Четыре карты (джен)

Они выглядят совсем настоящими, совсем живыми. Люди как люди, дети как дети. Они не просвечивают на солнце, не распадаются на миллион мерцающих огоньков, не смотрят чужим потусторонним взглядом. Их кожа тепла, их смех звонок, порой до невыносимого, они хотят есть, и пить, и спать, и играть, и чтобы кто-нибудь был им мамой. Они нормальные мальчишки, они настоящие, просто их не видит никто, кроме меня.

Мне впору свихнуться, но я все-таки как-то держусь. Питер, Питер, как им теперь жить? Как мне жить со всем этим, как это выдержать? Они потерялись и бродят по городу, Питер, и хотят домой. Я не могу пройти мимо и оставить их на улице. Я не могу взять их с собой, не могу просто заговаривать с ними на улице. Я довольно взрослая девочка, дети моего возраста не ведут разговоров с невидимыми собеседниками. На это я еще могла бы пойти, пусть считают странной, пусть ругают, пусть. Но у меня есть родители, Питер. Как уговорить их кормить не только меня и братьев, но еще ораву мальчишек, которых, они уверены, я просто придумала?

Майкл не видит их, Джон тоже не видит. Может, просто не признаются, а может и правда. Они уже почти ничего не помнят. Все еще верят в то, что наша жизнь с тобой была, что это не просто сон, но забывают Нетландию так же, как там, в Нетландии, забывали о доме. А я помню, я все еще помню. И вижу, вижу потерянных мальчишек на улицах. Что со мной не так? Может, я была слишком взрослой, когда увязалась за тобой в твою волшебную страну? Может, мне не следовало? Может, только те, кто не старше Джона, могут вернуться и жить потом как ни в чем не бывало?

Вопросы, догадки, предположения... какая разница, почему так вышло? Сделанного не отменишь, так ведь? Не вынешь из меня Нетландию, не вынешь из Нетландии оставленный мной след. Даже если никто из твоих друзей уже не помнит меня, Нетландия помнит. А мне — мне надо как-то жить дальше. Жить, когда по улицам ходят дети, которым я не могу помочь.

Я все равно подхожу к ним всякий раз, когда могу. Я зову их с собой, в свой дом, надеясь, что если увлечь их игрой и сказкой, они забудут о том, что им надо есть, — и так и выходит. Их никто не видит, а потому они никому не мешают, кроме меня. Десять человек в одной детской: я, Джон, Майкл, семеро детей, подобранных на улице. Для братьев все как обычно, лишние семь человек нисколько их не стесняют. Мальчикам тоже неплохо, хотя они и обижаются, что Джон и Майкл отказываются с ними играть. И только мне — невыносимо.

Питер, ты не раз спасал меня и не раз спасал других. Это просто такая веселая игра в героя. Давай ты сыграешь в нее еще раз? Давай ты прилетишь и заберешь их всех? Что тебе стоит?

Прилетай, Питер, пожалуйста. Было время, я тосковала по тебе и по Нетландии, я мечтала, что ты прилетишь просто для того, чтобы я могла тебя увидеть. Теперь все иначе. Мне нужна твоя помощь, но это ладно: этим детям нужна твоя помощь.

Прилетай Питер, прошу тебя. Прилетай, иначе я перестану верить в тебя, и в фей, и в русалок, и во всю Нетландию. Увидишь, что тогда будет. Я теперь, похоже, много могу, Питер, мне нельзя в тебя не верить. Мне нельзя на тебя злиться.

Пожалуйста, прилетай.

Помоги мне.

Иду, иду, ботинки уже дымятся, а чертовым ниткам хоть бы хны.

Ох, черт возьми, как же болят с непривычки ноги. И как быстро вообще можно стереть ботинки и эти нитки? Залетаю на чей-то чердак и измученно падаю на горку тряпья.

— Ты никогда не повзрослеешь, — шепчет тень, кривляясь. А я лишь кидаю в неё злополучным ботинком. Тени взрослых не живые. Тени взрослых не играют с ними в догонялки. Поэтому, если я хочу вырасти хотя бы на дюйм, я должен избавиться от чертовой тени.

