Сьюзан. Июльское солнце. (джен)

Примечание автора: в военное время у многих людей живших на оккупированной территории, территории страны участвующей в военных действиях и испытывающей дефицит товаров, существовала привычка прятать деньги, чеки, продовольственные карточки и различные талоны в печатку или рукавицу, чтобы не потерять, или чтобы не украли. Со стороны людей не живших в условиях войны этот жест выглядит полной дикостью.

Также автор напоминает, что действие основного повествования — 1949 год — все еще послевоенное время, и надеется, что вы хорошо представляете временные реалии.

I.

Сьюзан гуляет по парку под руку с Джоном, но в мыслях она не здесь. По крайней мере, так кажется Джону, когда он видит, как она смотрит в сторону, почти не реагируя на его слова.

Сьюзан ведет себя необычно тихо, почти не смеется, не сохраняет продолжительного зрительного контакта и касается его рукава самыми кончиками пальцев в белой перчатке — осторожничает. Это серьезное взаправдашнее свидание. Не спонтанная прогулка и не кокетливое дурачество; она опасается. Она не умеет серьезно.

На самом деле, она вовсе не собиралась идти на это свидание.

Братья собирались на вокзал, встречать Люси… ну и других тоже, и Сьюзан хотела пойти с ними. Она, правда, не понимала, зачем встречать этот поезд, но на ее вопрос Питер лишь ответил «дела Нарнии», будто нарочно подчеркивая то, что она Не Верит, выставляя ее за черту узкого семейного круга своими словами. То, что это делает не Эдмунд, не Люси, не Профессор, в конце концов, даже не Аслан, а именно Питер, причиняло боль.

Он… он был самым близким. Самым… родным. И он единственный уважал ее выбор. Не мог понять, но уважал.

Эдмунд… Эдмунд отмалчивался. Не пытался понять, но и не говорил с ней об этом.

Люси. Люси смотрела яростно и колюче.

А остальные… Остальные не имеют значения.

Она все же хотела пойти. Вместе с ними. А потом ее пригласил Джон… пригласил. Не прогуляться, не на спектакль, не в цирк, не на ужин — на Свидание. Прямо так и сказал: «Ты не откажешься сходить со мной на свидание?». И, будь это любой другой, она бы повесила трубку, попросила бы забыть ее номер, грубо ответила бы «откажусь», или, на вид чуть мягче, но на деле — ничуть — «если не забуду». В конце-концов, заставила бы человека подстраиваться под ее, Сьюзан, планы — любого другого, но… Джон…

И она, прикрывая трубку рукой, шепнула:

«Я подумаю».

Что касается «любых других», на ум невольно пришла коронная фразочка Эдмунда: «У нашей Сьюзан столько поклонников!» — он влезал с ней вечно — в тему, и не в тему — куда ни попадя, лишь бы ввернуть. Особенно ему нравилось, проходя, говорить это какому-нибудь новому ее знакомому, и тут же исчезать в толпе, оставляя ее неловко краснеть. Младший брат! — что уж тут скажешь?

Они, конечно, спросили ее, кто звонил, и она ответила.

«А ты?»

«Я подумаю».

Эд попытался как-то ее поддеть по поводу резонности размышлений — при таком-то ассортименте…

«Да заткнись ты! — она зажала ему рот ладонью и столкнула на диван. — Достал уже!»

«Эд».

«Я не пойду. Я позвоню и откажусь. Лучше отправлюсь с вами, на вокзал…» — в этот момент, она, в самом деле, не скрывая этого от братьев, паникует. И сама знает, как это ужасно глупо.

«Сьюзи. Сходи. Хотя бы попробуй. Правда. Джон самый достойный человек из всех, кого я рядом с тобой видел, — мягко говорит Питер, кладя руку ей на плечо. — Сходи. Я был бы Рад».

И она соглашается.

И вот, она идет рядом с Джоном, слушает его, смеется… тихонько и как-то… бережно? Что бы не растерять что-то. Что-то очень важное.

Она заглядывает ему в лицо.

