преисподней!»

«Вы не мои боги! — крикнула Донелла, отступая. — Вы не мои боги!»

Но они не удостоили ее и взглядом. Опустившись на колени, новые боги истово молились старым богам-деревьям.

Донелла открыла глаза в темноте.

«Разве я уже не в аду? — подумала она устало. — Разве что-то может быть страшнее такой яви — и милее сна?»

Напрасно ее пугали боги — и ад, и небеса помещались внутри нее. Где-то в шаге от беззубо терзавшего ее голода. И в полушаге от смерти.

Пить… Как же хочется… пить. Отчего же смерть не забирает ее? Хоть на небеса, хоть в преисподнюю — все равно. Только бы уйти от этой темноты и не ощущать ее прикосновений.

* * *

Жить. Она должна выжить любой ценой. Она должна вытерпеть до того момента, пока ее не спасут, пока ее не вытащат из этой темноты. А ее обязательно спасут. Непременно. Боги не могут быть столь жестоки… если… если им принести жертву.

Внутри Донеллы наяву корчился и сотрясался ад. Во сне она уходила на небеса; но и адом, и небесами повелевал один-единственный бог. Не старый и не новый — извечный. И имя ему — голод.

Он источил Донеллу до основания, как жучки точат старое дерево, точно так же требуя от нее жертвы, как и те, кому возносят бесплодные молитвы день и ночь. Голод требовал жертвы, чтобы смилостивиться. Таковы правила у всех жестоких, истинных богов: плату они берут не слезами — кровью.

К слезам они глухи. К мольбам они глухи. Но кровь чуют так верно, так безошибочно, как собаки на охоте — вот они каковы, эти насквозь милосердные боги.

Донелла вспомнила свой сон — сон ли? — который она видела минуту ли, а может быть, вечность назад. Рамси Сноу с разодранным горлом. Хлещущая из горла кровь. То, как она припадала к ней, бастардовой крови, дурной крови, будто к драгоценному источнику. Какой сладкой она была во сне — как самое дорогое борское вино, да!

Благородная кровь, должно быть, еще слаще. Она понравится ее богу — ее голоду, как же иначе.

Они насытятся ею вместе.

Много ли Донелле нужно, чтобы насытиться? Совсем немного.

А ее голоду? Пожалуй, и целого мира будет мало.

Боль в теле стала еще сильнее. Голод торопил ее, жадный и нетерпеливый. Требовал свою — нет, их! — кровавую плату.

Донелла до хруста вцепилась зубами в собственный палец, ощущая, как сладко рвется кожа и как на язык падают упоительно мокрые капли.

Ее обязательно спасут.*

*Но для бедной леди Хорнвуд помощь запоздала. После свадьбы бастард запер ее в башне и не давал ей есть. Бран слышал, как рассказывали, что сир Родрик, вышибив дверь, нашел ее с окровавленным ртом и отъеденными пальцами.

Битва королей, Бран V