Хохотун (гет)

Дни сменялись ночами за стенами цитадели, но в подземельях царил вечный вечер — изредка горел камин, когда холод сжимал наши тела, и всегда, истекая жиром, горели свечи. Я тогда в первый раз задумалась, как Хранители, не занятые постоянной работой в Городе, различают день и ночь. Я вот сама потерялась и впервые спала, как хотела и сколько хотела. Не то чтобы раньше я часто имела недостаток времени для сна, но излишне долго валяться в кровати казалось кощунством.

Поэтому обычно я просто высыпалась.

Сейчас же вечный полумрак поглотил меня, и сон предваряли книги. Книги — сон — книги — еда — Артемус. Я ему не мешала, только наблюдала, как он работает. Он тоже предпочитал сокращать между нами расстояние только тогда, когда все посетители растворялись в сумерках цитадели. Глубокие морщины на лбу разглаживались, выражение лица становилось мягче, но все же настороженность никогда не покидала уголки его глаз. Это все было для меня.

Мы разговаривали. Мне удалось узнать, где он появился на свет — это был не Город, и даже не окрестности. Деревушка на десять домов под названием Лонлфулд, она лежала среди озерной долины, и Артемус говорил, что не помнит места красивее. Озерная же долина раньше считалась отдельным государством, но Туманное Королевство посчитало нужным его поглотить. Битвы не состоялось, просто два правителя подписали бумаги, а потом один из них исчез, но Артемус уверял, что нет — не убили, просто отослали в другое место, дали деньги и приказали не возвращаться. Наверное, его душила злость, но исчезнувшее государство имело площадь примерно равную размером нашей столице, и борьба казалась бессмысленной даже ребенку.

Я узнала, что познакомились мы вовсе не на давнем допросе с Орландом, а намного-намного раньше — в моем доме на острове, в резервации. Артемус сказал, что предпочитает не вспоминать эту встречу, потому что ощущает себя старым совратителем, ему легче считать, что я выросла где-то «там». И вероятно, специально для него. Я все же заставила его рассказать.

— Мне было… тридцать восемь или тридцать семь, мы о чем-то разговаривали с твоим отцом, а ты прялась за шторой и подслушивала.

Я засмеялась. Видимо, страсть к чужим тайнам проявлялась еще в детстве.

— Потом твой отец ушел, чтобы о чем-то распорядится, кажется, об обеде, и вот там мы и познакомились. Правда, ты назвала себя Анной и сочла мое имя слишком сложным, чтобы его запоминать.

— Действительно, не запомнила, — смеясь, согласилась я. — И встречу не помню, наверное, была слишком маленькой.

Шесть-семь лет, с ума сойти. Лучше об этом действительно не думать.

Потом мы разбредались по своим спальням и замолкали до утра, чтобы встать и снова притворятся чужими людьми, вынужденными проводить время вместе. Я однажды спросила, как он объясняет мое пребывание в его покоях.

— Никак не объяснил, всем ясно все и так. Но не печалься, мы и так долго хранили нас в тайне. Больше бы не вышло.

— Меня считают твоей любовницей?!

— Женщиной. Тебя считают моей женщиной.

Разницы я не видела, но тема все-таки умерла. Я успокаивала себя тем, что это не до конца ложь, и Артемус лишился еще одной причины, мешающей… определенному шагу. Хотя и не верила, что он когда-нибудь шагнет.

Потом я попросила разрешения побродить в их библиотеке, но для этого нужна была подпись Главного Хранителя, и мне закономерно отказали. Вечные сумерки вновь потянулись тягучей карамелью. Книги — сон — еда — сон — Артемус. Вместо обещанных пары дней он поправлялся неделю.

В воскресение, устав от теории превращений — огромного талмуда с удивительно понятным стилем изложения — я подняла вопрос о Хохотуне.

— …Он преследовал меня до самой арки между кладбищем и Айронвудом и там напал, — в отличие от того дня на мне были брюки, и я не могла показать зажившие порезы. Но Артемус не упустил возможность осторожно расстегнуть две пуговицы на рубашке.

