Лесной дом (джен)

Играли дети во дворе, кур гоняли, ворон считали. А хозяйкина дочь коромысло несла с ведрами.

Девочка одна наперерез ей метнулась, курицей напуганная. Потемнела лицом хозяйкина дочь, ногой топнула: “Что б тебе орябеть, как той курице, окаянная”.

Мать на неё руками замахала: “Негоже такое ребенку желать из-за бездельной обиды”, но поздно было. Заболела девочка. Долго болела, родители уж отчаялись ждать выздоровления. Та что проклятьем неосторожно бросилась с поклоном к ним пришла — мол обиду не таите, идите в лес к богине лесной-Куролапе, да в жертву ей черную курицу принесите. Три дня походите — выздоровеет ваша дочь. Послушались родители девочки. Пошли к богине, помолились, кровью жертвенной курицы чашу у идола наполнили. На вторую ночь девочке полегчало. И пожадничал отец её — не купил черную курицу, а оставшуюся в хозяйстве рыжую заколол.

Богиня помогла — девочка выздоровела, но проклятие не отвела — разобиделась. Девочка стала рябой. Подросла она, девицей стала, хотели её родители замуж выдать — да немила она некому, не нравится, рябая ведь.

Отчаялась девица, да в лес пошла, думала богине помолиться, о милости замужества попросить. А там ей колдун встретился. Увидел он её, сладки речи завел. Вдовцом сказался бездетным, о несчастье своем поплакался безсемейном да и предложил: “Роди мне ребенка и женюсь на тебе, мне, мол, не везло — прошлая жена бездетной оказалась”.

Согласилась, рябая, словами милыми смягченная. Стала к колдуну ходить. Понесла скоро, да только родился у неё не ребенок, не зверушка, а неведома игрушка. Яйцо золотое с два кулака величиной. Колдун на то улыбнулся да к свадьбе готовиться сказал. Мол — дитя у колдуна не простое, а волшебное. Как вылупиться — так и повенчаются.

Обрадовалась, рябая, да приданное проверять пошла. Слышит дома мать плачет и отец плачет. Прибежала домой — а на полу золотые осколки скорлупы валяются.

Дрогнуло небо в глазах у рябой, ведь после позору такого — её на деревне незамужнюю со свету сживут. Хотела уже в реку броситься, на себя руки наложив, да на утро сваха к ней пришла, рыжая, улыбающаяся. От плотника деревенского свадебные ленты принесла.

— Отнял я у тебя дитя золотое, — сказал на свадьбе жених, — так может простое захочешь?

Жила-была Рыжая. Жила, не тужила, да вот только как стукнуло ей семнадцать годочков беда у неё завелась. Лиса к ней по ночам приходить начала. Хвостом манила, за собой звала. А беда была из-за матери с отцом — те колдовства не любили.

А хозяйка чащобная все хвостом крутила да сказы сказывала. Как от хвори лечить, как зло от дому отвадить, как колдовство злое разрушить. Заметил как-то отец, как Рыжая знаки колдовсвкие углем на печи рисует, и из дому её прогнал. Плохо стало Рыжей — как без дому-то, без корней. Да нету назад пути. Шла мимо пекарни да увидела, что помощница нужна — на седьмицу, покуда предыдущая месильщица прихворнула.

Пришла Рыжая к месильщице, травки ей смешала, хворь отвела.

— Чем отблагодарить тебя? — спросила.

— А скалку мне подари, — отозвалась та.

И пошла к другой деревне — где о ней не слыхивали, чтоб позору изгнанницы не сыскать. А на той деревне тоже беда была — птичник местный волк с лисой обхаживали. Хоть и горестно Рыжей было зверье обижать, но лесным — лесное, людям — людское, поэтому сожгла она скалку, углем руны по притолокам птичника расселила, пеплом стены обсыпала, дымные чары наложила, чтобы зверье человечьего чуралось.

За работу взяла немного — утку да курицу, думала, может, продать выйдет.

Дальше пошла. Птицы в корзинке спят, ветерок в лицо плещется, солнышко глаз радует.

До третьей деревни дошла.

