Сьюзан. Июльское солнце. (джен)

Примечание автора: в военное время у многих людей живших на оккупированной территории, территории страны участвующей в военных действиях и испытывающей дефицит товаров, существовала привычка прятать деньги, чеки, продовольственные карточки и различные талоны в печатку или рукавицу, чтобы не потерять, или чтобы не украли. Со стороны людей не живших в условиях войны этот жест выглядит полной дикостью.

Также автор напоминает, что действие основного повествования — 1949 год — все еще послевоенное время, и надеется, что вы хорошо представляете временные реалии.

I.

Сьюзан гуляет по парку под руку с Джоном, но в мыслях она не здесь. По крайней мере, так кажется Джону, когда он видит, как она смотрит в сторону, почти не реагируя на его слова.

Сьюзан ведет себя необычно тихо, почти не смеется, не сохраняет продолжительного зрительного контакта и касается его рукава самыми кончиками пальцев в белой перчатке — осторожничает. Это серьезное взаправдашнее свидание. Не спонтанная прогулка и не кокетливое дурачество; она опасается. Она не умеет серьезно.

На самом деле, она вовсе не собиралась идти на это свидание.

Братья собирались на вокзал, встречать Люси… ну и других тоже, и Сьюзан хотела пойти с ними. Она, правда, не понимала, зачем встречать этот поезд, но на ее вопрос Питер лишь ответил «дела Нарнии», будто нарочно подчеркивая то, что она Не Верит, выставляя ее за черту узкого семейного круга своими словами. То, что это делает не Эдмунд, не Люси, не Профессор, в конце концов, даже не Аслан, а именно Питер, причиняло боль.

Он… он был самым близким. Самым… родным. И он единственный уважал ее выбор. Не мог понять, но уважал.

Эдмунд… Эдмунд отмалчивался. Не пытался понять, но и не говорил с ней об этом.

Люси. Люси смотрела яростно и колюче.

А остальные… Остальные не имеют значения.

Она все же хотела пойти. Вместе с ними. А потом ее пригласил Джон… пригласил. Не прогуляться, не на спектакль, не в цирк, не на ужин — на Свидание. Прямо так и сказал: «Ты не откажешься сходить со мной на свидание?». И, будь это любой другой, она бы повесила трубку, попросила бы забыть ее номер, грубо ответила бы «откажусь», или, на вид чуть мягче, но на деле — ничуть — «если не забуду». В конце-концов, заставила бы человека подстраиваться под ее, Сьюзан, планы — любого другого, но… Джон…

И она, прикрывая трубку рукой, шепнула:

«Я подумаю».

Что касается «любых других», на ум невольно пришла коронная фразочка Эдмунда: «У нашей Сьюзан столько поклонников!» — он влезал с ней вечно — в тему, и не в тему — куда ни попадя, лишь бы ввернуть. Особенно ему нравилось, проходя, говорить это какому-нибудь новому ее знакомому, и тут же исчезать в толпе, оставляя ее неловко краснеть. Младший брат! — что уж тут скажешь?

Они, конечно, спросили ее, кто звонил, и она ответила.

«А ты?»

«Я подумаю».

Эд попытался как-то ее поддеть по поводу резонности размышлений — при таком-то ассортименте…

«Да заткнись ты! — она зажала ему рот ладонью и столкнула на диван. — Достал уже!»

«Эд».

«Я не пойду. Я позвоню и откажусь. Лучше отправлюсь с вами, на вокзал…» — в этот момент, она, в самом деле, не скрывая этого от братьев, паникует. И сама знает, как это ужасно глупо.

«Сьюзи. Сходи. Хотя бы попробуй. Правда. Джон самый достойный человек из всех, кого я рядом с тобой видел, — мягко говорит Питер, кладя руку ей на плечо. — Сходи. Я был бы Рад».

И она соглашается.

И вот, она идет рядом с Джоном, слушает его, смеется… тихонько и как-то… бережно? Что бы не растерять что-то. Что-то очень важное.

Она заглядывает ему в лицо.

Подумать только, они знакомы уже так долго… Они познакомились еще в Америке, за неделю до их отъезда домой.