Дело было, видимо, вечером, ушел последний послушник вместе с полученными знаниями, и мы остались вдвоем. Артемуса в эту неделю, как только он смог, не слишком утомляясь, быть на ногах, стали навещать ученики. Их было много, но все — молодые, подростки, совсем дети. Молодые и дети его любили, а вот подростки с трудом себя сдерживали от показной ненависти. Артемус же с трудом сдерживался, чтоб не засмеяться. Я — чтобы не закатить глаза.

Он провел пальцами по порезу, и мне стало неуютно.

— Послушай, давай ты не будешь…

— Прости.

Я застегнула рубашку.

— Меня услышал хаммерит и облил святой водой. А потом сказал, что нужно срочно идти к первосвященнику. Мы пошли, хотя я не очнулась даже от нападения, и по дороге вдруг отказали ноги, а потом почему-то язык, и в конце сознание. Хаммерит отнес меня в церковь святого Эдгара, и там меня вылечили…

— Водой и спиртом.

— …Ты знаешь?

Он знал. Однажды вечером тоже услышал злобный смех, но успел уничтожить, прежде чем понял, что это нужно изучить. Но потом пришел еще один Хохотун — Артемусу понравилась, что я так его назвала, — и он привел его сюда. В дверь тварь войти не смогла — пришлось четко выразить приглашение. Вошел — и угодил в неласковые руки Хранителей.

— И что?

— …И ничего. От него пахнет магией и страхом, им же он и питается. Словно он монстр из детства, Энни, пугает, нападает и лишает движения.

Не знала, что в детстве Артемуса были такие монстры.

— Убить может?

— Как кого-нибудь убьет, так и узнаем. Теоретически может, если яда в организме станет много, человек не сможет дышать. Но его легко вывести.

Спирт и вода.

— Нелепый монстр.

— Я испугалась… немного.

— Ты женщина.

Меня в этом впервые обвинили.

Потом я все-таки выбралась из его покоев — Артемус попросил, он собирался рассказать послушникам что-то, чего слышать мне было нельзя. Все-таки я не состояла в ордене, и мое пребывание здесь лежало ответственностью на нем. Я с этим считалась, и поэтому пошла к Захариусу. Он как раз и работал над Хохотунами, а подопытных экземпляров было достаточно, чтобы безвылазно сидеть в лаборатории.

— Надеюсь, ты не занимаешься чем-то ужасно секретным? — двери были не заперты, и я вошла, не сомневаясь, что в противном случае меня бы просто вытолкали.

— Ну и зря надеешься. Вот закончу сейчас и сдам тебя…

— На опыты?

— Не, Артемусу, — он отмахнулся от шутливого предположения. — Чтобы воспитывал.

— Розгами? — я широко улыбнулась и я села на каменную скамью.

— Розгами, стульями, словами, руками, чем там еще воспитывают? Ты должна быть только в его комнатах, иначе…

— Успокойся, он сам попросил погулять немного. А охранники следят и даже не скрываются. Хочешь, и их сюда пригласим?

Захариус стоял у разделочного стола с узким острым ножом, я видела такие у нашего лекаря, ими разрезали человеческие тела. На столе же никого не было, хотя я не слишком удивилась бы трупу. По краям стола были пустые баночки. А также весы, еще несколько инструментов, не слишком понятно для чего предназначенных, тряпки и большая бутыль спирта.

Я бы удивилась его поведению и позе, если бы с ножа не капало что-то прозрачное.

Захариус вскрывал Хохотуна.

— У него занятие с послушниками, а я мешала, — пришлось пояснить. — Удивительно, что ты смог его разрезать.

— Ты его видишь?

— Я о нем знаю.

Он кивнул и отбросил нож в сторону.

— Все равно глупость какая-то. Я знаю много о нечисти, о всяких тварях, но этот слишком… — он осекся и нахмурился.

— Ты можешь говорить при мне, Хохотуны меня преследуют, и я тоже знаю достаточно. В любом случае, скоро я отсюда выберусь, и все начнется снова. Так какая разница, откуда я узнаю о них?

— Вот и узнаешь, — Захариусу хватило нескольких мгновений, чтобы переключиться между своим недовольством и легкой издевкой. — На опыте, раз уж ты у нас такая важная, узнаешь. Лучше расскажи, как ты так далеко докатилась. Выдала себя, как дилетант, а теперь придется быть настолько осторожной, насколько ты не умеешь. Они захотят тебя использовать.