А слух о ней прошел уже как о колдунье. Не успела на постой опуститься, как купец прибежал, в ноги упал — спаси, мол, жену мою, лихорадка её взяла. На работу тебя возьму, не обижу.

Не отказала ему Рыжая. Пришла — смотрит — да не просто лихорадка жену купцову поразила. Прицепилась к ней нечисть черная, от смерти укрывшаяся. Силы пьет, молодость, годы — и видно, что не жить купцовой жене больше три дней.

Не испугалась Рыжая задачи сложной. Курице шею свернула, кровью куриной на лбу больной знаки отворотные нарисовала. Утку прирезала, из костей круг выложила. Перьев насыпала под дверьми и окнами. Наказала никому не входить в дом три дня и три ночи.

В первую ночь тень пришла. Начала Рыжая заговоры читать. Перья, что рассыпаны были, заслонили Тени путь. Блуждала Тень в них — не смогла двери найти.

На вторую ночь Тень пришла. Поклонилась Рыжая костям, защиты попросила. Поднялся костяной забор вокруг купцовой жены. Всю ночь его Тень ломала, разбила и спряталась с первыми лучами солнца.

В третью ночь пришла Тень. На купцовую жену набросилась.

Упала Рыжая на колени, призвала Лисицу, что во снах к ней явлалась. На запах крови птичьей пришла Наставница её. В Тень зубами вцепилась, на тысячи клочьев разорвала да, в грудь лапами Рыжую ударив, исчезла.

Не обманул купец — на работу взял, монетами платил, кормил со своего стола. Рыжая лечила его исправно, а чтоб собаки на лисий дух не рычали — травками нюх им отбивала. И себе ненароком тоже. Беда подкралась незаметно — дочь у купца была. Сватался к ней воевода деревенский, сраженный красотой её — волосы у купцовой дочки будто шелк из орехов потканный, глаза — глубокие, да темные, будто омуты. Затянули эти омуты и Рыжую, сердцем легла она к дочери купца и в ноги отцу её упала, умоляя отпустить их двоих, свет белый дальше глядеть.

— Видано ли дело, девица и девица, — возмутился купец, — позору подальше, собирай-ка вещи и с дому моего уходи. Должен я тебе. Не прогоняю и не выдаю народу нашему. Сама знаешь, за блуд такой — камнями закидают. Жениху её тоже не скажу — не видать тебе тогда жизни спокойной.

Дочь купцова расстроилась.

— Я с тобою сбегу, — утещающе шептала она, когда Рыжая вещи собирала.

Ночь последнюю Рыжая в доме купца провела и в путь тронулась.

Шла, шла, слышит — догоняют её.

Воевода деревенский скачет, кнутом грозно трясет.

— Стой, — говорит, — воровка. Верни пса хозяйского.

Опешила Рыжая, мешок заплечный с вещами наземь опустила: "Знать не знаю, про что речь ведешь, про какого пса?"

Развязал воевода мешок, а в нем собака сидит и молчит. Посмотрела на неё Рыжая да охнула — глаза у собаки бездонные, словно омуты, а шерсть-то ореховая, да гладкая.

Заскулил пес, залаял, к Рыжей льнет, да воевода его кнутом вытянул и на веревке домой потащил.

— А тебя я как воровку прославлю, — напоследок пообещал, — жаль, хозяин твой бывший тебя просил не наказывать.

Пес же взвыл на прощанье, и услышала в вопле этом Рыжая: "Все равно сбегу, только время дай".

Не любили Серого на деревне. Как родителей не стало его — так и вовсе стали из деревни выживать. Мочи, мол, нету грызунов твоих терпеть. Посевы жрут, пользы не приносят. Плюнул, в лес ушел. Хижину там нашел. Старая — крыша обветшала, подпол подтоплен. Как селиться в такой? А с другой стороны — неужто рук нету, да не поднимет он? Начал ремонтировать — и малышки пригодились, то дерево свалят, то кору обгрызут. Это ж только дурни деревенские в них пользы не видели.

Глину на реке копал — девицу встретил. Сидела, ревела, мух ловила. Спросил, в чем беда — из дому сбежала, от жениха немилого.