Он подошел к ней в магазине, в очереди в кассу и, увидев, что она набрала полную корзинку, предложил ей помочь донести покупки домой. Они жили недалеко, но она согласилась, легонько кивнув в ответ — он был не первым, кто предлагал ей помощь. Но, когда она расплатилась в кассе, и ей дали сдачу, он вдруг спросил, вдруг «на ты», изменившимся голосом: «Ты из Англии?», а может и не спросил, а ответил…

Она помнила, как рассеянно огляделась, пытаясь понять, откуда этот тон, и с чего он решил… Все смотрели на нее. Только на нее. Даже кассирша; Певэнси проследила за взглядом женщины — на свои руки, — она все еще, механически, прятала чек и деньги от сдачи в перчатку.

Она прятала чек и деньги в перчатку.

Сьюзан вспыхнула.

Дочь уважаемого профессора, девушка в не дешевой одежде, и…

Она кинулась к двери. Джон схватил ее за плечи, удержал. «Это не стыдно. Этим можно гордиться», — он прямо смотрел в ее, наполняющиеся слезами, глаза, а потом прижал к себе, обнял.— «Я тоже был там».

Как хорошо, что они встретились. Она улыбается и чуть ощутимей берет его под руку, глядя прямо в глаза.

— Скажи, если увидишь газетный киоск — я хотел бы узнать, что сейчас идет в театрах, — он смотрит со смешинкой — припоминая ей вторую их встречу.

«Хорошо», — отвечает она глазами, и что-то теплое обволакивает сердце, от того, что он понимает ее взгляды без слов.

Вторая их встреча… Он вернулся домой из Америки в Англию. Прошло два года с тех пор, и она забыла его. А он помнил.

Ее тогда очень тронуло, что он ее разыскал. Пригласил в театр — на Гамлета. Она, наверное, всю жизнь будет помнить эти билеты…! Он ворошил в ней что-то… искристое, как молодое вино. И она хорошо помнила, как на крыльях влетела домой, как улыбалась и пела, пропуская шуточки Эда мимо ушей, как подарила Люси, одну из своих блузок — просто так. А вечером — решила проверить театральное платье.

На нем зияли дыры.

Ее шелковое американское платье проела моль.

И, помнила, как звонила из телефонной будки, потому что дома сломался телефон, зябко поправляла накинутую на плечи кофточку, и говорила, что не сможет пойти. И, конечно, помнила, как в день спектакля, он порвал билеты — невиданную роскошь! — прямо у их крыльца, а потом они, всю ночь напролет, гуляли по Лондону.

— Смотри, киоск, — она кивает в нужном направлении. Питер прав. Зачем она пытается что-то еще выдумывать? Все ведь… правильно? И вдруг в душе становится так легко и радостно…

Она чуть прижимается к его плечу и тихо смеется, и качает головой, в ответ на его вопросительный взгляд. Она снова стала собой.

Он выбирает газету. Она смотрит на то, как солнце, совсем еще июльское, гуляет среди зеленых, слишком зеленых для сентября, ветвей деревьев, на дальней аллее. В киоске тихо звучит приемник.

«Крупная катастрофа на железной дороге…»

И ее хрустальная радость рушится в дребезги.

«…Экспресс на полной скорости врезался в неисправный состав…»

Она все так же неподвижно стоит, но этих слов — уже не слышит; мир вокруг съеживается, и сереет, теряя краски, как горящая в огне бумага.

И она вдруг срывается с места и кидается бежать по дальней алее, под, слишком сказочными на вид, фонарями.

Джон растерянно смотрит на то как она бежит, на платье в горошек, и что-то кричит ей вслед, спешно расплачиваясь с газетчиком, но она… не слышит.

Весь мир сузился до одной — этой — дороги. Выше и дальше. Где-то там должен быть выход, должен быть конец бесконечного парка, должна кончиться бесконечная вереница насмехающихся над ней фонарей. В голове очень пусто. Бежать. Бежать. Выше и дальше.

«Выше и дальше!»

* * *

Она бежала так долго, перебегала дороги, кидаясь под колеса автобусов и автомобилей, бежала, бежала, против течения толпы, по незнакомым улочкам, задыхалась, бежала… а теперь, стоит нос к носу с полисменом, одним из тех, кто составляет живое заграждение у здания вокзала(2). Она еще секунду стоит так, а потом отшатывается, медленно обводит взглядом всех их — высоких, бесстрастных, живых…

— Пропустите.

— Но мэм… мы не имеем права…

— Там мои братья.

И ее пропускают.