Хранители, вероятно. Но я не собиралась обсуждать с ним ничего подобного.

— Катилась-катилась и докатилась, — пожала я плечами как можно безразличней. — А на опыте я не хочу, хватило одного раза. Ты хоть раз приходил в себя от пощечины первосвященника Гридуса? А мне еще и выговор сделали за излишне срамное платье, мол, если бы мы не подозревали, что ты не специально шлепнулась в обморок в таком виде… И почему я не пообещала в следующий раз терять сознание более благопристойно?

— Недопущение, — согласился Захариус и негромко засмеялся. — Только не забудь взять веер, они теперь у каждой дамы есть, вот и ты поизображай даму, вдруг ума прибавится. И Гридус доволен останется.

Шпильку я проглотила молча, потому что не совсем понимала, о чем он говорит.

— Я звала тебя, когда все случилось, а ты не явился.

— Был в Северном квартале у скупщика. А потом искать тебя не увидел смысла. И жаль, что не искал. Ты ведь тоже в игре теперь?

— В какой игре? — притворилась я дурочкой.

* * *

А потом вечером, прижавшись к плечу Артемуса, попросила пояснить его слова.

— Когда я бываю на одной волне с Захариусом, я понимаю его намеки правильно, но иногда не бываю, и он говорит абракадабру. На этот раз было что-то между. Он сказал, что мне теперь нужно быть слишком осторожной, потому что вы захотите меня использовать. Я понимаю почему, но не понимаю зачем. Раньше, когда тебя подозревали — возможно, но…

— Он имел в виду множество моих врагов здесь — в ордене.

Был вечер, возможно, горел камин, а мы сидели на полу перед большой чашкой черной черешни. От нее язык уже щипал, но руки все равно тянулись к агатовым ягодам и, чтобы отвлечь себя, я обняла Артемуса, сцепила руки за его спиной в замок. Сразу же стало хорошо — с ним всегда было хорошо.

— Нынешний Главный Хранитель не слишком соответствует своей должности, Энни, и был выбран только в качестве временного решения. Когда-то все изменится, а момент может настать хоть сейчас, хоть завтра, хоть через год. Мы читаем Глифы и ищем…

Нового Главного Хранителя. Артемус не договаривает, но мне все понятно.

— Но Глифы никогда не говорят прямо, все обтекаемо, и нам приходится выбирать, а мое слово последнее.

Я молчала.

— Они считают, что я достиг равновесия и могу сделать выбор вне зависимости от своей выгоды, страстей и личных привязанностей. И в тоже время мало кто устоит в попытке на меня повлиять через тебя. Взаимоисключаемо, согласен, — последнее сказал с иронией.

— Вот как. Но ты ведь понимаешь, если бы я даже вдруг предположила эту ситуацию, я не оставила бы тебя без помощи.

Он понимал и в знак сжал меня в объятиях. Стало еще лучше.

— Поэтому они тебя не тронут.

— Ты не сможешь им запретить.

— Смогу, Энни, немного позже. Нам только бы с Эмбером разобраться, чтобы не висели за спиной наемники.

Мне было интересно как, о чем я не преминула спросить, но ответ оказался разбавлен водой до полной неузнаваемости:

— Есть определенные правила, которыми я могу воспользоваться для защиты своих близких. Ты все узнаешь, теперь точно узнаешь.

Он расцепил руки и потянулся к черешне. На указательном пальце Артемуса было черное кольцо, я нахмурилась, вспоминая, было ли оно вчера, но по всему выходило, что нет. Он вообще ничего и никогда лишнего на руки не цеплял. Я сама подала ему гроздь ягод, потому что иначе упала бы на пол под его весом.

— Снова темнишь. Не напомнишь, когда я разбалтывала твои тайны?

— Не напомню, — насмешливо улыбнулся он. — Но темнить мое полное право.

И поцеловал в шею. Надо понимать, чтобы не обижалась и знала свое место. И я не обижалась, потому что Артемус был прекрасно осведомлен о моих слабых местах.