Подумать только, они знакомы уже так долго… Они познакомились еще в Америке, за неделю до их отъезда домой.

Он подошел к ней в магазине, в очереди в кассу и, увидев, что она набрала полную корзинку, предложил ей помочь донести покупки домой. Они жили недалеко, но она согласилась, легонько кивнув в ответ — он был не первым, кто предлагал ей помощь. Но, когда она расплатилась в кассе, и ей дали сдачу, он вдруг спросил, вдруг «на ты», изменившимся голосом: «Ты из Англии?», а может и не спросил, а ответил…

Она помнила, как рассеянно огляделась, пытаясь понять, откуда этот тон, и с чего он решил… Все смотрели на нее. Только на нее. Даже кассирша; Певэнси проследила за взглядом женщины — на свои руки, — она все еще, механически, прятала чек и деньги от сдачи в перчатку.

Она прятала чек и деньги в перчатку.

Сьюзан вспыхнула.

Дочь уважаемого профессора, девушка в не дешевой одежде, и…

Она кинулась к двери. Джон схватил ее за плечи, удержал. «Это не стыдно. Этим можно гордиться», — он прямо смотрел в ее, наполняющиеся слезами, глаза, а потом прижал к себе, обнял.— «Я тоже был там».

Как хорошо, что они встретились. Она улыбается и чуть ощутимей берет его под руку, глядя прямо в глаза.

— Скажи, если увидишь газетный киоск — я хотел бы узнать, что сейчас идет в театрах, — он смотрит со смешинкой — припоминая ей вторую их встречу.

«Хорошо», — отвечает она глазами, и что-то теплое обволакивает сердце, от того, что он понимает ее взгляды без слов.

Вторая их встреча… Он вернулся домой из Америки в Англию. Прошло два года с тех пор, и она забыла его. А он помнил.

Ее тогда очень тронуло, что он ее разыскал. Пригласил в театр — на Гамлета. Она, наверное, всю жизнь будет помнить эти билеты…! Он ворошил в ней что-то… искристое, как молодое вино. И она хорошо помнила, как на крыльях влетела домой, как улыбалась и пела, пропуская шуточки Эда мимо ушей, как подарила Люси, одну из своих блузок — просто так. А вечером — решила проверить театральное платье.

На нем зияли дыры.

Ее шелковое американское платье проела моль.

И, помнила, как звонила из телефонной будки, потому что дома сломался телефон, зябко поправляла накинутую на плечи кофточку, и говорила, что не сможет пойти. И, конечно, помнила, как в день спектакля, он порвал билеты — невиданную роскошь! — прямо у их крыльца, а потом они, всю ночь напролет, гуляли по Лондону.

— Смотри, киоск, — она кивает в нужном направлении. Питер прав. Зачем она пытается что-то еще выдумывать? Все ведь… правильно? И вдруг в душе становится так легко и радостно…

Она чуть прижимается к его плечу и тихо смеется, и качает головой, в ответ на его вопросительный взгляд. Она снова стала собой.

Он выбирает газету. Она смотрит на то, как солнце, совсем еще июльское, гуляет среди зеленых, слишком зеленых для сентября, ветвей деревьев, на дальней аллее. В киоске тихо звучит приемник.

«Крупная катастрофа на железной дороге…»

И ее хрустальная радость рушится в дребезги.

«…Экспресс на полной скорости врезался в неисправный состав…»

Она все так же неподвижно стоит, но этих слов — уже не слышит; мир вокруг съеживается, и сереет, теряя краски, как горящая в огне бумага.

И она вдруг срывается с места и кидается бежать по дальней алее, под, слишком сказочными на вид, фонарями.

Джон растерянно смотрит на то как она бежит, на платье в горошек, и что-то кричит ей вслед, спешно расплачиваясь с газетчиком, но она… не слышит.

Весь мир сузился до одной — этой — дороги. Выше и дальше. Где-то там должен быть выход, должен быть конец бесконечного парка, должна кончиться бесконечная вереница насмехающихся над ней фонарей. В голове очень пусто. Бежать. Бежать. Выше и дальше.

«Выше и дальше!»