Хозяйки (гет)

Хотел жену, Емелька? Царевну, красивую, как солнце поднебесное.

Получил жену, наслаждайся.

Вон сидит, губы дует, ты ей колечко с диамантом из Сабы не подарил.

А будто в прошлый раз проблем мало было — когда возжелалось ей венец королевишны персидской.

Оправдывался потом перед гостями — не обессудьте уж, жена попалась капризная. Ей сделал такой же венец.

А королевишна так и обиделась. Вот и теперь. Услышала сказку о сабском диаманте, что величиной с глаз и хрусталя прозрачней, — и Емеля, ну подай, Емеля, пожелай.

А Емеля устал желать.

Видано ли дело — расположением озерной хозяйки — по малым нуждам пользовать.

Один старик, помнится, попытался морскую владычицу по пустякам утруждать, так она его при корыте разбитом оставила.

Выглянул в окно — снег блестит, солнце сияет. Взял топор по привычке, да в лес пошел.

Ну и пусть, что царевичу не пристало руки мозолями марать. Сил больше нет — без дела сидеть.

Дома-то немного делал — печь натопи, воды принеси, крыльцо подправь, дров наколи.

Вышел к озеру, вот и прорубь. Никто её не рубит, но в любой мороз — есть она.

— Здравствуй, хозяйка, здравствуй, родимая. Дозволь сушняка с берегов твоих унести.

— А если не дозволю? — и смотрит на меня веселая ухмыляющаяся пасть. А чешуя блестит, зеленью посверкивает.

— На то и воля твоя, ты здесь хозяйка, — поклонился ей до земли, шапку с головы снял — видано ли дело, лично вышла, не многим такой чести достается, а Емельке-то вот уже второй раз.

— Доволен ли даром моим, весело ли тебе, — клацнула зубами, глазом зеленым блеснула.

— Дар твой велик, только я дурень деревенский, чтоб владеть таковым.

— Делать нечего, от подарков не отказываются, — смеется щука, — зато повеселил ты меня, когда на печи ездил да ведра ходить заставлял.

— Грешно тут отказаться, а вот отблагодарить бы...

— Отблагодарить хочешь? — щука удивилась, — ново это... Хотя подойди, на ушко скажу, чем заплатить можешь.

Зятя царского искали три дня, лишь топор его у проруби, что льдом покрылась, нашли. Бабки шептались, что озерная хозяйка его сожрала, за колдовство, ему одолженное, — все ведь помнили, как Емелька на печи разъезжал.

А те, кто озерной владычице ходили молиться, поговаривали, что два щучьих силуэта видали подо льдом.

Черная буря за хвостом моим вьется, а я спешу на зов молящегося.

Раз-другой ты идешь ко мне на поклон. Раз-другой утруждаешь, будто делать мне нечего.

И хлеба куска не накрошил, монетки золотой не бросил, молебного слова не сказал, — а туда же — сделай жену дворянкой, сделай жену королевой. Чешую я, наверное, словами твоими нелюбезными золотить буду.

Любит людское племя просить, да платить не очень-то.

Ну, что сегодня ты хочешь, старче?

Золотая чешуя, на мое место? Аж плавники дыбом растопорщились. Спрашивается, а жена твоя готова ли платить? Тут ведь желанием не ограничишься, тут душой платить надо.

Готова ли она слушать день-деньской просьбы рыбацкие о богатстве неслыханном, да давать лишь тому кто заслуживает?

Что ж, попробуем...

Молча плещу хвостом по воде и плыву назад, в святилище. Здесь родилась я, из чаши вышла. Чешуей облеклась, хвост почуяла.

Каплю крови в чашу плеснуть, ту каплю ты мне еще за корыто отдал. И должна бы кровь по воде разойтись, да не расходится — в чаше держится.

Три чешуйки по краям чаши, и надо помолиться. Океаний дух суеты не терпит. Просто так отпускать не любит.

Засияла кровь, будто солнце сквозь толщу воды пробилося.

Затаила дыхание, аж жабры замерли. Хочется, хочется: из пены морской выйти, глас не только для ответа молельщикам обрести.

Но погасли чешуйки, и сердце оборвалось. Не отпустит меня океан.

Не станешь ты, старуха, владычицей морскою.

И за дары мои нечем боле платить вам.