— Не лезь, — мстительно сказала я.

— Говорить о таких вещах лучше конкретно и ставя их впереди всех вопросов и проблем, сейчас немного не то время. Хотя ты можешь просто считать меня позером, потому что умалчиваю исключительно из-за красоты момента.

— Хочешь меня удочерить? Ты как-то говорил, что родственники неприкосновенны.

— Удочерить, — хохотнул он. — Ты подала мне прекрасную идею. Тебе же тридцать?

И вот тут я обиделась.

* * *

Ночью я проснулась от кошмара, полного крови и чьих-то скрюченных рук. Черные ногти виделись во всех отвратительных подробностях — расслоенные, обгрызенные и грязные. Каждая рука оканчивалась одинаковыми ногтями и тянулась ко мне. Тянулась-тянулась, и я проснулась, крепко сжимая податливое одеяло.

Отдышалась.

— Выдыхай, всего лишь кошмар. Ничего удивительного.

Собственный шепот вырывался из груди хрипами, но стоило откашляться, как голос вернулся привычным тембром. Но говорить уже казалось глупостью, ведь я могу это делать про себя.

Я дышала, вглядываясь в ослепительную темноту спальни, и чувствовала, что плыву в этой тьме вместе с кроватью, покачиваясь на волнах. Голова слегка кружилась, а потом я осознала, что хочу пить. Очень хочу, так что горло раздирает — проклятая черешня, этот сорт был хуже соленой рыбы.

Пока в темноте я нашаривала стены и дверь, ударила палец о ножку кровати и с трудом сдержала вскрик. Сдержала, а потом ударила второй палец и все-таки коротко взвыла от боли.

— Проклятье… — это вышло едва слышно прошипеть, но стало легче.

Я стала осторожнее, и ручка двери нашлась легко, а в кабинете уже горели свечи и камин — тот, впрочем, уже догорал.

Аккуратно, стараясь быть неслышимой, налила в стакан воды из графина и скривилась, сделав первый глоток. Вода оказалась отвратительно-теплой. Как и в умывальне. Пришлось допивать воду, а вместе с ней исчезал сон. Я определенно выспалась за всю неделю здесь, раз ерундовый кошмар способен так на меня подействовать — а сердце еще колотилось и от сна, и от ударов о ножки кровати.

— С кем воюешь, милая?

— С кроватью. Прости, я не хотела тебя будить.

Артемус стоял на пороге кабинета, кутался в домашнюю мантию и имел заспанный вид. Я улыбнулась против воли, и мне незамедлительно ответили тем же.

— И каков счет?

— Два ушибленных пальца и ни одной царапины. Два — ноль, полагаю.

— Завтра же их спилим и сравняем счет, — пообещал он. — Хорошей ночи, Энни.

— Хорошей…

Он ушел, закрыв дверь, а я так и осталась стоять с пустым стаканом. Глупая ситуация, мне показалось, что он задержится, но, видимо, рана все еще его беспокоила. Тут же вспомнилось, как несколько лет назад на меня напали хаммериты, и сам Артемус лечил меня. На выздоровление ушло тоже около недели или даже больше — и это только синяки, ссадины и ушибы внутренних органов. А у него странная рана, и очень удивительно, что не попали в печень.

Тогда не стало бы ни улыбок, ни глупых обещаний сравнять счет с коварной кроватью.

Бесшумно отворилась дверь в спальню, и, забравшись под одеяло, я прижалась к его спине.

— Мне приснился кошмар… а потом захотелось воды. А сейчас захотелось к тебе. Я разительно не умею сдерживать свои желания. Прости.

Артемус рывком повернулся, чуть зашипел от боли, но, не дав мне дернуться, заключил в кольцо своих рук. Поцеловал висок и туда же прошептал.

— Зато я умею, — прошептал так, что короткие волоски на голове зашевелились.

— Умеешь. И я умею, просто оно пришлось к слову и из двух бессмысленных фактов получилось что-то романтично-осмысленное. Игра словами.

Я поцеловала его, прижимаясь к губам, запуская руки в короткие седые волосы, и понимая, что это я сама к нему пришла. Пришла и собиралась остаться, и как бы тут отстоять собственное решение, когда враг я сама. Ведь совсем нехорошо приходить в чужую постель и требовать соблюдения приличий.