Здание вокзала кричит. Стоит ей зайти внутрь, с трудом открыв тяжеленную дверь, как на нее обрушивается нечеловеческий многоголосый вой, и ей хочется сжаться, забиться в угол, зажать уши руками, исчезнуть, лишь бы не слышать.

Отважная — это не про нее, но она стискивает зубы и идет к источнику своего страха, с трудом делая каждый шаг в густом горячем воздухе с металлическим привкусом.

Опознание тел проходит в зале ожидания, весь пол, все, невесть откуда взявшиеся, столы — везде тела, тела, тела, закрытые белой тканью, люди в медицинских халатах, полицейские, и Вой. Заполняющий каждый дюйм.

Но когда она встает на пороге, ей кажется, что все разом смотрят на нее, — хотя на самом деле, это не так, — почему-то только на нее, и она чувствует себя постыдно-голой в красной помаде и нейлоновых чулках. И она думает, что это справедливо, что она заслужила осуждение этих взглядов, и что это она во всем виновата — знать бы еще в чем! — хотя справедливость оценок не в ее характере.

А потом, ей кажется, что ее напротив — не замечают, не видят. И она стоит на пороге, ее собственное сердце мертво молчит в груди, но зато чье-то чужое, большое, необъятное, гулко бьется снаружи, она задыхается в вязком запахе крови, слепнет от кощунственно-яркого солнца, бьющего через стеклянную крышу в лицо, глохнет от плача и раскатов большого сердца, и ей кажется, что она больше не выдержит. Белых перчаток на ледяных пальцах, и платья в горошек, и… больше не выдержит.

Кому нужно теперь ее Великодушие?

Чем оно теперь ей поможет?

Примечание автора: у описываемой в тексте( и у Льюиса) железнодорожной катастрофы был реальный прототип: крушение поездов на станции Harrow & Wealdstone в черте Лондона — экспресс нагнал пригородный поезд, стоящий перед платформой, а спустя несколько секунд в завал, возникший при крушении, на скорости около 80 км/ч врезался третий поезд-экспресс. Погибших 112 человек, пострадавших 340 человек. Эти события произошли 8 октября 1952 года, К.С. Льюис закончил писать "Последнюю битву" весной 1953-го года,таким образом, можно предполагать, что он как раз работал над книгой на момент крушения. По всей видимости это происшествие настолько поразило писателя, что он сделал тему крушения одной из главных тем в последней книге про Нарнию.

вот несколько фото:

(1) фото с места того самого крушения 52 года.

http://www.pichome.ru/image/hb0

http://www.pichome.ru/image/hbL

http://www.pichome.ru/image/hbR

http://www.pichome.ru/image/hbz

http://www.pichome.ru/image/hbq

http://www.pichome.ru/image/hbY

http://www.pichome.ru/image/hb9

(2)фото вокзала на котором происходит деййствие по книге, в 1949 году(а следственно и в фанфике тоже). станция Суиндон.

http://www.pichome.ru/hbv — здание вокзала снаружи, именно то, что видит Сьюзан в начале главы

http://www.pichome.ru/hbS

http://www.pichome.ru/hbX

http://www.pichome.ru/hbwт

Фотографии тех лет.

* * *

Первое, что она чувствует — нашатырь. Сьюзан ненавидит запах нашатырного спирта. С этой самой секунды — не-на-ви-дит. За то, что он возвращает в реальность.

В реальности, она полулежит на чем-то твердом в тесном помещении со стеклянными окнами, выходящими в зал ожидания. В двух глухо переговаривающихся фигурах, стоящих против света, с трудом угадываются сестры милосердия.

— Вы?... — Сьюзан не сразу понимает, что вопрос обращен к ней, и что от нее хотят; слева в полумраке тихо всхлипывает какая-то женщина.

— Сьюзи, — наконец говорит она отрешенно, и, слыша себя будто со стороны, спохватывается: — Сьюзан Певэнси.

Одна из женщин с красным крестом на рукаве, извлекает откуда-то огрызок химического карандаша и переспрашивает:

— Как вы сказали? Фамилия... — поясняет она, закатывая рукав, и разглядывает синюю, в надписях, руку, потом, видимо найдя свободное место, слюнявит карандаш и записывает повторенную по слогам фамилию. — Хорошо, я сообщу вам, если обнаружу кого-нибудь с такими документами.

И уже в дверях ее окликает вторая Сестра: — Мне кажется, Джейн находила кого-то с этим именем!