Жалко стало — к себе позвал. Не зря — позже она его от немочи травами лечила.

Так и жили — он дом поднимает, она травы собирает да кашу варит.

Еще один мимо проходил — работу искать пошел, да все не брали его. Трусливый, говорили. И ничего не трусливый — дерево валить помогал — не боялся, что на него упадет.

Девицу, что крылья свои никак найти не могла — зато хлеб пекла вкусный — тоже не выгнали, приютили.

Рыжую подобрали, что за воровство из деревни изгнана была. А ходили слухи, что дочка купца сердцем к ней легла, вот и наговорил на рыжую хозяин, опозорив.

Волчицу с шрамом на боку подобрали — её все травами отпаивали. Пела много, грустно, род свой оплакивала.

И все было складно — терем поднимали. Хозяйничали понемногу, дровами с соседними деревнями торговали. Жили, в общем, — не тужили, горя не знали.

Да только завелся в их краях медведь, огромный, да страшный. Деревья ломал, живность мелкую жрал. Один раз на Зайца пошел, да Утка его вытащила — и крылья тогда ж разбудила. Обещал Медведь на прощанье найти их всех и пожрать, требовал чтоб с земель его ушли.

Не ушли они и он их нашел.

Ночью пришел. От шагов его земля тряслась.

Затаились обитатели лесного дома.

Походил вокруг — защитные знаки, что Лисица рисовала, нашел, постирал. Травы сонные, что руками трудолюбвой Лягушки насажены были, выдергал.

— Колдун он, — понял Серый и на друзей поглядел. Все как один бледные, но за дом свой стоять готовы. Но слабы они все — от семей оторванные.

— Только на дом навалится — и бегите без оглядки!

— А ты? — Лягушка всхлипнула.

— А меня сестрицы мои маленькие защитят. Задержу колдуна. А вы бегите в разные стороны. Свидимся еще — так судьба, значит.

Много малышек развел Серый в подвале. И когда подошел Медведь к дому да начал в двери ломиться, мыши на него из всех нор рекой полились. Заревел медведь да на дом навалился.

— Бегите, — рявкнул Серый да, перекинувшись, из дома выскочил. И друзья не оплошали — разбежались кто куда.

Спрятался Серый, выжидать стал. Увидел он, как колдун облик меняет за Зайцем с Уткой идет. Не послушались, дурни, — вдвоем пошли. Хотел предостеречь их, сказать, что тот их на работу берет, кто дома их лишил, да колдун их на земли свои увел, куда Серому хода не было.

Но видел он беду, что с друзьями приключилась. Знал он и что не единое яйцо колдун под охрану вверил. Девушка к нему ходила. Рябая, растрепанная.

Думала, что ребенка под сердцем носит, а носила колдовство темное.

Проследил за ней Серый — яйцо золотое увидел. Для новой смерти колдуна. А дурни деревенские на него смотреть ходили — говорили, что ребенок это, заколдованный, только колдовство снять надо — отнести колдуну лесному.

Страшно стало Серому — это ж кто-то, как и друзья его, эту мерзость колдовскую внутрь себя примет и погибнет для мира всего. обернулся Серый да по дому побежал. Знак магический, что Лисица показывала, на скорлупе золотой начертил. Махнул хвостом — упала мерзость на пол, раскололась — схватил Серый иглу золотую да в нору нырнул, а тем временем родители рябой домой вернулись. Какой плач поднялся...

— Будет вам дитя, — подумал Серый, — надо только Лисицу поискать. Свахи лучше не найти.

Храм стоял посреди леса, древний, давно забывший имена тех, кому в нем кланялись когда-то, ничей, пустой, а значит, чей угодно. Долго стоял, века стоял. Никуда не спешил. Просто был. Ждал.

Ждал храм путников, ждал того, кто службу в нем сослужит, свечи зажжет у алтарей, вознесет молитву, да только заросли давно тропы, к нему ведущие, забыли люди к Храму пути. Но он ничего, так и стоял. Все ждал.