Но Вэнди, как же крепко ты пришила её к моим ногам. Я привык витать в облаках, но с тех пор, как ты заговорила про маму, я словно прозрел. Нельзя оставлять моих беспризорников без родителей. А если есть мама — должен быть и папа, по крайней мере, я так хочу им быть. И потом — когда ты качала Джона в нашем убежище, я смотрел и понимал: да, друг моим ребятам, конечно же, нужен. Но им нужен и отец, который научит добру и злу, объяснит что отрубание рук — не детская шалость и не часть игры. А я — учусь, учусь, но практически сразу забываю выученное. Я не взрослею. И не смогу повзрослеть.

Да, я пытаюсь защитить ребятню от Крюка, пытаюсь объяснить им, что пиратство — это плохо, но я и сам не понимаю, почему я так думаю. И чем я лучше?

Сейчас я валяюсь без сил, закончив путь на сегодня, и слышу голоса потеряшек, которых не забрал. Как и каждую ночь, когда кульком сваливаюсь где-нибудь на кровать, если она подвернется.

Они обижены, они плачут, они нуждаются во мне, но эти дети достойны большего, чем беспутный и безответственный я. Как я смогу заботиться о них вечность, если я не могу решить проблему с дурацкими нитками?

— Идите к маме, — шепчу я обиженно плачущим потеряшкам, — она покажет вам путь.

Прости меня, Вэнди, я даже не спросил у тебя и взвалил на тебя эту ношу. Я знаю, что и ты зовешь меня, я слышу это. Верь в меня, Вэнди, я справлюсь, и приду, помогу, разделю. Главное — стать тебя достойным.

Да, я люблю парить в облаках, но ради моих ребят, ради тебя, Вэнди, я должен научиться стоять на земле ногами. Ты можешь быть мамой моей ребятне. Но не моей. Я этого не хочу.

Брезжит солнце, но я не чувствую себя отдохнувшим. Но пути назад нет.

Пора вставать. Надевать ботинки. Глядеть на кровожадный оскал Тени. И надеяться, что сегодня те нитки, которыми Вэнди пришила Тень к моим ботинкам, наконец лопнут. Я даже не знаю, смогу ли после этого летать. Но хочу. Ведь я верю в чудо, верю в Нетландию, верю в фей, верю в Вэнди.

Когда он приходит, я долго держу его на пороге — то есть, конечно же, на подоконнике, он не заходит в дом иначе как через окно. Я могу себе позволить держать его там сколько захочу, могу себе позволить злить и обижать его, потому что уже умею без него обходиться. Полтора года прошло, это безумие не могло тянуться так долго. Я либо научилась бы, либо сдалась, либо все-таки спятила. Я научилась. Или спятила. Это не важно.

Он сидит на моем подоконнике, в лунном свете, болтая ногами. Тогда, когда-то раньше, он был примерно мой ровесник. Теперь он ровесник Джона, должно быть. Джона, который спит в другой комнате вместе с Майклом. Я теперь живу здесь одна.

— Ну вот, сама звала меня, и сама же теперь не пускаешь. Это как? — возмущается он, корчит обиженную рожу, но тут же улыбается. Сам, похоже, не знает, что чувствует. С ним это часто бывает.

— Я звала тебя давно. Ты немного опоздал, Питер. Если честно, ты сильно опоздал.

— Я уже и сам вижу, — кивает он. — Ты... выросла. Еще не совсем, не окончательно, но выросла. Венди, ты теперь действительно можешь всем нам быть мамой, такая большая!

Надеюсь, на моем лице не отражается то, что я чувствую. Во-первых, я никогда не хотела быть тебе мамой, Питер. Кому угодно, но только не тебе. А во-вторых, за эти долгие, невыносимо долгие недели, складывавшиеся в месяцы, я слишком часто была кому-то мамой. Баюкала, укачивала, пела колыбельные, а потом шептала на ухо: "Ты умер. Тебя нет. Ты просто дух. Уходи туда, где твое место". И духи уходили до поры-до времени, пока я не встречала на улице нового, такого же, потерянного, несчастного.

Я научилась отличать их от живых, хоть они и выглядят для меня точно так же. Я научилась разговаривать с ними без слов, чтобы не пугать родных своими беседами с пустым местом. Только вот колыбельные приходится петь вслух, иначе они не действуют. Усыпить-то получится, а вот вернуть — нет.