Нехорошо, но так хочется просто обнять и лежать рядом, чувствовать тяжесть рук и полный покой.

Но если когда-нибудь я или кто-то другой не успеет к нему и не успеет ко мне, станет совсем горько и больно. Разумеется, в любом случае станет очень больно, но хоть от горечи избавлю нас.

Артемус целовал шею, прижимая руками мои плечи к постели.

— Я должна объяснить…

Для самой себя, потому что слова, произнесенные вслух, закрепляют зыбкое решение.

— Я знаю, — ударение на «я». — Ты испугалась, что я мог умереть и оставить тебя одну. Испугалась, что отказывала мне, перенося близость до лучших времен, но без толку. Ты испугалась и поняла, что будешь чувствовать свою вину и будешь бесконечно сожалеть.

— Изо дня в день.

Он был не совсем прав, но вину я бы действительно ощущала, и сожаление.

Я покорилась. Он целовал шею, плечи, когда снял пижамную рубашку — медленно, заставляя мурашки бегать по телу. Мне было хорошо и страшно одновременно, и я не знала, что творится с моим лицом — какие выражения он видит. Ужас, удовольствие, напряжение или вообще что-то неподходящее? Все же — кто знает это мое лицо.

Вскоре он выпустил мои плечи, и я завладела его руками, покрывала их мелкими поцелуями. Нужно было на чем-то сосредоточиться, а руки я всегда любила — его особенно. Артемус не мешал, только внимательно смотрел, как я целую ладони, локти, крепкие плечи, горячую кожу под ушами, грудь. Смотрел, пока мог смотреть, а потом медленно, словно боясь испугать окончательно, раздевал — ведь там оставалось-то. Я не знала, сколько времени прошло, но сердце удалось успокоить, не отрываясь от его кожи. Страх медленно уходил, оставляя после себя удовольствие не столько от его прикосновений, сколько от своих. Давно хотела вот так без ограничений его трогать. Давно хотела целовать.

— Не бойся.

Я боялась, но выхода сама себе не оставила.

А когда Артемус, легко скользнув руками по бедрам, зарылся ими в волосы и легонько сжал лицо, вдруг успокоилась. Осталось только тягучее удовольствие и горячая кожа.

…руки…

…ладони на груди…

…колено между ног…

…тяжесть его тела и легкий стон от боли, когда рука случайно задела рану.

— Прости.

— Прощу.

…боль, страх и отсутствие ожидаемого желания исчезнуть.

Артемус меня понимал, ведь сколько лет терпел глупости, выходки, нежность и заботу, понимал и знал, что я на самом деле всего на свете боюсь.

И поэтому ни разу не убрал рук с лица. Большие пальцы на скулах — иллюзия, что я в его руках, в безопасности, он знает, что делать. Боль почти не казалась важной, только голова в плену его рук и чуть уменьшившееся удовольствие от соприкосновений наших тел.

Потом он выдохнул, уткнулся лицом в мое плечо, и боль ушла.

Тишина, тяжелое дыхание, шорох простыней и неожиданный холод.

— Если ты меня не обнимешь сейчас, я расплачусь. Хоть какая-то из твоих женщин плакала после…

Он обнял, закутал в одеяло и крепко к себе прижал — до легкой боли. А потом поцеловал тягуче, медленно, прошептал:

— И надеюсь, что никогда.

Артемус действительно меня знал и понимал. Он позволил зарыться лицом куда-то чуть ниже в одеяло и не переставал шептать, что все хорошо. Что я молодец, в чем можно было законно усомниться. Мне, правда, не следовало ему позволять даже после десяти лет отношений, но сожалений внутри не находилось. Да и думать об этом стало нестерпимо глупо.

— Ты же не уйдешь утром, если раньше проснешься? — шептала я еле слышно, никто кроме нас не шумел в спальне, и шепот был оглушающий.

— С утра я не был похож на самоубийцу, милая.

Я решила, что нужно попробовать поспать, а потом разобрать сумбур в голове. Ведь ночь могла бы быть тут вечной, потому что в подземельях нет окон.