Раз шла мимо Храма девица. По глухой чаще шла, дороги не выбирая. Спешила очень, весть важную несла. Увидала Храм — остановилась, засмотрелась. Стало ей любопытно, что за люди тут жили, кому жертвы носили, кому молитвы пели. Обратилась девица мышью, юркнула в щель под запертой дверью. Только внутри очутилась — сразу сон ее сморил.

Спала Мышка крепко и сладко, а как пробудилась, забыла мать и отца, и род свой, и Прародительницу, и весть свою важную забыла. Встала она, пыль да грязь с алтарей отерла да у одного из них молитву спела на языке неведомом, забытом. А после отперла двери и на поиски пошла.

День шла и ночь шла, не ела-не пила, пришла на болото, а у самого края его, в ветхой хижине, знахарка жила. Человеком была — травы собирала, других лечила. Лягушкой была — по кочкам болотным скакала.

— Пойдем со мной, — сказала ей Мышка, — есть у меня больной, которого вылечить надобно, на тебя одну надежда.

Поверила ей знахарка, обратилась лягушкой. быстро до Храма доскакала. Зашла в него, да так в нем и осталась. Утром же встали они с Мышью вдвоем в двух углах пред двумя алтарями, молитву запели и пели весь день. И так сильна была та молитва, что путника-Зайца, зверя лесного, от роду нигде не плутавшего, с пути сбила и прямо к Храму вывела.

— Зайди, — сказали ему Мышь с Лягушкой. — Вечереет уже, вот тебе и кров, чтобы переночевать.

Зашел Заяц — и стало их трое.

Дня не прошло, как явилась к дверям Храма женщина рыжая, богато одетая. Влекла ее молитва, вела, повелевала. Зашла она в Храм, и стало их четверо.

Наутро встали они пред четырьмя алтарями, запели молитву на языке неведомом, забытом. Долго пели, пока не вышел к Храму охотник-Волк. Позвали его, и он зашел. Так стало их пятеро, как и было нужно.

Новое утро пришло, и вновь встали они у пяти алтарей в пяти углах, свечи зажгли — вспыхнули свечи пламенем небывалым. Завели новую песнь, страшнее прежних. Закапал с белых свечей красный воск, черным стало пламя, содрогнулась под Храмом земля. Пробудилось, потянулось на звук молитвы чудище небывалое, в земле заточенное.

Но покуда лезло оно из глубины, из-под земли, из темницы своей, постучался в двери Храма Медведь. Ведал он, что есть на его земле Храм заброшенный, забытый, да беды не чуял. Но как задрожала-застонала земля, раз да другой, мигом он примчался.

— Пустите меня, — сказал, — хочу я с вами спеть, молитву вознести.

Но видел, но знал Храм, что на руках его — знаки защитные, в руках его — посох да меч, на ногтях его имя родовое вычерчено, да еще один главный знак — против сердца вырезан.

— Нет тебе места здесь, не хватит тебе алтаря, — так ответил Храм пятью голосами.

Не отступился Медведь, принял звериный облик да на крышу Храма залез. Оттуда молитву вознес Праотцу своему: "Защити, помоги, не оставь, дай сил!"

И когда полезло из-под земли чудище невиданное, ударил Медведь лапой, и будто сотня медведей сотней лап ударила; крикнул он слова колдовские — по всему лесу эхо разнеслось. Рухнула крыша, рухнул Храм, рухнула земля под Храмом, чудище навсегда погребая.

Тут-то кончилось очарование колдовское, и очнулись и Мышь, и Лягушка, и Заяц, и Лиса, и Волк. Бросились кто куда, насилу уцелели.

Долго плакала потом Мышь, прощения просила за любопытство свое, за торопливость и неразумность.

— Кабы не я, — говорила, — не случилось бы ничего.

Простили ее, но взяли обет: как доставит весть свою, сразу назад вернуться. А сами стали камни разбирать, что от Храма остались. Долго колдовал Медведь над проклятой землей, долго бился, и поддалась ему земля. Тут и Мышь вернулась, как обещала, и стали они на той земле новый храм строить, добрый, лесной, всякому роду и зверю открытый. Долго простоял новый храм. Может, и до сих пор стоит.