— Понимаешь, Питер, я не хочу быть тебе мамой, — говорю я.

— Не хочешь? — кажется, он искренне изумляется и обижается. — А зачем же тогда ты меня звала?

— Я звала тебя, потому что нашла тебе много товарищей для игр. Здесь, на улицах Лондона. Они все были бы рады полететь с тобой в Нетландию.

— Здорово! — он взмывает под потолок, и я, конечно же, сразу начинаю глупо завидовать. Еще бы хоть раз полетать вместе с ним, еще бы хоть один раз... или два. Туда и обратно. Нет. — Где же они? Зови их скорее сюда!

— Они тебя не дождались. Ушли.

— Ушли? Куда?

— Кто куда. Каждому нашлась своя дорога.

— Венди, ты чего мне голову морочишь? Говорила, что нашла мне друзей и поэтому позвала, а теперь говоришь, что их нет...

— Я довольно давно тебя не звала. Кто же знал, что ты все-таки придешь в конце концов?

— Ты должна была знать, — твердо говорит он. — Знать и верить в меня. Я хотел взять тебя с собой, но я смотрю, ты мне совсем не рада. Раз так, я ухожу.

Он немного медлит на подоконнике, ждет, когда я начну его отговаривать. А я думаю: сказать или не сказать?

Питер Пэн нерешительно оглядывается на меня, но потом выпрыгивает в окно и устремляется к звездному небу. А я смотрю ему вслед, пока могу его разглядеть, и так и не говорю, даже не думаю про себя: "Я не верю в тебя. Я не верю в фей. Я не верю в Нетландию".

Вэнди, ты стала красивей и старше. Я избавился от Тени, но ты уже старше меня. И такая красивая, что захватывает дух. Но как… Как мне, три тысячи чертей, тебя целовать, если ты старше и выше меня на голову?

В твоей комнате сотни новых деталей: книжки со сказками, духи и всякая девичья милота. И смотря на это, мне так хочется улыбнуться и, сорвавшись с подоконника, закружить тебя в объятиях. Так сделал бы Питер, маленький Питер, который считал, что облить водой со спины — веселый розыгрыш. А я — гляжу на тебя и робею.

Ты делаешь вид, что не замечаешь меня, и я тебя понимаю — слишком долго ты меня звала, а я не отзывался. У меня были дела. Они не были важнее тебя, важней тебя ничего в жизни быть не может. Но они были нужны, чтобы у меня и тебя появилось будущее.

Мы говорим, я болтаю ногами, вижу, что тебя раздражает мое ребячество. Тебя раздражает и то, что я выгляжу сверстником твоего брата, и поверь — я твои чувства разделяю. Но объяснять это… Долго, и стоит ли? Мне нужно дать тебе отдохнуть, взять наконец на себя ответственность и ждать. Терпеливо ждать, пока ты меня простишь.

Да, я шучу про маму. Какая же ты мне мама, если я не могу оторвать от тебя глаз? На мам так не смотрят, Вэнди. Да, я смеюсь, а что мне остается, кроме хорошей мины при плохой игре. Я не слушал тебя, не приходил к тебе, дал тебе повод во мне усомниться.

Я мог к тебе не заходить — просто забрать мальчишек, прислать Динь, написать письмо, все что угодно. Но я так хотел тебя увидеть, что рискнул оказаться здесь и ощутить на своей шкуре ярость твоих лучистых глаз.

Я лечу, Вэнди. Я слышу, как ты обиженно шепчешь, что не веришь в меня.

Ох, Вэнди, я бы засмеялся, но ты обидишься еще сильней. Те, кто не верят, — те не видят. Я знаю — ты не могла бросить потеряшек, ты — мама. Их мама. Но я совершенно бессовестно свалил на тебя своих детей, пустившись в странствие.

Ребята, идите ко мне, давайте дадим нашей маме отдохнуть. Она заслужила. А я — я подрасту и прилечу к тебе, Вэнди. Может, тогда ты простишь меня. Может, даже окажешь мне честь и примешь мое предложение. Может, Нетландия — это сон, а феи — лишь звон колоколов на городской площади. Но я не прекращу летать, Вэнди. Ведь я верю в тебя, и покуда ты есть, есть и чудо.