Выходили к воде, молились морским хозяевам, забрасывали сети, ждали. Кто пустой невод вытянет, кто с травой или тиной одной, а кому и улов — малый или великий. Собирали посланное морем с благодарностью и уходили, все до единого. А иногда, не каждое лето, один оставался: тот, в чьих сетях виделся золотой блеск, тот, кто вытянул рыбу невиданную, небывалую, будто из драгоценного металла отлитую. Чешуя ее на солнце блестит нестерпимо, глаза человечьи, а в глубине тех глаз — вода и пламя.

И тот, кто находил ее в своих сетях, знал: она его избрала. Выпускал ее в море и шел за ней следом. А что с ним случалось потом — неведомо. Ни один не вернулся ни разу, ни живым, ни мертвого не нашли. Так жили в тех местах, так поклонялись, так заслуживали теплое лето, щедрый улов и пощаду в бури.

Раз вытащил мужчина невод, увидел рыбу — золото чешуи, вода и огонь. Знал, что делать должен, и готов был, хоть и страшила его такая участь. Но как зашел по колено в воду, не выдержал, дрогнуло сердце его, и взмолился он хозяйке моря: "Дозволь с женой попрощаться! Тридцать дней и еще три дня только, как свадьбу мы сыграли, не могу уйти, ее напоследок не увидев". Сказал так и сам испугался.

Тут рыба заговорила человеческим голосом: "Вижу, — сказала, — нет лжи в сердце твоем и мыслях твоих. Вернешься поутру, а значит, иди, прощайся".

Жена его не из этих мест была, не с этого берега. Выслушала его, слезами залилась, а потом сказала: "Чему быть, того не миновать, давай же будем прощаться". Ночью же, когда он уснул, встала и вышла к берегу морскому, да мужнину сеть с собой взяла. Только лишь забросила невод — заиграла, заблестела под луной золотая чешуя. Пала она на колени, взмолилась: "Отпусти мужа моего, прошу тебя! А не хочешь — тогда меня возьми вместе с ним. Нет мне жизни без него".

"Не отпущу его, — рыба сказала. — Море свое не отдает. Ты же не нужна мне. Но нет тебе нужды по нему убиваться. Дам тебе достаток, дом крепкий, не будешь более знать голода и беды".

С рассветом ушел он в море, а лачуга их стала крепим, добрым домом. Приходили люди к дому, дивились, завидовали, только не было ей в том доме ни счастья, ни радости.

Пришла другая ночь, и снова пошла она к морю, и снова взмолилась: "Отпусти, отпусти моего мужа — или меня возьми к нему. Хорош твой дар, но нет мне жизни без мужа моего". Море заволновалось, заходили волны с бурунами. Ответила рыба: "Не отпущу его, море свое не отдает. И ты не нужна мне. Дам тебе богатство, наряды драгоценные, верных слуг. Иди домой, живи, не тоскуй о нем".

Вернулась она домой, а там все как было обещано: не деревянный дом, а каменный; не нитками платья расшиты — жемчугами. Приходили люди, дивились, завидовали. Только по-прежнему тосковала она о муже. Ночь тосковала, две, на третью снова пошла к морю.

Лишь дошла — началась непогода, волны высокие пошли. Подошла к воде — по пояс вымокла. Взмолилась вновь: "Прекрасны твои дары и щедры, но прошу, забери их, верни лишь мужа моего — или меня возьми, нет мне жизни без него".

"Не отпущу его, — ответила рыба. — Вот тебе мой последний дар: дам тебе власть. Иди, живи, не так велика твоя потеря, как мой дар. А придешь еще хоть раз — живой не уйдешь". Сказала так, взглядом огненным ожгла и скрылась в пучине.

Вернулась она домой, а вместо дома — дворец, и все поклоняются ей, и венец золотой подносят. Надела она венец, стала править, но не было ей в том ни радости, ни отдыха, ни забытья. Неделю терпела, боялась рыбу золотую прогневать, но снова пошла ночью к морю.

На море буря — подойти жутко. Не дошла еще, а вымокла вся. Сбило ее с ног волной, упала она на песок. "Хочешь — убей, — сказала, — что хочешь делай со мной, а только нет мне жизни без мужа моего. Смилуйся, возьми меня тоже — или его ко мне отпусти".

Появилась средь волн рыба — чешуя золотая светится, как огонь горит. "Не послушалась ты меня, — сказала, — вернулась. Что ж, будь по-твоему. Заберу тебя, да не к мужу, а туда, где ты нужна".

Подхватило ее волной, закрутило, дух вышибло. Очнулась, глаза открыла — щукой в омуте речном. А дворец наутро снова ветхой лачугой сделался.