— Не волнуйтесь, все будет в поряд… — говорит она какую-то дежурную фразу и осекается, а потом продолжает совсем другим голосом, — Вы справитесь.

У пришедшей Джейн — изнеможенное лицо, и когда она спрашивает фамилию и закатывает рукав, Сьюзан невольно отмечает, что она левша.

— Пойдем, девочка, — Джейн берет ее за руку и ведет за собой, как маленькую, но Певэнси не противится.

Все время, что они идут, петляя по залу ожидания, и огибая рыдающих людей — она так привыкла к этому звуку, что уже почти не слышит его — в виске бешено бьется одна единственная мысль: «Эдмунд или Питер? Эдмунд или Питер?!». И, когда она ловит себя на предательском «Лишь бы не Пит!», ей хочется остановить Джейн и попросить со всей силы ударить ее, Сьюзан, по лицу.

Остановившись, Джейн смотрит на нее очень внимательно старыми серыми глазами, не отрывая взгляда, и, будто удостоверившись в чем-то, коротко вздыхает.

Сьюзан видит под белой тканью маленькую фигуру, но не успевает об этом подумать, потому что Джейн откидывает полотно.

Люси.

Будут вечно играть тебе фавны на легкой свирели,

Будешь вечно плести колокольчиков синих венки,

Средь зеленых лугов, у последней твоей колыбели,

Буду ночь сторожить, чтобы сны твои были легки…

(с.) «Песнь увядающей Нарнии».

* * *

Запекшаяся кровь на шее...

...надорванный буровато-красный воротничок белой блузки,...

...тонкая полупрозрачная рука, с проступающими сквозь восковую кожу синими венками, до белоты в костяшках сжимает другую, чужую руку,

чью-то чужую руку,...

...оторванную чуть не доходя до локтя.

Сьюзан тошнит в, кем-то вовремя подставленный, жестяной таз, с другой стороны подают платок и, чуть спустя, стакан воды.

Она пьет воду из мутного, тяжелого стакана со сколом, и ей кажется, что вода имеет привкус желчи и крови, впрочем, привкус крови здесь имеет и воздух.

Джейн нет рядом, и она понимает, что не знает, сколько стояла так, в оцепенении, глядя на сестру и эту руку, и вновь невольно возвращается глазами к запекшемуся пятну на шее.

Сестра…

Она встряхивает завитой головой, будто пытаясь отогнать от себя это — быть не может, чтобы сестра.

Нет. Нет! Ее сестра бы не стала тут так лежать, ее сестра терпеть не может крови, она оттерла бы все это с себя, она не стала бы, и руку эту… проклятая рука.

Не отвести. Не отмахнуться.

Люси Певэнси, 17 лет. 1932-1949 год.

Сьюзан дергается от того, как четко выплывает перед глазами эта строка, и, решившись, будто кидаясь в омут, шагает ближе и заглядывает в глаза.

Кто и почему не закрыл ей глаза?!

Да в этом ли дело?..

Сьюзан видит в распахнутых глазах сестры застывший, глубинный ужас, и сама отражает его, не мигая, широко открытыми глазами смотря в чужое-родное лицо.

Отражает…

Когда-то, — невыносимо давно! — Люси пыталась отражать ее, Люси копировала, Люси подражала, перенимая все до мельчайшей черточки, Люси в свои тринадцать от чего-то отчаянно хотела быть не-собой, Люси истончала, превратившись в почти-зеркало. Истаяла.

А потом вернулась. Сильнее, ярче. Цельной и неделимой. Собой. Больше, чем собой, глубже.

Откуда вернулась? Нет. Не имела права Сьюзан такое спрашивать. Да и знать не имела права.

А теперь будто была ее очередь отражать сестру, и этот холодящий ужас, будто по ниточке взгляда, перебирается в Сьюзан.

Ужас осознания произошедшего? происходящего?

Понимание собственной беспомощности, невозможности ничего сделать.

Будто одни на двоих чувства. На живую и мертвую. Одни.

Мертвую…

Сьюзан хочется ухватиться за что-то, за кого-то, как Люси за эту руку, вцепиться в кого-нибудь, заякориться в этом безумном, кровавом мире, удержаться, не сорваться в беспроглядную пропасть. Удержаться.

В этот миг приходит осознание простого факта — именно факта, не требующего объяснений и доказательств — Люси не удерживалась. Люси удерживала.

В том и разница между ними.

Лу.

Малышка Лу.